Текст книги "Язык города"

Автор книги: Владимир Колесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

РЕЧЬ МОЛОДЕЖИ

У нашей молодежи... много сердца, а было бы сердце – печали найдутся

В. О. Ключевский

Молодежь всегда старалась противопоставить себя миру взрослых и соперничающим молодежным группам. В первом случае – протест как реакция на общественные невзгоды: на ложный пафос, на вранье, на оскорбление личности; в другом – желание сразиться, здоровая конкуренция стилей и форм, игра, в которой и рождаются новый стиль жизни, новые формы речи.

Высохомерие аристократического общества питало снобизм светского молодого человека. В молодости Л– Н. Толстой воспитывал в себе человека «комильфо» (франц. comme il faut 'как нужно') – то, что впоследствии получило англизированное именование «джентльмен». Молодые люди такого типа, попадая в университет, либо чувствовали себя неуютно в разночинной молодежной среде и уходили с курса, либо замыкались в своем кругу: «беложилетники» 60-х годов, «белоподкладочники» 80-х годов, «золотая молодежь»– чуть позже. В отношении к родному языку поведение этих молодых людей было однозначным. Они принимали высокий слог славянизмов и всячески порицали скороговорку разночинцев, принесших с собою неприемлемые с их точки зрения словечки и обороты речи. Разночинцы платили им тем же, высмеивая высокомерие «беложилетников». Постепенная демократизация общественной жизни неожиданно порождала все более грубые формы речи. Собственно, в речи молодежи и устоялись элементы городского просторечия, прежде чем вошли в литературный язык.

Вот образцы молодежного жаргона в разные времена:

– Так ты ее очень любишь, Сережа? – зевнул Пьер.

– О, я от нее без ума, – высморкался Сергей Ипполитович.

– Ну, так пойдем к ним, – взял Пьер шляпу.

– Да, да, лечу к ней сломя шею, – порывисто взъерошил влюбленный нависшие на лоб нечесаные патлы (диалог 1889 г.).

– Эй, жлоб, куда прешь?

– А тебе которое дело? Всякий шмыдрик спрашивать будет. Без сопливых обойдемся.

– Никшни, подлюга, а то сейчас кису нагоняю. Стремить на тебя долго не буду.

– Кто на тебя, шкета, зэтить будет? Плетуй-ка, слепой, пока не обокрали.

– Ну, ладно, не мурмуль. Ты куда?

– В ячейку...

– Потартаем вместе... («комсомольский язык» – диалог начала 20-х годов).

Ловит кайф музыки льда; Обожали, переполняли, ломились, аплодировали, освистывали, балдели, ры-дали, пестрели... швырялись, мяукали, кайфовали, кололись, надирались, отдавались, затихали, благоухали, смердели, лорнировали, блевали, шокировались, не секли, не понимали, не фурыкали, не волок-ли, не контачили, не догоняли, не врубались, трубили, кускусничали, акулевали, клялись, грозили, оборжа-ли, вышвыривали, не дышали, стонали, учились, революционизировались, поняли, скандировали ом, ом, оом, ооммм! (о молодежи 60-х годов – из эссе А. Вознесенского «О»).

В последнем случае заметны не только смысловые, но и чисто звуковые переходы, напоминающие прием, использованный И. С. Тургеневым в аналогичной пародии. Контрасты этой .искусственной фразы двойные– и по значению слова и по рифмовке окончаний. Иные глаголы – всего лишь перевод других, представленных тут же, но малопонятных большинству людей. Словесная «игра» того же рода, что и у простодушных бурсаков, но насколько злее, агрессивнее. Предпочтение глаголу остается, и по тем же причинам.

Конечно, можно было бы добавить и другие слова: так, в 20-е годы «обожали» словечки буза 'скандал' и бузить, дрейфить, хай, на стрёме, сачок, слабо, зырить, пузыриться, зашиться, шухариться, скулить 'радоваться', кодла, не рыпайся, на ю и на ять, те же бурсацкие стырить, стибрить – почти всё из речи городского «дна».

Поначалу для молодежной речи характерна устремленность к высоким славянизмам (таков общий тон речи в середине XIX в.). Затем – и особенно после революций начала XX в. – «образцом» становится речь представителей общества, по мнению молодых, достигших «абсолютной свободы» (от всего и всех) – представителей городского «дна». И только много позже в оборот входят иностранные слова.

Однако важно то, что в общий обиход, и тем более в литературный язык, подобные слова, переносные значения таких слов, искусственные речения и фразы не вошли. Заимствование же из различных стилевых потоков, перекомпоновка слов в сочетаниях – словес-ная «игра», в процессе которой незаметно для ее уча-стников проверяются речевые ресурсы русского языка, а попутно вкус и умение говорящих совладать с напором речевой стихии в важные моменты истории.

Речь, в которой больше синонимов, чем выражено понятий, отражает способности, симпатии и пристра-стия молодого человека, ведь в речи «образы имеют то преимущество, что удерживают нас на почве конкретности» (А. Белый). Конкретность мышления молодого человека и нуждается в поддержке словом, которое соответствовало бы экспрессивности и картинности выражения, не обязательно логически точного и всем понятного. Мы уже заметили это свойство молодежной речи: она синкретична по смыслу и слово в ней – образ, символ, а не знак понятия. В этой речи все опредмечивается, становится вещью. Каждая историческая эпоха предлагает молодому человеку свои выразительные средства, и делом его становится выбор из многого только того, что нужно или, по крайней мере, удачно выражено.

Молодежная речь эллиптична, она опускает «лишние», по ее мнению, слова (примерно так, как в монологе А. Вознесенского). Глагол и здесь в центре речи, синтаксис упрощен до предела (синтаксические связи слов передаются интонацией – тоже совершенно особой), звучание слов лениво растянуто, и гласные «поются», а согласные временами как бы «проскакиваются». Много преувеличений, намеков, недомолвок; здесь господствует гипербола. Метафора, которая украшает речь, встречается редко, но метонимия распространена: слова и понятия сопрягаются не по сходству, а по близости смысла, по смежности, принадлежности общему классу вещей. Образ всегда возникает неожиданно. Шкурка 'пустая бутылка', портянка 'большое объявление' – что общего между ними? Какие признаки соединили общим словом бутылку и шкурку, портянку и объявление на стене? Связь случайна, но поражает образной точностью. Эта связь непрочна, тут же распадается, поскольку внутренне нет ничего общего между предметами, сопряженными в данный момент для эмоционального выражения мысли, нет ощущения.

С течением времени иные словечки могут проникнуть и в разговорную речь, как пришли к нам в начале века разнузданный, прогорел, ошибаться, охмурять, завсегдатай. Вот словечки и поновее, рождены в 50-е годы, но уже слышны не столь часто: ляп, очкарик, слабак, хохма. Особенно быстро изнашивается образ, представленный в сочетании логически несоединимых слов: выпасть в осадок, шлангом прикинулся, идея клюнула – случайность смысловой связи не задеР' живает внимания на значении выражения, в нем кет ничего, кроме образа. Любой предмет получает свое символическое имя, которое претерпевает неизбежную эволюцию. Ср.: чинарь – чинарик—бычок – хабарик– хапчик – хапец—все это 'окурок'. Обратим внимание на признаки, выдающие устноречевое происхождение новых вариантов: хабарик в «ласкательной» форме дает хапчик – с оглушением звонкого б; но при новом суффиксе, уже допускающем возвращение звонкого звука, этого не происходит (не хабец, а хапец).

В основе словотворчества неизменно лежит глагол. Всякое действие также передается синонимами разного происхождения: 'спать' – падать, отрубаться, ломаться, отвалиться.

Развитие значения в слове или идиоме происходит стремительно: не опишешь этот процесс. Например, 'протекция' – рука, лапа, волосатость; формула, которую можно расшифровать: «у него там рука», «нет, не рука, а просто лапа», «лапа не простая, а волосатая (силы больше)», «волосатая лапа, следовательно, и сила ее в волосатости». В подобном движении мысли не возникает переносных значений слова, перед нами обычное ироническое переосмысление известного оборота путем подстановки стилистически сниженного слова (рука-^лапа), что уже само по себе выражает отношение к соответствующему деянию; по сравнению с рукой, лапа – волосата (раз уж руку заменили лапой, должны проявиться и типичные ее признаки), и чем больше волосатость (признак становится вещью), тем лучше – отсюда перенос признака посредством эллипсиса (опускается определяемое слово лапа, не в лапе дело).

Он роет – далеко от смысла народного выражения (в говорах роет значит 'бросает,кидает'), но все-таки каждому русскому понятно. Хорошо роет заключает уже изменившийся смысл – 'работает здорово'; характеристика 'хорошо' постоянно присутствует в подтексте. От конкретного действия, выраженного общерусским словом с конкретным значением, мысль моментально пробегает весь путь возможных причинно-следственных связей (которые могут выразиться в значении слова или сочетании данных слов) и замирает в отдалении, уже никак не связанная с исходным значением слова. Тем самым основное значение слова как бы выворачивается наизнанку, достигает пределов возможных смысловых переходов.

Условное искажение слов, заимствование из дру. гих языков, переосмысление слов родного языка с помощью смысловых сдвигов или непривычных словообразовательных моделей – все эти способы переина-чивания слов традиционны для любого языка, когда молодежь «творит новое», подчас и не предполагая, что все это новое «уже было».

Однако наряду с ошибками и увлечениями молодежная речь обеспечивает поступление новых образных средств в литературный язык. Разумеется, если говорить о серьезных опытах, если оставить в стороне пошлость и грубость, попавшие в молодежную речь извне (типа Заткнись!; Рубанем!; До лампочки!..).

ЯЗЫК НАУКИ

– Как такие слова называются, которые непонятны? – скромно спросил Копенкин. – Тернии иль нет?

– Термины, – кратко ответил Дванов.

А. Платонов

Новая социальная сила, наука довольно скоро обзавелась своим собственным «языком», языком в том самом узком смысле, как понимает его большинство людей – словами-терминами.

Поначалу развитие научной терминологии ничем не грозило русскому языку. Даже термины тогда назывались еще номенклатурой 'росписью имен', т.е. перечнем слов науки. Направление в терминотворчестве, заданное науке М. В. Ломоносовым, казалось вполне приемлемым и не нарушало правил, действовавших в русском языке. Ломоносов предложил не заимствовать термины, а создавать их на основе русского корнеслова, используя по возможности высокие славянизмы, уже развившие отвлеченные значения. Обратимся, например, к философской терминологии. Никто и не подумает, что такие бесконечно абстрактные по значению слова, как сущность, количество, качество, вещь, образ, отношение, «действуют» у нас не менее тысячи лет. Они появились в результате осмысления (ментализации) эквивалентных греческих терминов, проведенного с помощью славянских корней, но поначалу обязательно в соответствующем контексте, из которого смысл каждого нового слова легко усваивался.

Примерно то же предложил и Ломоносов. Научный термин следует переосмыслить с помощью родного языка и тем самым ввести его в языковое сознание как слово собственного языка. Тогда это будет не просто термин, но слово русского языка, что повысит и ценность самого термина – он ведь войдет в систему языка. Земная ось, равновесие тел, удельный вес, опыт, движение, явление, частица – термины, введенные Ломоносовым. Внутренний образ слов настолько богат, что и термин приобретает множество значений. Все глубже познание материи, но слово частица по-прежнему «при деле»: элементарные частицы. Опорные термины точных наук в основе являются русскими, но четко соотносятся с латинскими: точка, но линия (а не черта); круг, но квадрат; тело, но корпус и т. д. Точка, круг, тело – точки отсчета, коренныг славянские образы мира, на них и «накладываются», обогащая мысль, интернациональные линия, квадрат, корпус и др. Русскому слову отделенный во времена Ломоносова пришел на смену славянизм отвлеченный, а с начала XIX в. – более точный термин абстрактный (латинизм). Такова же история определений относительный, положительный, определенный и др. Слишком яркий словесный образ должен уступить место точному термину – и Ломоносов заменяет окоём – горизонтом, крайнего – периферией и т.д. Латинское слово terminus 'предел, граница' точно определяет понятие той или иной науки. Предельный момент в значении.

Развитие русской терминологии пошло было по этому пути, хотя и в несколько облегченном варианте. Термины науки калькировали, т. е. переводили на морфологический состав русского слова, уподобляя иностранное слово русскому, приводя его к привычной форме.

Затем было обнаружено, что и сами русские суффиксы обладают свойством придавать любому слову, усиленному ими, значение отвлеченности, т. е. способны порождать «термины», которые, может быть, пока еще никаких научных понятий не выражают, но являются, так сказать, потенциальными понятиями. Скажем, белизна или белость – слова более отвлеченного значения, нежели однокоренные белый или даже бель. Суффикс книжного происхождения -ость особенно полюбился поэтам на рубеже XIX и XX вв. В своих «поэзах» они образовали бесконечное число «терминов» типа безбрежность, весомость, запредель-ность, напевность и даже кошмарность или пьяность. Они же возвели в ранг множественности образования, которые в русском языке употреблялись только в форме единственного числа (тусклости, мимолетности, минутности, едкости, невыразимости, юркости...) и тем самым как бы лишили такие существительные признака отвлеченности, конкретизировали их. Тяготение к приставке без– (безвыходность, безгласность, безбрежность...) еще больше сближает тексты поэтов того времени с языком современной науки, для которого тоже характерно попарное противопоставление по принципу различения признака: гласность – безгласность. Так. через поэтическую речь русские слова вместо прежней отвлеченной многозначности получали терминологически важные свойства: отвлеченность значения (употребление формы множественного числа исключается), привативность противопоставления (позволяет выделить важнейший различительный признак) и точность выражения (при отсутствии многозначности, всегда связанной с образным пониманием предмета или признака).

Собственно говоря, логические структуры заложены в самой системе языка, так что нет резкой грани между понятием, образом или движением эмоций в функциональной завершенности отдельного слова. Подобное их единство в различных актах речи и в разных обстоятельствах способно выявить в контексте значение слова. Ценность слова определяется его употреблением. В каждом отдельном слове запас его смысловой прочности увеличивается от столкновения с другими словами, в связи с расширением контекстов, в которых слово может употребляться. Поэт может предчувствовать дальнейшее смысловое развитие слова, потому что воображение опережает утверждение логических связей между вещами и событиями.

Поэты как бы предчувствуют будущий язык науки, а в научно-популярной литературе новая терминология пробивает себе дорогу. Более того, именно такая литература, особенно оригинальная, а не переводная, на каждом новом витке развития науки подготавливает общественное сознание к восприятию новых научных терминов. Так было в петровские времена, в конце XVIII в., повторялось в 40-е, 60-е, 80-е годы XIX в., всколыхнуло нас на рубеже столетий, чуть не утопило в 30-е годы XX в. и совершенно подавило в наши дни, начиная с 60-х годов.

Менялось и отношение к научному термину. Все чаще его заимствуют целиком, не затрудняя себя ни доведением понятия до сознания современников посредством культурного контекста (ментализация), ни калькированием, ни переводом на русский язык.

Именно язык определяет стиль современного мышления. Каждый по мере сил стремится соответствовать такому стилю, но довольно часто делает это с неким перехлестом (чтобы скорее заметили!), с преувеличениями и ненужным снобизмом узкого специалиста. Это-то и вызывает нарекания со стороны людей, незнакомых с набором терминов или тонко чувствующих родной язык, – неуместность употребления иностранных слов там, где лучше использовать русские. Эта проблема – всемирная; почти во всех странах с развитыми литературными языками сегодня предпринимают попытки очистить язык от ненужных варваризмов.

Очистить от иностранных слов, но не от научных терминов. Дело в том, что, в отличие от простых заимствований, научные термины сегодня не являются Иовами только английского, французского, немецко-1,0 или какого-то иного языка. Термины стали интернациональными, почти всегда они имеют латинский или греческий корень, и в этом смысле являются Немирным достоянием. Таков сегодня язык науки, естественное продолжение латыни – средневекового языка науки.

Смешны претензии современных пуристов, желающих возвратиться к описательно-образным русским словам, заменить ими термины латинского происхождения. Такие попытки уже были в нашей истории. В начале XIX в. А. С. Шишков возражал против терминов: моральный, эстетический, эпоха, сцена, гармония, акция, энтузиазм, катастрофа, меланхолия, мифология, религия, рецензия, героизм и др. – «на бред похожий язык». Декабрист П. И. Пестель также предлагал иностранные слова заменить русскими: не армия, а рать; не офицер, а чиновник; не солдат, а ратник; не колонна, а толпник; не дивизия, а воерод; не батальон, а сразин; не линия, а рядобой; не штаб, а управа; не дирекция, а равнение. И только в двух случаях такие замены оказались приемлемыми: вместо деташемент – отряд и вместо штандарт – знамя.

В. И. Даль предлагал заменить слова климат – на погода, пропаганда – на обращение, атмосфера – на мироколица или колоземица, аберрация – на россыпь, абориген – на коренник, авангард—на переды или яртаул (французское на татарское!), автограф – на своеручник, автомат – на самодвиг (живуля, жи-вышь или нечто подобное), резонанс – на отбой, эгоизм – на самотство, адрес – на насылка, гимнастика– на ловкосилие и даже грудобрюшная преграда (термин, действительно, тяжеловатый) – на задорное гусачиха. Понятно, что все такие предложения оказались бесполезными, главным образом потому, что указанные слова уже вошли в разговорную речь городского населения и не нуждались в придуманных русских эквивалентах.

По-видимому, правильнее всего отношение к границам заимствований в разговорной речи сформулировал в конце XIX в. известный историк и библиограф П. И. Бартенев. Он сказал: иностранные слова оттого используют, что автор заимствует мысль у иностранного писателя, «кто ясно сознал свою мысль, тот выскажет ее по-русски».

Пожалуй, только при переводе «Происхождения видов...» Ч. Дарвина впервые признано было нецелесообразным интернациональные научные термины (натуралист, критерии и др.) заменять искусственными русскими новообразованиями. Впоследствии этого принципа придерживались неукоснительно, хотя порой и с некоторыми преувеличениями.

Многие выражения трудно передать по-русски. В одном из своих романов П. Д. Боборыкин, любивший «игру» со словом, рядом употребляет три однозначных выражения, иронизируя над возможностями русской речи в передаче непривычных идиом: «...и подействую на гражданские ч у в с т в а... Это слово нынче каждый гимназист первого класса знает. На русском чистом диалекте это называется цивические мотивы [курсив автора, разрядка моя. – В. К.)». Выражение гражданские чувства вошло в оборот, а заимствование цивические мотивы – нет, поскольку оно прогадывает русскому соответствию.

Общественно-политическая терминология развивалась особенно быстро, и тому имеется много объяснений. Уже в «Карманном словаре иностранных слов» петрашевцев (1846) точно замечено, что латинское слово момент у нас означает не 'минуту', как в западноевропейских языках, а 'мгновение'. Русский момент– стремительней. На первый взгляд, момент как будто соответствует латинскому слову со значением 'толчок, побудительное начало' (от глагола, который обозначал движение). Поэтому в русском языке момент—'исходная точка дальнейшего движения'; в русской публицистике 30-х годов XIX в. это слово употреблялось в значении 'отдельный этап, стадия в развитии', но чаще – 'отдельная сторона явления' (текущий момент, в настоящий момент). «Вы мастер резюмировать данный момент эпохи, говоря по-русски»,– сообщает И. С. Тургенев о своем знакомстве с этим значением «русского» слова.

Диктатура – в фельетонах Ф. В. Булгарина это просто 'диктовка' (в современном значении 'диктатура' употреблялось слово диктаторство). В середине XIX в. латинское слово через посредство немецкого или французского языка полностью вытесняет полурусского облика слово диктаторство и становится единственным термином с определенным политическим значением. Диктант и диктат навсегда разошлись.

Слово идеология, попавшее к нам из западноевропейских языков, поначалу (в конце XVIII в.) обозначало 'науку об идеях', а с начала XIX в. сузилось в значении до 'части метафизики, рассуждающей об

идеях' (так идеологию понимал и А. И. Герцен). Лишь в марксистской литературе 80-х годов слово, еще больше сузив значение, стало обозначать систему взглядов определенной социальной группы, класса, партии или общества в целом (сегодня значение еще уже: 'система политических взглядов').

Прогресс – в 30 – 60-х годах XIX в. (начиная с публицистики В. Г. Белинского) полный синоним русскому слову движение; такой перевод все же лучше, чем неуклюжий перевод А. Н. Радищева (шествие) или известное с 1600 г. латинское слово progressas 'успех'. После реформ 60-х годов слово, некоторое время запрещенное, часто заменяется русским словом развитие; 'развитие' и стало основным значением слова прогресс, в том числе и в бытовой речи. Прогресс понимается как развитие заложенных в основе явления черт; термин прогресс появляется (и уже остается) лишь после революций начала XX в.

Слово реакция (от французского слова r?action) у Радищева имеет точную кальку отдействие; в словарике иностранных слов 1837 г. дано поточнее – противодействие (у Даля уже современная форма противодействие). С 60-х годов XIX в. существует уже термин реакция 'возвращение к устарелому порядку вещей'.

Тенденция – слово, которое также постоянно изменяло свой облик в русских заменах в зависимости от того, что именно современники думали о «тенденциях»: либо опять-таки шествие, либо направление такого шествия, либо, наконец, течение. В конце концов восходящий к латинскому корню термин получил свое современное значение.

Таким образом, видно, что термины из разных европейских языков, сохранившие латинские корни, проникали в нашу речь через публицистику постепенно, в зависимости от политических условий. В момент заимствования они оказывались словами, достаточно широкими по значению (и потому, конечно же, не были еще терминами), а по этой причине бесконечно варьировались и по форме и по значению. Вариативность их русских «заместителей» препятствовала точному уяснению терминов. Что хорошо для публицистики, для эзопова языка печати, то науке противопоказано. И вот, наполнившись смыслом русских слов» своих «заместителей», так или иначе вовлеченных в орбиту его бытования в публицистических текстах, термин становится русским словом, попутно сузив значение. Он уже без помех входит в наш лексикон. Слова диктатура, идеология, прогресс, реакция, тенденция сегодня понятны всем.

Поиски адекватного русского слова бывали подчас сложны. Слово факт в русскую речь «вводили» много раз. Впервые оно появилось в петровские времена, затем его использовал А. Н. Радищев, позже—журналисты 40-х годов XIX в. (Н. И. Греч уверял, будто именно он «пустил в оборот» это слово; и точно, в «Северной пчеле» оно постоянно выделялось курсивом). В 60-х годах это слово поминают с иронией: ирония относилась к расцветавшей тогда позитивистской науке, для которой «факт» стал сутью всего научного знания. Но все еще поминают как новое слово: «Я только констатирую, – как любят у вас выражаться в литературе, – факт* (M. Е. Салтыков-Щедрин); «Правда, это противоречие. Но тем не менее это, говоря языком нынешней науки, факт» (А. В. Никитен-ко). Констатировать факт становится настолько устойчивым словосочетанием, что попадает в развлекательную литературу. Деятели 60-х годов слову факты также предпочитали материалы, случаи или примеры – всё слова высокого стиля, но понятные, привычные, русские. После Октябрьской революции слово факт вошло в городское просторечие с новым значением – 'категорически утверждаемое слово'. Однако и в этом случае новизна сомнительна, поскольку еще в романе Н. С. Лескова «Некуда» слово факт употребляется в таком значении (в карикатурном изображении нигилистов 60-х годов).

Итак, несколько раз открытое слово обладало таким количеством значений, что всякий желающий мог использовать его по своему произволу. Каждый раз вводили в оборот не слово, а совершенно новый его смысл.

Заимствуя латинское слово factum 'сделанное' через посредство западноевропейских языков, постоянно осознавали множественность его значений в русском языке – в зависимости от источника заимствования. Например, в бытовой разговор слово факт 'истинное происшествие' пришло через польский язык; научный термин факт заимствован из французского языка. И долго существовал факт как термин публицистики. На основе постоянного соотнесения с русскими его эквивалентами развивались переносные значения этого слова, причем всякий раз в контексте выделялся особый оттенок, нужный в данном конкретном случае– и так вплоть до весьма экспрессивного факт! у шолоховского Давыдова. Русским же слово стало лишь после того, как в языке с помощью русских суффиксов стали возникать производные (ср.: фактический, фак-тизм, фактист у Белинского; фактология у Герцена; фактик, фактец), образовались новые синтаксические связи с другими словами, новые обороты (голый факт и др.). Формальное укоренение слова в языке сопровождается развитием заложенных в термине значений– и в широком спектре присущей ему семантики (восходит к латинской первооснове), и в общем ряду с другими русскими словами. .

В годы реформ, 1860-е, и звучание только-только заимствованных слов казалось еще непривычно чуждым, и значение этих слов – непонятным. Говорили: гигьена, гонорарий, рецедитив (т.е. рецидив), скиц (т. е. эскиз) и пр. Чужими считались еще слова базар (из персидского – у нас рынок),харч (из арабского – у нас съестные припасы), клецки (из немецкого), раж (из французского – по-нашему бешенство). Слова понимались непривычно узко: паразит – 'тунеядец', сеанс– 'заседание', солидарность – 'круговая порука', спекулянт – 'сметливый человек', энтузиазм. – 'исступление', фразёр – 'красноречивый человек, скрывающий свои мысли', фурор – 'восторг, доходящий до бешенства'... Подобных слов – сотни. Позднее в речи города все они подстроились под наш словарь, чуть-чуть подправили смысл, а не то так и стали научными терминами. А термин – не гипероним, у него одно лишь значение, и это значение необходимо знать.

Устойчивость узкого, научного значения слова оказывается весьма выразительной на фоне соответствующих русских слов, которые, постоянно варьируясь и сталкиваясь друг с другом, мешают точному осмыслению сути дела.

Не следует смешивать научный термин с ненужным заимствованием иностранного слова в разговорной речи. Специальной терминологии вообще не место (во всем ее объеме) в разговорной речи.