Текст книги "Человек разговаривает с ветром"

Автор книги: Владимир Карпов

Соавторы: В. Старостин,Лев Хахалин,Анатолий Кухарец,Владимир Пищулин,Александр Кирюхин,Н. Головин,В. Синев,Е. Иванков,Георгий Халилецкий,Леонид Ризин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Да, мне хочется, чтобы все было именно так.

Несложная, как видите, история. Самая обычная, житейская. А меня она многому научила. Помните, вы спрашивали: «Да что же она такое, политработа?..» Может, громко это звучит, а все же скажу: человековедение. Вы действуете как писатель, по-своему – пишете, работаете пером. А мы, политработники, действуем живым словом, дружеским советом. Ведь после того комсомольского собрания не слышно что-то, чтобы в Н-ской базе подводных лодок новые «воробьи мокрохвостые» завелись…»

…Я держу на ладони светло-коричневый с розовыми прожилками камень. Небольшой камень с того дальнего-предальнего берега. Но вижу не камень, а человека с погонами, капитан-лейтенанта, улыбку его слегка ироническую. И как будто биение сердца его слышу – умного, большого, доброго, преданного людям сердца…

Е. Иванков

СТАРШИНА КОШКАРЕВ

– Ты что это, Кузьмич, опять в дом приволок? – спросила жена, увидев за плечами Кошкарева пухлый, набитый под завязку мешок.

Она посмотрела на мужа, чуть прищурив глаза, стараясь придать строгость лицу. Но тут же улыбнулась краешком полных свежих губ.

– Проходи, товарищ старшина, чего толчешься у порога?

Анна Николаевна догадывалась, с чем он пожаловал. Не впервой. Опять какая-нибудь «ситуация». Кошкарев вытряхнул содержимое из мешка, развел руками. И виноватым, «на три тона ниже», чем обычно, голосом проговорил:

– Не сердись, Аня, понимаешь, какая ситуация…

Жена звонко засмеялась.

– Так и знала!

Кошкарев оживился, торопливо продолжал:

– Есть у нас в роте солдат. По фамилии Акопян. Из молодых. Так вот он, как говорится, «входит в форму».

Тут Кошкарев улыбнулся:

– Посмотрела бы ты на него, какой он был. Живот – во! Как бочка! А сейчас не узнать парня. Третий раз шинель ему подгоняем.

– А где же твой портной?

– В наряде. Ведь он прежде всего солдат, а потом уже по хозяйству. Завтра Акопяну в наряд, а тут такое…

Кошкарев развернул шинель. Подал Анне Николаевне.

– Держи. Это по твоей части. Как и что – там намечено мелком, разберешь. А я тем часом сапоги налажу. – Он пошарил в ящике, где у него хранился всевозможный инструмент.

– Что, и сапожник в наряде? – весело подмигнула Анна Николаевна.

– Нет, Аня, тут другая ситуация.

Он рассказал, что сапоги сейчас чинят в мастерской. Но там будут тянуть резину, а сапоги нужны к утру.

– Запасных тридцать восьмого номера у нас нет, надо за ними на склад ехать. На то будет понедельник. Обул солдата в сорок первый. А завтра выходной. Шефы обещали приехать. Сама знаешь, дело молодое, танцы, то да се…

Анна Николаевна положила на колени шинель. Работала она споро. Дело привычное. Из приемника доносился грустный, тоскующий голос:

Позарастали стежки-дорожки…

Эх, дорожки… Незабвенная юность. Отцвела ранним калиновым цветом, отгремела канонадами, отшагала походами дальними. Анна Николаевна вздохнула, глянула мельком на мужа. А ведь он почти не изменился. Все такой же заполошный, беспокойный, все ему больше всех надо. И такой же робкий в разговоре с женой, как в день их первой встречи. Вот только вместо чуба остались на голове лишь редкие волосы. Да морщинок прибавилось. А глаза такие же ясные, улыбчивые. Бывало, вернется из разведки и сразу же к ней – Анке, но виду не подавал, что ради нее пришел. Стеснялся, придумывал разные причины. То его командир послал в девичью землянку печку подремонтировать, то радисткам туфли подбить, то еще что-нибудь. Другой раз просидит вечер, а слова, ради которого пришел, и не скажет. Девчата подшучивали над ним, говорили: «Видать, Андрей, тебе легче фашистского генерала полонить, нежели Анку». От Волги до Эльбы прошагали они в ногу, сердце в сердце.

…Позарастали мохом, травою,

Где мы встречались, милый, с тобою…

Долгожданными, короткими, но упоительными, как глоток живой воды, были эти встречи. Когда Андрей Кошкарев уходил в разведку, радистка Анка не снимала наушников, твердила несчетно одно и то же: «Енисей», «Енисей», я «Ангара», как слышите? Прием…»

Кончилась война. Дальние глухие гарнизоны – «хоть в лесной избушке жить, да с любимым быть». Натерпелась всякого. Но на судьбу не сетовала. Говорила: «Мы – солдаты». И гордилась этим.

Позарастали стежки-дорожки…

– Нет, Андрюша, не зарастут наши стежки. Уж больно глубоко проторили мы их.

– Ты о чем это? – Кошкарев взглянул на жену поверх очков. Он надевал их, когда работал.

– Ни о чем. Просто так. Песне во след.

К двенадцати управились. Жена легла, а Кошкарев, стараясь делать это как можно тише, принялся разбирать книжный шкаф.

– Что ты ищешь там?

Кошкарев чертыхнулся про себя, прошептал извинительно:

– Понимаешь, какая ситуация. Книжка тут у меня была…

– Ох, Андрей, Андрей…

Анна Николаевна больше ничего не сказала. Завтра он всполошится еще до шести. Скажет: «Не спится, понимаешь, не пойти ли мне в роту?»

…Последнее время Кошкарев жил как бы на два дома. На его плечах были роты молодых и старослужащих. Надо поспеть управиться и тут и там, посмотреть, с толком распорядиться, позаботиться, а забот полон рот. Вот и сейчас ни свет ни заря, а он – в роте новобранцев. Тихонько, неслышными шагами продвигается от кровати к кровати. Лицо его то хмурится, будто серая туча скользит по нему, то улыбкой засветится. Как не хмуриться, если непорядок? Сколько раз было сказано: «Прежде чем переступить порог казармы, «взгляни на ноги». Но до рядового Плетенкина еще не дошло это. Носки сапог обтер, а на задниках глина, портянки скомканы, торчат из голенищ. У Жумабаева все на своем месте, не хочешь – улыбнешься. У Рахманкулова гимнастерка лежит поверх брюк, ремень на спинке кровати болтается. А ведь ему за неаккуратность не раз делал замечания. Напомнить еще надо. А может, и взыскать придется. Даже малейшие отклонения от уставного порядка вызывали у Кошкарева горькое чувство. «Значит, где-то недоглядел, что-то упустил, – досадовал он на себя. – А молодой солдат – что поле весной: что посеешь, то и пожнешь».

За Кошкаревым след в след, высоко поднимая ноги, шагает длинный, сухой дневальный Матвей Сорокин. Время от времени старшина оборачивается к нему, бросает вполголоса:

– Убрать. Протереть. Вымыть.

Сорокин с посвистом шипит:

– Есть. – И загибает пальцы, подсчитывая замечания.

Когда они зашли в канцелярию, старшина сказал:

– Не вижу порядка.

Матвей словно ком сухой проглотил. Ему казалось, наряд несет службу образцово. Драили на совесть. Правда, предпочтение отдавалось вещам, режущим глаз, навели на них глянец. Но старшина будто и не заметил этого, пошел совать нос по закоулкам, а там действительно, как он выразился, «козы ночевали».

– Что же получается? – Кошкарев облокотился на стол, провел ладонью по гладко выбритому подбородку. – Докладываете: порядочек, дескать, полный…

– Будет сделано, – выпалил Матвей.

– Не сомневаюсь. Я о другом. – Кошкарев помолчал, посмотрел в зеленые, с плутовинкой глаза Сорокина, заметил с горькой иронией: – На показном коне, Матвей Гаврилович, далеко не ускачешь. Вот так. – Он резко поднялся, взглянул на часы. – Будите сержантов.

Через час он снова зашел в роту. Сорокин стоял за тумбочкой. Кошкарев заметил:

– Не вижу выправки!

И еще:

– Не слышу голоса!

Матвей приосанился, выгнул грудь. И когда по распорядку дня подошло время подать новую команду, он так рявкнул, что, казалось, все задрожало. А старшина похвалил:

– Молодец! Вот теперь порядочек.

После разговора со старшиной Матвей больше не чувствовал себя гостем за тумбочкой. Он все чаще подавал голос:

– Рядовой Цибуля! Цигарку в курилке свернете.

– Рядовой Плетенкин! Почему вы нараспашку?

Вася Плетенкин, маленький, круглый, рыжий, – его в шутку называли «блондин кирпичного цвета» – сморщил веснушчатый нос, пропел с ухмылкой:

– Видали мы таких начальников. Да если ты хочешь знать, то меня сам старшина не может заставить застегнуть ворот. Всегда просит: «Товарищ Плетенкин…»

И не успел закончить. Взглянул чуть в сторону – и осекся. На него смотрел Кошкарев. Но тут же приободрился и даже обрадовался такому случаю: «Пусть посмотрит, как меня будет уговаривать сейчас сам старшина». Но вместо доброй улыбки губы старшины были плотно сжаты, на скулах играли желваки. «Ой, не к добру», – Плетенкин уже знал некоторые черты его характера.

– Товарищ Плетенкин! – Вася вытянулся свечкой. – За нарушение формы одежды и пререкание с дневальным три наряда вне очереди.

– Есть, три наряда вне очереди! – чужим голосом повторил Плетенкин.

Когда Кошкарев отошел, Сорокин не преминул подковырнуть его:

– Ну что, уговорил?

Вечером по заданию партийного бюро старшина проводил беседу с молодыми солдатами. Он заметил, что рядовой Гречуха плохо слушает его, часто вздыхает и вид у него неважный. Кошкарев подумал: «Неспроста парень сник головой».

Конечно, неспроста. Свела с ума парня ясноокая Наталка. Как увидел в прошлый месяц, когда они в порядке шефства помогали колхозу ферму строить, так и покоя лишился. Забубенная молодость! Не ты первый, Петрусь, не ты последний. Как говорят: ветка к ветке клонится, сердце к сердцу просится. Такова уж пора твоя.

После беседы Кошкарев подошел к Гречухе, положил руку на плечо:

– Ну, казаче, что ты зажурився? Аль волы пристали, аль с дороги сбився?

– Ни, товарищ старшина. То поперву плутал. А зараз я, кажись, нашел свою дорогу. Взыскание сняли. А вчера командир отделения благодарность…

– Вот и добре.

– Товарищ старшина! – Гречуха поднялся, несмело попросил: – Вы завтра в Сосновке будете. Точный адрес не знаю, чтобы по почте. Не сможете ли в собственные руки?

– Можно. Я ведь ее знаю. Белесенькая та гарнесенькая. А очи що мисяц в ночи. А может, сам передашь?

– Товарищ старшина!

…На рассвете, прихватив помощником рядового Гречуху, Кошкарев на мотоцикле с коляской отправился в Сосновку: надо было выписать на складе летнее обмундирование для личного состава роты. Машина за обмундированием придет позже.

Утро сырое, зябкое. Петрусь сидит в коляске. Радостный, возбужденный. Еще бы. На Ингоде ледоход. Река дымит. За рекой из тумана выглядывают взлохмаченные макушки сопок. Туман оседает все ниже. Теперь уже можно разглядеть, что сопки по самые плечи закутаны пестрым, сшитым из цветных лоскутков одеялом, похожим на то, что сохранила память о детстве. Петрусь, бывало, спрашивал мать:

– Мама, а почему у меня одеяло из разных лоскутков сшито?

Мать гладила вихрастую голову сына, говорила:

– Это не простое одеяло, сынок. Смотри-ка, на нем вся красота земная собрана.

Петрусь дремлет. Сквозь гул мотора слышится далекий родной голос:

– Зеленые лоскутки – это поля, луга, леса; синие – моря, реки; желтые – рожь колосится, а здесь – лен в цвету.

И смахивает украдкой непрошеную слезу. Но Петрусь замечает:

– Не плачь, мама, скоро папа с Красной Армии придет и прогонит фашистов.

Отца он не знал. Даже фотографии не сохранилось. И когда думал о нем, то представлял его себе не иначе как на красивом коне и с саблей. Вот он въезжает в деревню: «А ну, которые тут фашисты, выходи!» Как-то Петрусю в руки попал рисунок. На нем был изображен всадник, в вытянутой руке над головой, как солнце, блестит клинок. Петрусь несказанно обрадовался:

– Мама, я папу нашел!

Мать посмотрела на рисунок, улыбнулась и сказала:

– Да, сынок, это папа.

Бережно, как самую дорогую вещь, хранил Петрусь рисунок. Потом показывал его ребятам и с гордостью говорил:

– Это мой папа.

Однажды ему заметили:

– Это Чапаев.

После он так объяснял:

– Мой папа, Чапаев. Самый храбрый человек.

Ждал папу Петрусь. Ждала мама. Ждали жители деревни Заболотное своих освободителей. Да не все дождались. Почуяв свою погибель, гитлеровцы жестоко лютовали, перед тем как оставить Заболотное. Деревню сожгли дотла, жителей перебили чуть ли не поголовно. Петрусь в живых чудом остался. После соседка, заменившая ему мать, тетя Ганна, у которой он потом и вырос и прожил до призыва в армию, рассказывала:

– Подбежал к вашему дому фашист с канистрой в руках. Мать просить его стала: не разоряй, мол. А он выстрелил в нее. Облил бензином стены и поджег…

Вот оно какое детство выпало на долю Петруся Гречухи. Люди добрые вырастили его, поставили на ноги. Но отца он так и не дождался. На все запросы – один ответ: «Пропал без вести».

Петрусь открыл глаза, посмотрел на сопки, на лес, на речку, и показалось ему, что эта земная красота сошла сюда с обгоревшего, собранного из разноцветных лоскутков кусочка того самого одеяла, в который теперь завернута фотокарточка матери и рисунок «отца, Чапаева», который хранит он вместе с комсомольским билетом на груди, у сердца.

Дорога то петляла между сопок, то снова выходила к реке. Туман сошел. По обочинам толпились озорные, белоногие березки, махали вслед ветками, скромно кланялись сосенки. А на взгорье, как стадо тюленей, грели спины позеленевшие от старости и лени валуны-лежебоки. На полянке полыхали костры багульника…

«Как же здесь красиво! – подумал Петрусь, любуясь дивной панорамой. – Вот оно какое Забайкалье».

Навстречу из-за поворота выскочила грузовая машина. Она как-то странно вихляла, выписывая кривые по шоссе. Вдруг машина ткнулась в дорожный знак, смяла его и медленно начала сползать по обрыву к реке. В кузове метались две женщины и мальчик. Одна из них истошно кричала:

– Ой, смертынька наша!

Кошкарев мгновенно остановил мотоцикл.

– Прыгайте на землю! – закричал Петрусь, подбегая к машине.

Та, что кричала, спрыгнула. Вторая не смогла, видно. Прижав к груди ребенка, она молча смотрела на солдата страшными глазами. Петрусь бросился к кабине. Но Кошкарев опередил его. Рванул дверку, оттолкнул уснувшего шофера, от которого несло сивухой. А машина продолжала ползти, все больше наклоняясь на левый борт. Еще минута – перевернется. Кошкарев прекрасно понимал это. Он вывернул руль, поставив передние колеса по диагонали склона, и завел мотор.

«Если не удержу, – подумал он, – быть нам под кручей. – На лбу выступила испарина. – Так, еще чуток влево…» Машина плавно съехала на грунтовую дорогу к самому берегу.

– Ну вот и все, – проговорил он, облизывая сухие губы. И к шоферу: – Эй, хозяин, вставай, приехали! – Встряхнул его.

Шофер очнулся, молча поглядел вверх – на шоссе, вниз – на речку, соображая, как его занесло сюда. Наконец до сознания дошел смысл происшедшего. Он залепетал:

– Спасибо, старшина. Век не забуду. – И схватил Кошкарева за полу шинели.

– Вот возьми, – он сунул ему часы. – Золотые. Ход плюс-минус минута в сутки.

Старшина отстранил его руку. Женщина с укором бросила шоферу:

– И не стыдно? Да нешто он за золото?..

Старшина распорядился:

– Забирайте, товарищ Гречуха, женщину с ребенком. – Он снял с себя шинель. – Прикройте их, а то они, видите, дрожат. Садитесь на мотоцикл – и в Сосновку. Ждите меня у склада. А я этого голубя доставлю, – показал на притихшего шофера.

Петрусь помялся, но все же решил спросить Кошкарева:

– Товарищ старшина, вы, наверное, подумали, что я не справлюсь с машиной или струшу? Ведь я…

– Подумал, – Кошкарев посмотрел на него добрыми глазами, – подумал, Петрусь, что водитель ты гарный и не струсишь. Но подумал и о том, что мне это сделать проще, и о том, сынку, что ты еще с Наталкой не свиделся. – И он хитро улыбнулся: – Вот она, какая ситуация.

В. Карпов,

Герой Советского Союза

НОВЕНЬКИЙ

Мечников не понравился старшине Рябову с первой встречи. Новичок должен вести себя тихо, даже немного боязливо. А этот вошел в казарму, как в собственную квартиру. Осмотрел расположение роты, побывал в кладовой, умывальнике, в комнате быта и, возвратясь к своей кровати, заключил:

– Служить можно. – Помедлил и добавил: – Вполсилы.

«Сачок, – отметил про себя старшина. – Здоровый, как конь, а уже силы распределяет».

Молодой солдат действительно отличался от щуплых первогодков. Он был высок, гимнастерка туго обтягивала мускулистую грудь и спину. Лицо грубоватое, взгляд прямой, колючий, на стриженной под машинку голове топорщатся жесткие и прямые, как иголки, волосы.

– Куда же вторую полсилу девать будете? – сдержанно спросил Рябов.

– Найдем применение! – Мечников ответил громко, ничуть не смутившись, чем разозлил старшину окончательно.

«Не повезло, – с тоской подумал Рябов, – были в роте люди как люди, а теперь вот нате вам – ходячее ЧП».

Старшина служил на сверхсрочной двадцатый год и хорошо знал, каких неприятностей можно ожидать от молодого солдата, который так вольничает с первого дня. Рябов был тверд в своих решениях и оценках. Переубедить его в чем-либо еще никому не удавалось. В службе он руководствовался одним, взятым раз и навсегда образцом – своим первым учителем старшиной Бондаренко, с которым свела его судьба еще в полковой школе. В кругу сверхсрочников Рябов не уставал повторять:

– Он из меня человека сделал. Всю дурь и гражданский шурум-бурум из башки выбил. Моя бы воля, я б его портрет рядом с маршалами повесил. А что, неверно говорю? Верно! У старшин, что и у маршалов, дел по горло! А ответственности!!!

Рябов, храня традиции своего учителя, держал солдат в строгости, любые проявления своевольства пресекал беспощадно, приговаривая при этом: «Сами после спасибо скажете».

Обиженные между собой звали его «крабом». Старшина приземист и крепок. Он немножко похож на киноартиста Пуговкина – только еще пониже ростом. Лицо у старшины коричневое – дубленное солнцем, омытое дождями. Но самое характерное в его внешности – пронзительные, всевидящие глаза. Уж они-то – подлинное зеркало старшинской души, особенно в гневе, когда кто-либо из солдат допускает «неположенное».

* * *

Рябов сталкивался с Мечниковым редко. Начинался рабочий день, солдаты уходили на стрельбище, в поле, к спортивным снарядам, а старшина оставался в опустевшей казарме: «гонял» наряд, наводил порядок, сдавал или получал имущество. Однако каждый раз, встречаясь с Мечниковым даже мельком, Рябов оставался озадаченным. Бросит Мечников мимоходом какую-нибудь фразу, и долго потом старый служака мучается, недоумевая: «К чему это он сказал? Насмешничает? Критику наводит?» Правда, ничего «неположенного» Мечников не допускает. Просто тон у него какой-то не такой и держится очень уж независимо.

У старшины были свои методы разгадывать людей. Он был твердо убежден, что подлинная суть человека открывается в работе, в отношении к делу. Причем, чем труднее и неприятнее работа – тем лучше. Поэтому, когда нужно было сделать что-либо особенно тяжелое, Рябов непременно вспоминал Мечникова. Не потому, что хотел ему досадить, а просто чтобы раскусить.

Однажды прошел сильный дождь. Земля пропиталась водой, раскисла. Солдаты хоть и скоблили подошвы о решетку, лежавшую перед входом в казарму, все же натащили много грязи. Она тянулась мокрой, липкой дорожкой от входной двери по всему коридору и чернела даже в спальной комнате между кроватями.

– Рядовой Мечников, помогите наряду мыть пол. – Старшина говорил обычным глуховатым голосом, и никто не замечал, что он с усилием добивается внешнего спокойствия.

– Есть! – солдат ответил, как всегда – громко и четко, и пошел готовить воду и тряпки.

Мечников скреб доски до самого отбоя, а старшина возился в кладовой, заходил в казарму проверить порядок в тумбочках, учил дежурного заправлять шинели на вешалке, смотрел, как закреплены вещевые мешки под кроватями. У него был вид человека, поглощенного обычным будничным делом. Но в действительности Рябов придирчиво наблюдал за Мечниковым: как тот приступил к работе, хорошо ли моет пол, что у него на лице – обида, отвращение?

Мечников удивил старшину. Он мыл пол не так, как все, – воду менял часто, доски оттирал до блеска, выстругал ножом палочку и выскреб застарелую пыль на плинтусах, обтер мокрой тряпкой ножки кроватей, вычистил угол за печкой, а дверцы печки и ее макушку вымыл дважды. В общем, сделал то, что мог бы спокойно не делать, от него это не требовалось. Больше всего поразило старшину то, что Мечникова не пришлось подгонять. Заметить, что старшина наблюдает, он, конечно, не мог, так что работал вполне самостоятельно.

Перед вечерней поверкой солдаты, собираясь на построение, толпились у двери. Они удивленно оглядывали преобразившуюся казарму, с любопытством следили за Мечниковым. Кто-то восхищенно сказал:

– Вот дает!

Рябов подошел к Мечникову, похвалил:

– Вы хорошо поработали, рядовой Мечников…

Старшина хотел объявить солдату благодарность тут же, при всех, но Мечников, как всегда, озадачил его своим ответом:

– Иначе принципы не позволяют.

– Какие принципы? – не понял Рябов.

– Мои, личные. Ведь каждый человек живет и работает по каким-нибудь моральным принципам.

– Чего-то ты загибаешь, – неуверенно произнес старшина, не замечая перехода на «ты». – Загибаешь. Моральный кодекс у нас один для всех.

– Один – это общий, по которому партия людей воспитывает. Но вот, скажем, честность или, например, справедливость? – Мечников улыбнулся и закончил: – Здесь, мне кажется, кое у кого свои взгляды…

Старшине показалось, что солдат как-то особенно выделил слово «справедливость». «В меня метит», – подумал Рябов.

– Разрешите идти? – спросил Мечников.

– Идите.

«Уловил, значит, мое отношение. Неспроста в меня этой справедливостью ширнул. А есть ли в кодексе такое слово?»

Рябов пошел в кладовую, где лежали его тетради, учебники, по которым он готовился к политзанятиям. Там было тихо, звуки смягчались плотными занавесками, закрывавшими полки. Пахло одеждой, сапогами, мылом и махоркой.

Рябов медленно водил пальцем по строчкам. Не обнаружив нужного слова, крутнул головой, усмехнулся: «Ах, шельмец, обманул. Нет в кодексе такого! Правда, сказано: «непримиримость к несправедливости». Но прямого указания нет». Старшина перечитал еще раз все пункты, отложил книгу. «Как ни крути, а он все равно прав. Коли «непримиримость», значит, и допускать такое не положено. Уел он меня, конечно уел! Сам, значит, по кодексу поступил, непримиримость показал. А меня, выходит, в отсталости уличил».

Как-то вечером, решая с командиром роты хозяйственные дела, старшина пожаловался капитану:

– Не встречал я таких, как Мечников. Ершистый, а все делает как надо. И разговоры у него какие-то непонятные: поначалу даже опасные, а вникнешь – вроде правильно говорит.

Рябов, забыв о своих обидах, говорил теперь так, словно от его воодушевления зависело, одобрит капитан Мечникова или нет:

– В субботу зовет Лозицкий Мечникова в увольнение. «Пойдем, говорит, с девахами познакомимся. Трали-вали, где что брали…» А Мечников ему в ответ: «Если бы я к твоей сестре с такими словечками подошел, что бы ты сделал?» – «Я бы тебе показал!» – «Вот и пойди; может, тебе девушка с братом встретится. Желаю ему удачи!»

Капитан улыбнулся, сказал доверительно:

– Знаете, Рябов, я тоже таких солдат раньше не встречал. Наверное, у нас прежде таких просто не было. А этот… Этот – первая ласточка. Он на металлургическом заводе работал в бригаде коммунистического труда. И бригада, видно, была образцовой не только на бумаге… Ты присмотрись, старшина, к парню и поддержи его. А то что ершистый он – так это ничего. Эти, новенькие, все с крепким характером.

* * *

Подошли полковые учения. Командир батальона назначил старшину Рябова возглавлять хозяйственный взвод: штатный командир подразделения находился в отпуске.

К концу первого дня учений Рябов подогнал кухню с ужином к своей роте. В поле запахло дымом. Душистая гречневая каша с мясной подливкой сразу же отодвинула на второй план все треволнения боевого дня. Повеселевшие солдаты получали свои порции и пристраивались неподалеку от кухни – на кочке, на пне, на расстеленной плащ-палатке.

Рябов как дирижер в оркестре. Повар раскладывает кашу. Движение бровей старшины – и тот переключается на разливку чая. Движение бровей означало: получили все, кому положено. Солдат, выдававший хлеб и сахар, повинуясь кивку Рябова, перешел к запасной кухне, где была горячая вода для мытья котелков. Шофер, укрывший брезентом ящик с хлебом, чтоб не пылился, кинулся снимать веревочную оградку, выставленную вокруг кухни перед началом ужина.

Заместитель командира батальона по политчасти капитан Дыночкин, воспользовавшись тем, что люди собрались вместе, решил поговорить с солдатами.

– Учения только начинаются, впереди много трудностей. Вашу роту отметили – смотрите не зазнавайтесь. А как вы думаете, почему командир батальона сегодня объявил благодарность Мечникову?

Рябов насторожился. Несмотря на совет командира роты присмотреться к Мечникову, никак не мог старшина побороть свою неприязнь к солдату.

– Так чем же отличился Мечников?

Рябов знал: капитан Дыночкин зря разговора не заведет. Сейчас он выложит свой главный козырь.

– А вот чем, – продолжал развивать мысль замполит. – Когда ехали на автомобилях, многие из вас дремали. Ну, признавайтесь, дремали? Подняли ведь ночью, по тревоге. Ну и не выспались. А в машине так приятно укачивает.

Солдаты заулыбались.

– Было дело, – крикнул кто-то, и все засмеялись. Замполит подождал минутку и тут же снова завладел общим вниманием.

– А рядовой Мечников не клевал носом – он наблюдал. Кто первый обнаружил разведку противника? Мечников. А когда спешились и пошли в атаку, кто бежал впереди? Опять Мечников. Бежать по мокрой пашне ему было так же тяжело, как и другим, но он не поддался усталости. Дальше. При закреплении рубежа кто первый отрыл окоп? У кого он оказался глубже всех и аккуратнее? Все у того же Мечникова. Вот это и называется – активность. Поэтому командир батальона его и отметил. А если все мы будем так действовать, что получится?

– Поэма! – ответил сидевший напротив капитана солдат, и все опять засмеялись.

– Правильно, – улыбнулся и Дыночкин. – Не работа будет, а сплошное удовольствие, действительно поэма. Подведем итоги: высокая сознательность, труд – удовольствие. Это, товарищи, и есть подступы к коммунизму. А такие, как Мечников, – маяки коммунизма.

«Ишь ты, Мечников-то в маяки выходит, – усмехнулся старшина. – Ох, не закоптил бы этот маяк!»

Когда Рябов собрался уже уезжать в тыл, к нему подошел замполит:

– Завтра, наверное, весь день будет «бой». Смотрите, чтобы горячая пища была трехразовая и без опоздания.

– Как же ей быть без опоздания, товарищ капитан, когда рабочих на кухню до сих пор не выделили? Картошку кто будет чистить? Я с поваром не успею. Да и не положено нам.

– Возьмите из этой роты трех человек, она пока во втором эшелоне. Сейчас я скажу, чтоб выделили.

Сержанты медлили, никому не хотелось отправлять людей на хозяйственные работы. В поле только и учить солдат, а тут вдруг – картошку чистить! Выделили самых нерадивых. Однако Рябова не проведешь.

– Чего я с ними буду делать? – возмущенно жаловался он Дыночкину. – Мне нужно батальон кормить. Пища опоздает – комбат голову снимет, да и вас, товарищ капитан, начальники не похвалят. Давайте вот Мечникова, он уже обученный, себя показал. День поработает – ничего с ним не сделается. А завтра заменим. Из другой роты возьмем.

Капитан согласился. Мечников и с ним еще двое солдат забрались в кузов машины и уехали в тыл. Товарищи проводили их шутками и улыбками.

* * *

Хозяйственный пункт батальона расположился за высоткой, у ручья. Если бы не костер, его, пожалуй, и не найти. Костер плескался красный и яркий. Дыма не было видно: сразу над огнем он смешивался с густыми сумерками.

Мечников помогал повару мыть котлы походной кухни. Старшина Рябов, находившийся поблизости, как всегда, прислушивался к рассуждениям солдата.

– Здорово это в армии придумано – кухонный наряд. Посадили трех хлопцев: один варит, другой кочегарит, третий картошку чистит. И сразу – порядок. Триста человек могут прийти и поесть за двадцать минут!

– А кто же это первый придумал? – спросил вдруг неожиданно для самого себя старшина.

– Не знаю. Римляне, наверное, они мужики толковые были.

Мечников помолчал, выпрямился, оглянулся, будто искал в темноте старшину. Потом, опять согнувшись, заговорил:

– Придумано, конечно, здорово. Но не кажется ли вам, товарищ старшина, что за две тысячи лет можно было изобрести и еще кое-что более совершенное? Уж и рабство миновало, и феодализм, и капитализм, и даже социализм проходит, а мы все кашу на колеснице варим. Оружие от рогатки до атомной бомбы дошло! А кухня? Уверен, если бы кухню времен Александра Македонского к нашему автомобилю прицепить и утром подвезти ребятам завтрак, никто, наверное, не заметил бы ничего особенного. Нет, очевидно, не родился за эти двадцать веков ни один толковый хозяйственник.

Рябов, понимая, что ответственность за застой в развитии хозяйственной техники ложится не на него, улыбнулся и подумал: «Ну и пронзительный, язви его. Такого подучить – может старшиной роты стать… со временем».

Не подозревая о столь высокой оценке своих способностей, Мечников продолжал:

– А шевельнуть мозгами пора. Вот у нас две машины: в одной продукты, на другой дрова. А кухня на крюке. Ну разве нельзя котлы на машине смонтировать? И вместо дров баллоны с газом приспособить. Вот и была бы автокухня. Моей матери одного баллона на месяц хватает, а здесь двух баллонов на любое учение достаточно.

Из темноты послышался голос:

– Слышь, Мечников, а ты подай рационализаторское предложение, – может, пройдет. Еще и премируют.

– А что, и подам. Вот пригляжусь к службе, пойму основательнее, что к чему, и напишу.

– Не надо. Не пройдет, – медленно растягивая слова, вдруг прогудел повар Мялин.

– Почему? – удивился Мечников.

– Много автомобилей потребуется, – все так же тягуче объяснил повар.

– А сейчас кухня разве сама бегает? Все равно для буксировки машину выделяют.

– Тут другое дело, – не оживляясь даже в споре, произнес Мялин. – Тут она не насовсем. С учений вернется, кухню отцепят, и пошла она то кирпич, то мусор возить. А с котлами куда ее пошлешь?

Мечников не стал возражать. Разговор прервался. Хозвзвод начал укладываться спать. Когда все уже почти заснули, повар вдруг, как и прежде, медленно, не повышая голоса, добавил:

– А к тому же у автомобиля может мотор испортиться. В чем тогда пищу повезешь, в фуражке, что ли? А сейчас один испортился – не страшно, другой подцепит. Нет, зря ты, Мечников, насчет хозяйственников. Один день поработал на кухне и хочешь революцию сделать. Не выйдет. Тут народ тоже кое-что соображает. Не так это все просто.

– Так я же говорил, присмотрюсь, – уже засыпая, прошептал Мечников.

* * *

Еще ночь была черным-черна, когда Мечникова осторожно потянули за ногу:

– Вставай. Топить пора.

Мечников с трудом оделся, побрел к кухне.

– Ты что, не ложился? – спросил он повара и заметил, что слова у него тоже растягиваются.

– Ложился…

«Это у него от постоянного недосыпания, – решил Мечников. – Ну и работа, не дай бог!»