Текст книги "Тень воина"

Автор книги: Владимир Перемолотов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

Глава 16

…Мертвецов вокруг лежало штук двенадцать.

Гаврила, приподнявшись, пересчитал их для верности и поправился. Четырнадцать. Четырнадцать их было, да еще трое раненых стонали где-то неподалеку, за кустами – то ли уползли, то ли успели убежать на поломанных ногах. Стонали они, наверное, не столько не столько от боли, сколько от ужаса, но сил пойти добить их или раны злодеям перевязать у Гаврилы не было. Он и о себе сейчас позаботится-то не мог – как всегда после действия Митриданова колдовства Масленников чувствовал себя ежиком, что выполз на свет после зимней спячки. Напади на него сейчас парочка кузнечиков побойчее, так еще не известно чем бы все закончилось. Вполне могли и затоптать насмерть.

Сил идти куда-либо не было, оставалось только лежать, слушать стоны и думать, что же тут происходит.

Последние два дня он всем нутром, всей кожей чувствовал странности вокруг себя. Колдовство это было или нет, в этом он не разбирался, но что-то странное происходило.

Что-то, чему он не мог найти объяснения.

Первые три дня, что он шел по дороге, ведущей в Экзампай, прошли спокойно, и он понемногу отошел от ощущения беды, что обрушилось на него в Киеве. Внутри затеплилась робкая надежда, что после того, что там произошло его оставят в покое, но житейский здравый смысл с некоторой издевкой нашептывал, что будет-то как раз наоборот.

Так он и шел, разговаривая сам с собой на два голоса.

Один голос робко надеялся, что все обойдется, что все уже позади, а другой – резал правду матку, обещая неприятности в самом ближайшем времени, когда за него возьмутся сразу два колдуна… А то, может еще и третий откуда-нибудь вылезет.

Как всегда в этой жизни, тот голос, что предрекал несчастья, оказался прав.

Сперва его одолел голод. С Игнациусом было хорошо, сытно. А вот теперь без товарища нужно было придумать, как извернуться – не сгинуть с голоду и не потерять мешка.

И он придумал. Из обузы мешок превратился в кормильца.

Митридановы пожитки, а, главное, Игнациусова веревка начали кормить его не хуже, чем скатерть самобранка. Теперь, повстречав на пути деревеньку побогаче он не обходил ее стороной, а заходил в корчму и, преодолев свой страх, выбирал кого-нибудь из тех, кто смотрелся побогаче. Потом невзначай заводил разговор о богатырях, сомневаясь, что в этой веси найдется достаточно сильный человек, чтоб идти служить в Киев, в дружину к князю Владимиру. Когда раззадоренные жители, чтобы уесть пришлого задиру, приводили какого-нибудь местного силача, Гаврила, осмотрев его со всех сторон и похмыкав, предлагал, тому пробы ради, порвать Игнациусову веревку. Сколь не пыжились здоровенные парни, но из этого состязания победителем каждый раз выходила веревка.

После того, как это понимали и сами селяне, Гаврила с ненатуральным сожалением трепал их по плечу и утешал незадачливых искателей славы, что есть дружины и поплоше, а те, в смущении, кормили его чем-нибудь. Да еще и с собой давали…

Жить бы так, да радоваться, но на четвертый день начались гадкие чудеса.

Едва он переправился через реку, как на него напала стая зайцев.

Звери накатились волной. Какой-то самый злой и толстый – то ли вожак, то ли главарь, подпрыгнув, ударил Гаврилу в лоб, сшиб на землю, и стая, с улюлюканьем, покатила человека назад, к воде, пытаясь вырвать из рук заветный мешок. Жирные туши стукали в него головами, отбрасывая к берегу, и непременно столкнули бы в воду, если б не веревка.

Веревка, что все еще связывала его с ношей, зацепилась за что-то, и Гаврила впился в нее как клещ, не потому что боялся, что его столкнут в реку, а потому, что стало страшно, что мешок вырвут и уволокут неизвестно куда.

Спасение пришло, откуда он и подумать не мог.

Не успели зайцы отгрызть Гавриле руку, как на поляну, словно с неба, свалилась стая лисиц. Рыжей метелью они пронеслись по нему, разгоняя длинноухих, и спустя несколько мгновений вокруг Гаврилы стало пусто, словно не лес был вокруг, а зимнее поле. Звериный визг, мгновение назад оглушивший его, исчез, растворился в тишине леса. Только тишина теперь была уже не та. Теперь это была тишина неживого, перепуганного насмерть леса – без птичьих криков, и даже, кажется, без шелеста листьев.

Какое-то время Гаврила сидел смирно и слушал лес – не вернется ли кто?

Слава Богам, обошлось, и никто не вернулся.

Отсидевшись, двинулся дальше.

Где-то к полудню он забрался на холм, возвышавшийся над лесом.

На просторе и дышалось как-то иначе. Воздух лился в грудь какой-то сухой и грустный.

Дороги, что катилась дальше, к незнакомому и загадочному городу Экзампаю, с вершины видно не было – она пряталась за ветвями и листьями. Виделся отсюда только такой же, как этот, наверное, холм, что уныло торчал у самого виднокрая, да уже надоевший лес – этот-то простирался на все четыре стороны, и не видно ему ни конца и ни края. Гаврила постоял на вершине, проникаясь мыслью, что лес прячет в себе не только дороги, но и разные неприятности – зверей, (лисиц и зайцев, ежей и белок), леших и кикимор, разбойников и колдунов. И не было в этом лесу того, кто был бы ему рад…

Можно было, конечно влезть на дерево, что пристроилось на вершине, но ничего это не изменило бы… Лес кругом был матерый, нехоженый, и если стояла где-то рядом деревенька или весь, то наверняка жили там люди ничем от зверей или разбойников не отличающиеся и, что самое главное, никому на этом свете не был нужен человек без тени.

Гаврила уселся на корточки. Обняв колени и покачиваясь из стороны в сторону, стал смотреть вдаль, остро ощущая свое одиночество и тоску по вмиг ставшей недоступной нормальной жизни. Дурнота накатывалась волнами, захлестывая, превращая будущее из неопределенности в грязь, страдания и страх.

Подчиняясь какому-то странному желанию, он нашел глазами дерево. Сухой сук, словно указующая на полдень рука торчал из ствола на высоте косой сажени.

– Да, – сказал сам себе Гаврила. – Только так. Всех обману… Спохватятся, а я вон где…

Больше не сомневаясь, и, словно несомый какой-то чужой силой, он подошел к сосне и забросил на сук Митриданов мешок. Тот, словно всю жизнь мечтал повисеть на сосне, дважды обернулся вокруг сука и повис там осиным гнездом. Не думая ни о чем, Гаврила развязал узлы, освобождая руку, и одним ловким движением – словно всю жизнь только этим и занимался – связал конец вревия в скользящую петлю. Глядя сквозь нее в небо Гаврила исполнился странным каким-то удовольствием.

Этот мир, такой злой и несправедливый следовало покинуть как можно быстрее.

Как-то отстранено, словно с удивлением смотрел на себя самого со стороны, он подергал веревку – крепко ли держится, сунул голову в петлю и поджал ноги…

Что-то в нем, в последнем усилии удержать его на этом свете всколыхнулось, но он уже поджал ноги и шум крови в ушах сменился потусторонним грохотом…

Он пришел в себя под тем же деревом.

Голова лежала на мешке, а поперек груди уснастился сосновый сук, только что чуть не ставший его последним пристанищем. Остро пахло смолой, древесным соком и горелым деревом, а щеке было тепло, словно с той стороны кто-то разжег костер. Масленников повернул голову.

Какой там костер, не было его и в помине. Зато разлохмаченный непонятной силой конец сука дымился, словно только что побывал в огне.

Рука нырнула под голову. Мешок. На месте. Дотронулся до головы. Там звенело, словно внутрь залетел комариный рой, и метался от одного уха к другому. Звон заполнял его от макушки до пяток, но это почему-то не мешало думать. Наоборот, вместе со звоном в голове воцарилась прозрачная легкость, и он как-то разом осознал, что тут только что чуть-чуть не произошло. От этой мысли его подбросило с земли. Руки сами собой отбросили веревку, словно это была гадюка.

– Чур, меня! Чур, проклятые колдуны!

Несколько мгновений он колебался. Не в выборе решения, конечно. Понятно было, что отсюда следует уносить ноги как можно быстрее, пока колдуны, что незримо роились вокруг него, не напихали в его голову иных опасных глупостей. Он смотрел на веревку, привязанную к мешку, и видел в ней путеводную нить на тот свет. В этот раз обошлось, но кто знает, обойдется ли в следующий?

Мешок и веревка. Веревка и мешок.

В брюхе голодно квакнуло и он, подхватив и то и другое, бросился с пригорка вниз. Он бежал, оглядываясь на дерево, каждый раз ощущая ледяную дрожь вдоль спины. У подножья он остановился и погрозил оставшейся наверху сосне кулаком.

Не прошагал он и двух поприщ, как на чистом небе начали собираться облака. Только что небо в просветах меж ветвей голубело, но вдруг, в одно мгновение, оно стало черным, облака разлетелись, уступив место огромной туче.

Гаврила смотрел на нее с берега маленькой лесной речки, куда его привела тропинка. Туча росла, темнела, набирая силу. В ней жил гром, что ворчал, заглушая все лесные звуки.

Страх грязной лужей колыхался в Гавриле, но теперь, после дерева, он был уверен, что все обойдется. Он уже сообразил, что вокруг него столкнулись две силы – одна без сомнения, хотела погубить его, а вот другая не давала этого сделать.

Так оно и вышло.

Откуда-то слева – он не видел из-за деревьев, откуда – в тучу ударил тонкий извилистый луч. Он был похож на молнию, но молния должна была ударить сверху вниз, а тут все произошло наоборот. Луч уперся в тучу и несколько долгих мгновений словно бы подпирал ее.

Гаврила стоял, открыв рот догадываясь, какие силы сейчас испытывают друг друга на прочность и радуясь, что происходит все это в небе, а не в его голове.

Туча потемнела, но и луч стал ярче, налился желтизной. Деревья закачались, зашелестели листьями. Вокруг заходили порывы ветра, но потом в один миг все исчезло. Без шума и грохота небо над ним очистилось, ветер утих, и, откуда ни возьмись, по голубизне потянулись белые овечки облаков. Именно овечки. Барашками их назвать язык у Гаврилы не повернулся – настолько безобидными они выглядели.

Еще с десяток поприщ он одолел, изредка поглядывая на небо. Опасность, что могла прийти оттуда казалась еще более страшной, но все произошло куда как обыденней.

Четверо вышли из кустов справа, загородив дорогу в Экзампай. Тут же за спиной хлестнули ветки и Гаврила, оглянувшись, увидел еще шестерых, что загородили дорогу назад. Их было столько много, что он на мгновение даже почувствовал гордость – встречали его как князя. Мысль скользнула дальше, и он с каким-то облегчением подумал, что после тоскливого ужаса, испытанного им на вершине холма это все же было лучше. Это не туча и не смертная тоска. Это – люди. С ними можно было или договориться или драться, или сбежать, если не получится ни то, ни другое. К тому же можно было подождать неизбежного чуда.

Никто не сказал ни слова. Да и что говорить – все и так было ясно. Те, что стояли впереди сделали шаг вперед, словно кто-то невидимый, дернув за нить, приказал им сделать это. Гаврила попятился. Страха в нем не было, он ждал чуда, в полной уверенности, что оно произойдет.

Шаг назад, другой, третий… Чудо опаздывало, а в спину уже уперлось чье-то железо. Страх заворочался в нем, словно зверь, решивший вылезти из норы, но Гаврила сдержал его.

"А ну!" – подумал о, словно давал команду чуду. – "Раз, два…" – Мешок, – сказал тот, что был впереди. Его голова была радосто-рыжей. Такой рыжей, что казалось, что разбойник развел костер у себя на голове. – Мешок давай, гулена…

Гаврила зажмурился, не веря в страшное. Разбойник его не понял.

– Да не бойся… Живым оставлю…Все ноги истоптал, поди, бегаючи?

Масленниковские глаза сами собой открылись. Он уже досчитал до двенадцати, а чудо все еще не произошло, а может быть, это и было чудом – добрый разбойник на лесной дороге?

В разбойничьей улыбке он не увидел ничего угрожающего. Тот и впрямь готов был отпустить его. Гаврила поверил не столько словам, сколько безразличному тону. Не только сам он, но и этот разбойник понимал, что кроме мешка у него и взять-то нечего, а жизнь – не такая уж это редкость, жизнь, чтоб забирать ее у первого встречного.

Масленников протянул руку с мешком и железо, что подпирало спину, пропало. Разбойник шагнул вперед, лицом предвкушая тяжесть добычи, что вот-вот окажется в руке, но тут над Гавриловой головой свистнуло и атаманская голова, спрыгнув с шеи, ударила журавлевца в грудь…

Не думая, что делает, Гаврила подхватил ее, не дав упасть на землю.

В один миг все кругом окрасилось красным. Из обрубка вверх ударил фонтан крови, окативший Гаврилу с ног до головы, пропитав волчевку, рубаху, портки. Волна живой соли прокатилась по лицу, заставив сердце забиться еще быстрее.

Гаврила замер, не решаясь повернуть голову.

"Чудо?" Краем глаза уловил движение рядом с собой. Солнечный блеск отточенной стали мелькнул совсем рядом и вторая голова, отскочив от шеи, покатилась ему под ноги.

Он ждал криков, но люди вокруг онемели. В полной тишине вверх взлетели мечи, топоры, ножи и разбойники, забыв о своем пленнике, двинулись друг на друга…

Вот тут Гаврилу проняло по-настоящему, до дрожи и пота.

Тут уже не было ничего человеческого, ни счастья, ни удачи. Не было даже чуда.

Только чье-то колдовство.

Проваливаясь в него, он ощутил в себе темную силу. Сама собой, словно срываясь с кончиков пальцев она потащила его за собой его руку и легко проломил грудь тому, кто стоял напортив него. Страх запахом пота ударил ему в голову. Гаврила зарычал, словно зверь. В лицо плеснуло теплым, и он, ожесточаясь, все более и более, ударил еще и еще раз.

Он не потерял себя, как это было в прошлый раз. Теперь вместо тьмы перед глазами, мелькали разбойничьи лица. На каждом было то выражение, которое застало его в тот момент, когда в их жизнь вошло колдовство. Вот это был ужас. Настоящий ужас.

С довольными улыбками, приклеившимися к губам, разбойники резали друг друга, вряд ли понимая при этом, что делают.

Да и Гаврилово тело работало само собой.

Взмах руки, хруст костей, крик, соленый вкус на губах, блеск меча рядом, поворот, еще один удар… Он смотрел на все это словно бы со стороны. Было ощущение, что он видит все это из окна избы, как будто что-то отделяло его от разбойников.

Со странной, незнакомой гордостью он ощутил себя олицетворением смерти. Где-то внутри в почти потерянной глубине мелькала мысль, что вряд ли он справился бы со всеми, но и сами разбойники, словно сойдя с ума, на его глазах убивали друг друга, а он… Он только помогал им.

А потом все кончилось.

Стоны, делаясь все тише и тише, растворились в лесном шуме… Гавриле дела не было до того, что происходит с раненными – с собой бы разобраться. Разбойники то ли умирали, то ли напротив, собрав остатки сил, уползали прочь от дороги. Зато он точно знал, что никто из них не осмелится подползти к нему. Он лежал, слушал затихающие стоны и думал о том, что случилось. То, что он сотворил с разбойниками, в объяснении не нуждалось – обычное Митриданово колдовство, к которому хоть и не привык, но притерпелся, а вот что делали сами с собой разбойники… Тоже колдовство, конечно. Только чье? К колдовству должен прилагаться колдун. А где он? Кто он?

Гаврила думал над этим до тех пор, пока не почувствовал, что может открыть глаза.

Кряхтя и охая, он перевернулся на живот, немного полежал так, глядя на выпачканную кровью траву, потом, держась за дерево, поднялся сперва на колени, потом и в полный рост. Оглядевшись, вздохнул. Отсюда, сверху, все, что он натворил, смотрелось еще безобразней.

Разбойники лежали вповалку, кто друг на друге, кто поодаль. Целых там не было. Там где не лежало тело, лежала рука или голова. Чуть поодаль, поближе к кустам и вовсе лежали две левых половинки. А под ногами – месиво из травы, земли и крови. Алые капли все еще капали с нижних веток измочаленных кустов.

Если б у него остались силы он, наверное, снова перепугался бы до пота, но сил-то как раз и не было.

Хотелось как можно быстрее уйти отсюда, но здравый смысл остановил его. Людям, что тут лежали, не было нужно ничего, кроме погребенья и тризны, а вот ему могло и понадобиться что-нибудь совсем не нужное покойникам.

Не случалось Гавриле еще в жизни обирать покойников. Он постоял немного, раздумывая, стоит ли начинать, а потом махнул на себя рукой. "Новая жизнь, новые привычки" – подумал он, испытывая странное чувство – нечто вроде скромной гордости.

– А что? – сказал он сам себе. – Сами виноваты… Я-то шел, никого не трогал. Это они сами… Сами!

У него не хватило духу подойти к совсем уж растерзанным телам, но вокруг более-менее сохранившихся он опускался на колени, отвязывая или отрезая мешочки с деньгами, что почти каждый носил за поясом.

Безголового вожака он собрался обойти стороной, но его взгляд привлек блеск, что брызнул из травы. Гаврила ногой раздвинул зелень, наклонился… У ног, прямой, словно солнечный луч, лежал атаманский меч.

Не был Гаврила воином, не был, но красота оружия понятна и тому, кто никогда не держал его в руках. Так и Масленников смотрел на отточенную полосу стали и украшенную какими-то камнями рукоятку, чувствуя, что видит перед собой совершенство.

Он присел. Пальцы, словно невзначай ухватились за шершавую рукоять, пригасив блеск самоцветов. Рукоять приподнялась над травой. Солнечный зайчик побежал от пальцев вниз, ярко вспыхнув на острие клинка. Плечи сами собой расправились, и Гаврила поднял меч над головой – не раз видел, как это делали княжеские дружинники.

От этого движения словно сил прибавилось. Он почувствовал себя другим – лучше, чище, смелее и…испугался.

Это было не его чувство, чужое.

– Ладно… Не мое это, – сказал он сам себе в полной уверенности, что отпустил чудесный меч.

Но пальцы не разжалась, и меч не упал в траву. Рука не хотела отпускать оружие.

Он еще не решил, послушаться ему пальцев или нет, но запах крови погнал его с поляны. Держа меч в одной руке, а мешок в другой он спустился вниз, туда, откуда несло сыростью и прелым листом, напоминая пересохшему горлу о воде.

Ручей тек у его ног. Гаврила опустился на колени в предвкушении первого глотка. Из воды отражением на него глянуло грязное, перепачканное кровью лицо.

Он стоял перед водой не решась начать пить. Ему вспомнилась поляна, два левых половинки, что лежали под кустом орешника, и представилось, что случится, если он просто вспотеет в городе. Ведь Митриданову колдовству все равно было, отчего он вспотеет – от страха или от жары…

Гаврила провел рукой по лбу и, оттянув ее подальше, посмотрел – нет ли пота, и окунул руку в реку.

После короткого раздумья он, не снимая одежды, опустился в воду. Прохлада волной пробежала по телу, смывая грязь и кровь.

Двумя глотками он порадовал пересохшее горло и поднялся, чтоб идти дальше.

До Экзампая оставалось всего ничего.

Глава 17

– Зачем?

– Зачем? – переспросил Белоян. – Да нужно, вот.

Он прищурился, словно увидел в Хайкине что-то такое, что видно было только ему одному…

– А скажи-ка ты мне, голубь, кому это ты тут служишь со всем усердием?

Журавлевец повторил про себя вопрос, словно искал в нем скрытый смысл или связь с тем, о чем говорили только что, потому и замешкался больше, чем нужно было.

– Князю служу… – наконец осторожно сказал он.

– Князю… – протянул волхв, и Хайкин не понял, обрадовал его этот ответ или огорчил. Тогда он повторил, чтоб все поставить на свои места. – Князю служу. Беду от него отвращаю…

Белоян усмехнулся. Не зло и не надменно. Чувствуя какой-то подвох, журавлевец добавил еще, чтоб поставить гостя на место.

– Ты своему служишь, а я – своему…

– А вот и не угадал… Я князю во вторую очередь служу, а в первую…

– Богам? – поспешил угадать журавлевский волхв.

Белоян рукой махнул.

– Эка сказал…

Он сделал рукой охранительный знак.

– Богов, конечно тоже не забываем, только в первую голову земле своей служу, Родине.

Хайкин смотрел спокойно. Ожидая продолжения.

– Любой князь-то в первую голову человек, – объяснил волхв. -У него и помыслы короткие, человеческие, а нам волхвам дальше них глядеть и думать надо.

– Да-а-а, помыслы у князей короткие, – согласился с гостем Хайкин, явно подумав о чем-то своем. – Особенно если не от головы, а от…

Белоян кивнул. Они переглянулись как люди знающие чужие тайны, но не могущие открыть их друг другу и рассмеялись. К чему ведут мысли, которые рождаются не в голове, а гораздо ее ниже, оба волхва знали не понаслышке.

– Конечно. У князей в головах месяцы, ну годы… А нам приходится веками мыслить, – поддержал хозяина Белоян, и тут же безо всякого перехода добавил:

– Вот для того и приехал. Понятно?

– Нет, – ответил упрямый Хайкин.

Белоян вздохнул.

– Для земли нашей нужно. Есть такая вещь на Руси – талисман "Паучья лапка". Слышал?

Хайкин пожал плечами.

– Богата Русь. В ней всякого добра по углам лежит…

– Что верно, то верно. – Медвежья башка качнулась вверх-вниз. – Богата Русь и обильна. Только ведь не само собой это устраивается.

– Боги за Русью смотрят, – согласился с товарищем Хайкин.

– Верно. Вот и дан Богами нам в сбереженье талисман. Пока он на нашей земле – будет на Руси спокойствие, будет Русь шириться, землями и народом прирастать.

– Полезная вещь, – сказал журавлевец. – А только Гаврила– то наш к чему тут? Он, насколько я помню, и на баб-то не смотрел. Никак от него Русь ни землей, ни народом прирасти не сможет…

– Пока не знаю, – честно ответил Белоян. Может и никак. Пока Твоего Гаврилу к этому делу одно привязывает – в один день с колдуном пропал. Но даже если и так, то Гаврила тут сбоку припека. Митридан ваш – вот главная заноза.

– Митридан? Выходит, прав я был. Отметился он у тебя в Киеве, – довольно сказал Хайкин, сообразив, что тем самым он уравнивается с киевским волхвом.

– И не у меня и не в Киеве, – рыкнул Белоян. – В Киев он бы не сунулся. Кишка у него тонка, ко мне соваться. Это… -Белоян задумался, как бы сказать. – Это он совсем в другом месте отметился.

Хозяин сделал вид, что не заметил осторожности гостя.

– И, что в этом другом месте?

– Вобщем украл он в этом месте "Паучью лапку".

Волхв замолчал, ожидая вопроса, но Хайкин молчал. Не хочет ему гость всей правды сказать, что ж его дело. А и ему полправды слушать не хочется. Как быть? Молча, они смотрели друг на друга, пока, наконец. Хайкин, вежливости ради, не нарушил молчания.

– А зачем ему это? Для каких дел?

Белоян облечено вздохнул – врать не пришлось.

– Ему он не нужен. Не для себя он его крал. Тут других доброхотов хватает.

– А им зачем?

– В их землях не все спокойно, вот и хотят они внимание Богов на себя обратить. Они попросили, ну а он и расстарался. Не даром, конечно…

– Да как же так? – удивился Хайкин. – Как же не уследили? Беречь надо было… Такая вещь!

Белоян кивнул, соглашаясь, но оправдываться не стал.

– Бережем… Берегли то есть, но вот так получилось… Думаешь первый он? Нет. Талисман это как огонек, на который мотыльки летят. Летят и летят, летят и летят…

Белоян задумался, и хозяину пришлось кашлянуть, чтоб прервать его мысли. Киевлянин вздрогнул.

– Я вижу, что у тебя и горя-то большого нет…

– А что горевать? – спросил Белоян без тени смущения или раскаяния. – Искать его надо, да назад талисман возвращать, пока он думает, что обманул всех. Сгорел…

– Легко сказать…

– Конечно не легко… Чтобы он о нас не думал, а он себя скрыть попытается. Заклятьем или еще как…

– Скроет?

Белоян пожал плечами.

– Раз мы знаем, что он живой, так и искать его будем со всем тщанием. А раз так, то значит, обязательно найдем. Нужно его поймать, пока он талисман тем, другим не передал…

– Но Гаврила-то? – не удержался Хайкин. – Наш-то простак тут причем?

Белоян только плечами шевельнул неопределенно.

– Не знаю еще. Я твоего Гаврилу не видал, но если он день в день с колдуном из города пропал, да прямо из его дома, значит это все не просто так, не случайно.

В задумчивости Белояна не было отчаяния.

– Может быть знает чего, или несет… Надо его искать. Надо Митридана искать…

Хайкин не чинясь достал еще один Шар и подставку. Он пододвинул все к Белояну и, заглянув в медвежью морду, сказал:

– Мы люди не гордые… Если к нам с добром, то и мы с честью. Всем поделимся, последнее отдадим… Начнем не откладывая?

– Нашел!

В голосе Белояна не было торжества. Только усталость. С утра до утра они искали иголку в стоге сена. Князья пировали, охотились, а волхвы не смыкая глаз, перебирали жителей земли Русской. Хайкин оторвался от своего Шара и наклонился к гостю. Тот сидел, словно одеревенев, и смотрел в свой Шар. По медвежьей морде трудно было понять, что чувствует Киевский волхв, но Хайкин и по себе знал, что он должен чувствовать. Журавлевский волхв нажал руками на переносицу, заставляя резь в глазах убраться куда-нибудь поглубже в череп и склонился над Шаром. В глубине стекла виднелось чужое лицо и тенью сзади, еще одно. Хайкин прищурился, сквозь круги и резь, вглядываясь в незнакомые глаза.

– Не он.

– А второй?

– Тоже не он…

– Как это не он? – удивился Белоян. – Сам же говорил – у одного лицо глупое, а у другого бородавка. Куда уж глупее? Да и бородавки вон и вон.

– Не те, – тусклым голосом повторил Хайкин. – Не те и все.

Казалось, что спать хочется даже больше чем дышать. Если б Белоян ошибся в первый или в десятый раз, то он, может быть, сказал бы это иначе, но это случилось раз в тридцатый. Колдовство для них превратилось в тяжелую и нудную работу, вроде распахивания земли или корчевания пней – тяжело, нудно, но необходимо.

– Надо было чагу покрепче заваривать, – проворчал Белоян. – Пожалел что ли?

Хайкин ничего не сказал. Во рту стояла сухая горечь с березовым привкусом, словно банный веник пожевал. Он просто вернулся к своему Шару и все пошло своим чередом. Лица, лица, лица… Множество лиц, но не тех, которые были нужны.

Солнце не успело пройти от столба до столба, как Белоян откинулся к стене. Хайкин тут же спросил:

– Нашел?

– Все зря… – сказал гость. – Закрыт он. Тут место знать надо. Тогда только…

Хайкин тоже оторвался от своего Шара и посмотрел на Киевского волхва.

– Глаза у тебя, как у бешеного поросенка.

– А у тебя лучше, что ли?

Белоян провел рукавом по морде, словно усталость была паутиной и ее можно было сбросить.

– Сутки потеряли…

– Потеряли?

– Ну не потеряли – поправился он. – Потратили.

Волхв поднялся. Растирая поясницу, прошел к столу, на котором дымилась свежесваренная кава. Припав к кружке, долго прихлебывал горячий напиток, изредка поглядывая на широкий золотой браслет на левой руке.

– По-другому давай пробовать.

Опустив кружку на стол, с силой потер лицо.

– Прикажи, пусть еще кавы заварят.

– А поможет? – спросил Хайкин. – Что-то я не слышал, что в таких случаях кава помогала – Поможет. А потом прикажи, чтоб какую-нибудь вещь Гаврилову сюда, к нам принесли бы.

Хайкин помрачнел.

– Не получится.

– Это у меня-то? – обиделся Белоян. – Ты говори, да не заговаривайся…

Сутки напрасных поисков не прошли даром. В голосе гостя на мгновение прозвучал рык дикого зверя.

– У меня не получится, – сказал Хайкин так, словно и не слышал медвежьего рыка. – Сгорел Гаврилов дом в тот же день. Дотла сгорел. До пепла.

Белоян несколько мгновений стоял неподвижно, словно Хайкин ничего и не сказал и тот повторил:

– Дотла. В тот же день.

– Вот оно что, – протянул, наконец, Белоян. – Что ж ты раньше-то не сказал?

– Ты не спросил. А я не сказал…

Киевлянин азартно стукнул кулаком по ладони.

– Значит я все же прав… В Гавриле дело! Неужто все сгорело?

– Все. Дом, сарай…

– Да-а-а-а… Поберегся Митридан, прибрал за собой… Уважаю…

Сколько-то они сидели молча, потом Хайкин встрепенулся.

– Соха!

– Что? – не расслышал Белоян. – Чья сноха?

– Соха. Когда Гаврила тени лишился, то он в поле был. Пахал. Так он, наверное, все как было, бросил, на коня вскочил и в город…

– Ну и? – весь подобравшись спросил Белоян, почувствовавший, что впереди что-то забрезжило.

– А соху наверняка там оставил, – радостно закончил Хайкин. – Не могла же она в чистом поле сгореть? Сгодится соха?

Белоян хлопнул в ладоши. Окно само собой открылось, и он голосом Хайкина крикнул:

– Лошадей к крыльцу, живо!

В два счета они ссыпались вниз. Княжеские дружинники едва успели растворить ворота, как Белоян рыкнул по-медвежьи, и кони понесли. Мелькнули удивленные лица, кто-то шарахнулся в сторону.

– Куда?

– Вниз, – откликнулся Хайкин голосом гостя. – Вниз до реки, а потом направо! Сперва в деревню заедем, за войтом.

…Соха лежала на земле там, где ее оставил незадачливый землепашец. Земля, прилипшая к лемехам, засохла, и светлыми сухими комьями украшала железный лемех, уже тронутый ржой. Войт потрогал землю пальцем, растер шепотку и, сердито ворча, ссыпал назад.

– Куда дурака понесло? – пробормотал он. – Пахать пора, а он…

– Его соха? – перебил войта Хайкин. – Отвечай.

Войт любовно провел ладонью по сошнику, смахивая пыль.

– Его.

Исполненный величия оттого, что рядом стояли не кто-нибудь, а два могучих волхва, повторил:

– Его.

– Ну, смотри, старый… – сказал Белоян, нетерпеливо постукивая ногой по земле. – Если врешь, то в лягушку тебя…

Войт с достоинством отмахнулся от слов меведемордого, словно и не было только что страха, от которого пришлось войта доставать из-под лавки.

– И говорить нечего. Его. Земля его и соха его. Да и все другие, кроме этого дурня уже отпахались…

Не слушая более селянина, Белоян жестом отослал старика подальше, а сам, вознив соху в землю, очертил ее кругом. На левую рукоять сохи он одел снятый с руки тяжелый золотой браслет, а на правую начал выкладывать из мешочка золотые монеты, чередуя их и приговаривая.

– Ромейская, саркинозская, ромейская, саркинозская…

Потом он забормотал.

Хайкин узнавал знакомые слова, но общий смысл ускользал. Такого заклинания он еще не слышал, а потом стало не до слов. В очерченном круге воздух пошел искрами. Несколько мгновений они мерялись блеском с золотом, но золото вдруг потускнело, став медью. Журавлевский волхв не успел удивиться, как соха вдруг вздрогнула, словно кто-то невидимый взялся за нее, и со скрипом расшвыряв землю, повернулась.

Движение было коротким, но ощутимым. Войт отпрыгнул и сделал охранительный знак.

– Вот, – сказал Белоян, придержав соху, чтоб не свалилась. – Это еще куда ни шло…

Он присел, примериваясь взглядом к виднокраю.

– Куда ни шло? – не понял Хайкин. – Так получилось или нет?

– А то! – весело глянул киевский волхв. Он махнул рукой направо от сохи, а потом налево. – Туда не шло и сюда не шло. А шло, точнее шел, вон туда…

Похоже, что они сделали главное.

После этого Белоян завертел все дело сам, а хозяин только удивлялся как ловко и быстро у него все выходит. Киевлянин поговорил с князем Владимиром, посекретничал с Круторогом и, в конце концов, захватив Хайкина, улетел искать Гаврилу на ковре-самолете.