Текст книги "Язык города"

Автор книги: Владимир Колесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

ИНОСТРАННОЕ СЛОВО В КРУГОВОРОТЕ ЖИЗНИ

– А все-таки пригодился же на что-нибудь москвичам наш петербургский земляк! – подумали мы с гордостью.

«Свисток» (1861)

Тем, кто не любит в русской речи иностранных слов, напомним несколько поучительных историй. Город ведь не деревня, а город большой – особое дело. Возникает нужда и в новых словах. Откуда же их взять?

Множество слов бытового характера вошло в нашу речь первоначально в столице. Иные из них и сегодня чувствуют себя чужаками в нашем лексиконе, другие же утратили всякие следы иностранного происхождения.

Воксал, сообщает словарь 1837 г., – 'увеселительный сад, зал для игр и зрелищ'. Это английское слово– 'вокзальный зал' – применялось у нас в отношении загородных зданий вокруг Петербурга, в которых во время гуляний давались концерты, устраивались танцы. О концертах в воксале Петергофа, и особенно на майских гуляньях, часто пишет Ф. В. Бул-гарин; на гулянии в Екатерингофе 2 мая 1839 г. «в воксале музыка, теснота и весьма непорядочное общество»– вспоминал А. В. Никитенко. «На музыке» в Павловском вокзале бывал И. И. Панаев. Вокзал в Павловске описал в «Идиоте» Ф. М. Достоевский. С 1861 г. это слово уже в словарях, но пока еще на правах иностранного. В Павловске вокзал находился рядом с конечной станцией первой в России железной дороги – той самой, куда, говоря словами известной «Попутной песни», мчался «в чистом поле, в чистом поле п а р о х о д».

Искусственное, составленное по образцу греческого слова хаос голландское слово газ известно уже в 1803 г., а «Северная пчела» в 1839 г., говоря о новом освещении улиц в столице, пишет о гасе. Вскоре стал он и газом: А. Ф. Вельтман в 1846 г. пишет о газе, каким наполняют воздушные шары. «Свисток» в 1862 г. толкует о светильном газе (который тут же именуется и фотогеном). Позже словом газ стали называть еще один вид топлива, совершенно новый – керосин. В словаре 1909 г. газ – 'фотожен, петролеум': налей газу в лампу, кварта газу – сама мера указывает на необычность и странность слов; да и слова эти, как видим, произносились и писались по-разному (Ф. М. Достоевский, например, предпочитал петролей). Вместе с таким газом известен был и газированный напиток: герои Н. А. Лейкина уже в 1862 г. пьют в Петербурге лимонад-газес (еще не газировку!).

Были и другие словечки, которые сохранил для своих нужд современный город. Долгое время, например, «соревновались» слова тротуар и панель, причем москвичи-литераторы говорили обычно о тротуаре, а петербургские их коллеги – о панели. Подобные предпочтения сегодня, за далью времен, непонятны, и можно только догадываться, почему так было. Уже в начале XIX в. с введением тротуаров этим словом называли их и в Петербурге, но министр просвещения А, С. Шишков решил, что «.тротуары должны называться пешниками» (молва приписывала ему желание называть тротуары топталищами). Между тем и пешник и топталище – почти точные переводы французского глагола trotter 'семенить': семенит себе потихоньку прохожий там, где лошадям не положено быть. И слово поначалу пишется «по-французски»– троттуар, в просторечии же – плитуар.

Кажется, могли бы петербуржцы, французский знающие лучше русского, принять это французское слово? Но нет. Голландское слово панель, по-видимому, подходило лучше. Оно значит просто 'обшивка', соотносится с обрамлением дома, улицы, города... И только в одном выражении постоянно и долго сохранялось французское слово: на тротуаре Невского проспекта. Выражение это используют все писатели и мемуаристы XIX в., и, видимо, совсем не случайно.

Однако вот как будто исключение. Поэт Ф.И.Тютчев в старости любил почитывать свежую газету на солнышке перед домом; жил он на Невском, у армянской церкви, как пишет очевидец, посиживал на лавочке дворника, «на панели». Не «семенил» в прогулках, а мирно сидел – и вот уже новое обозначение: не тротуар, а панель, хотя это все тот же Невский проспект. Прошел по тротуару, но полиция подобрала пьяную на панели – это у В. В. Крестовского. То, что движется, – перемещается по тротуару, что не движется, – находится на панели. Ясно, дело вовсе не в тротуаре. Каждый автор хочет сказать нечто больше того, что значит (и особенно – теперь) употребляемое им слово. Он видит за словом, пусть и чужим, картину, некий образ, всем понятный, который и определяет выбор слова в каждом случае. Нет еще русского термина, закрепившего общее и для всех обязательное значение нового слова. Все значения и признаки еще неопределенны, светят отраженным светом заморских слов и понятий. Ни одно из этих заимствований в точности не соответствует тому, что слово это значит в языке-источнике. Кое-что свое постепенно в него привносилось, а потому осталось и слово.

В пушкинские времена на Мойке находился известный «заездный дом» Демута; в старинных исторических повестях о петербургской жизни говорится о «стоялых домах». Слово гостиница, очень узкое по значению, обозначало, например, гостиницы при монастырях. А. Ф. Вельтман меланхолично сообщает, что только гуляки бегают по воксалам и по отелям, и слово это, по-видимому, значит еще не то, что теперь. Во всяком случае, П. А. Вяземский говорил, что. не ведали в те годы и москвичи об отелях. В столице первые отели были созданы для почетных и богатых гостей. Только с 1866 г. новое слово появляется в словарях. До конца XIX в. обычно выражение роскошные отели, точно передающее смысл слова. Французское слово отель сродни (в далеком прошлом) слову госпиталь (также латинского корня), и значат оба – 'приют'. Приют-то приютом, да очень дорогой.

В 1821 г. О. И. Сенковский, сообщая петербургской публике о своих путешествиях по Египту, поведал, быть может, впервые на русском языке, о кейфе: Путешественники, бывшие на Востоке, знают, сколь многосложное значение имеет выражение кейф. Отогнав прочь все заботы и помышления, развалившись небрежно, пить кофе и курить табак называется делать кейф. В переводе это можно бы назвать «наслаждаться успокоением-». Арабское слово kaif (в турецком произношении keif) попало таким образом и к нам, но значило оно поначалу 'хорошее настроение', возникающее единственно при курении трубки. Скоро слово вошло в столичный быт, та&чтой словарь 1837 г. уже знает, что кейф 'нега', и Ф. М. Достоевский в одном из писем 1838 г. употребляет это слово. Из сочинений Д. В. Григоровича, Н. С. Лескова мы знаем, что слово это шутливо (поначалу – шутливо!) означало 'приятное безделье, отдых с легким развлечением' (ср. «перевод» у Крестовского: спокойная нега утреннего кейфа). Любители устроенной домашней жизни, отправляясь в дальние путешествия, этим словом поминали домашний покой, как И. А. Гончаров: Я ли это? Да, я – Иван Александрович – без Филиппа, без кейфа – один-одинехонек с sac-de-voyage едет в Африку, как будто в Парголово! Сегодня слово неожиданно ожило, но звучит иначе: кайф – вряд ли на арабский манер, скорее всего, это модное нынче англизированное произношение. Но слово это, как бы оно ни произносилось, всегда остается либо шутливым, либо осудительным.

Раз уж заговорили о кейфе, естественно перейти к кафе, кофе и сигарам. Еще в 1839 г. «Северная пчела» упрекала какого-то романиста за слово сигара: ведь Ф. В. Булгарин предлагал говорить сигарки, и долго на этом настаивал, полагая, что с русским суффиксом слово становится русским. В Москве именно эту форму и приняли, но в столице распространилось польское слово papieros (корень восходит к папирусу и означает 'бумага':, табак набивался в бумажную гильзу). Оно и произносилось по-польски: папирос, и лишь В. И. Даль решился привести в своем словаре «русское» ударение папирос, а во втором издании словаря, в 80-е годы, уже указана новая разговорная форма папироса. Папирос превратился в папиросу по типу коренных русских слов, потому что в ходу были все-таки папироски, т. е. маленькие папиросы: курить папироску (И. А. Гончаров), крепкая папироска (Д. И. Писарев), а отсюда недалеко и до закурить папиросу (в 1862 г. Н. А. Лейкин уже позволяет это приказчикам в загуле, хотя как автор – хитрец! – варварское слово еще выделяет курсивом). В Москве и с этим новшеством согласились не сразу, подыскали замену – испанское слово пахитосы. Герои романов А. Ф. Вельтмана и И. С. Тургенева жгли десятки пахитосов – уже с русским окончанием слова.

Надо заметить, что изменение видов «курева», несомненно, шло в ногу с заменами сортов табака и типов его закладки, что зависело от отношения общества к курению. Долгое время почти повсюду в общественных местах курить запрещали. Маленькая папиросочка казалась злом меньшим, чем трубка. Лишь в 1859 г. студенты столичного университета добились того, что им разрешили курить хотя бы в шинельной. Официальное дозволение курить на улицах последовало только в 1864 г., что вызвало массовый энтузиазм курящей городской публики. К этому времени папирос уже окончательно стал папиросой.

В 1839 г. «Северная пчела» писала о кондитерских на Невском, что это «кондитерские, занимающие у нас место парижских caf?, немецких так называемых вин-ниц (Weinstube) и прежних трактиров». Здесь впервые, еще в своей форме, является французское слово, в словари попавшее только после 1861 г. Прежде все заведения такого рода назывались трактирами (даже отменный «Балабин трактир» на месте нынешнего «Метрополя»). Прежние кондитерские превратились в кафе именно в середине XIX в. Л. Ф. Пантелеев, вспоминая события 10 октября 1861 г. напротив Казанского собора, писал: Все кафе (а они тогда были на Невском, но потом совсем перевелись, возродились лишь в XX в.), все рестораны были переполнены совсем особенной публикой...

Чуть раньше появляется слово ресторан, о котором академический словарь уже в наши дни сообщает, что это 'хорошо обставленная дорогая столовая (обычно с музыкой, танцами)' (чего не должно быть в кафе). Сначала это французское слово заимствовали в непонятной форме ресторация. В ресторациях обедали герои М. Ю. Лермонтова, А. Н. Островского и Ф. М. Достоевского. Пожалуй, из писателей одним из первых Н. Г. Чернышевский в романе «Что делать?» такую столовую назвал рестораном (в его время разночинцы предпочитали кухмистерские). Долгое время даже в Петербурге слова кафе и ресторан употреблялись рядом, как бы поясняя одно другое и вместе с тем создавая собирательное именование для чрезмерно дорогого угощения: в кафе-ресторанах обедать! (Ф. М. Достоевский). И. И. Панаев в своих воспоминаниях как будто уже различает разные слова: во французской ресторации, в немецкую ресторацию, в кафе-ресторане у Палкина, за ужинами в кафе-ресторанах, в различных кафе и ресторанах. Сами по себе рестораны как будто не существуют и всегда упоминаются с именем владельца: в ресторане Дюссо. С 70-х годов XIX в., действительно, кафе исчезает, писатели и публицисты говорят о ресторанах и портерных. Слово портерная в особенной чести именно в столице (наряду с немецким биргалле), москвичи предпочитают пивные. Современные пивные залы—наследники биргалле, и не простецких пивных.

Современные журналисты, возражая против неправильного употребления иностранных слов, говорят также о возникшем обыкновении все столовые называть кафе, «хотя за вывеской – обычнейшая закусочная». Такое использование слова, конечно, нехорошо, потому что нечестно, однако к языку это никакого отношения не имеет. В XIX в. (оказывается, есть и опыт!) кондитерские, сменившись портерными, на какое-то время заставили забыть и слоьо кафе.

Не только сладости, но и кофе было непременной принадлежностью кондитерских и кафе, особенно на Невском. Я. П. Бутков и другие бытописатели Петербурга не раз описывали страдания мелких чиновников, которые, возвращаясь из присутствий домой, проходили мимо таких заведений, не имея возможности в них заглянуть. Слово кофе было в особой чести в Петербурге, поскольку уже с XVIII в. этот напиток столица предпочитала традиционному московскому чаю. Немецкое пристрастие к кофе не сбила и англизированная мода на чай. Были и социальные грани: герои Я. П. Буткова, Н. В. Гоголя, Ф. М. Достоевского, как правило, пили чай. Вдобавок, жители Петербурга определенно разделились на тех, кто. пьет кофе, и тех, кто кушает кофий, желает кофею. Попытки городского просторечия придать слову благообразный «русский» вид удались не совсем, и слово сохранилось без окончания: кофе. Нужно сказать, что не все писатели решались употреблять это слово, особенно в поэзии; в письме А. А. Фету И. С. Тургенев советовал: если невмочь обойтись в стихах без слов карамель и кофе, «поставьте уж лучше: марципан и баваруаз! [по-французски 'сладкое питье'. – В. С.]».

Вспомним и слово пальто. Между кофе и пальто много общего: как утвердился черный кофе, так был и теплый пальто (А. И. Герцен), бедный пальто (П. Я. Чаадаев) – слова мужского рода. (Как, впрочем, и роскошный кафе, какой-нибудь другой кафе.) Новое слово склонялось совершенно свободно, и даже в высоком слоге: к его вретищу, именуемому пальтом (Н. А. Лейкин). Поначалу у нас, как и у французов, пальто – 'плащ с капюшоном'; затем его стали отличать от плаща, но при этом всегда добавляли слово сак 'мешком' (пальто-сак у И. С. Тургенева и А. Ф. Вельтмана). П. Д. Боборыкин, вспоминая те годы, когда плащ еще только превращался в наше пальто, должен был пояснять современникам: В каком-то сак-пальто с капюшоном. С середины XIX в. пальто – 'легкая просторная неофициальная одежда'. Уже в 1864 г. Д. И. Писарев пишет: ...Это даже не мундир, а очень просторное домашнее пальто. Покрой и размер того пальто были совсем иными, чем теперь.

Нужно помнить, что типов одежды в прошлом веке существовало множество: каждый класс, каждая группа городского населения отличались своим видом одежды. Стоило писателю изобразить одежду героя – и сразу становилась ясна его социальная принадлежность. По одежке встречали... Ф. В. Булгарин гордился тем, что создал хлесткое слово салопница, говоря о барынях известного рода, которые ходят в салопах. M. Е. Салтыков-Щедрин на этой основе создал тип жалкой салопницы, трепещущей в холодном манто – сочетание, которое кажется странным в наше время, поскольку «аристократичность» слова манто сегодня несомненна.

Заметим, что все такие слова воспринимались как русские мужского рода: зимний манто (Н. П. Огарев), мраморный палаццо (M. Е. Салтыков-Щедрин), кожаный портмоне (И. А. Гончаров) и др. Заимствуя слово, за просторечным его воплощением видели русский эквивалент (плащ, дворец, кошелек и др.). В те же годы Я. К– Грот заметил, что в подобных словах окончание -о не составляет приметы рода и склонения. Оттого-то и изменяются в народе такие слова «вдоль и поперек». Попытки определиться в родовой принадлежности слова ни к чему хорошему не приводили даже там, где выбор был велик. И А. Н. Греч не избежал ошибки: «Многие говорят: зал, концертный зал, большой зал или зало, большое зало. Это неправильно, должно говорить: концертная зала, большая зала». Почтение к женскому роду сыграло злую шутку. В русском языке слова с конкретным значением, выражающие нечто материальное, при заимствовании «стремятся» закрепиться в форме мужского рода (зал).

В современном употреблении нередки и выражения типа городской пейзаж, что также может вызвать удивление. Например, известно, что paysan – слово французское, обозначающее село, крестьянина, деревню, поэтому слово пейзаж (paysage) к виду города так же не может быть применимо, как и немецкое слово ландшафт, обозначающее только природный вид.

Не совсем верно значение русского слова пейзаж определять по французскому, да еще и исходному, корневому. Ведь если paysan – 'крестьянин', то и paysage – обязательно 'сельский вид'. Почему не крестьянский? Ведь оба слова от французского pays 'страна, земля, родина' (ср. ландшафт от немецкого слова Land). И во французском языке слово paysage обозначает собственно картину или рисунок, и не только сельской местности.

Обширные картотеки академических словарей позволяют представить историю русского слова пейзаж. С 1767 г. его стали употреблять наравне с известным до того немецким словом ландшафт («красками писанный рисунок вида» – это о ландшафте). Пользовались словом только художники, это был их термин, не всякому и понятный. В 1791 г. в одном из журналов промелькнуло сообщение, что, вот, многие стали говорить пейзаж вместо ландшафт, а это ошибка.

Сначала пейзаж понимали как изображение природного вида, а затем слово получило и значение самого вида (с 40-х годов XIX в., и притом в разговорной речи). Москвичи предпочитали все-таки слово вид, а в Петербурге пользовались словом ландшафт. Ландшафт как 'вид' жил в столице до конца века, и лишь «передвижники» победили его пейзажем. В 40-е годы, запутавшись в чужих словах, хотели ввести и свое: видопись, но оно не привилось. Не очень уверенно, с оговорками слово пейзаж как 'вид' употребляли Н. Г. Чернышевский, M. Е. Салтыков-Щедрин, Ф. М. Достоевский. Непривычными казались и некоторые сочетания нового слова с русскими словами: скажем, о пейзаже природы говорили Н. А. Некрасов и Н. С. Лесков. Для Л. Н. Толстого пейзаж вообще только 'рисунок вида' (Толстой никак не желает пользоваться иноземными словами!). Но русское слово вид многозначно. Оно – только 'внешность', и притом не всегда красивая. Это не термин, старое слово получает одно из побочных значений. Художнику, критику, ученому этого мало: ему нужен термин!

После 1917 г. пейзажем стали называть не только 'вид', но и 'содержание какого-то ряда красочных картин* (В. В. Маяковский, например, перечисляя плохих поэтов, говорил о пейзаже современной поэзии). Появилось множество сочетаний, прежде совершенно невозможных в русской литературе: вечерний пейзаж (А. И. Куприн), затем – географический пейзаж, пейзаж архитектурный, осенний, местный, даже лунный пейзаж в значении 'пустынное место', т. е. отсутствие всякого пейзажа, во всяком случае живописного. Когда Салтыков-Щедрин впервые употребил сочетание сельский пейзаж, он подтвердил тем самым, что в исконном значении слова пейзаж произошли уже изменения. Ведь что это значит – сельский пейзаж? Масло масляное...

Постепенно внедряясь в образную ткань русской речи и распространяясь все шире, слово меняло свой смысл, становилось русским. Да и словосочетание городской пейзаж ввели в нашу речь не журналисты: оно известно, например, из сочинений М. Горького и К. Паустовского; за ним в газетах появились индустриальный пейзаж, современный пейзаж, вечерний пейзаж и т. п. Еще и до выражения городской пейзаж слово употребляли в отношении к городским «видам»:

..перевел свой взгляд на пейзаж, видный ему из окна

(М. Альбов).

Самый точный и подробный по стилистическим пометам «Толковый словарь русского языка» под редакцией Д. Н. Ушакова слово пейзаж считал еще книжным. Здесь разграничены два его значения: 'картина природы, вид какой-нибудь местности* и 'картина с изображением такового вида'. Впоследствии к слову привыкли. Оно стало русским. Главный его смысл – указание на красоту того или иного вида, достойного живописного изображения, – сохранялся. Такую красоту можно увидеть и в городе – ее описал А. А. Блок. Пейзажисты пишут и город, который красив по-своему. Слово ландшафт не имеет оценочной характеристики. В отличие от французских слов, которые привлекали художников и поэтов, немецкие слова казались удачными ученым. Так и слово ландшафт стало научным термином, обозначающим 'форму или вид земной поверхности'. Словосочетание городской ландшафт, действительно, кажется странным, но ведь потому, что смысловое и стилистическое его содержание в русском языке совсем иное, чем в слове пейзаж.

В последовательном изменении значений русского слова пейзаж содержится общий смысл: от внешнего, описанного художником вида – к реальному виду природы, от внешнего проявления – к внутренней сути. Это вид, который важен не сам по себе, а через восприятие человека. Вид постоянно изменяется, но красота остается. Только художник, увидев ее, может донести до нас и краски и линии подобного вида.

Ясно, что без слова пейзаж, как и без слова ландшафт, мы не могли бы обойтись. Эти слова расширили наши возможности видеть. Русское слово вид безразлично к эстетическим признакам «вида», которые содержатся в слове пейзаж. Но и слово пейзаж не несет надлежащей точности значения, что важно для научного термина и что есть в слове ландшафт 'вид земли*.

В. И. Даль считал, что не следует забывать и «салонных– ныне уже не говорят: гостинных – выражений». Слово салон пришло к нам из французского язы-за, в котором и значит 'гостиная' или (переносно) 'выставка картин*. В XIX в. этим словом обозначалась 'комната для приема гостей' ('в барском доме', добавляют современные словари), что вполне понятно, поскольку гостей принимали в гостиной. По аналогии силоном стали называть 'постоянную группу гостей, которых привлекал этот дом или его хозяйка', а также 'светский кружок, объединенный общими интересами'. Первоначально зто были богатые дома, так что И. И. Панаев не случайно выделил несколько слоз в своем описании: ...в легоньких гостиных и в великолепных салонах. Затем салоны возникли и в мещанских домах Петербурга, даже на Петроградской стороне: Таким образом у Анфисы Григорьевны составился целый салон, а потому на стол был подан кофе (М. Альбов). Постоянное общество однородного состава и есть салон.

Салонная литература и салонное искусство, оторванные от народа и его интересов, ведут свое начало из подобных салонов. После 1917 г. словом салон стали обозначать любое общее помещение, где могут сходиться люди (салон-вагон, например, отличается от спальных вагонов именно этой особенностью). Салоны в автобусе, автомобиле, самолете – того же происхождения. И это значение слова пришло из специального языка. Кстати, в новых «Жигулях» салон просторней, – говорит героиня рассказа Ю. Нагибина. На что ее муж реагировал соответственно: Павел Алексеевич сбокц внимательно посмотрел на жену. «Салон» – технический термин, но он не входил в словесный обиход Нины и прозвучал из ее уст чуждо, жеманно и неприятно. Когда человек, особенно женщина, вдруг прибегает к непривычной лексике, это почти всегда знак внутренних сдвигов, смещений. Нельзя не согласиться: замечено точно.

Одновременно с тем старые значения слова салон постепенно уходили из нашего быта, даже сезонную выставку картин стали называть иначе. Слово могло исчезнуть. Однако нередко находится среда, которая по каким-то причинам поддержит «опороченное» слово и даст ему новую жизнь. Салону новую жизнь дала торговля. Как «торговое» оно поминается уже в словаре под редакцией Д. Н. Ушакова – 'помещение парикмахерской'. Салон в парикмахерской – это и гостиная, и общий зал, и отдельные его части (мужской салон, женский салон). Постепенно салоны появились в аптеках, ателье, магазинах, в других учреждениях (и здесь не обошлось без «переборов»: на Литейном проспекте долго висело сообщение о том, что салон стеклотары работает до таких-то часов).

Что такое киоск – все хорошо знают, это слово стало бытовым и широко распространено. Другое дело – киоскер. Слово возникло недавно, и К. Чуковский нашел его столь чуждым русской фонетике, что счел вначале экзотическим именем какого-нибудь воинственного вождя африканцев: Кио-Скер. «Оказалось, что это мирный 'работник прилавка', торгующий в газетном или хлебном ларьке. Слово киоск существовало и прежде, но до киоскера в ту пору еще никто не додумывался». И верно, внимание как бы «зацепляется» за это слово, потому что и суффикс в нем необычный, и среди всех родственных ему (по значению) слов нет подобных (нет, например, слов «ларкер» от ларек или «палаткер» от палатка).

Турецкое слово k?sk очень древнее; долго ходило оно из языка в язык на Востоке, а в конце XVIII в. получили его и мы – через немецкое или французское посредничество. Киоск – 'беседка, шалаш, в садах турецких делаемый' (в словаре 1837 г., в словаре 1804 г. – киоска), поэтому слово употреблялось в описаниях восточной экзотики.

Новое слово вступило в конкуренцию со старым палатка. Лучше всего (и дольше всего) значение слова палатка сохраняли в XIX в. москвичи. С. Т. Аксаков палаткой называет маленький домик в сельской местности. А. Ф. Вельтман словом палатка называет уже книжную лавку на Кузнецком мосту. В это время, в 40-е годы, и происходило переосмысление слова: палатка – 'временное торговое помещение, небольшое по размерам и специализированное по товару'. Через три десятилетия в Петербурге в этом же смысле стало употребляться и слово киоск. Описывая изменения на Петроградской стороне в 80-е годы XIX в., М. Аль-бов меланхолически замечал: Я уже не вижу своего старого знакомца Корявого с его ларем [который прежде торговал на углу пирожками вразнос.– В. К.]. ...Как раз на том месте – киоск с фигурой продавца в глубине... Это киоск букиниста! Такой петербургский киоск – точная копия московской палатки, торгующей книгами. В мае 1896 г. на Ходынском поле в Москве были расставлены ларьки, которые устроители коронации называли буфетами, а народ – палатками. Если бы не сохранилось подробных их описаний, мы бы и не узнали, о чем речь. На самом деле это были киоски.

Поскольку слов накопилось достаточно, началась специализация в их значении. Ларем можно было назвать временное помещение торговца горячими пирожками, книжной торговле требовалось либо архаичное слово палатка, либо заимствованное киоск: Москва и Петербург, как обычно, отнеслись к этому по-разному. И сегодня еще газеты пишут и о временных палатках на ярмарке, и о ларьках на рынках, и о книжных киосках. По-видимому, необходимость в специализации и закрепила употребление всех этих слов в обиходе, однако последовательность их появления в значении 'торговое помещение' такова: ларь—палатка—киоск– ларек. Все слова заимствованы, но в разное время (ларь известен с X в.!). Нет в них «словесного образа», свойственного русскому слову. Чтобы его создать, применили испытанный способ: прибавили суффикс уменьшительности: не палаты, а палатка, не ларь (с приданым), а ларек... В слове киоск в устной речи -к также стал восприниматься как суффикс уменьшительности, хотя никакого «киоса», разумеется, никогда не существовало.

Чтобы читателю не казалось, что все слова, обозначавшие формы городской жизни и введенные в обращение в Петербурге, прижились, укажем на словечко, довольно известное в XIX в., но теперь позабытое: фру-фру. У Ф. М. Достоевского Подросток обиженно говорит о женщинах: Они сзади себе открыто фру-фру подкладывают, чтоб показать, что б ель-фа м, открыто, что в переводе на доступный нам язык означает: 'женщины вставляют себе в платье «хвосты» попышнее, чтобы показать всю вальяжность свою'. Frou-frou – 'шелест шелковой ткани', обычно – женского платья, неуловимый шорох летящего движения с нездешним ароматом и с кружением головы. Лошадь Вронского звали Фру-Фру. Но это, пожалуй, и все, что осталось нам на память от этого слова.

Таковы эти слова, через городскую речь входившие в литературный язык. Иногда заимствованные слова конкурируют между собой, но до* известных пределов. Таким пределом остается смысл в обозначении реалий городского быта. Слова возникают и исчезают в речп. Поначалу за каждым из них в сознании сохраняется русский его эквивалент, который и определяет грамматический статус нового слова: киоска – палатка, портмоне – кошелек. В многовациональном Петербурге они входили в оборот, тогда как Москва хранила память о их русских соответствиях. Русская разговорная форма подлаживалась под фонетику, упрощая произношение, но также до известных пределов (троттуар не стал плитуаром, несмотря на соблазнительную связь с заимствованным в X в. словом плита).

Однако самое важное свойство подобных слов, сохранявшее их, мы можем заметить только в наше время. Эти слова, подчиняясь законам русской семантики, становясь терминами, расширяли значение, в современном просторечии став знаками выражения бесконечного множества подобий, еще больше теснящих старинные русские слова. Что сегодня не салон? Что теперь не кафе? Что нынче не кайф?