Текст книги "Человек разговаривает с ветром"
Автор книги: Владимир Карпов
Соавторы: В. Старостин,Лев Хахалин,Анатолий Кухарец,Владимир Пищулин,Александр Кирюхин,Н. Головин,В. Синев,Е. Иванков,Георгий Халилецкий,Леонид Ризин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)
– Садитесь. – Зоя Васильевна поочередно посмотрела на всех сверхсрочников – в классе их было шестеро. – Советую брать пример с товарища Клушина.
Клушин сидел смущенный, красный, прикрыв глаза козырьком ладони.
«Просто удивительно, такие противоположные чувства, а внешне выражаются почти одинаково», – деловито отметила Зоя Васильевна, сравнив пылавшие уши несчастного танкиста и горевшее лицо Клушина.
Однако она ошиблась: чувства тоже были почти одинаковы…
Огоньков и еще разок побывал в городе: Правда, не как-нибудь нелегально, а когда все равно кто-то должен был ехать. Тем не менее дело ясное: старшина Клушин, один из лучших, заслуженных, «старшина-ас», как называл его генерал, наивернейшим способом портил молодого солдата. «Мальчишка! – безжалостно распинал он себя, потея от похвал учительницы. – Старшинскую славу на что променял! Добряком заделался, девчонку смазливую увидел, пожалел обоих…»
И хотя Огоньков, вместо того чтобы «разложиться» от щедрых клушинских поблажек, день ото дня становился все более исправным солдатом, это ровно ничего не означало. Избитый маневр, усыпляет бдительность. А потом, брат, такое отколет… Уж кого-кого, а Клушина на мякине не проведешь…
И Огоньков «отколол».
Однажды, увлекшись, они просидели до самого развода. Огоньков в тот день заступал дневальным. Старшина спохватился первым:
– Прокопались, брат, мы с тобой! Ну да завтра кем-нибудь подменю, съездишь за бельем в город.
Солдат покраснел гуще обычного. И вдруг ответил наигранно-весело и даже как будто хвастливо:
– Спасибо, товарищ старшина, больше уже не требуется.
Та-ак… Клушин встал, затолкал в сумку книжки, оделся и вышел.
Девчонки за воротами, разумеется, не было.
«Больше не требуется…» Клушин так наподдал подвернувшуюся под ноги жестянку, что она врезалась в ограду.
На другой день старшина занимался один, приказав дежурному произвести уборку с мойкой полов во всех свободных помещениях исключительно силами дневальных. Около часа возился с задачкой, потом сбегал на склад, а когда взялся за доказательство теоремы и взглянул на часы, то до занятий оставался пустяк. Урок геометрии был первым, а за последнее время у Зои Васильевны вошло в привычку поднимать Клушина с места, едва кто-нибудь из сверхсрочников зашивался у доски. В этом была своя политика, Клушина не проведешь, и однако…
В обычное время он, как ни в чем не бывало, собрался, надел шинель и уныло побрел к проходной. День был пасмурный. По слоеному низкому небу стремительно неслись не то обрывки туч, не то клочья дыма с соседней электростанции. С растрепанных метелок тополей ветер срывал последние листья. Не без злорадства переворошив в памяти опыт далекого прошлого, Клушин принял единственно верное решение: недолгий путь до поселка растянуть на час, а на ближних подступах к школе перейти на добросовестный кросс, – впрочем, только для одышки, ко второму уроку все равно стемнеет.
За воротами машинально бросил взгляд вправо. У ограды, отворачиваясь от ветра, сиротливо жалась тоненькая девичья фигурка в забрызганном разноцветными красками комбинезоне. «Тоже, ждет… хворостинка… Кого?.. Хотя, впрочем, такая на профессорского сынка не позарится». И вдруг замер как вкопанный: прямо на него глядели уже знакомые черные глаза. Старшина не успел ничего сообразить, как девчонка шагнула к нему. «Плакать да жаловаться… Понятно!» Голова автоматически заработала, подбирая слова для морали. Однако на этот раз кибернетика позорно заела: одним из героев всей этой некрасивой истории оказывался сам добренький старшина Клушин. «Вот ведь поганец! А девчонка-то… Одна тут, наверно, без матери…»
Девчонка была уже рядом.
– Лина, – дружески улыбнулась она озябшими губами. – Товарищ старшина, Гена скоро освободится? Рядовой Огоньков то есть.
Клушин с сожалением покосился на влажные эмалевые зубки непрошеной знакомой.
– Как вам… чтоб не соврать…
– А вы не могли бы ему передать… когда вернетесь… Скажите, что все в порядке.
– В порядке, значит?
– Ну да. В общежитие переехала, и вот… – девчушка кокетливо потянула рукав комбинезончика.
– Маляришь, значит.
– Так точно! – бодро отчеканила Лина, вздернув тоненькие прямые плечики. – Художественная отделка внутренних помещений! А попросту – маляр высшего класса.
«Высшего… – Старшина исподлобья оглядел маленькую подтянутую фигурку: сейчас она, пожалуй, еще больше напоминала картинку из журнала мод. – А вот голова на плечах…»
– Нездешняя?
– Я-то? – изумленно вскинула ресницы Лина. – Мы же с ним вместе школу кончали, с Генкой. Год в Москве отработала, а теперь… Все равно ведь малярить-то где, здесь еще больше…
Запнулась, вгляделась в лицо старшины и вдруг застрекотала поспешно, почти испуганно:
– Вы, пожалуйста, не думайте, это только вначале… Спасибо вот вам и райкому. Сама-то я в этих делах… Генка говорит – как маленькая. Отслужит – в институт вместе поступим. Он-то и сразу бы мог, да вот я…
С минуту Клушин ошалело смотрел на Лину. Потом очнулся, сунул ей под мышку свою сумку с учебниками, замешкался, потоптался, хотел что-то сказать, но только махнул рукой и размашисто зашагал обратно в полк.
Сержант В. Старостин
СОЛДАТЫ НЕ ПЛАЧУТ
Ветер подхватывал желтые листья и, покружив, забрасывал их в распахнутые настежь окна школы. Листья тихо ложились на черный глянец парт, скапливались шевелящимся шуршащим слоем под классной доской. Ветер перебирал страницы ученической тетрадки в косую линейку. Класс казался брошенным, как когда-то в страшные годы войны.
А ведь еще утром за этими партами первоклассники слушали учительницу, рассказывавшую разные интересные вещи. Потом в класс пришел военный, и Софья Васильевна сказала, что ребятам нужно идти домой.
Во дворе школы на куче липкой глины лежала пятисоткилограммовая бомба, изглоданная ржавчиной. В стороне, на свежеотесанных бревнах, сидели усталые саперы, дымили махоркой и молчали. Только один, широколицый и широкоплечий, уткнувшись подбородком в сомкнутые на коленях пальцы, тихонько напевал:
Я иду – она колышется,
Зеленая трава.
– Ефрейтор Алексей Потапов в своем постоянном репертуаре, – лениво бросил кто-то. – Витя, прочти ему лекцию о том, что его частушки уже перестали волновать души широких масс…
Виктор Сальников, на правах лучшего друга Потапова, мог не выбирать выражений.
– Деревня ты, Лешка, – беззлобно сказал он. – Ну что ты поешь? Ни рифмы, ни размера. А есть шикарные песни… «Се-си-бон», например, или «Рио-де-Жанейро». Слыхал такие?
– Я до армии паровозного гудка не слышал.
– Оно и видно…
И снова молчание. Тягучее, мрачное. И как магнит – ржавая пятисоткилограммовка. Минута, две, три…
– Да что вы все как на похоронах! – взорвался Сальников. – Ну давайте поговорим. Я думаю, хорошая у нас специальность – сапер. Как на фронте, а? На волосок от смерти. Вот бомба. Договорится лейтенант насчет трактора, отвезем ее подальше и взорвем. Школа будет стоять, липы эти… Дети учиться будут. И звонок звенеть. Десять раз в день. Здорово, а? Лешка, скажи.
– Угу… – без всякого энтузиазма отозвался Потапов. Шершавыми, перепачканными в земле пальцами он скручивал толстенную самокрутку.
– Бесчувственный ты какой-то! – Сальников досадливо махнул рукой. – А если бы эта бомба взорвалась? Школа и полпоселка – на воздух. И дети тоже. Тебе что, все равно?
– Да отвяжись ты, дай покурить…
– Нет, подожди. Выслушай. Чего ж от критики увиливать…
Неровной была дружба этих двух совершенно разных по характеру людей. Сальников был гораздо образованнее Потапова (он окончил десятилетку и школу механизации) и никогда не упускал случая походя уколоть Алексея или, как говорили в роте, «прочесть лекцию» ему по тому или иному вопросу.
– Умничаешь? – спрашивал в таких случаях Потапов.
– Человека из тебя хочу сделать, – отвечал Сальников.
– А-а… Ну давай, делай…
Вот эта невозмутимость, эта спокойная уверенность бесила Сальникова и в то же время, точно гипноз, тянула его к Потапову.
…Трактор пришел, когда на землю опустились сумерки.
– Товарищ лейтенант, – обратился к приехавшему офицеру Сальников. – Куда же ее на ночь глядя?.. – Он повел плечом в сторону бомбы. – Темень. Дорогу мы расчистили, накатали, но… мало ли что…
– Завтра утром в школу придут дети, – ответил лейтенант.
Заскрипели стальные тросы лебедки. Бомбу осторожно опустили на волокушу, покрытую толстым слоем песка. Тракторист, немолодой уже человек, в замасленной кепке с неимоверно длинным козырьком, с интересом наблюдал за слаженной работой саперов.
– О, какая гладкая, – бормотал он. – Что твое порося… А чего вы, ребята, ее, как невесту, обхаживаете? Аль рвануть могет?
– Да еще как! – ответили ему. – Проржавела она вся. Ее, брат, осторожно везти надо.
– Да нехай ее черт везет, – тракторист проворно слез с трактора. – Шо мне по белу свету ходить наскучило? У меня ж дети.
– Сальников, давайте! – устало качнул головой лейтенант.
– Есть! – ответил Сальников и, отставив лопату в сторону, пошел к трактору. Он шел, чуть покачивая торсом, высокий, гибкий, на смуглом лице его уверенно поблескивали до дерзости озорные глаза.
– Как на прогулку, – восхищенно прошептал Потапов. – Молодец, Витя!
– Если бы не дети… – виновато говорил Потапову тракторист. – А то же дети, сам знаешь… Трое их. Колька и Петька, как близнецы, не различишь. А меньшая, Манечка, – та приметная. Вот туточки, в углу рта, у ней три родинки, хошь верь, хошь не верь…
– Верю, батя, верю. – Потапов сунул руку в карман и протянул трактористу пригоршню плоских прозрачных леденцов: – Возьми, дашь своей Манечке.
Сальников между тем по-хозяйски тронул рычаги трактора, запустил мотор. Машина отозвалась ему мирным рокотом. Ну вот, сейчас он поедет. Стоит только отпустить муфту, и трактор тронется… Сейчас… Сейчас… Сальников оглянулся. Ему показалось, что бомба сдвинулась к левому краю волокуши. Пятьсот килограммов смерти… Сейчас трактор тронется, рывок, толчок и – мало ли что! – вечная ночь, ночь навсегда.
Как-то в детстве Сальникову приснилось, будто он погиб, как герой, и его хоронят. Музыка… Множество людей. Все говорят красивые теплые слова… Было так торжественно, и от жалости к самому себе больно щемило сердце. А потом он проснулся и несказанно обрадовался свету и вкусному запаху, просачивавшемуся из кухни через узкую щель неплотно прикрытой двери…
– Сальников! Почему стоите? – сердитый голос лейтенанта доносится откуда-то издалека, как будто уши заткнуты ватой. А совсем рядом участливый шепот Потапова:
– Что с тобой, Витя? Что случилось?
Сальников попробовал оторвать ногу от педали сцепления, но накатилась новая волна страха и словно сцементировала подошву сапога с педалью.
– Не могу… – Прямо перед глазами неподвижные, темные, спокойные зрачки друга… – Не могу, Леша!
Потапов выключил скорость.
– Боишься? А ну слазь. Слазь к чертовой матери. Эх, ты, «Се-си-бон»!
Сальников безвольно соскользнул к гусеницам.
– Ну что там у вас? – оскальзываясь и путаясь в полах длинной шинели, к машине спешил офицер.
– Заминка вышла, товарищ лейтенант, – голос Потапова был совершенно спокоен. – Сальников с утра еще болен, а сейчас его здорово скрутило… Я поведу трактор.
Взревел мотор. Лязгая гусеницами, машина начала спускаться в балку. И уже оттуда, снизу, из сырой темноты, донесся глуховатый голос Потапова:
Я иду – она колышется,
Зеленая трава…
Точно ужаленный, Сальников сорвался с места и побежал вслед за трактором.
– На-за-ад! – закричал лейтенант:
– Бомба шатается… Я видел. Я буду держать ее!
– На-за-ад!
Далеко впереди карабкалась на бугор узкая полоска света. Вот она качнулась, застыла на месте и, перевалив на обратный скат высоты, скрылась из виду.
– Всё, – с облегчением вздохнул лейтенант. – Теперь ему через Чигринский мостик переехать – и Сухояр. Там и подорвем.
Саперы, пересмеиваясь, потянулись за кисетами.
– К машине! – скомандовал офицер.
…И в то же мгновение высокий рваный столб желтого пламени поднялся из-за бугра. Воздух раскололся. Задребезжали стекла. Зашумели деревья. Невидимые, закружились в ночном небе листья. Они падали на землю. Неслышно и мягко, словно лаская, касались лиц замерших саперов. Далеко за поселком громовым раскатом прокатилось эхо. И в наступившей тишине слышны были лишь хриплые, жуткие всхлипывания Сальникова да растерянный шепот старого тракториста.
…А школа стоит. Шумят лимонно-желтой листвой могучие липы. По утрам во дворе заливисто звенит звонок и серьезные первоклассники важно усаживаются за парты. Они садятся осторожно, чтобы не помять наглаженных мамами коричневых платьиц и серых форменных брюк.
По вечерам, когда малиновый диск закатного солнца касается вершины бугра, в школу приходит высокий смуглый солдат. Он ведет кружок баянистов в пионерской дружине имени Алексея Потапова. Иногда после занятий он растягивает вишневые мехи баяна и под частушечный перебор поет о зеленой траве и о сероглазой девушке, которую он любит. Тогда каменеют скулы солдата, тоскующие глаза влажнеют. А ребятишки смотрят на него удивленно: неужели этот большой, сильный военный дядя заплачет? Ведь они читали в книжках: солдаты не плачут.
Георгий Халилецкий
ЗАПАС ПРОЧНОСТИ
Вот какую историю я услышал недавно. Причем человек, рассказавший ее, предупредил меня, что в ней нет ровно ничего необыкновенного, и я с ним в общем-то согласен…
В первых числах ноября посыльное судно «Богатырь» было захвачено льдом близ северного побережья. Вообще-то ранние морозы – не редкость в этих широтах: случалось, что море у берега замерзало еще и в октябре. Залив в одну ночь заковывало в голубую броню, все кругом заметало снегом, – а снег тут сухой, колючий – и начинала кружить-вертеться продутая нордовым ветром пурга.
Но все это бывает не страшно, когда и рыбацкие сейнеры, и суденышки-снабженцы китобойной флотилии, и деревянные посудины гидрографов – все успеют приготовиться к долгой зимовке или просто уберутся восвояси.
А тут беда обрушилась неожиданно. «Богатырь» возвращался во Владивосток: он около месяца был в плавании, доставлял продукты и почту на отдаленные морские посты, и вдруг такое несчастье. Именно вдруг, потому что еще накануне прогноз был самым успокаивающим. Лишь позже выяснилось, что с Аляски двигался зимний циклон и крылом неожиданно задел эту часть побережья. И лед-то, если правду говорить, образовался не толстый, но «Богатырю» много ли надо. У него богатырского – одно название, данное точно в насмешку.
Так или иначе, а утром после этого циклона старший лейтенант Кашеваров, командир «Богатыря», собственными глазами увидел, что вокруг корабля – и справа до самого берега, и слева мили на полторы до чистой воды – простирается торосистое ледяное поле.
Полторы мили – расстояние небольшое, но их нужно было преодолеть. А «Богатырь», старый «Богатырь» с латаной-перелатанной обшивкой и видавшими виды шпангоутами, как ни напрягались его маломощные натруженные машины, как ни пытался он взобраться форштевнем на лед, за полдня не продвинулся ни на вершок.
– Ну все, – сказал Кашеваров, входя в кают-компанию, – видно, придется тут зимовать.
Сказал он это полушутя, но все сидевшие за столом вдруг увидели, как фельдшер, молоденький лейтенант медицинской службы Ткачев, побледнел и начал взволнованно комкать салфетку.
– Как же это так зимовать? – растерянно возразил он. – Мне никак зимовать нельзя! – Он помедлил и подтвердил напряженным ломким голосом, в котором чувствовалось отчаяние: – Невозможно мне тут зимовать!
– Так что ж ты не предупредил? Мы бы в рейс не ходили, – серьезно заметил штурман, – старший лейтенант Горелкин, известный острослов и насмешник. – Люди в таких случаях всегда предупреждают.
В другое время, наверное, посмеялись бы над его репликой, но тут каждый сосредоточенно молчал. Кто глядел в тарелку, кто катал на скатерти хлебный шарик. Все чувствовали себя неловко. И только помощник командира старший лейтенант Рекемчук недовольно заметил:
– Вы, Горелкин, не всегда понимаете, в каких случаях можно шутить, а когда следует и помолчать. У человека особая причина…
Все на «Богатыре», от командира до палубного матроса, знали эту особую причину Ткачева: двадцатого ноября во Владивосток должна была приехать невеста фельдшера. Втайне от него офицеры, уже успевшие полюбить лейтенанта, готовили ему свадебный подарок.
– Виноват, – смутился Горелкин. – Действительно, я не того… Брякнул не подумав.
– Добро, – сухо заметил Кашеваров. – Не волнуйтесь, доктор, что-нибудь придумаем.
(На вспомогательных судах, где врач по штату не положен, корабельного фельдшера обычно любовно и почтительно называют доктором.)
Сразу после обеда Кашеваров связался со своей базой; в шестнадцать часов прилетал вертолет с проходившего в открытом море краболова, еще раз подтвердивший, что «Богатырю» до чистой воды дойти без посторонней помощи не удастся.
Кашеваров вызвал в рубку Ткачева.
– Вот что, доктор, – начал он и осекся. Он хотел сказать так: «Мы тут, кажется, засели основательно, а у меня есть власть – отпустить вас на этот краболов. Вертолет заберет, и через двое-трое суток вы будете во Владивостоке». Но он посмотрел на лейтенанта и почему-то ничего этого не сказал, а лишь сухо бросил: – Вот что. Матросы выскакивают на палубу одетыми не по форме. Проследите, чтобы не было обмораживаний…
Ткачев, хотя командир и не добавил больше ни слова, понял, ради чего вызвал его Кашеваров. И в его глазах было сейчас все разом: и затаенная надежда, что командир все-таки примет это решение, и страх, что он его примет…
– Есть, проследить, – неуверенно ответил лейтенант.
А летчик сбросил на палубу вымпел с запиской: «Чем еще могу быть полезен?» Кашеваров поднял руки над головой и пожал одной рукой другую: ничем, мол, спасибо и на том, до свидания!
В семнадцать стало темнеть, к восемнадцати вокруг уже не было видно ни зги. После ужина Кашеваров и Рекемчук, проверив вахтенную службу, спустились в кубрик. Кто-то подал зычную команду «Смирно!», кто-то начал докладывать, но командир корабля жестом остановил доклад и по-домашнему, устало присел к столу.
– Вот что, друзья мои, – помолчав, негромко сказал он. – Выбраться самостоятельно изо льда корабль не может. Дела наши не то чтобы плохи, но и не из блестящих. Засели мы крепко.
– Будем тут зимовать, товарищ командир? – вполголоса спросил кто-то.
– Зимовать, конечно, не будем, – возразил Кашеваров. – Ледокол придет. Но не раньше как дней через пятнадцать. Он сейчас занят – выводит караван. Люди со срочным грузом попали в такую же неприятность, как и мы…
– Так что ж, товарищ старший лейтенант, – заговорил старшина рулевых Горобцов. – Надо, – значит, надо, подождем.
– Да подождать-то дело нехитрое, – усмехнулся Кашеваров. – Я не об этом… Видите ли, – он помедлил. – У нас на исходе продукты и пресная вода. Никто же не знал, что так все получится!.. Я доложил командованию: меры, конечно, будут приняты, а пока что…
Он говорил, а сам вглядывался в лица подчиненных: больше всего сейчас беспокоило то, как матросы встретят его слова.
– Можно мне, товарищ старший лейтенант? – попросил слова матрос Переверзев, поднимаясь. – Я думаю, – весело произнес он, – харчи – это еще не самое страшное. Обойдемся как-нибудь. У меня вон на ремне сколько дырочек в запасе!..
Посыпались шутки, кто-то громко засмеялся, и Кашеваров почувствовал, что от сердца у него отлегло. Он жестом остановил Переверзева:
– Я хочу сказать вам одно. Сейчас от всех потребуется особая стойкость и выдержка. Ни на какие послабления прошу не рассчитывать. Всем ясно?
– Куда яснее, – весело отозвался Горобцов. – Да вы, товарищ старший лейтенант, не сомневайтесь: порядок на корабле будет полный!..
Всю ночь жестяным грохотом обрушивался холодный ветер, всю ночь трещал, вздыхал, скрипел вокруг корабля не видимый во тьме лед. И кажется, не было на «Богатыре» человека, который в эту ночь не поднимал бы головы с койки, настороженно прислушиваясь: «Ну как там? А что, если лед к утру разойдется, не выдержит напора? И откроется доступ к чистой воде?..»
Но надежды были напрасными. К утру лед сделался еще крепче. Теперь до чистой воды было уже никак не меньше двух с половиной километров. Справа – голая, без кустика, стена каменистого берега. Слева – ледяное поле. Впереди и позади – зелено-голубые козырьки торосов. И ничего больше, решительно ничего…
На следующий день прилетел самолет Ли-2. Он описывал над кораблем широкие круги, постепенно суживая их, но сесть на лед так и не решился. На бреющем полете начал сбрасывать на парашютах ящики, тюки с продуктами. «Проблема номер один», как называл ее Кашеваров, была таким образом решена: запаса продовольствия экипажу «Богатыря» теперь хватило бы надолго. Не такой уж сложной оказалась и «проблема номер два»: моряки быстро наладили опреснение воды из растопленного льда.
Но сразу же вслед за этим возникла «проблема номер три», и она оказалась самой серьезной.
Рекемчук доложил командиру корабля, что, по всем признакам, «Богатырь» не выдерживает сдавливания льда. Разговор этот происходил в каюте у Кашеварова с глазу на глаз, и командир взял с помощника слово, что ни одна живая душа на корабле не узнает о грозящей опасности. Страшнее голода и жажды, страшнее льдов и сдавливания опасность возникновения паники. Рекемчук ушел, а Кашеваров сжал ладонями виски.
Он понимал, что придумать что-нибудь против «проблемы номер три» практически почти невозможно. Суденышко было чуть ли не дореволюционной постройки, и на современном флоте, оснащенном первоклассными кораблями, «Богатырь» был анахронизмом, не больше; но он честно доживал свой век, и его щадили. Это был его, Кашеварова, корабль, он за него отвечал перед флотом, перед страной.
А главное – люди. За каждого из них Кашеваров отвечал тысячекратно большей ответственностью, и отвечал прежде всего перед самим собою, перед своей партийной совестью, а это – высшая ответственность.
Он начал составлять донесение. Тут, осторожно постучав в дверь, вошел старшина рулевых Горобцов:
– Прошу, Александр Павлович, разрешения…
Когда Горобцов обращался к командиру не по званию, а вот так, по имени-отчеству, это означало, что он пришел к старшему лейтенанту как секретарь корабельной партийной организации. Они никогда не уговаривались об этом, но оба придерживались такого порядка.
– Заходи, Алеша, – пригласил Кашеваров, пряча бланк в ящик стола. Горобцов усмехнулся, и по этой усмешке командир корабля понял, что секретарь уже все знает. Да и как было не знать ему, моряку, «распочавшему», как говорят на флоте, пятый год службы!
– Ну, как дела на нашем линкоре? – невесело спросил старший лейтенант. – Какое настроение у личного состава?
– На линкоре полный порядок, – присаживаясь к столу, в тон Кашеварову отозвался старшина. – И личный состав спокоен, а вот кормчий, кажется, начал поддаваться унынию. Что стряслось, если не тайна?
Они были почти одногодками, командир корабля и старшина, и потому всегда с полуслова понимали друг друга. Сейчас Кашеваров понял, что таиться от Горобцова ему нет резона.
– На, читай, – сказал он, доставая листок бумаги из стола.
Горобцов прочел дважды.
– Какое решение принял командир? – спокойно спросил он.
– Во всяком случае, пока что одно, – с неожиданной резкостью произнес старший лейтенант. – Нужно, чтобы это… эта новость не просочилась к личному составу.
Горобцов сидел, сосредоточенно рассматривая носки своих начищенных ботинок (он ухитрялся как-то так делать, что они у него всегда – поход не поход, погода не погода – горели, как зеркало), и молчал.
– Это все от неверия, – сказал он наконец.
– Что именно? – не сразу сообразил Кашеваров.
– А все. Начиная с тона донесения…
– Да ну, оставь, – раздраженно махнул рукой Кашеваров. – Все это хорошо в спокойной обстановке. А сейчас, когда вот-вот мы все можем отправиться на дно, какой смысл нам расходовать время на пустые слова?
– Пустые? – старшина поднял на Кашеварова удивленный взгляд. – Да что вы, Александр Павлович?.. Разжать льды или увеличить запас прочности шпангоутов – это, конечно, не в наших силах. Но увеличить запас прочности… сердец – это же наша святая обязанность!
Сказал и смутился. Он всегда смущался, когда начинал говорить чуть торжественно.
– Так что же ты предлагаешь? – нахмурился командир корабля.
– Посоветоваться с коммунистами. Давайте их соберем.
Кашеваров отозвался не сразу.
– Добро, – сдержанно сказал он, вставая. – А это, – он кивнул на шифровку, – это я все-таки отправлю…
Вечером состоялось партийное собрание. Кашеваров ничего не утаил от коммунистов: ни того, что авария может произойти в любую минуту, – льды стиснут корабль еще сильнее и раздавят его, точно яичную скорлупу; ни того, что предотвратить это практически невозможно.
– Я не хотел, чтобы кто-нибудь на корабле узнал об этом, – откровенно сознался он. – Чем меньше знающих, тем больше порядка.
И вот тут коммунисты – а это были не только офицеры, но и матросы, старшины – впервые открыто не согласились со своим командиром. Кашеварову пришлось выслушать горькие, хотя и вежливо высказанные упреки. Моряки говорили о том, что у старшего лейтенанта нет никаких оснований подозревать их в трусости; что судьба корабля так же небезразлична любому на «Богатыре», как Кашеварову; о том, что не таковский народ на «Богатыре», чтобы дрогнуть в час испытаний…
И еще пять дней прошло после этого.
Коммунисты не зря говорили тогда, что обеспечат порядок, чего бы это ни стоило. Служба на «Богатыре» шла так, будто все было не в море, за сотни миль от базы, близ пустынного берега, а где-то у стенки, на виду у большого портового города. В положенные часы менялись вахтенные, в положенные часы сигналы звали на обед или укладывали в койки, в положенные часы начинались и кончались занятия в боевых частях.
А пурга ревела, особенно ночью, своим трубным, жестоким голосом. И росли ряды торосов. И ширилось, на глазах ширилось теперь уже необозримое, почти до горизонта, ледяное поле. И все дальше отодвигалась чистая вода – заветная мечта моряков…
Нет, Большая земля не забывала о крохотном посыльном суденышке, затерявшемся где-то чуть ли не у Полярного круга. Каждый день главная база в определенное время вызывала маломощную рацию «Богатыря» и расспрашивала, как идут дела, в чем экипаж нуждается, Нет ли больных, нет ли обмороженных. И каждый день командование требовало от Кашеварова самых точных и обстоятельных сведений: усиливается ли натиск льдов, как ведет себя корабль?
Кашеваров был молодым моряком: тот год был его первым командирским плаванием, да и Рекемчук не имел еще настоящего опыта. Но теперь, к исходу пятых суток, даже совсем неопытный человек пришел бы к убеждению, что дело идет к развязке: еще один хороший нажим льдов – и «Богатырь» пойдет ко дну…
И тогда главная база передала лаконичный приказ: немедленно эвакуировать на берег весь личный состав. На корабле оставить только самый минимум людей, необходимых для ухода за основными механизмами. Но и они должны будут покинуть корабль, как только угроза сжатия увеличится.
– Кого, командир, оставим? – взволнованно спросил Рекемчук, входя через час в каюту Кашеварова. – Я хочу, чтобы со мной остались…
– Погоди, погоди, – удивился Кашеваров, – это почему же «с тобой»? Кто тебе сказал, что ты останешься на «Богатыре»? Как известно, командир покидает корабль последним.
Рекемчук опустил голову:
– Я прошу разрешения, товарищ старший лейтенант…
– А я не разрешаю, товарищ старший лейтенант! – возразил Кашеваров.
– Алеша, у тебя жена, ребенок, – тихо произнес Рекемчук. – А я холостой, одинокий.
– Откуда ты взял, что мы чем-то будем рисковать? – Кашеваров задумчиво покачал головой. – Нет, милый. Будет так, как я решил. Ты с личным составом отправишься на берег и возглавишь транспортировку в базу.
Наверное, они долго препирались бы вот так, и не потому, что на «Богатыре» была невысокая дисциплина, а просто потому, что они стали друзьями еще в училище, даже нет, раньше – со школьной скамьи, и это была чистая случайность, что один попал к другому в подчинение. Но тут постучали, и в каюту торопливо шагнул лейтенант Ткачев:
– Ага, это очень хорошо, что и вы здесь, – сказал он с порога, увидев Рекемчука. – Товарищ командир корабля…
– Товарищ лейтенант, что это за обращение? – с неожиданной резкостью оборвал его Кашеваров. – Или уставы уже отменены?
Ткачев вспыхнул:
– Виноват, товарищ старший лейтенант… Разрешите обратиться?
– Ну-ну, доктор, что у вас? – улыбнулся Кашеваров.
– Помощник командира приказывает мне эвакуироваться с личным составом, – обиженно произнес лейтенант. – А я не могу, не имею права. Меня учили, что медик там, где истинная опасность.
Кашеваров отозвался не сразу.
– Медик там, где в нем нуждаются, – сказал он наконец. – И вы, лейтенант, отправитесь на берег вместе со всеми. – Он положил руку на плечо Ткачеву. – Доктор, милый, ты же сам говорил, что Раиса приедет…
– Товарищ командир… – снова вспыхнул Ткачев, и голос его по-мальчишески дрогнул. – Я за это время столько передумал!..
– Все, лейтенант, выполняйте, – стараясь не глядеть на доктора, сухо оборвал его Кашеваров. И вдруг тоже, совсем как мальчишка, взорвался: – И вообще, товарищи офицеры, что это такое! Один ко мне приходит – оставьте его на корабле, другой…
Он отвернулся к столу и начал рыться в бумагах. Потом взглянул на часы и сухо сказал Рекемчуку, который все еще стоял в стороне и угрюмо молчал:
– Распорядитесь выстроить личный состав на шкафуте…
Когда экипаж был выстроен, Кашеваров застегнул реглан на все пуговицы и вышел на шкафут.
– Мне нужны двенадцать человек, которые останутся на корабле со мной, – негромко сказал он. – Остальные сойдут на берег. Корабль будет держаться до последней минуты…
Он говорил глухо, словно очень уставший человек, и во всем этом было что-то от фронтовых времен, от тех дней, когда вот так же выбирали командиры смельчаков-добровольцев, готовых идти на любое испытание, а надо, – и на смерть.
Но тут случилось неожиданное. Раздался звонкий, вибрирующий от напряжения голос старшины Горобцова:
– Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться?
Горобцов вышел из строя.
– Коммунисты решили остаться на «Богатыре», – сказал он. – Будем нести вахту до выхода корабля на чистую воду. И спрашиваем на это вашего разрешения.
Он повел взглядом вправо, и будто только этого взгляда и ожидали матросы, старшины, все те, кто присутствовали тогда на партийном собрании. Один за другим выходили из строя и становились справа от Горобцова. И лейтенант Ткачев, подумав мгновение, шагнул к этой шеренге и стал возле старшины. И помощник командира корабля, до той минуты безмолвно стоявший за спиной у Кашеварова, четко, по-уставному подошел к строю коммунистов и встал около доктора. Старший лейтенант Кашеваров увидел, как те, кто остались на шкафуте, молча, точно повинуясь команде, шагнули вперед…
