Текст книги "Тверской гость"

Автор книги: Владимир Прибытков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

Но жизнь готовила ему другое.

Джунар – значит "Старый город". Когда-то и он принадлежал раджам. Но мусульмане давно захватили город и стирали следы, говорившие о прошлом Джунара: разрушали храмы, понастроили на их фундаментах мечети, а население старательно обращали в ислам.

Лишь одно осталось от прежнего Джунара таким, как было: стены крепости.

Чудом казались они, эти стены, поднимавшие зубцы и башни на обрывистой скале, куда можно было добраться только по узкой тропинке, нависавшей над пропастью. Двое всадников не могли разминуться здесь. Сколько же лет, обливаясь потом и кровью, трудились рабы, чтобы перетащить огромные глыбы камня и сложить из них укрепления и дворцы? Сколько сотен тысяч человеческих жизней стоил Джунар?

Никитин невольно подумал об этом, разглядывая город сквозь пленку начавшегося дождя.

В самую крепость купцов и прочих проезжих не пускали. Останавливаться приходилось в ближних подворьях, среди глинобитных и бамбуковых домишек местного люда, ютившегося у подножия скалы. Хасан город знал, отвел в тихое место. Сразу стали устраиваться спать. Подворье было мусульманское, но и тут появились веселые женки, притащили воды для мытья, принялись взбивать подушки.

– Экий балованный народ! – покачал головой Никитин. – Негоже так, Хасан. Скажи, пусть уходят.

Хасан кивнул, но возразил:

– Все равно ты будешь платить за них, ходжа. Это не дхарма-сала. С женщин в султанских подворьях берут налог.

– Ну, а коли не нужны они мне?

– Все равно, дай им что-нибудь. Они же служат тебе.

Усталый с дороги, Никитин быстро уснул под сильный, ровный плеск воды за открытым оконцем каморы. А проснулся – словно и ночи не было: за стенами все так же хлестало, шумело, булькало. В оконце виднелось серое небо. После давешней жары наступившая погода казалась прохладной. Надев халат, Афанасий пошел проведать коня. На дворе от водищи трудно дышать было. Добежав до навеса со скотиной, Никитин промок до костей. Конь повернул голову, заржал. Ливень пробивал пальмовый навес, конь вымок, вздрагивал. Афанасий долго растирал его полами одежды, успокоил, накормил, потом отправился переодеться. Шагнул в камору и отскочил: на ковре, где спал, клубком свернулась змея, на переплете оконца шипит другая.

Прибежали Хасан и народ из соседних камор, длинными палками одного гада убили, другого столкнули во двор.

А пригляделись – по углам на полу кишмя кишит мерзкими тварями фалангами и скорпионами. От мысли, что спал, а они возле ползали, по коже мурашки побежали.

– Откуда? – вырвалось у него.

– Дождь! – коротко ответил Хасан. – Бегут от дождя. Не бойся. Они в это время смирные.

– Дави их! – свирепо сказал Никитин. – Дави! Они этак каждую ночь наползать будут.

Хасан промолчал, а когда народ разошелся, вздохнул:

– Скорпионов вымету. Не они страшны. Моли аллаха, ходжа, чтобы не встретиться с Хусейном.

– Уедем отсюда.

– Скоро не уехать. Всюду ливень и грязь. Дорог нет. Надо ждать, пока кончатся дожди.

А муссоны, в этом году немного запоздавшие, казалось, наверстывали упущенное. Несколько дней и ночей небо над Джунаром раскалывалось, грозя рухнуть от непрерывных ослепительных молний и грома. Потом хлынули дожди. Это были не русские, приносящие свежесть и прохладу ливни, а оглушающие потоки теплой воды, пробивающие пальмовые навесы, крыши, заполоняющие улицы, затопляющие жилища, но не дающие облегчения от жары. Тронуться в дорогу было невозможно.

С утра до вечера приходилось сидеть в дхарма-сала, воевать со змеями, скорпионами и фалангами, наползающими в комнаты, бегать проверять коня, отощавшего за время жары.

Тут и случилось несчастье.

Как-то днем, сидя у себя и записывая в тетради дорожные события, Афанасий услыхал громкие голоса, брань Музаффара, крик Хасана:

– Господин! Господин!

Афанасий выбежал во двор. Пятеро чужих людей, по одежде и оружию воины, окружили посреди двора его коня, вели к воротам, отталкивая Музаффара и Хасана.

Афанасий подбежал, схватился за узду:

– Стой! Куда? Мой конь!

Чернолицый воин сильно ударил его ножнами сабли. Рука у Никитина повисла. Музаффар бросился на чернолицего, воины выхватили ножи.

– Музаффар! – крикнул Никитин. – Погоди! Почтенные! Почему коня берете?

– Ты кто? – грубо спросил воин в красном тюрбане.

– Купец хорасанский, Юсуф...

– Ага. Ты нам и нужен. Ступай за нами.

– Куда? Зачем?

– Опора трона, правитель Джунара, гроза неверных Асат-хан повелел взять тебя и твоего коня. Иди. Прочь вы, собаки!

Хасан, уронив руки, побледнев, глядел на Никитина. Музаффар, двигая скулами, невольно отступил на шаг. Любопытный народ перед воротами живо расползся.

– Иди! – повторил воин и подтолкнул Никитина в спину.

– Не трожь... Сам пойду! – сведя брови, ответил Никитин.

Он оглянулся на своих недавних попутчиков, хотел было попрощаться, но лишь кивнул головой и шагнул к воротам.

В этот день дождь немного утих, проглядывало солнце, и на улицах Джунара было многолюдно. Воины, торговцы солью с озера Самбар, жители Ориссы, уроженцы Инда, пришельцы с Гималаев – все, кто застрял тут в непогожее время, толклись под вольным небом, пользуясь передышкой от дождя.

Афанасий шел, как выскочил на крик: без сапог и без чалмы. На улицах было грязно, вдобавок его толкнули в воротах, и он увяз по колено в луже, выпачкал халат, забрызгал лицо и бороду.

Выбирать дорогу не приходилось: воины, бестолку галдя, заставляли его шлепать по самой вязкой части улиц.

Народ поворачивался, ухмылялся, перемигивался, кое-кто не ленился брести рядом.

– Вор!

– Коня украл! Вор! – слышал Афанасий.

Комок грязи шмякнулся ему в грудь. Второй залепил щеку.

– Басурмане проклятые! – процедил он сквозь зубы. От боли, от обиды, от сознания бессилия перед этой тупой, безразличной толпой, гогочущей вслед, дышалось трудно. Гнев застилал глаза туманной пеленой. Но он шагал, сдерживая себя, не опустив головы.

Его провели через город. У крайних домишек народ отстал. Тут начинался подъем к крепости. Один мусульманин пошел вперед, ведя коня. Остальные растянулись цепочкой. Никитина погнали посередине.

"Это Хусейновых рук дело, – лихорадочно соображал Афанасий. – Хорошо, что не дрался и не бежал. Могли бы убить. Да и куда мне без коня? Пропаду... Дело, видно, серьезное. Ишь, какой срам терпеть заставляют. Ну, надо выкручиваться. Обиженным прикинуться? Пользы не будет. Да и врать лиходеям противно. Нет, не буду таиться. Будь что будет, а порадоваться унижению своему не дам. Не дам!"

Тропа, скользкая, каменистая, петляя, вела вверх. Поскользнись, оступись – ухнешь вниз, на камни. Тут ночью небось не ходят...

Возле узких арочных ворот играла в кости стража. Заметив идущих, стражники прервали игру, сгрудились, глазея на Никитина.

Он заметил – ворота в толстой стене двойные, на железных петлях.

Не глядя на стражников, шагнул под сырые, затхлые своды.

Солнечный свет ударил в глаза, осветил грязное никитинское лицо, замызганный халат.

– Стой! – приказали ему.

Он остановился. Стражник в алом тюрбане, придерживая саблю, побежал куда-то. Афанасий смотрел перед собой. Прямая, выстланная пестрым мрамором, обсаженная пальмами улица вела к трехъярусному, с затейливыми башнями, со множеством переходов, в мозаике дворцу. Перед дворцом были водометы: десять мощных струй радужной воды падали в беломраморные пруды. На окнах дворца разглядел тонкие узорчатые решетки. По пестрой мраморной улице гуляли павлины.

Воин в тюрбане выскочил, махнул своим: ведите сюда!

Афанасия повели не ко дворцу, а направо – в рощу не в рощу, в сад не в сад – по простой брусчатой дороге.

В роще оказалась площадка. Вокруг площадки водили коней, покрытых разноцветными сетками и попонами. Каждого коня держал под уздцы особый конюх. Подведя коня к разукрашенной беседке, конюх сгибался до земли и не расправлял спины, пока ему не махали:

– Ступай!

Афанасия втолкнули на площадку. Круг коней и людей застыл. Караковая кобылка под зеленой сеткой, кося на жеребца, нежно заржала. Жеребец ответил храпом, горячим зовом, ударил ногой.

Красный тюрбан, униженно кланяясь, приложив руки к груди, засеменил к беседке. Афанасий, прищурив глаз, выпрямившись, шагнул следом.

В беседке, на горе подушек, покрытых коврами, сидел, скрестив ноги в золотых туфлях, чернобородый мужик с прямыми бровями, крупным носом и припухлым ртом.

На мужике, как у всех бояр, тонкая фисташковая сорочка и синий, шитый белыми и желтыми цветами кафтан. Голова обвернута зеленой фатой, в фате рубиновое перо. В левом ухе – большая серьга с камнем. На больших короткопалых руках – запястья и кольца.

Рядом с мужиком – толстенький мальчик лет десяти, кудрявый, с огромными, обведенными синевой глазами. Мальчик смотрит с туповатым любопытством. За мужиком и мальчиком – негры-рабы с опахалами из страусовых перьев, при коротких мечах.

У ног мужика кафир-писец. Слева и справа какие-то служивые, на одном высокий колпак, будто на купце новгородском.

Никитин догадался: разодетый по-павлиньи мужик – сам Асат-хан. Про мальчика подумал – сын, а про остальных решил – вроде дьяков думных и бояр они. Красный тюрбан опустился на колени, ткнулся лбом в камни.

Мужик пошевелил рукой, приоткрыл похожий на куриную гузку рот, о чем-то распорядился.

Никитина живо подтолкнули вперед, нажали на плечи: согнись. Он стряхнул руки стражи. Но сзади его ловко шибанули под коленки, сбили наземь, заставили стоять так, глядеть на владыку Джунара снизу вверх.

Афанасий скрипнул зубами, поднял потемневшие глаза, стал смотреть прямо.

Асат-хан, столкнувшись со взглядом Афанасия, нахмурился, перекосил рот,

– Имя? Откуда пришел в город? – резким жестяным голосом спросил он. Зачем?

Афанасий, улучив миг, быстро поднялся, оттолкнул стражей, расправил плечи. Его схватили за руки. Он напрягся, швырнул воинов в стороны, шагнул, задыхаясь, вперед:

– Русский я... Вели, хан, воинам отстать. Не вора поймали.

Подоспевшая стража уже висела на нем.

– Силой говорить не заставишь, – выдираясь из цепких рук телохранителей, крикнул Никитин. – Не стану... Пусти, чертово племя! Ну!

Его опять повалили. Ворочаясь под грудой насевших воинов, Афанасий все же заметил: думные подались к Асат-хану, что-то советуют, мальчик-толстячок перепугано отодвинулся назад, а сам владыка Джунара положил на колено стиснутую в кулак руку, гневно кричит...

Груда насевших тел исчезла. Афанасий утер разбитый рот, сплюнул кровью, поднялся. На исцарапанном лице его плясала злая усмешка: "Что, взяли?"

Асат-хан дал знак:

– Подойди ближе.

Афанасий подошел. Лицо у хана было довольное, словно драка невесть какую радость ему принесла. Смотрел он по-прежнему недобро, но уже с любопытством.

– Ты не трус, – оказал хан. – И аллах не обидел тебя силой. Это хорошо. Позволяю тебе стоять... Если ты можешь стоять.

Афанасий опять сплюнул набежавшую в рот кровь. Не нашелся что сразу ответить, только кивнул.

– А теперь говори правду, – с ухмылкой оглядываясь на угодливо улыбающихся своему бесстрашному хану думных, сказал Асат-хан. – Кто ты и откуда?

– Русский. Из Твери, – скрывая издевку непонятного ответа мирным тоном, ответил Никитин. – А звать меня – Афанасий, сын Никитин.

– Не лги. Ты христианин! – оборвал его хан.

– Верно. Только доносчики твои, хан, худы. Говорят, да не все. А я все выкладываю. Христианин, из русской земли, тверской.

Хан приподнял брови. К его уху склонился седобородый думный, пошептал.

– Эта... земля – где? – спросил хан.

– Да не видать отсюда. За двумя морями. За вашим, Индийским, да за Хвалынью.

Хан оглянулся на своих людей, ему опять пошептали.

– Города свои назови.

– Города? Москва, Нижний, Ростов, Киев, Тверь, Новгород, Углич... Да разве все перечислишь? Земля-то у нас не малая.

– Таких городов нет.

– Есть, хан, такие города. Просто не ведают люди твои про них. Ну, немудрено. И у нас про ваши не слыхали. Так, сказки всякие плетут...

– Про Индию знает весь мир! – оборвал Асат-хан. – А если у вас не знают, то как же ты услыхал?

Окружавшие Асат-хана воздевали руки, заводили глаза: дивились непревзойденному уму повелителя. Афанасий покачал головой.

– Я человек бывалый, походил по свету. Но, видишь, и я всей правды не знал. Мне сказывали – торг в Индии богатый и купцов привечают. Выходит, солгали.

– Не суди раньше срока! – испытующе вглядываясь в Никитина, опять прервал его Асат-хан. – Я тебе не верю. Чем ты докажешь правоту слов своих?

Никитина осенило: "Охранная грамота!"

Сказал:

– Вели, хан, твоим воинам мою суму принести. Фирман* тебе покажу.

______________ * Фирман – здесь – охранная бумага.

Хан, казалось, был озадачен.

– Какой фирман?

– От правителей наших русских...

– Принести фирман! – сердито покосился на думных Асат-хан. – Ты что же? Послан сюда?

Никитин подумал: "Соврать? Наплести с три короба? Все равно, ведь, ни беса в русской грамоте не понимают. – Но тут же возразил себе: – Не гоже. Стоило бы обмануть чертей, да своя совесть дороже. Выйдет – испугался".

Он отрицательно мотнул головой.

– Никто не посылал меня. Сам пошел, на свой страх и риск.

– Один, так далеко? – улыбнулся с ехидцей Асат-хан.

– Зачем один? Везде товарищи находились. И в Мазендаране, и в Кашане...

– Ты шел через Персию?

– Да. До Гурмыза. Оттуда – плыл.

– Это мы знаем... Так как же твоя земля называется?

– Русь.

– Русь?.. Кто у вас султан?

– Мой край не мусульманский. На Руси не султаны – князья.

– Но они подчиняются халифу?

– Никому они не подчиняются. Своим умом живут.

– Халиф – наместник пророка!

– А князь – христов.

– Все равно! – назидательно сказал хан. – Халиф есть халиф, ему должны подчиняться все. Ведь у вас правители мусульмане?

– Зачем? – ответил Никитин. – Они у нас свои, русские. Православной, христианской веры.

Хан пожал плечами, советники его иронически улыбались.

– Это так же немыслимо, как лошадь в плуге! – засмеялся Асат-хан.

– А у нас на лошадях и пашут! – спокойно ответил Афанасий. – Это у вас на быках...

Асат-хан рассмеялся, закидывая бороду, сцепив руки на животе. Смеялись советники. Хихикал мальчик. Растянул рот до ушей писец. Оскалила зубы стража.

– Аллах свидетель... Аллах свидетель, что только это... и может... заставить меня... поверить!.. – еле выговорил Асат-хан. – Ну, а воюют... воюют... на коровах, а?

Хохотали все. Хохотали весело, смеясь над этим грязным, избитым, оборванным человеком, с таким серьезным видом говорящим явные глупости. Полоумный он или шут?

Мальчик-толстячок сделал пальцами рога, замычал, эта разобрало всех еще пуще.

Афанасий стоял спокойно, разглядывая гогочущих людей. Ну и олухи, прости господи! Чего ржут?

Наконец Асат-хан немного успокоился.

– Хорошо, – сказал он. – Хорошо. Пусть у вас пашут на конях. А дыни у вас растут не на деревьях?

– Нет. Дыни у нас не растут совсем, – ответил Афанасий. – Холодно у нас для них. Всякому растению свое нужно. При наших зимах ни арбуз, ни дыня не вынесут.

– Какие же это зимы?

– А вот когда снег идет, в шкуры звериные люди с головой укутываются, печи топят ежедень...

– Печи?

– Ну, очаг такой в доме складывают, греются возле него.

И опять все рассмеялись. Где слыхано дома нагревать? Куда тогда человеку от жары деваться?

– Удивительная, удивительная у вас земля! – произнес Асат-хан. – Все наоборот... Мужчины у вас не рожают ли?

– Ну, нет! – сказал Афанасий. – Вот у мусульман, слыхал я, грех такой случается, что мужика вместо жены держат. У нас за это убили бы.

Внезапно на площадке стало тихо. Асат-хан еще улыбался, но лица кой у кого из думных вытянулись, глаза забегали.

"Ох, кажись, на больную мозоль я им наступил! – подумал Афанасий. Пронеси, господи!"

На счастье, послышался цокот копыт, люди в беседке неестественно оживились. Прискакал воин, посланный за сумой.

Суму кинули Афанасию.

– Покажи фирман, – холодно оказал Асат-хан.

Афанасий порылся в барахлишке, достал из-под грязного исподнего бережно завернутую в холстинку, но уже изрядно потертую грамоту московского наместника князя Александра, протянул хану.

– Вот.

Грамоту принял писец, повертел, повернул вверх ногами, озадаченно сморщился.

– Дай сюда! – раздраженно прикрикнул Асат-хан.

Но и он только пялился на бумагу, как баран на новые ворота.

– Что же здесь написано? – недовольно спросил хан. – Что это за письмо?

– Письмо славянское, уставное, – объяснил Афанасий. – А написано ко всем князьям, мурзам, ханам, бекам, чтобы мне торговать не мешали, обид не чинили. И имя мое указано: Афанасий Никитин. Вон печать стоит. А дал грамоту русский князь.

Хан медленно скомкал грамоту, бросил к ногам Никитина.

– Выдумать можно многое. Не верю тебе. Не знаю ни твоей земли, ни твоих князей и знать их не хочу. Но ты сам признался, что ты христианин. Так?

– Так.

– Ты знаешь законы страны?

– Не знаю, хан.

– Все равно. Незнание закона – не оправдание. Должен был знать. А закон говорит: каждый неверный, если он ступил на землю султаната, должен принять веру пророка. Иначе его берут в рабство и обращают в ислам силой. Ты хорошо слышал?

– Помилуй, хан...

– Молчи. Ты слишком смел и дерзок, чтоб мы захотели лишиться такого человека. Мы любим смелых людей. Вот тебе мое слово: или примешь нашу веру, получишь жеребца и тысячу золотых, или будешь обращен силой, простишься с конем и станешь моим рабом, пока кто-нибудь за тебя тысячу золотых выкупа не даст. Смелые рабы мне тоже нужны. Понял?

– Шутишь, хан... – побледнев, но еще пытаясь улыбнуться, сказал Никитин. – Кто же за меня заплатит? Нет... За что же так? Ну, нельзя торговать – отдай коня, я уйду...

– Здесь не рынок и с тобой не торгуются! – отрезал Асат-хан. – Я все сказал. Эй, уведите неверного! Коня на конюшню. А за купцом следить... Слушай, ты, христианин... Четыре дня тебе сроку на размышление. В день поминовения пророка ты дашь мне ответ. Иди!

Страшные это были дни. Казалось, не успевает солнце взойти, как уже начинает клониться к закату. И что еще страшнее – этого никто не замечает. И все – прежнее. И холмы за городом, и грязь на дворе, и житейские разговоры вокруг.

Афанасий держался. Расспрашивал о стране, обедал в обычные часы, беседовал о погоде с Хасаном. Но ясно понимал, что положение его безнадежно. За ним следят. Бежать нельзя, да и не имеет смысла. Без денег и товара в чужой стране он погибнет.

А перейти в ислам – значит, отречься от родительской веры, не видать Олены, не сметь поглядеть в глаза дружку Сереге Копылову. Пакостник Микешин и тот плюнуть на тебя сможет. Отворотятся все до единого. Навсегда надо оставить мысль о возвращении на Русь. Для чего же ему тогда свой достаток и живот сохранять? Для кого жить? Чем жить? Оставалось одно – сопротивляться хану, и коли уж дойдет до последней беды, то подороже продать свою жизнь...

И вот истекает третий день. Завтра надо давать ответ Асат-хану. Завтра все решится.

...Афанасий, Музаффар и Хасан сидели в полутемной каморе подворья за трапезой. Дождь шумел. Слышались голоса соседей. Где-то за стенами, далеко, стонала вина* и тонкий голосок бродячей певицы жаловался на судьбу. Трапеза была обильная, стояло на скатерти и вино в лазоревом, с черными птицами на боках кувшине. Но его никто не пил.

______________ * Вина – индийский струнный музыкальный инструмент.

– Все же надо бежать! – отрывисто оказал туркмен.

– Куда? С чем? Да и не убежишь, поймают...

– У ворот стоит воин, – вздохнул Хасан.

– Покориться? – яростно оскалил зубы Музаффар.

– Тише.

– А что тише, ходжа? Все равно. Но если ты не хочешь принять нашей веры – это твое дело! – тогда беги! Воина убьем, всех порежу, кто помешает. Музаффар добро помнит, хорошего человека ценит, голову за него отдаст!

– Нет, Музаффар, этого я не хочу.

Музаффар ударил себя в грудь:

– Меня мать учила: оставь добрую память в сердце друга и если сумеешь все грехи аллах простит. А не сумеешь – ничем одного этого греха не искупишь. Вон, гони Хасана, а меня не трогай. Никуда не пойду.

– Почему я должен уйти? – отозвался Хасан. – Я должен тут быть. Я раб. Я не могу от господина уйти.

– Завтра и я рабом стану, – тихо сказал Никитин.

Осунувшийся, темный от мрачных дум, он сидел, уставясь в пол. Не в первый раз за эти проклятые три дня заходил похожий разговор. Музаффар и Хасан приняли его беду как свою.

Никитину пришла горькая мысль: "Не случись такого лиха, не узнал бы, что хорошие люди они".

– Ладно. Видно, беды не миновать! – сказал он вслух и потянулся к кувшину. – Только не обратит меня хан в ислам. Не дождется, чтоб русский за барыш от своей веры отрекся. Не на таких напал... А на прощанье – выпьем зелья заморского. Подымайте кружки, ребята! За хороших людей пью, за Русь пью!

Он залпом осушил кружку. Музаффар и Хасан медлили переглядываясь.

Афанасий подметил это, засмеялся:

– Ну, чего медлите? Пейте! Не бойтесь за меня, пейте! Все хорошо будет!

Теперь, когда он окончательно уверился в безысходности своего положения и принял ясное решение, ему стало легко и просто.

– Спою я вам песню, – поднялся на ноги Афанасий. – Нашу, русскую. Любил я ее...

Выждал миг, вздохнул глубоко и громко, сильно запел, покрывая шум дождя, тихий рокот вины и шумы подворья:

Вылетал сокол над Волгой-рекой,

Над Волгой-рекой, кипучей водой!

"Эх, тут бы подхватить надо!"

По поднебесью плыл, по синему плыл,

Над лебедушкой, над молодой кружил!

...Стражник у ворот, толковавший со служанкой, навострил уши. Заглохла вина. Оборвался голосок певицы. Недоуменно пожали плечами, глядя друг на друга, два мусульманина, рядившиеся о партии шелка. Все догадались – поет этот странный чужеземец, христианин, который попал в беду.

А русская песня крепла, набирала высоту, как птица, задорная, вольная, смелая.

И когда замер последний звук ее, долго еще стояла на подворье странная тишина, словно боялись люди нарушить торжественную святость минуты, которую ощутил каждый. Только дождь шумел и шумел, ровный, настойчивый.

...Музаффар и Хасан улеглись у двери. Никитин развязал суму, стал перекладывать вещи. Отложил чистое белье – завтра наденет. Перелистал тетрадь с записями о дороге. Решил – отдаст Музаффару: если он, когда вернется в Ормуз, увидит христианский люд – передаст. Все польза людям. Приложил к тетради и скомканную ханом грамоту. Чтоб убедительней было.

Кусок полотна для портянок, два старых, но крепких ремня – всегда нужную в дороге вещь, чернильницу медную, моток ниток, иглу отложил за ненадобностью в особую кучку.

С самого низу достал заветный сверток: крест нательный, надетый когда-то материнскою рукой, Оленин науз и иконку Ивана.

Поцеловал крест, надел на шею. Поверх – науз. Поставил на колени икону, вгляделся в милое лицо любушки.

Оленины глаза смотрели скорбно, рот трогала грустная складка. Она словно укоряла Афанасия и печаловалась о нем.

– Олена! – оказал он. – Погиб я, Олена... Вот уж теперь вправду не вернусь. Эх!.. Не видали мы доли с тобой. Видно, простому человеку и в Индии счастья нет!

Всю ночь он молился, вспоминал Марью, Иону, Василия Кашина. Мать и отец, как живые, предстали его взору. Потом почему-то горящее Княтино, рыжий мужик, товарищи по ладье...

Он всех вспомнил, у всех попросил прощенья и всем все простил.

Ночь летела за оконцем душная, чужая, беспощадная. Музаффар и Хасан спали или делали вид, что спят. Он сидел и ждал, почерневший, сосредоточенный, одинокий.

– Отродье шайтана!

– Ублюдок!

– Ты кончишь жизнь на колу!

– Закрой свою зловонную пасть!

Голоса были так громки и так знакомы, что Афанасий услышал их сразу. Он вздрогнул. Значит, он все же задремал.

Сквозь оконце падал золотой сноп. Где-то кашляли сонным, утренним кашлем. На дворе мычали быки. Кто-то пробежал, звонко щелкая босыми ступнями по глиняному полу. Слышался женский смех.

Он вскочил и, запахивая халат, быстро пошел к двери. Сердце стучало. Он боялся поверить ушам.

Навстречу влетел радостный Хасан:

– Ходжа... Ходжа...

Но в коридорчике уже явственно слышался голос хазиначи Мухаммеда:

– Где же он?

– Тут я! Тут! – крикнул Никитин, раскидывая руки, и в следующую минуту уже обнимал перса...

– Так, – молвил хазиначи, выслушав сбивчивый рассказ Афанасия. – Так, так... Я догадывался, что ты не мусульманин.

Заметив у дверей Музаффара и Хасана, перс повел бровями:

– Подите прочь. Хасан, вина... Итак, хан отнял у тебя жеребца?

– Да, – сказал Афанасий. – Отнял. Велел в вашу веру перейти. Обещал тысячу золотых.

– Какая же тебе нужна помощь? Ты просто удачливый человек.

– В чужую веру я не пойду! – свел брови Никитин. – А коня хочу вернуть.

– А почему не перейти? – пожал толстыми плечами Мухаммед. – Выгодно! Уж если пришел сюда, то прими закон.

– Я сюда не на век пришел. Посмотрю и уйду обратно.

– Обратно? Зачем?

– На родину.

– Кто у тебя там? Мать, отец, жены, дети?

– Никого.

– Значит, дом, слуги, земля?

– Теперь, пожалуй, и дома нет. За долги отняли.

– Странно! – разглядывая Никитина, произнес хазиначи. – Так какой же шайтан несет тебя обратно?.. Родина у человека там, где ему хорошо. А здесь тебе хорошо будет. Богатым станешь, гарем заведешь, рабов купишь.

– Нет! – покачал головой Никитин. – Родина там, где твой народ живет. Ты здесь вырос, тебе тут нравится, а меня на Русь тянет.

– Ну, я-то как раз не тут вырос, а в Багдаде. Но меня туда не влечет что-то... Ты живешь нелепыми чувствами, Юсуф. Народ, обычаи, чужбина... Привыкнешь к Индии, чем тут плохо?

– Тем и плохо, что не своя земля.

– Сделай ее своей! Земля принадлежит тому, кто богат!

– Хазиначи, родину не купишь. Оставь. Ты что, боишься к хану идти?

Мухаммед сделал обиженное лицо.

– Я хочу тебе добра. Я знаю: ты шел за тридевять земель, мучился, столько перенес, а тут во имя пустых слов отказаться от своего счастья хочешь. Ты храбр, силен... Таких людей у нас ценят. Мой совет – прими закон. Ну, а если не хочешь...

Никитин, не спускавший с хазиначи острых глаз, подхватил:

– Не хочу. Закон принять – путь отрезать. Кто я тогда буду? Не русский, не хорасанец, не индиец. Ты лучше сходи к Асат-хану.

– Тебя уговаривать – все равно, что из камня воду выжимать. Как хочешь... Значит, ты русский, христианин. О чем же ты говорил с ханом?

Никитин пересказал разговор во дворце. Мухаммед слушал внимательно, часто вскидывая глаза.

– Понимаю. Асат-хан любит коней, – наконец произнес хазиначи. – Однажды он за аравийскую кобылу отдал пятьдесят девочек-наложниц. Ты хочешь получить коня? Может быть, ты его и получишь.

– А как?

– Я попытаюсь поговорить с Асат-ханом.

– Слугой твоим буду!

– Хм... Не надо! Я побаиваюсь честных слуг! – криво усмехнулся Мухаммед. – А теперь давай есть. Я голоден. И расскажи про Русь. Мне интересно...

– Господи! Лучше ты расскажи, как ехал. Ведь дожди! Чудо истинное появление твое!

– Я ехал, ибо меня вели дела. Везу важные вести малик-ат-туджару Махмуду Гавану. Но что я? Вот как ты из Руси сюда добрался?! Я слышал, у вас дикари живут...

– Да вот добрался на свою голову. Тоже всякого наслушался. А пока, гляжу, товара на Русь нету. Золото и у вас на земле не валяется, а остальное дешевле в Персии купить.

– Ну, ну! – возразил Мухаммед. – Ты еще не дошел до сердца Индии. Ты еще изменишь свое мнение.

– Да стоит ли идти? Здесь и то чуть не пропал.

– Ничего, ничего. Все уладим. Рассказывай же про Русь. Говорят, у вас много мехов.

– Есть.

– Какие?

– Да какие хочешь. Соболь, горностай...

– И почем?

– Соболишек за топоры берем.

– Как это – за топоры?

– А сколько шкурок в отверстие для топорища пролезет, столько охотники и отдают за топор.

– Сказка!

– Нет, правда.

– Это же... это же... Да ты знаешь, сколько дают за одну шкурку соболя у нас?

– Нет. Десяток золотых, два?

– Три, четыре тысячи, – почти прошептал Мухаммед. – Слышишь, Юсуф? Четыре тысячи! Ведь это, выходит, если привезти сотню шкурок... Аллах с тобой! Не может быть, чтоб у вас так дешево соболь шел!

– Ну, чего... У нас любой добрый купец шубу на соболях носит.

Мухаммед забыл о трапезе, схватился за чалму:

– Простой купец! Да у нас только султан может позволить себе такую безумную роскошь!.. А горностай? Дорог?

– Раза в три дешевле.

Мухаммед почти стонал:

– И ты не привез мехов!

– Вез, да пограбили меня.

– Ах, нечестивцы, разбойники, ублюдки!

Никитин усмехнулся:

– Меня ведь мусульмане пограбили.

– А, все равно! – с отчаянием махнул рукой хазиначи.

– Зато у нас камней нет, – сообщил Никитин.

– Ну, а дороги? На соболей считай!

– Да ведь трудно счесть... А так, за один хороший камень – за алмаз шкурок двести дадут.

Хазиначи Мухаммед больше не мог усидеть. Он вскочил, заходил по каморе.

– Асат-хан хороший воин, но он глуп! – сердито кидал он на ходу. – Это рубака, а не правитель! Да, не правитель. Суётся, куда не следует...

– Сегодня мой срок! – напомнил Афанасий.

Мухаммед, не видя, посмотрел на Никитина, потом сообразил, о чем идет речь.

– Сиди здесь, – сказал он. – Я сейчас же еду к Асат-хану. Не посмеет он теснить тебя. Эй вы, Хасан, Гафур, коня!.. Не посмеет!.. Я малик-ат-туджаром ему грозить буду! Султаном! Я...

Хазиначи Мухаммед, разгоряченный, разволновавшийся, уехал.

Афанасий вышел во двор посмотреть вслед. Воин у ворот неуверенно переступил с ноги на ногу, приложил руку к груди, поклонился. Хозяин подворья зацвел улыбкой.

Хасан в каморе убирал остатки трапезы.

– Не надо! – остановил его Никитин. – Давай есть будем. Музаффара кликни.

Хасан согнул спину:

– Музаффар ушел, ходжа.

– Куда?

– Пошел в крепость, в войско наниматься.

– Так... Ну, вдвоем поедим.

Но Хасан все стоял у двери.

– Ты что? – спросил Никитин.

– Посмею ли я, ходжа, сесть рядом с тобой? Хазиначи...

Никитин встал, взял раба за руку, подвел к ковру, заставил сесть.

– Хазиначи из головы выкинь! – сердито сказал он. – Вместе горе с тобой делили, вместе и радость надо делить.

Хазиначи Мухаммед вернулся после полудня. За ним вел в поводу коня тот самый стражник, что приходил брать Никитина.

Передавая коня, стражник приложил руку к груди:

– Да не прогневается на меня ходжа. Я лишь выполнял волю хана.

Хазиначи Мухаммед довольно поглаживал бороду, щурил припухлые веки.

– Оказывается, ты немало нагрешил! – сказал хазиначи. – Хусейна побил, за индуса заступился, опиум вез, да и самого Асат-хана обидел! Хо-хо-хо!

– Хусейна не бил, опиум не вез, – это все враки. А индуса убить не дал, правда.

– Индусы не люди! – наставительно произнес хазиначи. – Захочет мусульманин плюнуть кафиру в рот, тот сам обязан рот раскрыть. Запомни эту истину, если не хочешь попасть впросак. Мы здесь господа, а они – твари, ничтожество, грязные свиньи, идолопоклонники. Ну хорошо. Ты новичок, первую ошибку можно простить. Но как ты осмелился самого Асат-хана опозорить?!

– Асат-хана?

– Хо-хо-хо! Не притворяйся! Мне все рассказали. Конечно, не сам Асат-хан. Хо-хо-хо!