Текст книги "Человек разговаривает с ветром"
Автор книги: Владимир Карпов
Соавторы: В. Старостин,Лев Хахалин,Анатолий Кухарец,Владимир Пищулин,Александр Кирюхин,Н. Головин,В. Синев,Е. Иванков,Георгий Халилецкий,Леонид Ризин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)
Перед утром все затянуло белым туманом, будто над землей вытрясли огромный мешок из-под муки. Туман расстелился над полями, а выше его сиял прозрачно-бирюзовый свет утра. В небе прогудели самолеты. Они шли низко. На крыльях вспыхивали далекие блики солнца. Вдруг Мечников заметил черную точку, которая быстро пересекала небо.
«С самолета что-нибудь выпало или сбросили», – мелькнула мысль. Точка снижалась к лугу, который раскинулся на противоположной стороне ручья. Когда она была уже на середине между землей и самолетом – белым облачком вспыхнул парашют. А из самолета, как картошка из дырявого мешка, посыпались другие черные точки.
– Десант, – выдохнул Мечников и тут же закричал что было мочи: – Тревога! В ружье! Вставайте, ребята, противник десант выбросил!
Раскачиваясь из стороны в сторону, растопырив руки, будто готовясь к драке, подбежал старшина Рябов:
– Чего кричишь?
– Десантники, товарищ старшина, – торопливо доложил Мечников, показывая рукой на летящих, как одуванчики, парашютистов.
– Это не наше дело. Нам завтрак везти нужно, – спокойно обрезал старшина.
– Как же так? По-моему, кто первый заметил, тот и должен принимать меры. Сейчас они беспомощные, их в воздухе, как куропаток, перестрелять можно. Разрешите, товарищ старшина, мы их вмиг уничтожим, если на машине подскочим.
Старшине не хотелось ввязываться, как он считал, не в свое дело.
– Опоздаем с завтраком, будет тогда нам и разгром и уничтожение.
– Нельзя же так! – горячился Мечников. Голос его дрожал от обиды. Солдат даже ввернул любимое выражение старшины для большей убедительности: – Не положено так вести себя.
Старшина осмотрел солдат, которые сбежались по крику Мечникова и стояли с оружием в ожидании дальнейших команд.
– Ну, ладно. Садитесь на эту машину, – согласился наконец старшина. – Съездим. А ты останься, – повернулся он к повару, – следи, чтоб не подгорело. Мы скоро вернемся.
Солдаты полезли в кузов – хлеборез, кладовщик и шофер со второй машины. Старшина сел в кабину. Тронулись. В кузове верховодил Мечников. Он поделился с товарищами холостыми патронами. «Тыловикам», как это принято, патронов не дают. А у Мечникова, пришедшего с «передовой», они остались.
Когда машина вылетела к центру поляны, там уже стоял легковой газик с белым флажком – посредник наблюдал за высадкой десанта. Лихой хозвзвод открыл огонь по парашютистам прямо из кузова. Когда же они один за другим стали приземляться, солдаты кинулись «гасить» парашюты. Ветер упрямо надувал купола и пытался свалить с ног упирающихся десантников. Их было немного – человек двадцать.
– Молодцы, вовремя подоспели, – похвалил посредник, пожилой подполковник. – Что это за подразделение? – спросил он старшину Рябова, который стоял возле автомобиля.
– Хозвзвод первого батальона, товарищ подполковник, – доложил старшина.
– Очень хорошо, – посредник записал что-то в блокнот. – А кто старший?
– Старшина Рябов.
– Теперь позовите мне командира десантной группы.
– Есть! – ответил старшина и, широко расставляя короткие ноги, побежал по лугу.
– Ваша разведывательная группа уничтожена, – объяснил посредник подошедшему офицеру. – Я это зафиксировал, но вы продолжайте действовать по намеченному плану, учитесь.
В это утро завтрак прибыл в роту с большим опозданием.
– В чем дело, товарищ старшина? – грозно спросил командир батальона.
– Десант уничтожали, – бодро доложил Рябов.
– Какой еще десант? Я вас на хозвзвод поставил – людей кормить, а не в войну играть! Батальон из-за вас на исходный пункт опоздать может!
Майор разгневался не на шутку. Да и сам старшина понимал: виноват. «А все этот Мечников! Ну, погоди, – грозился Рябов, – я тебе выдам за сегодняшние фокусы!»
Мечников тоже слышал, как распекают Рябова. Ему было жаль старшину, хотелось подойти и все объяснить комбату. На «гражданке» Мечников так и поступил бы, но в армии нельзя.
Старшина вернулся от командира батальона подавленный. Он исподлобья глянул в сторону Мечникова и, стоя к нему боком, процедил сквозь зубы:
– Два наряда вне очереди. В воскресенье вместо кино будешь мыть…
Это была «высшая мера». Наряд – это еще куда ни шло, а лишить солдата воскресной кинокартины!
– За что, товарищ старшина?.
– За что? – Старшина вонзил белые от гнева глаза в Мечникова. Так же неожиданно, как сорвался на крик, вдруг понизил голос до шепота и просипел: – За инициативу твою вредную, за подвох!
* * *
Разбор учений проводился в поле. На шнур, натянутый между двумя шестами, повесили красивые разноцветные схемы. Офицеры и солдаты сидели перед этими схемами на траве, поджав ноги. Разбор делал командир дивизии – моложавый генерал, представительный и величественный. Генерал говорил веско и убедительно. Когда анализ боевых действий подошел к десантированию разведгруппы, генерал отложил свои записи.
– Хочу особенно отметить, товарищи, смелые и находчивые действия старшины Рябова. Обнаружив высадку парашютистов, он, не теряя ни минуты, принял правильное решение и уничтожил десант своим хозяйственным взводом. В условиях применения атомного оружия, когда понятие фронта и тыла становится весьма относительным, любое подразделение должно уметь вести бой и действовать инициативно. Командир хозяйственного взвода старшина Рябов может служить для всех достойным примером. Подойдите сюда, товарищ старшина.
Рябов, стараясь чеканить шаг, слегка приседая от усердия и оттопыривая полусогнутые руки, приблизился к генералу.
– За умелые действия и находчивость награждаю вас часами, товарищ старшина, – генерал протянул назад руку, и адъютант положил ему на ладонь коробочку.
– Служу Советскому Союзу! – истово ответил Рябов, и все присутствующие зааплодировали.
Кровь в груди старшины перекатывалась могучими волнами, мир для него в эти минуты был заполнен только одобрительной улыбкой генерала. Рябов вернулся на место, потрясенный неожиданной похвалой. После окончания разбора к старшине подходили однополчане, поздравляли, жали руку. Протиснулся и командир батальона, он тоже потряс руку сверхсрочнику и весело подмигнул.
Рябов понял: майор простил ему опоздание завтрака и хочет, чтобы утренний неприятный разговор был забыт. На душе стало легко и еще более радостно. И вдруг Рябов вспомнил: «А как же Мечников? Ведь это он кашу заварил. Я даже слышать не хотел о том десанте!» Старшина глядел на часы, они весело тикали, а сердце его билось все медленнее и глуше. «Как я ему в глаза смотреть стану после этого? Может, пойти к генералу и сказать, что часы положено вручить Мечникову?»
Старшина посмотрел на часы. Красивые, сверкающие, они теперь отсчитывали время, которое он, Рябов, тратил на принятие решения. Жалко отдавать такие хорошие часы! А главное, трудно лишить себя генеральской похвалы. «Надо было сразу обо всем сказать. Все было бы в порядке. А я смолчал, вот и получается, что теперь я не герой, а подлец».
Он поднялся и, тяжело ступая, направился к месту, где располагалась на отдых рота. Ему хотелось и в то же время он побаивался встретиться с Мечниковым. «Просто пройду мимо него. По лицу увижу, что он думает».
Рябов приблизился к ровной площадке, на которой рядами лежали вещевые мешки, скатки и снаряжение. Солдаты плескались у ручья, их рубашки белели вдоль берега. Старшина пошел по мягкой, влажной земле у самой воды и вдруг увидел Мечникова. Он узнал его по мускулистой спине и круглой стриженой голове с отрастающим «ежиком». Солдат умывался.
Делая по пути замечания, старшина двинулся прямо на Мечникова.
– Шевцов, не вытирайте полотенцем ноги!.. Бумагу не разбрасывайте, Трофимов, вам же собирать придется!
Солдаты вскакивали, вытягивались перед старшиной. Они быстро и беспрекословно выполняли все его команды, и это ощущение власти вдруг вернуло Рябову привычную уверенность в себе. Он остановился, тяжело поглядел в сторону Мечникова и зло подумал: «А какого беса я буду перед этим первогодком каяться? Пусть думает, что хочет. Молод меня судить! Я двадцать лет служу».
Старшина круто повернулся и, покачиваясь из стороны в сторону, зашагал к своим кухням.
Мечников вел себя как обычно – неспокойно. То он готовил рядового Ходжаева, чтобы тот выступил на собрании на узбекском языке – в роте много было узбеков, плохо владеющих русским. То сколачивал баскетбольную команду и бегал по соседним подразделениям – просил на часок спортивную форму. То уходил со взводом в караул и возвращался через сутки. О часах и учении он не обмолвился ни словом, но старшине казалось, что солдат смотрит на него при встречах с укором и будто ждет чего-то.
Однажды Рябов застал Мечникова в ленинской комнате одного. Старшина не выдержал, подошел, спросил:
– Вы почему на меня вопросительно смотрите?
– А почему вы меня об этом восклицательно спрашиваете? – сухо ответил солдат и встал перед старшиной, как это было положено.
Рябову казалось, что часы заполнили своим тиканьем всю комнату. В напряженной тишине они вдруг затарахтели, как простой железный будильник. Старшина почувствовал: лицо его стало горячим и в висках затукали жилки. Рябов быстро отстегнул ремешок и, оглянувшись на дверь, протянул часы Мечникову:
– Возьми ты их, пожалуйста. Твои они. Замучили меня, проклятые!
Теперь смутился Мечников:
– Да что вы, товарищ старшина. Я такого даже в мыслях не имел…
– Куда же их девать! Не выбрасывать же подарок!
– Зачем выбрасывать – носите. Мало разве вы сделали за свою службу хорошего?
– Ты, парень, пойми, не виноват я. Посредник все напутал…
Мечников окончательно растерялся. Он заторопился сказать хоть что-нибудь, лишь бы поскорее прервать эту тягостную минуту молчания.
– Я вас очень уважаю, товарищ старшина. Очень. И не говорите так, пожалуйста. Давайте никогда не будем вспоминать об этом.
Они разошлись смущенные, не чувствуя облегчения от состоявшегося разговора.
Время и постоянные заботы сделали свое дело – неприятный осадок в душе Рябова рассосался. Но то ли потому, что старшина все же чувствовал себя виновным перед рядовым Мечниковым, то ли наконец-то Рябов по-настоящему поверил в него, – он не вспоминал о двух нарядах, назначенных «за вредную инициативу». А раскладывая в банный день белье на солдатские кровати, Рябов подбирал Мечникову простыни посвежее, наволочку, отутюженную получше. На неприятные и грязные работы Мечников больше не назначался.
* * *
Когда на ротном собрании выбирали секретаря комсомольской организации, Рябова так и подмывало выдвинуть Мечникова. Ведь достойнее вожака для молодежи не найдешь. Смущало лишь то, что Мечников – молодой солдат. Пока старшина раскачивался и преодолевал сомнения, фамилию Мечникова назвали другие. И командир роты, и замполит батальона капитан Дыночкин одобрительно закивали головами. Кандидатура оказалась единственной, вся рота считала молодого солдата достойным.
– Пусть комсомолец Мечников расскажет о себе, – предложил председатель собрания сержант Рассохин.
– Не надо. Знаем! – Как обычно, крикнул кто-то из задних рядов.
– Нет, пусть расскажет, – настаивал Рассохин. – Мы служим вместе всего несколько месяцев, а как он жил раньше, разве нам известно?
Мечников вышел к фанерной трибуне, смущенно пожал плечами. Откашлявшись, заговорил:
– Родился я в сорок первом году в Магнитогорске. Отец рабочий. Погиб на фронте. Мать – ткачиха на фабрике. Учился в вечерней школе и работал на металлургическом заводе в бригаде Василия Петровича Назарова. Вот все.
– Говорят, ваша бригада называлась коммунистической? – спросил капитан Дыночкин.
Мечников оживился, смущение прошло:
– Это все Василий Петрович. У него два ордена за трудовые отличия – орден Ленина и «Знак Почета». Он такой необыкновенный человек, просто рассказать невозможно. С ним все инженеры советовались, и он первый стал бороться за бригаду коммунистического труда. А ребята у нас были отчаянные. Сначала не все гладко шло. Некоторые выпивали. Но у Василия Петровича не вывернешься. Он так настроил людей, что потом вся бригада обрушивалась на того, кто провинится. Меня десятилетку заставили кончить. Коля Гречихин и Степан Сайкин в институт поступили, Толя Пономарев и Алик Григорян – в техникум. Жили мы как одна семья. Была у нас в бригаде Вера Полубоярова. Мы, когда ее замуж выдавали, тайком в завкоме квартиру выпросили. Мебель купили. Все обставили и прямо из загса привезли молодых в новую комнату. Жених Веры – Сенька, он из другой бригады был, обалдел от удивления. А Василий Петрович сказал ему за столом: «Всю жизнь чтоб относились друг к другу по-товарищески, с уважением. Верочку мы знаем. И ты, Семен, парень хороший, но имей в виду: обидишь Веру – будешь иметь дело со всей бригадой».
Солдаты слушали с интересом. Из последнего ряда тот же голос, что крикнул раньше: «Знаем!», вдруг сказал:
– Всё бригада, бригада, а ты что там делал? Какие рекорды поставил?
На крикуна зашикали. А Мечников опять смутился, но ответил твердо:
– Я рекордов не ставил. Работал, как все. А о бригаде я говорю потому, что это и есть моя биография.
Старшина Рябов привстал с табуретки, нашел взглядом крикуна. Убедившись, что не ошибся, медленно опустился на свое место. Комсомольцы дружно засмеялись: все хорошо поняли, что означал взгляд старшины.
После собрания, поздравляя Мечникова, старшина спросил:
– Почему ты сказал в первый день, что служить будешь вполсилы?
– Запомнили? – удивился Мечников. – Нет, я не собирался вполсилы служить, просто обошел роту и увидел: есть еще у нас непорядки. Не очень старайся – все равно сойдет. А теперь…
– Ну, теперь, – перебил старшина, – теперь мы с тобой… Кстати, поздно уже, спать пора. – Рябов глянул на часы и легонько подтолкнул Мечникова к выходу.
Капитан А. Кирюхин
ЛИШНИЙ РУБЛЬ
В Доме офицеров только что закончилось совещание командиров подразделений. Просторное прохладное фойе быстро пустело, становилось тихим и немного печальным.
Капитан Кириллов последним выходил из зала. Шаги его гулко прозвучали под высокими сводами, а затем будто спрятались где-то в углу. На улице, видно, совсем недавно прошел короткий летний дождь. Мокрый асфальт блестел, и в нем, как в ночной реке, отражались зыбкие огни фонарей. Дышалось свободно и легко.
Кто-то тронул Кириллова за рукав. Он догадался: это его бывший сокурсник по училищу, ныне командир соседней ракетной батареи, капитан Симонов. Не оборачиваясь, Кириллов просто сказал:
– Пойдем?
Они шли под густыми кронами деревьев, отгороженные от шумов и суеты улицы зеленой стеной. Здесь было темновато, тихо и хотелось молчать. И все же Кириллов заговорил:
– Нет, Евгений, ты ошибаешься. Мне больно было слушать на совещании, когда ты пытался взять под сомнение доверие как метод воспитания солдата. У нас же сейчас растет новый человек – человек завтрашнего коммунистического общества. Смешно мерять его старой меркой, не верить ему.
Высокий щеголеватый капитан Симонов чуть сдвинул фуражку на затылок и снисходительно улыбнулся. Ему вовсе не хотелось продолжать спор, начатый еще на совещании. Но, чтобы подзадорить друга, он небрежно заметил:
– Доверять – доверяй, но проверка – главное.
Кириллов не стал препираться: слишком много говорили об этом на совещании. Офицеры спустились пр крутогорбой, наполненной ароматом цветущей акации улочке к реке. Слышно было, как у берега лениво плещется и вздыхает волна. На слабо освещенном дебаркадере кто-то наигрывал на гитаре старинный романс.
– Недавно у нас на батарее приключилась интересная история, – сказал Кириллов. – Хочешь, расскажу!
– Ну что ж…
Кириллов помолчал, словно прислушиваясь к вздохам реки, и задумчиво, не торопясь начал.
…В канцелярии батареи их было двое. Капитан Кириллов, склонив голову над тетрадью, составлял план-конспект завтрашних занятий. За соседним маленьким столиком пристроился старшина батареи Храмов. Суровое скуластое лицо его было сосредоточенно и спокойно. Старшина усердно работал карандашом и линейкой, расчерчивая лист нарядов сержантского состава, и что-то мурлыкал себе под нос.
Прислушиваясь, Кириллов уловил мотив «Бородина»:
Скажи-ка, дядя, ведь недаром…
Храмов – ветеран в армии. Прослужил раза в два больше комбата. Может, поэтому и любит старинные солдатские песни. Семья его – жена и две дочки – живет неподалеку, в военном городке. И поэтому старшина появляется в казарме в самое неожиданное время – ночью, когда дежурного клонит в сон, рано утром, до подъема. Солдатам даже кажется, что он и ночует где-то здесь, в казарме.
– Иван Васильевич, – негромко позвал Кириллов.
Старшина резко поднял голову:
– Слушаю вас, товарищ капитан.
Обветренное лицо его с небольшими уставшими глазами выражало внимание и готовность выполнить любое указание командира. Храмов в обращении с начальством пунктуально соблюдал субординацию. И как ни пытался комбат добиться, чтобы Храмов вне служебной обстановки называл его по имени и отчеству, из этого ничего не вышло. Старшина просто не понимал, зачем это нужно, когда есть четкое и ясное «товарищ капитан».
– Иван Васильевич, не забудьте насчет комбинезонов. Завтра огневая служба.
Старшина с готовностью откликнулся:
– Есть, товарищ капитан. Будет сделано.
Комбат улыбнулся и подумал, что в сущности-то своей Храмов хороший человек.
Из казармы донеслись голоса, глухой шум. Это батарея вернулась с ужина. Теперь у солдат начиналось свободное время – «анархия», как его называл Храмов, потому что в этот час каждый занимался чем хотел. В дверь решительно постучали, и в канцелярию вошел секретарь комсомольской организации батареи ефрейтор Тихонов, стройный, с мечтательными черными глазами парень.
– Разрешите, товарищ капитан, по делу?.. – остановился он у порога.
– А, замполит, – шутливо отозвался Кириллов. Ему нравился этот умный, сообразительный солдат, совсем недавно окончивший педагогическое училище. С ним было интересно и приятно беседовать. Да и помощником по линии комсомола он был неплохим. – Проходите. Чем обрадуете?
Тихонов подошел к комбату и молча положил перед ним раскрытый журнал. Капитан прочитал заголовок статьи: «Доверие».
– Вот здесь посмотрите, – Тихонов показал на отчеркнутый красным карандашом абзац. – Тут – главное.
– Ну-ну, – неопределенно проговорил командир и углубился в чтение. В статье рассказывалось о бригаде коммунистического труда, все члены которой получают зарплату самостоятельно, без кассира. И не было случая, чтобы обнаружилась недостача.
– Вот бы у нас так, – сказал Тихонов, еле дождавшись, пока капитан закончит читать. Глаза у него горели, он был взволнован. – Доверие-то людей воспитывает.
Комбат, немного помолчав, сказал:
– А ведь это идея. Как вы считаете, Иван Васильевич? Идея?
Старшина, собиравшийся было уходить, хмуро отозвался:
– Не знаю, что это, товарищ капитан, идея или нет. Только так не положено.
Тихонов не выдержал:
– Товарищ старшина, а моральный кодекс как же? А воспитание нового человека?
На крупных скулах Храмова выступили красные пятна – он не любил, когда ему возражали младшие, – и морщинистое, обветренное лицо его стало еще суровее.
– Кодекс есть кодекс, а порядок есть порядок. – И, уже взявшись за дверную ручку, добавил: – Да и кто будет отвечать, если денег не хватит?
Командир батареи молчал, и Тихонов никак не мог понять, на чьей он стороне.
На следующий день в батарее проводилось комсомольское собрание. Обсуждался вопрос о подготовке к стрельбам. Оно проходило шумно, особенно когда пошла взаимная критика и дело коснулось конкретных личностей. Впрочем, Тихонов (его избрали председателем) вел собрание довольно умело и дипломатично. А когда приняли решение и собрание было закрыто, капитан Кириллов первым встал и сказал, что сделает сейчас одно объявление.
Взметнувшийся было к потолку шум сразу стих. Ракетчики с любопытством смотрели на своего командира. Он, как всегда, был спокоен, очень аккуратно одет и казался даже немного выше своего роста. Таким солдаты привыкли видеть его на учениях, в походе, на стрельбах и просто на вечерней поверке. Капитан подошел к столу, не торопясь выложил из своей полевой сумки пачки денег. Потом обвел всех глазами и очень обыденно сказал:
– Вот ваши деньги. Получайте сами. – И добавил: – Только не забудьте расписаться в ведомости.
С этими словами он повернулся и вышел из ленинской комнаты. Десятки глаз проводили его до дверей. Стало очень тихо. Слышно было, как тикают настенные часы, а в соседней комнате для умывания звонко бежит струйка воды из незакрытого крана. Никто не двигался с мест. Тихонов для чего-то глянул в окно. По стеклу хлестали ветки клена. Кашлянул.
– Что ж, подходите. Только не все сразу. А я пойду… покурю.
Вместе с Тихоновым вышли покурить больше половины солдат. Они стояли в курилке, затягивались папиросами и смущенно улыбались. Все были взволнованы тем необычным, что происходило. Солдаты сразу выросли в собственных глазах, им хотелось совершить сейчас что-нибудь хорошее, большое. И многие невольно стремились отдалить тот миг, когда они впервые сами, без старшины, отсчитают положенные деньги, распишутся в ведомости.
В курилке плавали сизые облака дыма. Кто-то растроганно сказал:
– Вот так-то, братцы… Как при коммунизме.
А другой добавил:
– Лежат деньги на дороге, словно цену свою потеряли. Хочешь – бери, не хочешь – дело твое.
Его одернули:
– Тоже философ. Разберись вначале, что к чему. Тут главное – доверие.
Пока ракетчики дымили папиросами, в канцелярии батареи старшина Храмов решительно заявил комбату:
– Как хотите, товарищ капитан, а я с себя ответственность за сегодняшнее снимаю.
– Конечно, конечно, Иван Васильевич, – отозвался капитан, просматривая тетрадь с планами-конспектами занятий. – Вы тут ни при чем.
Старшина потоптался и уже для себя жалобно сказал:
– Ведь не положено так.
Комбат встал, подошел к Храмову, тронул его за плечо. Заглянул в его смятенные глаза и очень мягко сказал:
– Ничего, Иван Васильевич. Ничего. Все будет в порядке. Я уверен в людях.
Время близилось к вечерней поверке. Ефрейтор Тихонов пошел получать деньги последним. Зачем он так сделал? Может, где-то в глубине души опасался, что денег не хватит, – дело-то новое, необычное, всякое может случиться. Один, другой копейку или две сдачи не найдет – вот и набежит. А может, просто хотел лично удостовериться, что все в порядке?
Тихонов вошел в ленинскую комнату. Там уже было пусто и полутемно. На столе лежали деньги и раскрытая ведомость. Тихонов поставил в нужной графе свою твердую, четкую роспись и только тогда пересчитал деньги. Что такое? Их оказалось на один рубль больше. Ефрейтор пробежал ведомость – против каждой фамилии стояла роспись. Тогда он еще раз, не торопясь, пересчитал бумажки и мелочь. Один лишний рубль был налицо.
В тот вечер Тихонов не находил покоя. Рубль жег ему руки. Он ходил по казарме и спрашивал у каждого:
– Слышь, Семенов. Может, ты рубль недополучил? Возьми тогда.
– Что ты, – смеялся Семенов. – Я считать умею.
От других Тихонов получал точно такие же ответы. Когда же он совсем отчаялся найти владельца злополучного рубля, сержант Нефедов, заместитель командира первого взвода, отозвал его в сторонку:
– Не ищи хозяина. Рубль тот – батарейный.
– Как батарейный? – удивился Тихонов.
– А так. Я, например, когда получал деньги, две копейки оставил на столе. На всякий случай, – смущенно говорил Нефедов, оправляя гимнастерку. – Так, наверное, и другие. Вот тебе и рубль…
– Куда же теперь его? – растерянно спросил Тихонов. Комсомольский вожак, пожалуй, впервые не знал, как ему поступить.
Нефедов подозвал его поближе и стал что-то шептать на ухо. Тихонов кивал головой и радостно улыбался.
…В тот день у старшины Храмова было грустное настроение. Ему стукнуло, как он сам говорил всем знакомым, сорок шесть. А в таком возрасте ох как не хочется, чтобы годы бежали так быстро! Иван Васильевич вошел в казарму, рассеянно ответил на приветствие дневального, даже не заметив, что у того пилотка съехала на затылок.
Старшина сидел в канцелярии, устало подперев голову ладонью. Постучавшись, вошел дежурный сержант Нефедов и доложил, что батарея построена на утренний осмотр. Храмов кивнул головой, потер глаза рукой и вышел в коридор. Лица выстроившихся ракетчиков были молоды, радостны и полны какого-то ожидания. Старшина уже хотел подать обычную команду для начала осмотра. Но его опередил Тихонов. Звонким, срывающимся голосом он спросил:
– Товарищ старшина, разрешите… пару слов?
Храмов почему-то даже не удивился выходке ефрейтора и почти безразлично кивнул:
– Давайте.
Тихонов четким шагом вышел из строя. Все смотрели на него, точно заговорщики, улыбаясь. Храмов же насторожился:
– Товарищ старшина! Разрешите вас поздравить с днем рождения. Все мы от души желаем вам хорошего здоровья, успехов в жизни. – Тихонов что-то замешкался, а потом протянул Храмову новенькие старшинские погоны. – Это вам. От нас. На наш батарейный рубль купили.
В лице сурового старшины что-то дрогнуло. Он, должно быть, понял, как дороги ему вот эти парни, которые стоят и конфузливо улыбаются, понял, что без родной батареи ему будет очень тяжело. Храмов едва сдерживал волнение. Комок подступал к горлу. Он взял погоны, склонил крупную седеющую голову и тихо сказал:
– Спасибо. – Минуту помолчал и еще тише добавил: – Спасибо, друзья.
Потом он повернулся и быстро ушел…
– Вот такая история приключилась у нас недавно, – закончил свой рассказ капитан Кириллов.
Офицеры молчали. Симонов даже не пошутил, по своему обыкновению. В темноте лениво плескалась и тяжко вздыхала река. Снизу шел большой пароход. Он был весь в огнях и чем-то напоминал праздник. Он плавно скользил по воде, и праздник словно приближался сюда, где на набережной, задумавшись, стояли офицеры.
Капитан 2 ранга А. Кухарец
ТАЙНЫ МОРЯ
Я люблю свой катер. Мне нравится на нем решительно все: наш тесный кубрик, где чуточку пахнет бензином, зыбкая, покрашенная под цвет моря палуба, радиолокационная станция, на которой я работаю… Короче – мне нравится наш катер от киля до клотика. И все же, если говорить начистоту, больше всего я люблю море.
Море!.. Ляжешь на дощатый, теплый от щедрого солнца пирс и видишь: ласково набегает волна, солнечные зайчики пляшут по сваям, а в прозрачной глубине колышутся темно-бурые водоросли. И тебя почему-то охватывает радость. Хочется встать и крикнуть в сверкающее серебром море: «Жизнь – ты хороша!..»
Сегодня вторник. Ребята проходят мимо меня на берег, в увольнение. Но мне ничуть не завидно. Кто-то должен оставаться на катере.
– Вахте наш пламенный привет!
Это наш комсорг Федя Спичкин. Он прикладывает руку к бескозырке и проходит мимо меня, изображая четкий шаг, словно на параде. В его глазах прыгают веселые искорки.
Я улыбаюсь и вытягиваюсь перед Федей, как перед адмиралом. Федя любит шутить. Правда, бывают у него шутки, когда совсем не до смеха. Как-то я два раза подряд проспал побудку. В третий раз Федя, похлопав в ладони, закукарекал у моего уха, и я проснулся. С тех пор стоит мне задержаться в постели – ребята хором поют возле меня по-петушиному.
– Выражаю искреннее соболезнование! – звучит сзади меня тенорок.
Я быстро оборачиваюсь и вижу Петра Шыпу. Он – наутюженный, с зеркальной бляхой – машет мне рукой, направляясь к трапу. Я смотрю на его брюки и загораживаю дорогу.
– А ну давай назад!
– Чего?.. – удивляется Шыпа.
– Назад, говорю. В таких брюках не выпущу. – И киваю на его зауженные брюки-дудочки.
– Ты что? – продолжает удивляться Петя. – Брюки как брюки. Смотри. Он поочередно демонстрирует передо мной свои штанины.
– Иди переоденься, – спокойно говорю я. – Не то совсем в увольнение не пойдешь.
– Медуза!.. – Петя всегда ругается зоологическими словечками. – Что ты понимаешь в моде? Инфузория!..
Петра Шыпу перевели к нам с другого катера около месяца назад. Уже на второй день Петя, схоронившись в агрегатной, начал выпиливать из светящихся пластинок буквы на погончики. Наш боцман мичман Игнатов обнаружил это и со страшным шумом забрал пластинки. С неделю Петя ничем не проявлял себя, но потом, критически осмотрев свою бескозырку, принялся безжалостно ее потрошить для «придания ей морского вида». За это он получил от боцмана два наряда. Петя, глупо улыбаясь, воспринял эти наряды как должное… Гидроакустическая станция у Пети всегда в порядке. А вот в своем неистребимом желании преображать матросскую форму Петя просто отсталый до крайности человек. Иногда даже жаль его. Три дня назад Пете почему-то не понравились ленточки на бескозырке, и он удлинил их, но был сразу разоблачен тем же боцманом.
Сегодня боцману, видимо, тоже не сиделось на месте. Не успели мы с Петей основательно поругаться, как на палубе появился боцман.
– Ну-ка подойдите ко мне, – поманил он Шыпу пальцем. – Это что у вас за брюки такие?..
Боцман у нас маленький и весь какой-то шарообразный: лицо круглое, плечи тоже круглые, ноги колесом. Когда он «разносит», то имеет привычку смотреть не на виновника, а на кого-нибудь другого.
– Флот позорить!.. Когда же это вы успели переодеться? В строю, помнится, вы были в других брюках…
Петя глупо улыбается. Боцман переводит взгляд на меня, и я чувствую себя так, словно это я виноват, что Петя нарушил форму.
– Значит, по-прежнему идете на поводу у стиляг!.. – продолжает между тем боцман. – И как вам не стыдно, товарищ Шыпа… Позорите отличный катер.
Петя продолжает улыбаться. Есть же такая деревянная, ничего не выражающая улыбка! Мне опять становится жаль Петю.
– Эти брюки сейчас же сдать мне, – после некоторого молчания говорит боцман, – а в увольнение сегодня вы не пойдете.
«Эх, Петя, Петя… – думаю я. – Сам ты инфузория».
Я вспоминаю прибытие Пети на катер. В тот день я делал приборку в офицерском коридоре. Вдруг по трапу скатился боцман и постучал в каюту командира. Из-за неплотно прикрытой двери донеслись голоса.
– Товарищ командир, похоже, что у нас исправительный батальон!.. – возмущенно заговорил боцман.
Я затаил дыхание.
– Что случилось? – глухо спросил командир.
– Всех разгильдяев к нам списывают. Теперь вот Шыпу прислали… Уже на палубе сидит, с вещами. Имеет три опоздания с берега, два нарушения формы одежды.
Последовала длинная пауза.
Я представил себе нашего старшего лейтенанта. Должно быть, он раздумывал. Мне часто приходится видеть, как раздумывает командир. Особенно в море, над картой. Подойдет, возьмет измеритель, что-то прикинет на карте и раздумывает. То кусает себе губы, то так и сяк двигает бровями или какой-нибудь мотивчик выводит. А потом внезапно выпрямится, шлепнет ладонью по столу и скажет: «Так!..» И лицо его в этот миг приобретает какое-то светлое, одухотворенное выражение.
