Текст книги "Язык города"

Автор книги: Владимир Колесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

ЯЗЫК ЛИТЕРАТУРЫ

Уместно будет напомнить, кто язык создается народом. Деление языка на литературный и народный значит только то, что мы имеем, так сказать, «сырой» язык и обработанный мастерами.

М. Горький

Особая роль в развитии литературного языка принадлежит, конечно, языку литературы, особенно художественной. Значение выдающихся русских писателей в становлении норм современного языка бесспорно. Об этом много говорят и пишут. Не стоит поэтому слишком подробно рассказывать о вкладе в русский литературный язык языка литературы – этого посредника между нормой и многочисленными источниками поступления в нее новых форм.

Но что необходимо подчеркнуть, так это взаимообратимость литературного языка и просторечия. Не только норма воздействовала на просторечие, но и городское просторечие с конца XIX в. активно входило в художественные тексты, не всегда, правда, затем становясь особенностью литературного языка.

В прошлом веке, например, и в голову бы не пришло вводить в художественный текст слова типа скукожиться. И в первые послереволюционные годы против таких слов резко возражали (в частности, М. Горький). Сегодня В. Астафьев употребляет его в нейтральном контексте, и слово не вызывает никаких возражений, кажется уместным, стилистически удачным. Что случилось? Мы огрубели? Язык испортился? Ни то, ни другое. Отверженное «подлое» слово, пройдя все круги ада и чистилища (в просторечии и в разговорной речи), постепенно повысило свой стилистический ранг и уже не отпугивает даже пуристов (или пока что отпугивает?). Экспрессивность глагола, его выразительность необходимы художнику для создания образа – и он вводит «подлое» слово в роман.

Тут уместно припомнить мнение знаменитого юриста А. Ф. Кони о речи русских писателей, литературные тексты которых стали классическими, образцовыми (ими пользуются, отыскивая иллюстрации для словарей, грамматик и учебников по русскому языку). Припомнить нужно затем, чтобы проследить обратную связь между нормой и речью писателя. Каким образом личная манера речи отражается в стиле и языке художественного произведения? Нет ли между ними зависимости? Оказывается, есть «Я помню Писемского, – писал Кони.—Он не говорил, а играл, изображая людей в лицах, – жестом и голосом. Его рассказ не был тонким рисунком ист кусного мастера, а был декорациею, намалеванной твердою рукою и яркими красками. Совсем другою была речь Тургенева с его мягким и каким-то бабьим голосом, высокие ноты которого так мало шли к его крупной фигуре. Это был искусно распланированный сад, в котором широкие перспективы и срчные поляны английского парка перемежались с французскими замысловатыми стрижеными аллеями, – в которых каждый поворот дороги и даже каждая тропинка являлись результатом целесообразно направленной мысли. И опять иное впечатление производила речь Гончарова, напоминавшая картины Рубенса, написанные опытною в своей работе рукою, сочными и густыми красками, с одинаковой тщательностью изображающею и широкие очертания целого и мелкие подробности частностей. Я не стану говорить ни про отрывистую бранчивость Салтыкова, ни про сдержанную страстность Достоевского, ни про изысканную, поддельную простоту Лескова, потому что ни один из них не оставлял цельного впечатления и в качестве рассказчика стоял далеко ниже автора написанных им страниц. Совсем иным характером отличалось слово Толстого. За ним как бы чувствовалось биение сердца. Оно всегда было просто и поразительно точно по отношению к создаваемому им изображению, чуждо всяких эффектов в конструкции и в распределении отдельных частей рассказа».

Главная особенность «русского стиля письма», по мнению Л. Н. Толстого, заключается в умении передать движение, действие и сделать это минимальными словесными средствами. Такова ведь и речь бытовая: глагол как центр высказывания (он сообщает нечто новое и живописует) и несколько наводящих слов. Тот же Кони пересказывал слова Л. Толстого: «Язык большей части русских писателей страдает массою лишних слов или деланностью. Встречаются, например, такие выражения, как взошел месяц, бледный и огромный – что противоречит действительности, или – сжатые зубы виднелись сквозь открытые губы. Это свойство особенно заметно у женщин-писательниц. Чем они бездарней, тем они болтливей... Настоящий учитель литературного языка есть Диккенс. Он умел всегда ставить себя на место изображаемых лиц и ясно представить себе, каким языком каждое из них должно говорить».

Личностные особенности писательской речи способствовали проникновению тех или иных слов в литературный язык. Если они оказывались удачной находкой, то подхватывались всеми. Из подобных «находок» и состоит классическая наша литература. Вот еще несколько примеров, так или иначе связанных с разговорной речью или с просторечием.

Как отрицательное качество – антоним партийности – И. С. Тургенев использовал слово кружковщина; сегодня говорят о групповщине, но словесный образ остался прежним. Д. И. Писарев неоднократно использовал экспрессивные слова вроде прощелыга, шаромыжник, до одурения, барахтанье, взбалмошный, пачкотня, огласка. Не все лесковские выражения остались в литературном языке, но их просторечная основа хорошо показывает модели образования новых слов: Что может быть хуже коекакошнцков в литературе (ср. позднее какпопаловство и др.).

В. Я. Брюсова порицали за то, что он «разрушает» русский язык, начисто лишая его привычных форм выражения. Сегодня мы не согласимся с таким утверждением, поскольку видим: опираясь на московское просторечие, поэт пытался найти новые способы выражения идей, с которыми входил в историю XX век. Как и другие символисты, он выявлял возможности речи, ставшие необходимыми сегодня. До символистов нельзя было употреблять формы множественного числа существительных, множественного числа не имеющих. Шумы, дымы, красоты – чудовищные формы... но согласимся ли мы с этим сегодня? Нельзя было создавать имена отвлеченного значения с суффиксом -ость вроде жгучесть, безбрежность, безвестности облачность, – сегодня это вполне возможные и даже нормальные слова. (Не все предложения символистов приняты, но только потому, что надобности в них нет; ср. сигарность моей папиросности у К. Д. Бальмонта.) Кололи глаза употребленные Брюсовым слова соседить, неоглядный, последыш – типично просторечные выражения, которые сегодня уже не ощущаются как грубые. Свойственное просторечию стремление «сжать» выражение до единственного слова, обычно глагола, проявилось в публицистике начала века. Тогда иронизировали над словечками вроде подытожить (есть ведь «правильное» подводить итоги). И такие глаголы остались тоже.

Если писатель заимствует слово, включает его в свой текст, всегда понятно, откуда это слово и к чему оно использовано. И. А. Гончаров, совершив путешествие на фрегате «Паллада», записал множество иностранных слов (в том числе и английских), ввел их в обиход. Когда он возвращался в Петербург через Сибирь, его лексикон продолжал пополняться столь же «странными» словами: «Вы не знаете, что такое сулой? И дай бог вам не знать. Сулой – встреча ветра и течения. Что за наказание!»; «...словом вьюга, или, по-здешнему, пурга*; «...а едят рыбу, которую доставят из морды... – Из морды? – спросил я. – Да, что ставят на рыбу, по-вашему мерёжи*. Чем не иностранные слова? Они и не стали словами русского литературного языка. Слишком велик стилистический разрыв между диалектизмом и литературной нормой. Они антиподы. Необходимо время, чтобы областное слово, попав в городское просторечие, вошло через него в литературный язык.

Не все особенности речи писателя отражаются в его произведениях. Известно, что Н. В. Гоголь окал, популярный в свое время поэт Н. В. Кукольник «говорил голосом жирным, сильно напирал на о». Наше письмо – «окающее», орфограммы различают безударные о и а, но никакого влияния на письменный текст подобное произношение не оказывает. Типично петербургская речь А. А. Блока удивляла москвича А. Белого: «Поразила грамматика речи в тот вечер: короткая фраза; построена просто, но с частыми чтоб и чтобы., опускаемыми в просторечии; так: я пойду, чтоб купить – не пойду купить; или: несу пиво, чтоб выпить; а деепричастий – не употреблял, говорил без стилистики; фразы – чурбашки: простые и ясные; в них же, как всплески, темнотные смыслы; они, как вода, испарялись: вниманье вперялось за текст; я потом раздражался на ясную эту невнятицу». И еще: «Поразила манера, ? которой читал, слегка в нос; не звучали анапесты; точно стирал он певучую музыку строк деловитым, придушенным, несколько трезвым и невыразительным голосом, как-то проглатывая окончания слов; его рифмы границ и царицу, обманом – туманные в произношении этом казались рифмами: ый, ий звучали как ы, и; не чувствовалось понижения голоса, разницы пауз; он, будто тяжелый, закованный в латы, ступал по стопам». Сделаем скидку на особую впечатлительность. А. Белого, который и Петербург увидел иначе, чем другие, и чем был он на самом деле. Однако Белым дана очень выразительная характеристика петербургского произношения начала XX в.

Особенности речи поэта вообще не типичны, поскольку некоторая манерность произнесения стихоа остается у них и в обычной речи. В. Катаев передает свое впечатление о произношении С. А. Есенина: «Он произносил слово очень как-то изломанно, со своим странным акцентом. Выходило ёчень, оёчень, иочень... Черный человек он произносил с особенным нажимом, еще более ломая язык: Чьорный, чьорный человек, ч'лавик... он произносил слово черный не через ё, а через о – чорный, чорный, чорный, хотя это о было как бы разбавлено мучительно тягучим

Пристрастность писателя – вещь обычная, осо* бенно если он тонкий стилист. «Голубушка, ведь такие словечки, как Безупречная, На изломе, В лабиринте,– ведь все это одно оскорбление...»; «Разве в стихи годятся такие паршивые слова, как сплошной? Надо же ведь и вкус иметь», – писал А. П. Чехов. Он выступал также против слов разнокалиберный, аппетит, аккомпанемент, диск, гармония, считая, что такие слова мешают.

Тем не менее особенности произношения, чтения, восприятия чужой речи писателей не влияли на литературный язык, если они не соответствовали нормам И стилю этого языка. Как правило, избыток просторечных и разговорных форм в тексте понижает его художественную ценность, а писатель, злоупотребляющий такими формами, в лучшем случае остается писателем «средним».

ЯЗЫК РЕВОЛЮЦИИ

Надо воевать против революционной фразы...

В. И. Ленин

Первая мировая война, революции и особенно гражданская война перемешали все социальные группы городского населения с их жаргонами и просторечием. Необходимость общения в новых условиях требовала выражений и слов, за которыми скрывались бы и всем доступные понятия. Наступил решительный сдвиг в формах старого русского языка.

Многие статьи, доклады, книги, написанные в те годы, и особенно написанные эмигрантами за рубежом, пророчили русскому языку конец: «Мы разучились говорить на хорошем ядреном русском языке. Мы до снх пор еще злоупотребляем советским птичьим языком!..» «Обезьяньим» называли язык газет времен нэпа. Еще в 1928 г. профессор Е. Д. Поливанов заметил, что «средний обыватель 1913 г. и современный комсомолец говорят на разных языках»; последний употребляет выражения, непонятные многим: шагай сюда, ставить работу, я солидарен, опасный момент, ужасно серьезный, вести собрание, заслушать доклад, как будет насчет высказаться, от имени бюро, кандидатура согласована, мелкобуржуазное мещанство, для близиру и т.п. Как будто подобные реплики могут отменить русский язык! Однако комсомолец тех лет не чурался и архаичных славянизмов вроде вся и все; не за страх, но за совесть; всуе, сугубый... Торжественные ежели, ибо комсомольцы почему-то особенно любили.

Нет, говорили другие, не погибает русский язык. Правда, пока еще социальный прогресс происходит за счет общего снижения литературной нормы, но в будущем это будет изжито.

Но время торопит. Столкновение классов, наций, языков, речений вызывает необходимость в новых средствах выражения возникающих понятий и идей. Самый ритм порождения новых слов убыстряется, в дело идут все подручные средства, используются все доступные источники слов.

1919 г. – появились слова испанка 'грипп*, сыпняк, культурник; входят во всеобщее употребление семантически переосмысленные заимствования: пошиковать, виртуоз 'ирон. вертлявый человек', танцульки, доминировать, базироваться, изолировать и прямые заимствования вроде контакт, анкета, коррупция.

1921 г. – начало нэпа, жаргон городского «дна» впервые входит в разговорную речь: заначка 'припрятанный капитал' (а затем и шире – и по значению, и по употреблению), подначивать 'подзадоривать, провоцировать на разговор замести ^изобличить, поймать на чем-либо', трепаться (на допросе) 'валять дурака'... Каждое из подобных слов сегодня используется в значении, более широком, чем то, в каком пришло оно из жаргона. Расширение значения и позволило слову сохраниться в просторечии.

Середина 20-х годов. Разговорные формы через речь мелких служащих проникают даже в печать, обрабатываются до расхожих формул: план завершен (вместо выполнен), делать акцент на... (следует ставить акцент); впервые публично зазвучит пресловутое ложить (вместо положить или класть). В речь вплетается множество иностранных слов, не всегда понятных, но столь привлекательных. В 1925 г. опрашивают красноармейцев: какие слова они знают, слышали или понимают? Совершенно неизвестны блокада, ветеран, десант; почти неизвестны моральный, премировать, демобилизовать и даже СССР; но хорошо знакомы бастовать, резолюция, дезертир, шпион, кооператив; исключительно всем понятны армия, заем, кутузка, программа, реквизиция, трибуна, политрук. Должно было пройти время, должны были произойти события, затронувшие всех, чтобы постигли люди смысл, значение многих прежде непонятных слов (блокада, демобилизовать...). Отдельный человек изучает слово и то, что за ним стоит, народ в целом должен это пережить, и только поэтому слово навсегда остается словом его лексикона.

Интересно, как говорили люди 20-х годов? Вот запись разговорной речи 1928 г.: Подчастую мы встречаем самое ужасное искажение русского языка... Например, вместо «есть* говорят «шамать», «жрать»... Но этот вышеперечисленный диалект находит себе отличие по мере приближения к центральным городам и в частности к Ленинграду, здесь более диалект отличается тем, что столица говорит с большим пафосом... Механическое смешение языковых форм, пришедших из разных говоров, из плохо усвоенных газетных оборотов и лозунговых призывов, канцеляризмы – все отразилось в безыскусной, но претендующей на литературность речи. Упоминание о том, что в столицах говорят «с большим пафосом», любопытно как общее тогда отношение к литературному языку.

А вот как передает речь тех времен С. Залыгин в романе «После бури»:

– Закрепляется такое баловство словами, как * развертывание животноводства», а чтобы мы выполнили план, нужно, чтобы все до единой коровы при каждом отеле приносили по два теленка! Перевоспитаем коров!

Аплодисменты.

Неловкость разговорной фразы передана хорошо, но подбор слов и выражений вызывает сомнение в их принадлежности к концу 20-х годов. Большинство их – выражения и термины более поздние, уже «колхозного» периода. Эта стилизация «под 20-е годы» не дает представления о реальной речи того времени.

«Политический словарь», изданный в 1928 г., предельно краток. "Иностранное слово он подает как простой эквивалент соответствующего русского слова, не разъясняя понятий, скрытых за терминами. Это всего лишь наводящие на общее представление о понятии подсказки: дефект=недостаток, контроль—проверка, корректив=поправка, кретин = идиот, манускрипт= рукопись, модус=способ, норма=образец, партнера соучастник, пигмей = карлик, порт=гавань, профан= невежда, кадр– ядро, основа. Невольно возникает вопрос: а к чему и учить-то такие слова, ведь они не восполняют наших знаний, не обогащают оттенками смысла, не конкретизируют смысл понятий? Сравнивая с современным состоянием дел, видим, что некоторые из перечисленных слов либо расширили свое значение (дефекты – не только 'недостатки', но еще и 'пробелы, недоработки и пр.'), либо конкретизировали смысл более общего по значению русского слова, став термином, словом специального языка (манускрипт 'древняя рукопись'; то же относится к терминам модус, норма, порт и др.). Там, где словарь давал обширные толкования (типа интеллигенция 'образованный слой класса мелкой и средней буржуазии', пионер 'зачинатель какого-либо дела, делающий почин, пролагающий пути'), они уже не соответствуют современным понятиям.

Варваризмы, только входившие в обиход, еще не наполнились смыслом нашей действительности, не стали терминами, не превратились в слова русского литературного языка.

Для разговорной речи 20-х годов особенно характерны: лаконизм выражений, экспрессивность речи, употребление множества новых слов, в том числе иностранных, переосмысление некоторых старых слов.

Лаконизм речи заключался в обилии сложносокращенных слов, аббревиатур. Когда-то «и тиун был так же чужд, как райком, но слова эти были неизбежны и они остались», – пояснял петербургский литератор А. Г. Горнфельд. И далее он отмечает быстрое изменение словечек, порожденных неустойчивым бытом тех лет, ту легкость, с какой возникали они, не укореняясь в языке: «Нет главков, нет домкомбедоз, нет продразверстки – ушли эти установления, забыты и слова»; «Получал я дрова в Лидрокопе (Литейный дровяной кооператив), потом стал получать в Домо-топе, потом обращен был в подопечные Петротопа и, право, благословлял бы имя сие, если бы это учреждение грело нас».

Сложносокращенные слова – излюбленное языковое средство того времени. Одни из них сохранились, другие канули в Лету, как и подобает однодневкам. «Слово универмаг стало обычным, – писал М. Горький в 1931 г. – Если бы вы сказали его 15 лет тому назад, на вас бы вытаращили глаза». Л. Успенский, вспоминал свою работу дивчертом – дивизионным чертежником. Такие сокращения не привились, исчезли. Язык и вкус ставили заслон сокращениям, которые нарушали стройность и благозвучие русской речи.

Лаконизм речи проявляется и в сгущении фразы до одного слова-символа, в котором отражается эпоха. Мировая и гражданская войны ввели слова и выражения братание, сыпняк, беженец, мешочник, соглашатель, драпать, ловчить, сыграть в ящик, пошико-вать... Еще раньше – в революцию 1905—1907 гг.– смертник, теплушка и др.

После Октябрьской революции в язык вошло много интернациональных слов, которые уже тогда назывались латинизмами: кворум, пленум, анкета, контакт, комиссия, комитет, организация, делегат, а также изолировать, доминировать, будировать... Многие из них непонятны – тем лучше: называй ими что хочешь (вроде информировать 'вызвать подчиненного и накрутить ему хвост').

Старые слова переосмысляются: товарищ, совет, партийный, сокращение, чистка, выдвиженец, воскресник, равнение на..., подковаться, землячество, пионер, бригадир, треугольник, перегиб, самодеятельность... Много пришло в речь и официальных оборотов: в общем и целом, постольку поскольку... А довести до сведения живо и сегодня, хотя еще в 1928 г. Л. Успенский писал, что «оно уходит из быта»!

В 30-е годы в Донбассе переосмысляются значения слов потомственный, знатный, династия, прежде связанных с родовитой знатью: естественная попытка приспособить старые слова для новых целей. Возникают лаконичные образования, призванные заменить в разговоре тяжеловесные официальные термины {например, получка вместо заработная плата). Входят в речевое общение многие украинизмы (типа хлебороб) и пр.

Из различных жаргонов, стремительно сменяя одно другое, приходят слова грубые и оттого выразительные. Так складывается новое просторечие. Вот пример, не особенно грубый. Слова опупеть и опупел зародились в юнкерской среде, затем перешли в жаргон летчиков, в 20-е годы стали приметой молодежного языка, впоследствии – речи городского населения. Кстати, очень много таких словечек пришло из языка матросов, летчиков или техников. Прежнее социальное расхождение в жаргонах сменилось чисто профессиональным: Даешь.' – из моряцких переводов (это английское do yes) ; угробиться – из летчицкого языка; технических же терминов такого происхождения у нас множество.

Система языка в целом не изменилась. Изменились слова, некоторые выражения, обороты речи, образно, экспрессивно развивающие и уточняющие возникшие в реальной жизни понятия. Новые слова складываются из старых, хорошо известных морфем: мешоч-ник, выдвиж-енец, беж-енец, воскрес-ник... Заимствования также соединяются с привычными русскими суффиксами или корнями, которые переводят такие слова в разряд русских: интеллигент + щик, реквиз+нуть, большее + изм, coeer-4-изация.

Многие иностранные слова (обычно термины) вошли в широкое употребление. Русские слова наполняются новым смыслом, терминологически уточняя свое значение. Слово советский известно давно; образованное от существительного совет, оно означало, например, дела Совета Министров (выражение советские дела встречается в дневниках царских министров). В наше время, связанное уже с новым словом Советы, это прилагательное сузило свое терминологическое значение. Слова партия (политическая организация), сокращение (по службе), чистка (в партии). товарищ и многие другие переосмыслялись.

«Общенародного же говорильно-слушательного [г. е. устного. – В. К.] языка в России, вне сомнения, не существует», – утверждал еще в 1918 г. языковед Д. П. Баранников. Основой нормативного, т.е. нормального, языка стало печатное слово. Однако на этом пути развития литературного языка возможны неожиданности. Например, у А. Н. Толстого в рассказе «Сожитель»: – ...Язык вырви – это слово тебе не скажу, – такой срам!.. Она наклонилась к вдове: – Мандат... Выбирая термин, не задумывались над тем, что в просторечии живет слово, в точности совпадающее с этим (обозначало оно женские гениталии). Это только теперь, не без влияния революционного слова мандат, то, прежнее слово оказалось посрамленным и помнится лишь стариками. Действие рассказа происходит в 1927 г., и легко понять мистический ужас старухи, услыхавшей «срамное» слово.

На огромной территории столкнулись носители различных языковых норм, форм сознания, социальных и культурных традиций. Широкие массы получили доступ к активной политической и административной деятельности. Развитие многих социальных институтов вызывало необходимость в специальной терминологии, которую следовало еще осмыслить в представить как систему языка, как норму. Но тем временем борьба с неграмотностью, культурная революция отчасти уже сравняли знание языка в различных социальных слоях общества или, по крайней мере, создали его разговорные нормы, а последующая работа нескольких поколений интеллигентов сделала этот язык богатым, гибким и ясным, всегда готовым выразить то, в чем нуждаются современники.

В основу нового типа литературного языка, по крайней мере в общественно-терминологической его части, положен язык городской интеллигенции и рабочего класса. В современном русском языке много терминов и формулировок, заимствованных из немецкого языка и переработанных в русской публицистике. О словах таких мы уже говорили, идиомы также хорошо известны: в общем и целом, целиком и полностью из немецкого оборота im grossen und ganzen легко уживаются со славянизмами типа на злобу дня при кальке французского выражения вопрос (или порядок) дня, откуда и заимствованная из немецкого языка повестка дня и т.д. Славянизмы по-прежнему остаются субстратом заимствований из чужих языков, своей привычной формой закрепляя новые значения образованных публицистикой выражений.

Изменилось отношение к различным сторонам тру. довой, социальной и частной жизни; это отношение передается с помощью слов, прежде свойственных именно рабочим: не бунт, а забастовка, не работник, а рабочий, не служба, а работа, не жалование, а зарплата, не недельный день, а выходной день, не миросозерцание, а мировоззрение и т. д. В ходе подобных переосмыслений, словесных замен, уточнений и т. п. изменялось постепенно и то, что называют языковым сознанием масс.

Возникала необходимость в упорядочивании и тех стихийных отклонений в речи, которые связаны были с событиями революционных и послереволюционных лет. Большое значение в этом деле придавалось печати. По некоторым сведениям (см. «Правду» от 21 ноября 1923 г.), В. И. Ленин сразу же после Октябрьской революции сказал сотрудникам: «– Ну, теперь надо учиться писать по-русски. Теперь это не подпольная женевская газета!» – он выражал опасение относительно «перерождения простого народного языка в сторону интеллигентского», т.е. вычурно-специального, чрезмерно сложного, непонятного из-за избытка иностранных слов.

В. И. Ленин говорил и о засилье иностранных слов в нашей речи, и о злоупотреблении сложносокращенными словами, аббревиатурами. Но опаснее всего, по мнению Ленина, «революционная фраза». О ней хорошо сказал еще Д. И. Писарев: «Читатель не должен смущаться словом фраза. Каждая фраза появляется на свет как формула или вывеска какой-нибудь идеи, имеющей более или менее серьезное значение; только впоследствии, под руками бесцветных личностей, фраза опошляется и превращается в грязную и вредную тряпку, под которою скрывается пустота или нелепость. Даровитые писатели чувствуют тотчас, что формула выдохлась и что пора выдвинуть на ее место новый пароль».

Лозунг-пароль не значением важен, не смыслом составивших его слов, а значимостью своей, т.е. функцией в данный момент. Это символ, связанный с действием определенной социальной силы, которой и дан на время как знамя и как приказ. Отработав свое, лозунг превращается в пустую фразу, а после того и в газетный штамп. Значение может быть и абстрактным (в языке много слов с абстрактным значением). Значимость же всегда конкретна. «Революционная фраза,—добавляет Ленин, – есть повторение революционных лозунгов без учета объективных обстоятельств, при данном изломе событий, при данном положении вещей, имеющих место». «Революционные фразы», «надутые фразы», «эффектные фразы», «громкие фразы», «только фразы, пустые слова», «ребячья фраза», «люди впадают в фразу», «пустое и недостаточное фразерство» – так резко Ленин характеризовал то, что впоследствии стало болезнью нашей печати, но что, несомненно, являлось развитием одной из сторон – поначалу полезных и важных – языка революции.