Текст книги "Человек разговаривает с ветром"
Автор книги: Владимир Карпов
Соавторы: В. Старостин,Лев Хахалин,Анатолий Кухарец,Владимир Пищулин,Александр Кирюхин,Н. Головин,В. Синев,Е. Иванков,Георгий Халилецкий,Леонид Ризин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)
В этот раз я тоже расслышал шлепок ладонью:
– Так!.. Веди его, боцман, сюда…
Я, конечно, постарался испариться из офицерского коридора. На палубе увидел Шыпу. Он стоял, склонившись над бортом, и что-то внимательно рассматривал в воде. Потом он это делал довольно часто.
Ночью, после дежурства, просыпаюсь от громких голосов. Смотрю на часы: половина первого. Ребята почему-то не спят. Костлявый Федя Спичкин сидит на койке, свесив волосатые ноги. Почти впритык с моей – койка Пети Шыпы. Он тоже не спит. Несколько человек расположились за столом.
– Итак, ребята, Петру Шыпе предлагаю вынести общественное порицание, – говорит Федя Спичкин.
– Мало, – бросают из-за стола (по голосу узнаю Митю Ершова, моториста). – Выговор ему влепить на комсомольском собрании.
Поднимается шум.
Петя вдруг садится на койке.
– Ребята!.. – Он умоляюще прикладывает обе руки к груди. – Ребята! Я не хотел вас подводить…
– Брюки зачем переделал?
– Я не переделывал, я купил…
– Это на какие денежки ты купил? – ехидно сощурился Митя Ершов.
– Мне мама прислала, – тихо говорит Петя.
Стало слышно, как за бортом хлюпает вода. Мама!.. Почему-то всегда при этом слове я вспоминаю руки моей мамы. Шершавые, с бугорками вен, с утра и до ночи снующие, с утра и до ночи в работе, утирающие мне слезы тыльной стороной или дающие подзатыльники. Когда вернусь со службы, я обязательно поцелую эти руки. Трудно было моей матери работать в колхозе и поднимать на ноги троих ребят…
– И тебе не совестно было принимать деньги от матери? – укоризненно говорит тот же Митя Ершов.
Петя пожимает плечами:
– Я писал ей… Она все равно присылает.
– А ты пробовал отсылать деньги обратно?
– Нет.
– Как же! – Митя опять сделался ехидным. – Денежки плывут в руки, а их отсылать!
– Ладно, – машет рукой Федя Спичкин. – Давайте спать. Завтра продолжим.
– Ребята, а как же с увольнением? – испуганно спрашивает Петя. – Мне непременно надо пойти в четверг, а боцман может не пустить.
– Что так приспичило? – интересуется Федя Спичкин.
– Девушка у меня… Положили в больницу с аппендицитом. Навестить бы…
Федя Спичкин задумчиво чешет узкую спину.
– Ну как, ребята?..
– Надо походатайствовать, – говорю я. – Человек в беде.
– Ладно, – говорит Федя. – Решение этого вопроса беру на себя. А сейчас – спать.
Включают ночной свет, разбредаются по койкам. Петя долго не может уснуть – ворочается, кряхтит. Я тоже не сплю. Кто-то уже храпит, будто его душат. Меня волнует – что за девушка у Пети.
– Петя, – шепчу я. – А девушка у тебя хорошая?
– Очень… – отзывается Петя.
– Любовь у вас, да?
– Представляешь… – Петя поворачивается ко мне лицом. – Я никогда не думал, что со мной такое случится. Сходили раз в кинотеатр, потом встречались на танцах, и вот, понравилась… Студентка педагогического. Знаешь, такая веселая, быстрая… Возле нее и самому хочется быть как-то лучше…
Затем Петя без всякого перехода начинает рассказывать о себе. Отца у него нет: пришел с фронта сильно израненный, контуженный и вскоре умер. Мать – учительница. Братьев и сестер нет. Матери кажется, что он бедствует тут, поэтому и деньги высылает. Эх, если бы не эта служба! Как хорошо было раньше – что хочешь, то и делаешь! А тут боцман житья не дает, говорит: «Вы, Шыпа, неорганизованный человек». Вот и с брюками… Разве он хотел подводить ребят? Нет. Просто Гале нравится, если он аккуратно одет. Он хотел, как лучше. Но черт с ними, с этими брюками: нельзя так нельзя. Галю жалко – увезли ее в больницу прямо с лекции…
Петя вздыхает. Я молчу. Внезапно он спрашивает:
– А ты любишь кого-нибудь?..
– Да, – отвечаю, немного помедлив. – Море люблю.
Петя поднимает голову.
– Море?..
– Да, море! – торжественно повторяю я и чувствую, что действительно люблю море. Пусть!.. Пусть у меня нет девушки, как у Пети, но зато у меня шум волн, крики чаек… Мне очень хорошо в море.
Петя вдруг говорит:
– А ты знаешь, что в море есть золото. Чистейшее золото. Из двух миллионов тонн воды можно добыть сто граммов золота…
– Чепуха!
– Чепуха?.. – Петя приподнимается на локтях. – А об этом тебе известно, что рыбы разговаривают между собой?
– Как?..
– А вот так – разговаривают, и всё. Ну не так разговаривают, как мы с тобой, а по-своему. Скат, например, посылает электрические сигналы, у него есть батареи для этого, дельфины свистят, морские петухи храпят, а ставрида и морской конек хрюкают… А сколько еще нераскрытых тайн моря?
Я все больше удивляюсь. Петя вдруг открывается мне с другой, неизвестной до сих пор стороны. Видно, Петя тоже любит море, только по-своему.
– Когда закончу службу, – мечтательно говорит Петя, – обязательно пойду учиться в рыбный институт…
Меня приходят будить на вахту. Я соскакиваю с койки, потом, прыгая то на одной, то на другой ноге, надеваю штаны. Петя смотрит на меня грустными немигающими глазами. Волна теплых чувств захлестывает меня.
– Ты, Петя, спи, не переживай. Все будет хорошо. Отпустят тебя к Гале.
И Петю действительно отпускают. В четверг он стоит в строю увольняющихся – розовый, счастливый. Боцман прокатывается вдоль строя, останавливается возле Пети. Окидывает его зорким глазом, говорит, глядя куда-то вбок:
– Напоминаю, товарищ Шыпа, о достойном поведении на берегу.
– Есть! – сочным тенорком отвечает Петя.
Я издали приветливо машу ему рукой. Мне хочется, чтобы у Пети было все благополучно. Мне вообще хочется всем счастья, полноты жизни. Я не могу ни на кого сердиться, если он настоящий человек. А Петя представляется мне настоящим человеком.
Начиная с двадцати трех часов наш кубрик напоминает базар. Ребята возвращаются из увольнения, переодеваются. Смех, шутки. Вдруг кто-то спрашивает:
– А где Шыпа?..
Веселый галдеж утихает. Я смотрю на часы: без четверти двенадцать, а Пети нет. Потом через открытый люк доносится бой часов кремлевской башни. Это из динамика на причале. Шыпы все нет. Ребята молча лежат на койках, делают вид, будто спят.
– Может, случилось какое несчастье? – вслух размышляю я.
Мне никто не отвечает.
Тихо клацают дверные задрайки, кто-то входит в кубрик. Боцман! Я слежу за ним из-под полуприкрытых век. В синем свете ночной лампочки его лицо кажется мертвенно-бледным. Вот он остановился возле моей койки, поправляет одеяло. На меня веет крепким запахом табака. Слышу: боцман переходит в угол, где спит Федя Спичкин. Долетает шепот:
– Почему с ним никто не пошел? Это ваше упущение, Спичкин.
– А зачем ему сопровождающий? Надо, чтобы человек почувствовал, что ему доверяют. Потом, он шел к своей девушке, делегация тут ни к чему.
Боцман после некоторого молчания произносит:
– И все же мы где-то недоработали… Командир за это не похвалит.
– Когда я был у командира, он сказал, чтобы ни в коем случае из Шыпы не делали события.
Боцман вздыхает:
– Так-то оно так, а все же…
Минуту они молчат, потом боцман говорит:
– Ладно, спите… – И осторожно удаляется из кубрика.
А в пятнадцать минут первого через люк сваливается Шыпа. Он тяжело дышит. Кто-то включает свет, и головы ребят, как по команде, поворачиваются к нему. Чтобы спрятать глаза, Шыпа начинает стягивать фланелевку. Никто не произносит ни слова.
Наконец Федя Спичкин спрашивает:
– Как здоровье твоей девушки, Петя?
– Поправляется, – нехотя роняет Шыпа.
Федя спускает с койки волосатые ноги. В глазах у него начинают плясать веселые искорки.
– А мы тебя ждали к утру…
– Я бежал… – быстро говорит Петя и поднимает голову.
– Ты опоздал, – спокойно говорит Федя, и веселые искорки сразу исчезают. – Ты подвел своих товарищей.
Петя делает глотательное движение.
– Но я бежал… Никогда не бежал из увольнения, теперь бежал. И маме позвонил по междугородней, чтобы денег больше не слала. Если не верите – вот квитанция… – Он протягивает бумажку. – Из-за этого и задержался.
– Нет, ты не задержался, – Федины слова звучат беспощадно: – Ты опоздал. Совершил проступок. И ты ответишь нам за это сполна.
– Я не хотел опаздывать. Я бежал!.. – почти кричит Петя.
Его голос одиноко повисает в воздухе. Кругом зловещее молчание. Оно страшно, это молчание. Петя с испугом смотрит на меня. Я отвожу глаза, и у меня проносится мысль: «Сейчас что-то произойдет…»
Но из открытого люка раздается:
– Эй, в кубрике!.. Кто там включил свет среди ночи?
Это дежурный.
…Утром мы выходили на поиск подводной лодки. Ревут моторы. Выхлопные газы режут глаза. А море синее-синее. Я смотрю в проносящуюся мимо воду и думаю о том, что это плавает золото. Мне хочется узнать все тайны моря. Я обязательно прочитаю много книжек о море.
Потом по сигналу тревоги мы занимаем свои боевые посты. Мой пост рядом с Петиным, через штурманский стол. Петя надел свои большие черные наушники.
– Боевой пост гидроакустики к бою готов! – докладывает Петя.
Я включаю свою станцию. На голубоватом экране вспыхивают очертания далекого берега. Море – вот оно, передо мной. Я представляю себе это море: безбрежное, с шумными валами. Катер начинает встряхивать.
В рубку спускается командир, склоняется над картой. Он берет измеритель, шагает им по карте, а потом раздумывает. Только на этот раз он потирает переносицу.
– Так!.. – старший лейтенант прихлопывает карту ладонью. – Курс двести сорок!
– Есть, курс двести сорок! – доносится с мостика голос рулевого Феди Спичкина.
Когда командир уходит, Петя кричит мне через стол:
– Дальность обнаружения невелика. Проклятый планктон… – И, глядя на меня, умолкает.
Вероятно, в моих глазах – осуждение, обида, жалость – все то, что я испытываю сейчас по отношению к Пете. Впервые его губы расползаются в какую-то страдальческую улыбку. И я кричу:
– Инфузория ты, Петя!
– Не сердись на меня… Я этой ночью многое понял! – в ответ кричит мне Петя.
А я думаю: «Наверное, познать тайны моря легче, чем стать настоящим человеком».
Майор Б. Петров
ТАКОВА ЗАКОНОМЕРНОСТЬ
Командир взвода связи старший лейтенант Чугреев в первый же день назидательно сказал Ловичеву:
– Уж больно вы робкий, Ловичев. Будьте посмелее. А то ведь тут у нас народ тертый, на язык острый. Им палец в рот не клади. – И выразительно поднял палец, потом быстро согнул его, будто показывая, как это может произойти.
Ловичев смущенно усмехнулся, сказал положенное «есть» и вышел из канцелярии. А что он мог еще сказать? Что он не такой уж робкий, как показалось командиру? Ну так это доказывается не словами, а делами, поведением.
И все-таки солдат недооценил предупреждение старшего лейтенанта. Очень скоро ему пришлось сильно в этом раскаяться.
Ловичев ждал, что его немедленно назначат на должность, поручат работу на телефонной станции или на линии. Но старший лейтенант Чугреев велел послать его дневальным: пускай обвыкнет.
В общем-то это было правильно. Ловичев исправно нес службу у тумбочки, следил за порядком, отдавал честь, кому положено, вовремя подавал команды и, соблюдая устав, заставил идти спать писаря Сомина, который, по обыкновению, любил после отбоя торчать в канцелярии роты.
Потом, когда казарма погрузилась в сон, Ловичев, вспоминая события минувшего дня, стал размышлять на досуге.
Внезапно зазвонил телефон, и чей-то грозный начальственный голос потребовал немедленно доложить, как реализуется рационализаторское предложение об экономии телефонного шнура.
– У кого? – робко спросил Ловичев.
– В вашем подразделении.
– Мм… собственно говоря, товарищ…
– Ну чего вы тянете? Посмотрите и скажите, какой длины у вас телефонный шнур.
– Э… Метра полтора.
– Безобразие, отрежьте половину. Это излишняя роскошь. И завтра доложите товарищу Чугрееву. Ясно?
– Так точно.
Ловичев хотел уточнить, чье это приказание, но трубка щелкнула – абонент прекратил разговор.
Ни минуты не колеблясь, Ловичев достал из тумбочки кусачки, изоляционную ленту и сделал все быстро и хорошо: как-никак он специалист этого дела.
Утром, стоя у тумбочки, Ловичев доложил старшему лейтенанту об исполнении полученного приказания.
Обычно медлительный, Чугреев, выслушав, вдруг рванулся к тумбочке, схватил трубку и долго смотрел на куцый шнур. Ловичев видел, как багровела шея старшего лейтенанта.
– Где обрезок?! – загремел Чугреев.
– Тут, в тумбочке…
– Ну, я ему покажу! – Чугреев выхватил обрывок шнура, яростно стеганул им по голенищу и убежал в канцелярию.
Только теперь Ловичев понял, в чем дело. Понял и мгновенно вспотел – его «купили»! Да еще как!
Весть о «покупке» новичка разнеслась по казарме. Солдаты с хохотом лезли к телефону: каждому хотелось взглянуть на «рационализацию».
Дежурный по роте ефрейтор Мухамеджанов сквозь зубы сказал Ловичеву:
– Иди скорей в столовую на заготовку завтрака. Здесь тебе стоять нельзя – подрываешь авторитет внутреннего наряда. Понимаешь?
На заготовке Ловичев работал как во сне: натыкался на столы и скамейки, унес два бачка с кашей на чужой стол и в довершение уронил стопку посуды – алюминиевые тарелки со звоном покатились по цементному полу. Девушка-подавальщица недоуменно посмотрела Ловичеву в лицо и радостно всплеснула руками:
– Мамочки, та вин же закоханый! У него ж и слезы на очах. Бачите?
Ловичев разъяренно постучал кулаком по своему лбу и сказал подавальщице:
– Соображаешь?!
Подошедший Мухамеджанов помог собрать тарелки, потом укоризненно похлопал товарища по плечу:
– Ай-ай, Ловичев! Какой ты мнительный человек. Прямо беда. У тебя самолюбие есть?.. Не показывай виду. Ходи себе поплевывай, как молодой верблюд.
Вечером Мухамеджанов пригласил Ловичева выйти во двор прогуляться, «дыхнуть воздухом». Они сели на скамейку под молодыми тополями.
Ловичев ждал, что сейчас Мухамеджанов начнет утешать, и, хотя это было не очень-то приятно, он все ждал. Просто хотелось услышать чье-нибудь сочувственное слово. Тем более от Мухамеджанова. Ефрейтор нравился Ловичеву: спокойный, уравновешенный, рассудительный парень.
Но тот молчал. Откинув голову, долго смотрел на пыльную шевелящуюся листву. «Рисуется, что ли?» – подумал Ловичев.
В освещенном окне канцелярии за голубой занавеской металась тень, из открытой форточки валил папиросный дым.
– Видишь, – сказал Мухамеджанов, – командир дает разгон Крупенькину. Вместе со старшиной стружку снимают. Все-таки порядочный балда этот Крупенькин.
Ловичев с тайным удовлетворением наблюдал за окном канцелярии. Еще час назад туда вошел рядовой телефонист Иван Крупенькин, тот самый, что устроил ночью постыдный розыгрыш. Проходя мимо тумбочки, он небрежно поднял руку и осклабился: «Привет молодому рационализатору!»
– Ну, я ему покажу, этому вашему Крупенькину! – Ловичев с угрозой стукнул кулаком по скамейке. – Пусть только выйдет из казармы.
Ефрейтор рассерженно ответил:
– Почему вашему? Эх, дорогой Ловичев, какой ты, однако, чудак! Кулаками никому ничего не докажешь, тем более Крупенькину. Он же боксер. А бить его надо смехом. Он любит насмехаться, а ты над ним подшути. Он тогда сразу скиснет, как старый кумыс. Верно говорю.
– Он, видно, и тебе не раз насолил?
– Нет, зачем же, мне он ничего не делал. Он мне неплохой товарищ, уважает меня. И боится.
Ловичев с удивлением посмотрел на маленького, щуплого ефрейтора, представил рядом с ним коренастого сутулого Крупенькина и недоверчиво покачал головой:
– Загибаешь.
– Ничего не загибаю. Правду говорю. Я «боевой листок» выпускаю. Редактор, понял? Если надо, нарисую – будь здоров.
После завтрака, когда до построения оставалось несколько минут свободного времени, солдаты любили «потравить» на перекуре. Тут уж изрядно перепадало неудачникам, молчунам и застенчивым – верх обычно держали говоруны. И среди них особенно Иван Крупенькин, умевший, как он сам выражался, «подцепить под девятое ребро».
Как только Ловичев появился в курилке и с независимым видом принялся разминать сигарету, вокруг немедленно наступила тишина. Солдаты внимательно поглядывали на Крупенькина.
– Так вот, братцы, иду я, значит, со смены в казарму в первом часу ночи, – начал елейным голосом Иван Крупенькин, будто продолжая начатый разговор. – Когда глянул в окно, поверите, обомлел: стоит у тумбочки дневального неизвестный и рвет на части телефонный шнур! Рвет и бросает, рвет и бросает. Вот таким образом. Я аж задрожал от негодования: уничтожается ценное имущество!..
Продолжать Крупенькин уже не мог: грянул такой хохот, что старшина распахнул окно канцелярии и подозрительно посмотрел в курилку. Но, убедившись, что ничего особенного не произошло, – опять Крупенькин травит! – недовольно захлопнул.
Остроносый Вадик Нечепуренко тоненько взвизгнул: «Ловичев, мабуть, це був ты?» – и повалился на скамейку, заливисто хихикая, точно его щекотали. Неуклюжий Трошев бубнил трубным голосом: «Вот дает по бездорожью, вот дает!»
Иван Крупенькин хохотал как-то очень уж неприятно, по-утиному крякая. Ловичев кипел: казалось, вот-вот не выдержит, бросится на обидчика.
Мухамеджанов сидел напротив и смеялся от души, но Ловичев заметил, как он подмигнул ему своим узким лукавым глазом: держись, не теряй марку.
Ловичев тоже улыбался – что ему оставалось делать? – но улыбка у него была вымученная и жалкая.
До службы в армии Крупенькин работал в цирке где-то на Украине. Он говорил, что был артистом, но этому мало верили: Крупенькин любил прихвастнуть. Только старшина знал, кем в действительности был до призыва «непутевый» Крупенькин: в документах значилось «униформист». Но в общем-то это ничего не проясняло, слово непонятное, может, и в самом деле какая-то артистическая должность. Так полагал старшина.
Крупенькин знал несколько фокусов, умел «глотать» монеты, жонглировать тремя камушками и дрессировал приблудную собачонку Муху. Старшина дважды приказывал выбросить Муху за пределы военного городка, но она неизменно возвращалась под крыльцо телефонной станции, на свое обжитое место. В конце концов старшина примирился: Муха умела прыгать через палочку и ходить на задних лапах…
Все же Крупенькин допек Ловичева.
Однажды после ссоры в курилке Ловичев пришел в канцелярию с жалобой на Крупенькина.
– Что, не ужились? Я это предвидел, – сказал старшина, а старший лейтенант Чугреев, разговаривая по телефону, искоса, недоброжелательно поглядывал на Ловичева. Его уже начал раздражать этот увалень-тихоня. Этакий здоровяк, а робок и застенчив, как девица на выданье. Телефонный шнур отрезал, теперь на товарища жаловаться пришел.
– Хватит! – громко сказал Чугреев, потом пояснил в трубку: – Да нет, это я не вам говорю, это я своему подчиненному.
Чугреев вышел из-за стола и, скрывая подступившее раздражение, закурил.
– Я вам говорю, Ловичев. Хватит.
– Что хватит? – не понял солдат.
– Хватит ходить жаловаться.
– Так я же первый раз, товарищ старший лейтенант… – Ловичев обиженно поджал губы.
– Это не имеет значения. Ведь бывает как? Бывает, только начнешь, только один раз сделаешь, и уже хватит.
Старшина удовлетворенно ухмылялся и кивал головой: ему всегда очень нравились рассуждения командира. Умеет человек внушать, умеет философствовать, так сказать, на педагогической основе.
– И затем, товарищ Ловичев, – продолжал старший лейтенант, – я вам должен сказать: в армии ссориться нельзя, здесь надо дружить с товарищами. Армейская жизнь сближает любые характеры. Ясно? Такова закономерность.
– Это уж точно! – восхищенно поддакнул старшина и, провожая Ловичева к двери, назидательно пояснил: – Вот тебе, Ловичев, главная линия. Действуй. И чтобы никаких жалоб.
Пришлось солдату привыкать. Но привыкать было трудно, потому что въедливый Крупенькин был неистощим на ехидные выдумки и подначки. Дело дошло до того, что даже безобидную Муху Ловичев возненавидел лютой ненавистью.
Стоило Ловичеву появиться в районе телефонной станции, как Муха по сигналу Крупенькина «Патруль!» бросалась к Ловичеву, становилась перед ним на задние лапы и отрывисто тявкала. Забавного в этом было мало.
Неожиданно в мастерскую вошел Нечепуренко.
– Кросс сдавал, – ухмыльнулся он, вытирая пилоткой вспотевший лоб. – Полтора километра за пять минут. Совсем неплохо.
Потом почему-то обратился к Ловичеву:
– Пропала связь с дальним прожектором.
– А я при чем? – удивился Ловичев.
– При том, что командир велел тебе найти обрыв и исправить повреждение.
– А дежурный телефонист зачем?
– Вот тебе с ним и приказано идти. Понял? – И лукаво подмигнул Мухамеджанову. – Между прочим, дежурит сегодня Иван Крупенькин. Неплохая получится пара, а?
Крупенькин уже ждал Ловичева у штаба. Увидев его, он вскинул на плечо сумку с инструментом, а товарищу передал тяжелую катушку, телефонный аппарат. Тихонько свистнул: откуда-то из темноты выскочила Муха.
– Сучку-то зачем? – недовольно буркнул Ловичев.
– Во-первых, ты ее не оскорбляй, у нее имя есть, – с обычным ехидством ответил Крупенькин. – А во-вторых, она понадобится. То, что ты обязательно заблудишься ночью, в этом я уверен. И что тебя потом без собаки не найти – это факт.
Шестовка сначала тянулась по окраине аэродрома, вдоль опушки, потом нырнула в кустарник.
Крупенькин ежился на холодном ветру: он был в одной гимнастерке. Его знобило, и, когда он прикуривал, Ловичев ясно видел, как дрожат у него челюсти.
– Может, тебе бушлат дать? – неуверенно предложил Ловичев.
Крупенькин насмешливо повернулся:
– Чего это ты раздобрился? Не бойсь, не замерзну. Эх, черт возьми, хорошую кинокартину сегодня пропускаем. До прожектора еще километра три топать, а где он, этот проклятый обрыв…
Муха все время бежала впереди, иногда тоненько лаяла. Когда на землю ложились белые лучи посадочного прожектора, голые ветки кустарника светились, а круглые глаза Мухи вспыхивали злым зеленым огнем.
– Вот, – снова заговорил Крупенькин, – демобилизуюсь на следующий год и на память подарю тебе Муху.
– Пропади она пропадом, твоя Муха, – равнодушно заметил Ловичев.
Крупенькин замолчал – зубоскалить ему, видно, не хотелось.
Обрыва все не было. Неожиданно впереди громко и озлобленно залаяла Муха.
– Ну, – сказал Крупенькин, – уже к озерку вышли. Муха на воду лает, страсть воды боится. Я ее летом купал, так она чуть не сдохла с перепугу.
«А что, если обрыв в озерке?» – обоих сразу поразила тревожная догадка. Но вслух ни один об этом не сказал.
Озерко было небольшое – просто продолговатая впадина среди ровного поля. Летчики называли ее «зеркальцем»: оно служило хорошим ориентиром при заходе на посадку.
– Вот что, – Крупенькин бросил на берег сумку, ожесточенно помахал руками, стараясь согреться. – Ты посиди здесь, а мы с Мухой обежим озеро, проверим линию. Если до прожектора нет обрыва, значит, придется купаться. Бр…
Крупенькин убежал, а Ловичев сел на катушку, закурил. У ног тихо плескалась черная как деготь вода. При одной мысли, что придется лезть в эту ледяную купель, по спине поползли мурашки, тоскливо заныло сердце.
Минут через двадцать вернулся Крупенькин.
– Ребята на прожекторе ругаются. Если, говорят, не исправите через полчаса, будет большая неприятность. Могут приостановить полеты. – И, отвечая на немой вопрос товарища, добавил: – Обрыв тут, где-то на дне. Видно, купаться придется…
Ловичев стал стягивать бушлат. Потом сбросил на землю гимнастерку, брюки и в одном белье шагнул к воде.
– А ты будь здесь, надень бушлат и грейся пока. Может быть, полезешь после меня.
Это прозвучало как приказ, но Крупенькин не только не возразил, но сейчас же надел бушлат, сложил разбросанное обмундирование. Спокойно и естественно он принял начальственный тон Ловичева.
Похожий на белое привидение, Ловичев, высоко вскидывая ноги, брел по воде.
– Холодно? – крикнул Крупенькин, направляя луч фонарика. Ловичев не отвечал, он шел нагнувшись, выуживая из воды тоненькую жилку провода.
Он уже по пояс ушел в воду; далеко, почти на середине озерка, вырисовывалось смутное белое пятно.
Крупенькин бегал по берегу. Он почему-то страшно замерз. Казалось, не Ловичев, а он барахтается в ледяной воде. Он прыгал, становился на руки, боксировал. Рядом, ничего не понимая, с радостным визгом носилась Муха.
– Есть обрыв! – донесся приглушенный голос Ловичева. – Только второго конца нет. Давай, Иван, топай на другой берег и тяни жилу мне навстречу…
– Чего?! – недоумевая, протянул Крупенькин, хотя прекрасно понимал, о чем идет речь.
– Тяни мне навстречу. Здесь срастим… Неглубоко.
Крупенькин выругался, раздраженно пнул не в меру игривую Муху. Примчал на другой берег, с яростью сбросил бушлат. Холодная вода обожгла ноги. Крупенькин торопился, выбирая провод. До белой рубашки Ловичева было уже недалеко, как вдруг Крупенькин оступился в какую-то яму и с головой ушел под воду. Но провода не выпустил. Проплыв немного, снова почувствовал дно.
Когда встретились, Крупенькин запел, вернее, завыл, клацая зубами:
– «Мы с тобой два берега у одной реки…»
– А что, похоже, – рассудительно заметил Ловичев. – По всем правилам похоже.
На берегу, переодевшись, долго прыгали, пытаясь согреться. Крупенькин пытался разжечь костер, но ничего не получалось.
Вспыхнул луч прожектора, медленно с неба упал на озеро, пошарил и остановился на двух пляшущих фигурах. Потом луч снова ушел в небо и, словно огромная стрела, наклонился в сторону аэродрома. И тотчас же в его белый поток неслышно, как бабочка, вошел самолет, идущий на посадку.
Ловичев подключил аппарат к линии, прислушался. В темноте неожиданно и странно прозвучал его смех.
– Что там? – спросил Крупенькин.
– Командир разговаривает с прожектором. Такое говорит…
– Ругается?
– Да нет. Послал, говорит, к вам двух своих гвардейцев, двух закадычных друзей.
Крупенькин усмехнулся, хлопнул товарища по широкой спине:
– Все правильно, Андрей. Пошли домой греться.
Старший лейтенант В. Пищулин
СРОЧНЫЙ ВЫЗОВ
В третьем часу ночи посыльный осторожно постучал в дверь. Никто не отозвался. Он постучал сильнее, и где-то за стеной послышался скрип кровати.
– Лейтенанта Лигистанова можно? – спросил солдат в темноту.
– Олег, тебя, – сказал сонный женский голос.
– Да, слушаю. – Лейтенант Лигистанов показался в дверях.
– Вас вызывают на объект, звонил дежурный.
Лигистанов подошел к телефону, стоявшему в коридоре на тумбочке.
– Олег Петрович, ты не спишь? – спросил дежурный.
– Как видите, не сплю.
– Вот и хорошо.
– Я тоже так думаю.
– Олег Петрович, есть работенка срочная. Тут «больная» ракета обнаружилась. Что с ней – не в курсе.
– Сейчас нужно?
– Сам знаешь – боеготовность.
– Иду.
– Возьми напарника.
Лейтенант положил трубку и задумался: кого же взять? Поднять техника – завтра некому будет проводить занятия. Придется кого-нибудь из солдат.
«Что, если Гаврилова?» – лейтенант, одеваясь, вспомнил вчерашний инцидент с солдатом из-за двойки по технической подготовке. Лигистанов задавал вопросы, а Гаврилов, глядя на него карими, точно поржавевшими глазами, не задумываясь, отвечал:
– Не знаю.
– И это не знаете?
– И это не знаю.
Лейтенант досадливо махнул рукой и ушел в свой кабинет не просто сердитый, а взвинченный. Потом его мучила совесть: он как-никак начальник этого солдата, – значит, сам виноват во всем. «Ну ладно, терзаться нечего, возьму с собой, а там видно будет», – решил наконец лейтенант.
Не успел Лигистанов выйти из дому, как на него обрушились звезды: большие, яркие и близкие, совсем близкие звезды. Медведица, перевернувшись ковшом, горела особенно ярко. А небо в просветах звезд чернело без каких бы то ни было красок и подсветов. Но больше всего Олега удивила луна. Боже мой, какая луна! Она висела чистым большим обрезком над лесом, и казалось, что этот обрезок не резали, а ломали надвое, потому что края были рваные, неровные. И горела луна тоже ясно, четко, и было похоже, будто ее влепили в небо.
Олег вздрогнул всем телом и тут же застегнул шинель – осень давала о себе знать сырыми туманами и первыми холодами. В казарме он приказал дежурному по подразделению разбудить Гаврилова.
– Он что, с вами пойдет? – удивленно переспросил дежурный и пошел в темную половину казармы, стуча сапогами.
Лигистанов бесцельно ходил по коридору, прислушиваясь к голосам за дверью. Дневальный переминался с ноги на ногу у тумбочки, потихоньку наблюдал за лейтенантом. Он, видимо, хотел спросить о чем-то. Но лейтенант остановился у стенда и долго его рассматривал. Перед ним на большом листе ватманской бумаги кем-то из солдат была нарисована карта, а по ней расставлены тушью самолетики. Они лепились на островах, на кусочках чужой земли, их было много, и все они смотрели в одну сторону – в нашу. А в Средиземном море плавал маяк, к нему на полях шло объяснение: склад атомного оружия США. На узком пояске американского материка были нарисованы бегущие солдатики, а перед ними красным язычком горел флаг Кубы. Солдатиков, как и самолетиков, тоже было много.
– Саранча, – сказал вдруг дневальный вслух. Лейтенант улыбнулся и снова начал ходить по коридору.
Наконец двери раскрылись и вышел Гаврилов – широкий, высокий, с белым припухшим лицом. Вдоль щеки пролегла красная полоса – от подушки. Видно, спал парень крепко. Лейтенант посоветовал растереть щеку.
– Почему я, товарищ лейтенант? – ныл Гаврилов, шагая следом за Лигистановым. – У меня ведь двойка по технической подготовке.
– Ну и что?
– Пусть идет тот, кто технику знает. Сколько я просил – переведите в другое подразделение, хотя бы в роту охраны. А то насмешка какая-то получается, – говорил Гаврилов недовольным тоном.
– Какая насмешка, Гаврилов?
– Конечно… Вам-то что!..
В темных глазах Гаврилова застыло не огорчение – зло: то ли он сердился на лейтенанта за то, что тот поднял его ночью работать, то ли парень сетовал на технику, на ее сложность.
Больше не говорили. Лигистанов шел впереди широкими журавлиными шагами, ссутулившись, наклонив вперед голову. Думал о чем-то. Те, кто знали его, считали, что Лигистанов странный, с причудами, офицер, но одаренный и технически грамотный. Многие находили в нем даже струнку исследователя.
Каждый раз, как только лейтенанту приходилось сталкиваться с неисправностями в технике, он на глазах менялся: начинал петь, балагурить, смеяться. В другое время он был молчалив и сосредоточен, постоянно чем-то озабочен. Должно быть, именно это мешало ему порой чистить сапоги, тщательно следить за своей внешностью. Но зато в тетрадях Лигистанова всегда был полный порядок. Каждый лист он исписывал ровным круглым почерком, чертеж делал с особой тщательностью. По вечерам лейтенант занимался английским языком и кибернетикой – страшно не любил попусту тратить время.
Гаврилов лениво тянул ноги, однако старался не отставать от лейтенанта. Будь его воля, он никогда бы не пошел в эту черную ночь. Но на то его воли не было. Да и у лейтенанта, наверное, не было на то своей воли. И это как-то успокоило Гаврилова, даже чуть расположило к Лигистанову.
Сапоги глухо стучали по бетонке, над головой чисто светила ехидно улыбающаяся луна.
