Текст книги "Тверской гость"

Автор книги: Владимир Прибытков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

Словно кто толкнул в спину княтинских баб, потерянно жавшихся к плетню. С криком, со всхлипами, хватая все, что подвернулось под руку, бросились они на монастырских.

Марфа подоспела вовремя. Ратник не смог ударить второй раз. Собрав все силы, она встала перед ворогом и молча, гневно глядя в его заметавшиеся глаза, ударила колом... Монастырские дрогнули. Кто-то из них метнулся к коню, но едва сунул ногу в стремя, как десяток рук опрокинули его, и испуганный конь, визжа, помчался прочь, волоча за собой сбитого ратника. Кто-то из них кружил вокруг колодезного сруба, спасаясь от разъяренной жены Васьки Немытого, завладевшей шестопером. Кто-то пополз прочь, вопя о милости...

И вдруг раздался высокий, тревожный мальчишеский голос:

– Еще едут!

Голос этот услышали все. Мужики словно оцепенели, а монастырские ободрились. Из лугов, погоняя коней, скакали люди. Нет, это не княтинцам шла подмога. То скакали монастырские, отряженные ловить крестьянских коней и теперь спешившие на крики...

Заслоняя Федора, Марфа взмолилась:

– Беги!

Монастырский ратник ударил ее в лицо, старуха осела. И в тот же миг Федор опять ринулся вперед, вырвал у обидчика ослоп,* взмахнул им. Ратник ткнулся Лисице в ноги.

______________ * Ослоп – холодное оружие

– Земли захотели?! Земли?! – обезумев, кричал Лисица. – Ешьте ее! Ешьте!

Давая выход ненависти, он бил, бил, бил, не замечая уже, сколько вокруг своих, сколько чужих, окровавленный, в развевающихся лохмотьях розовой рубахи, бил до тех пор, пока не остался один, пока не ударили в спину копьем и он снова не упал, задыхаясь под грудой навалившихся тел...

Всех оставшихся в живых монастырские связали, покидали в канаву.

Тиун, исчезнувший в схватке, снова вылез на свет. Шапку он потерял, один глаз у него заплыл, кафтан висел клочьями, вся грудь была в зелени угодил в коровью лепешку. От вони, от побоев тиуна мутило. Его бы воля перебил бы всех! Но игумен наказ дал строгий: без крайней нужды крови не проливать. Теперь этой нужды не было... Тиун скрипнул зубами, сплюнул. Слюна была соленая, красная. Игумену бы так! Сам ожесточился бы, а ты не смей! В случае чего – Перфилий открестится, а тиуна головой выдаст.

Тиун обвел взглядом побоище. Наткнулся на Антипа, на Анисью, в которой, признал жену Лисицы.

– Пороть! – взвыл тиун. – Всех пороть!

Анисья вырывалась, кричала. У нее выхватили Ванятку, швырнули в сторону, как щенка. Кто-то, гогоча, уселся ей на голову, притиснул лицом к земле, кто-то задрал подол... Ременная плеть врезалась в мягкое женское, тело, дернулась, сдирая кожу... Пороли нещадно. Всех подряд. Подвернулась двенадцатилетняя дочь Фрола Исаева, причитавшая над отцом, избили и ее. Не пожалели старух. Марфу истязали, пока не обмерла. У бесчувственного Федора спустили всю кожу со спины: потом почует...

Из домов повытаскивали все, что нашли доброго: и шубы, и сбрую, и бабьи уборы, и сапоги; даже непропеченный хлеб и то тащили.

Торопливо, как воры, нагрузили княтинские же телеги, вывели скот, погнали прочь.

Тиун с пятком ратников уходил последним. Своими руками таскал сухую, скрипучую солому, наваливал в избах на пол, выгребал из печей уголья и кидал в желтые вороха...

Уже сидя в седле, оглядел еще раз улицу. Все десять княтинских изб жарко занимались.

Тогда тиун подобрал поводья и, неуклюже подпрыгивая, затрусил в поле. Деревенька, намозолившая глаза игумену, исчезала...

Из-за леса выкатилось солнце, яркое, теплое. Анисья утром угадала: день опять выдался хороший, как раз на жнитво.

– Дым!

Сидевший на парусе Копылов изогнулся, завалился на правый борт ладьи, чтоб лучше видеть.

Услышав его голос, Афанасий Никитин поднял голову, оторвался от дум. Иван Лапшев ничего не почуял: спал на дне, укрывшись дерюжкой. Бронник, устроившийся на носу, лицом к парусу, оборвал песню, которую затянул было тоненьким, каким-то бабьим голосом. Его пение всегда смешило, особенно тех, кто знал басовитый, грубый голос Ильи.

Микешин, копошившийся в сундучке, стал на четвереньки, завертел головой:

– Где? Где?

Они плыли уже третий час. Давно скрылись из глаз волоки, крепостные стены, золоченый купол Спасского храма. По обе стороны ладьи бежали безлюдные, с редкими деревеньками берега. Там вплотную к реке придвигался бор, там, на многие гоны, угадывались по туману луга. Присев на корточки, прибрежный ивнячок пускал по Волге листки-кораблики. На перекатах сверкали скользкие голыши...

Как только сели в ладью, разместились меж мешков и коробов, оттолкнулись багром от позеленевшего причала, душу Никитина охватило знакомое волнующее чувство дороги, где грусть расставания мирно уживается с радостью надежд, когда и жаль чего-то, и весело, и задумываешься над прожитым, и тянет вдаль, одолевает жажда изведать неизведанное. Кажется, там, за кромкой леса, за синим горизонтом, и таится твое еще не пойманное счастье. Кажется, оставляешь позади не только заросли ивняка и широкие плесы, а все неудачи, все беды свои, а впереди – бесконечная, светлая, радостная жизнь! Протяни руку – и вот она, бери!

Провожавших было немного: Кашин, все время хлопотавший, чтоб короб с мехами поставили бережней, не подмочили, заплаканные жены Копылова и Ильи Козлова, старый Лапшев, уже успевший опохмелиться и целовавший всех по нескольку раз, да угрюмого вида мужик, дальний родственник Микешина, притащивший его пожитки. Пришел и Иона. Он робко держался в сторонке, боясь помешать в суете. Как-то так вышло, что Никитин не успел обняться с ним, вспомнил о старике, когда отвалили. Он помахал Ионе шапкой. Лицо одиноко стоявшего дьячка просветлело, он быстро-быстро закивал Никитину, закрестил его... Никитин досадовал на себя – обидел старика, а он ведь был на пристани единственным близким ему человеком.

Полулежа на корме, Никитин вспоминал об Олене, мысли, причудливо сплетаясь, навеяли облик матери... Вот не дожила, бедная, до хороших его дней. Вернется он, обновит дом, накупит узорочья, дорогой посуды, заживет ладом с молодой женой, а мать не порадуется. С отцом радости видала мало, а до сыновьего счастья не дожила... Всплыли картины прошлого. Мать все боится, чтоб сын не зашибся, не утонул в Волге. Потом допоздна не спит, ожидая его с гуляний. Плачет, когда первый раз пришел пьяным... Она вечно в хлопотах, в заботах, все печется о нем, а он и не думает о ней. В последние годы, больная, она одиноко лежит в темном чуланчике, а у него все дела, дела... Нет, никакими богатствами долг матери не заплатишь!

А берега бегут, бегут. Дорога началась, и в Твери ждет Олена, хочется счастья с ней... Удача будет, будет! Вот бронник поет, Микешин в сундучке роется – значит, плывут? Ну, значит, и удачи добьются!

От этих радостных, уверенных мыслей и оторвал Никитина голос Сереги.

Действительно, по правой руке впереди поднимался густой дым.

Микешин испуганно повернулся к Никитину:

– Не татары ли? А?

– Какие тут татары! – ответил Никитин. – О них давно бы слышно было. Чай, орда не иголка...

– Может, пожар? – кинул Серега через плечо.

– Дыму-то больно много. Если только целая деревня занялась...

Все вглядывались в правый берег. Солнце уже взошло, туман оседал, разрывался, ладья бежала быстро, и перед купцами все явственней выступал окутанный дымом бугор на берегу.

– Монастырь Ипатьевский? Нет, он дале... Какая же это деревня-то? вслух рассуждал Никитин.

Он окинул взглядом берега, припоминая что-то. Вот оползень, напротив камыши, а еще дальше – три причудливо сросшиеся сосны...

– А ведь это Княтино, ребята! – вспомнил Никитин. – Ну, верно, Княтино и есть. Я тут года три назад заночевал, когда из Нижнего подымался.

– И чего такой пожар? Ишь, всю деревню охватило! – повел рукой Копылов.

– Эна! – засмеялся Микешин. – О прошлое лето вся Москва чуть не выгорела, а тут – Княтино. Много ль им надо?

Окутанный дымом бугор все приближался. Уже можно было различить крайнюю избу, сквозь стропила которой вымахивало пламя.

– Смотри! Скот гонят! – показал бронник. – Да спешат-то!

По-над берегом, верно, гнали прочь от деревни, в сторону монастыря, скот. Маленькие издали человечки на конях метались вокруг скотины, заезжая слева и справа, размахивали руками, видно били плетями. Человечков было много.

– Чудно! – протянул Копылов. – Что ж они дома-то не спасают?

– Да, чего-то тут не так, – согласился Никитин. – Ведь я знаю – в Княтине дворов десять, стало быть вокруг скота – почти вся деревня... А ну-ка, Серега, убирай парус. Надо узнать...

– Пристать хочешь? – напугался Микешин. – Зачем? Проскочить бы скорей.

– Куда проскочить? – нахмурился Никитин. – А если, верно, татары набрели? Тогда в Тверь надо весть посылать...

– Сам говоришь, татарам неоткуда...

– Ну, там увидим.

Копылов быстро свернул парус, взялись за весла. Никитин велел держать правей, под берег, чтоб не заметили с бугра, и пристать на песчаной отмели.

От толчка проснулся Иван Лаптев, протирая глаза, старался понять, в чем дело. Никитин скинул кафтан и сапоги, засучил порты.

– Собирайся, Серега, сходим выведаем... – Он обвел взглядом остающихся. – Ты, Илья, за меня будь. В случае чего – отчаливай, гони на тот берег, мы переплывем.

Они с Копыловым слезли в теплую светлую воду и, высоко поднимая ноги, чтобы не брызгать, побрели к берегу. Уже выходя на траву, Никитин услышал сзади плеск. За ними шел Иван Лапшев.

– Ты зачем? – спросил Никитин.

– А что ж сидеть-то? – виновато улыбаясь, отозвался Иван и остановился, поддерживая порты. – Чай, я не маленький, дядя Афанасий. Возьми!

– Да возьми ты его! – махнул рукой Серега Копылов. – Вишь, храбрость его одолела!

Иван залился краской до корней белокурых волос.

– Ну, иди... – усмехнулся Никитин. – Только вперед не лезь.

И они осторожно, оглядываясь по сторонам, стали подыматься по крутому срезу берега.

Взобравшись наверх, увидели горящую деревню. Стропила крайней избы, изъеденные жаром, рухнули у них на глазах, взметнув столб искр и дыма. Еще дальше пылали другие дома. Слышались женские вопли, плач ребятишек, крики мужчин.

Первый, кого они увидели, был мужик, лежавший неподалеку от избы с рухнувшими стропилами. По левому боку мужика, пропитав рубаху, расползалось пятно крови. В крови была и трава. Над мужиком, в отчаянии держась за виски, сидела девочка. Она покачивалась и выла высоким голосом на одной жуткой ноте. Завидев купцов, девочка оборвала вой, и боком, словно птица с перебитым крылом, поползла в канаву.

– Неладно здесь! – с тревогой сказал Копылов.

– Эй, девка! – окликнул Афанасий. – Что у вас?

Девочка лежала ничком, прикрыв руками голову.

Копылов приложил ухо к груди лежавшего мужика, встал, перекрестился:

– Преставился...

Купцы пошли дальше, держась в стороне от пожара, к замеченной кучке мужиков и баб.

– Да что у вас тут? – громко крикнул Никитин, еще не доходя до людей. Что стряслось-то?

Княтинцы молча, словно не понимая, откуда взялись эти трое босоногих людей, смотрели на них.

Когда поровшие отошли, Анисья с трудом поднялась, оправила подол и, сдирая с глаз мутные слезы боли, бесчестья и бессильной ярости, поискала взором Ванятку. Она увидела его на краю канавы, исходящего криком. Подхватив ребенка, поглаживая его судорожно дергавшуюся головку, Анисья тупо застыла на месте. Неподалеку от нее пороли Федора. Избитая, еле двигающая ногами, она, почти не сознавая происходящего, смотрела, как падают плети, выдирая из спины мужа лохмотья кожи.

Так внезапна и так велика была беда, так страшно и непостижимо происходящее, что ей, потрясенной, показалось на миг, что видит она дурной сон, от которого вот-вот очнется и окажется тогда в родной избе, на постели рядом с Федором. Она крикнула и услышала свой крик, но чудовищный сон не оборвался, и она поняла, что это не сон, а явь, и в муке закричала безысходно и жутко.

Ее толчками пригнали к кучке баб, где колотилась о землю простоволосая жена Васьки Немытого, силой оттащенная от мертвого мужа. Она видела, как приволокли за ноги Федора, пнули поднявшегося после порки Антипа Кривого, связывали руки всем мужикам. Она видела, как выгоняли из дворов скот, услышала мычанье своей Малинки, квохтанье разлетевшихся кур и гогот гусей, бегавших от монастырских. Она видела, как монастырские пригнали из ночного княтинских коней, узнала среди них любимца мужа – четырехлетнего жеребца Серка, рвавшегося из чужих рук, видела, как нагрузили и повезли из деревеньки их добро.

Она все видела и не могла встать... Потом запылали избы.

Когда прямо перед Анисьей откуда-то появился чужой, русобородый мужик и о чем-то спросил, она не удивилась ему, потому что ничто больше уже не могло удивить ее, но и ничего не ответила, – потому что нельзя было одним словом сказать о случившемся...

Она только заплакала, не закрывая глаз и не опуская головы, ловя губами и глотая частые, мелкие слезы.

Русобородый присел, тронул за ручку Ванятку. Мальчик откинулся, вцепился в материнское плечо.

Почувствовав его пальчики, Анисья вдруг заговорила. Она говорила не этому русобородому, она причитала, объясняя себе самой содеянное с ними.

– Набежали ратью слуги монастырские, повязали нам руки-ноженьки, побили народу крестьянского...

Афанасий Никитин и его товарищи неподвижно стояли и слушали это причитанье. А люди, среди разора и ужаса искавшие хоть какую-нибудь соломинку спасения, как будто поняв, что чужаки сочувствуют им, сбивались вокруг и смотрели с немой мольбой и тусклой надеждой.

Пламя еще гудело, от пожарища дышало жаром, летели с треском головешки, наносило искры.

– Да вы монастырские, что ли? – спросил Никитин, обводя взглядом потерянную кучку княтинцев.

– Нет, зачем, вольные мы, – скорбно выдохнул кто-то.

– Распря с монастырем вышла, что ли?

– Какая распря, – так же скорбно ответил из толпы мужичок, державший в руках дугу: все, что спас, – земля, вишь, у нас...

Неподалеку, застонав, приподнялся большой мужик в изодранной розовой рубахе. Мутным взором обвел народ, уронил голову и долго сидел, не шевелясь, опираясь ладонями окровавленных рук о землю и смотря в нее.

Вокруг примолкли.

– Ушли? – еле слышно спросил вдруг мужик.

– Ушли... – тихо ответили ему. – Пожгли все...

С силой упершись в землю, мужик перевалился на колени, потом, ухватившись за подставленное плечо, встал во весь рост. Падавшие на разбитое лицо рыжеватые волосы слиплись от крови, он отвел их локтем в сторону.

– Мои... тут?

– Здеся, Федор...

Никитин с невольной жалостью смотрел на мужика. Эх, и отделали, беднягу. А, видать, здоров! Мужик перехватил взгляды чужих людей.

– Видали, православные, как сирот зорят? – хрипя, выговорил он. – За что? За что?

Он остановился и глянул в сторону монастыря. Потом сжал кулак и, погрозив, выкрикнул:

– Прокляты будьте! Прокляты!

Кое-как Никитин выспросил у княтинцев о монастырском набеге. Говорил больше Федор. Никитину этот мужик понравился. Он рассказывал толковей других.

– Неправедно игумен поступил! – возмущенный услышанным, сказал Никитин. – На него управу найти можно!

– Где? – безнадежно и зло спросил Федор.

– У великого князя! Ему челом бейте!

– Ему! – поддержал Копылов. – Вы, ребята, не сдавайте, за свое стойте! Вот, слыхал я, игумен в Угличе своих сирот непомерно обложил, так они грамоту епископу послали, челом били, и он заступился.

– Правда, – горячо подхватил Афанасий. – Отменил игумен поборы-то непомерные. Вот и вам надо так.

В кучке княтинцев зашевелились, заговорили:

– Игумен вольничает...

– Есть правда-то на свете!

– Великий князь заступится...

– К епископу идти...

Федор поднял голову:

– Как пойдешь-то? Грамоту надо... Так не пробьешься:

Обнадеженные было княтинцы приуныли.

– Известно, грамоту...

– Куды без нее?

– А платить чем?

– Не, теперь одно – по миру волочиться...

Никитин положил руку на плечо Федору.

– Я вам грамоту напишу.

Федор недоверчиво спросил:

– Ай можешь?

– Могу, ребяты... Иванка! – обернулся Никитин к Лапшеву. – Сгоняй-ка на ладью, возьми у меня в коробе, в синем, тетрадку да склянку с чернилами.

– Сейчас, дядя Афанасий!

Иванка припустил бегом. Никитин и Копылов опустились на траву. Княтинцы по-прежнему жались к ним.

– Да вы кто будете-то? – спросил Федор.

– Купцы, – ответил Никитин.

– Ваша доля вольная, – опять вытирая кровь с лица и морщась, вздохнул Федор. – Вам что? Купил – продал... А тут, видишь, как...

– Да и у нас не сладко, – утешил его Копылов. – Не слыхал, что ль, как дерут с нашего брата? А то и пограбят...

– Дело торговое, – равнодушно согласился Федор. – Из наших, после воли, двое тоже в купцы ушли. Один, слышь, выбился. В Твери. Прошка Викешьев... Не слыхали, часом?

– Нет, – подумав, отозвался Никитин. – Не упомню.

– Конешно, где всех узнать... Тверь большая.

Он умолк и уставился на пожар. Тлели бревна нижних венцов. Метался пепел. Смотрели, как догорает деревенька, и купцы. Подошла Марфа. Она еле двигала ногами после побоев. Села рядом с Федором, потрогала его за плечо, словно убеждаясь, что жив, и строго, испытывая, оглядела тверских.

– Мать? – спросил Копылов. И, не дожидаясь ответа, сам сказал: Мать...

Вместо Ивана присеменил Микешин. Наглотавшись гари, перхал, сплевывал. На его дорожный кафтан упала искра, прожгла дырочку. Сунув Никитину тетрадь и склянку, Микешин стянул кафтан и стал с досадой рассматривать порчу. Не выдержал и сердито буркнул:

– Вот понесла нелегкая...

Копылов, зло сощурив глаза, процедил сквозь зубы:

– Люди о доме сгоревшем меньше плачутся, чем ты о дырке...

– Люди, люди, – пробурчал Микешин. – Кафтан-то всего четыре лета ношен...

Княтинцы сбились вокруг Никитина, говорили наперебой.

– Про Ваську Немытого вставь. Трое детишек осталось...

– Сараи с сеном были! Сено впиши.

– Скотину, скотину не забудь!..

Никитин, которому раздобыли чурбачок вместо стола, кивая, записывал...

Кончив рассматривать дырку, Микешин осторожно свернул кафтан, поглядел на княтинцев и спросил у Копылова:

– Грамоту, стало быть, пишут?

– Грамоту.

– Ну, я в стороне. А Никитин зря встрял.

– Как зря? – резко повернулся Копылов. – Людей, зорят.

– Их зорят, им и плакаться. Не наше дело. Еще неизвестно, кто прав. Может, игумен.

– Дома жечь, народ убивать, детей пороть? Прав?!

– А ты на меня не лезь! Не я жег-то...

Марфа, слышавшая их разговор, в горестном молчании уставилась на Микешина.

– Ты чего, тетка, а? Чего? – поеживаясь от ее взгляда, заулыбался Микешин. – Чего глядишь-то? Беда у вас, стало быть, а?

Марфа не отвечала и не отводила глаз.

– Ну, я пойду! – засобирался Микешин. – Тронулась старая, видать... Так мы в ладье будем, управляйтесь живее...

Он быстро зашагал по улочке, обернулся раз, другой, согнулся и припустил чуть ли не бегом.

Марфа тяжко вздохнула, перевела глаза на Копылова и проговорила:

– Ваш он?

– Наш, – нехотя признал Копылов.

– Жалконькой, – сокрушенно покачала головой Марфа. – Как жить-то будет? Один-то?

От этой неожиданной жалости поротой, погоревшей старухи Копылова даже озноб пробрал.

...Кое-как Никитин кончил писать. Буквы лежали неровно, перо в нескольких местах прорвало бумагу. Он подул на чернила, чтоб просохли. Княтинцы благоговейно смотрели на его губы.

– Ну, слушайте, прочту.

Никитин, держа лист обеими руками, начал:

– "Се мы, сироты княтинские, бьем тебе челом, великий княже, на игумена монастыря Бориса и Глеба, на Перфилия. А тот игумен давно на наши земли и луга глядел и замыслил привести их к своим..."

Кончив читать, он поднял голову:

– Так ли писано?

– Так! Так!

– Все правда!

Никитин передал грамоту Федору. Лисица, отерев руки, бережно принял лист, так и впился глазами в черные строки. Из кучки княтинцев высунулась молодая баба, держа в напряженно вытянутой руке узелок.

– Прими, кормилец. Яички тут, уцелели...

Никитин попятился.

– Да что ты? Нехристь я, что ли, брать с вас?

Баба все держала узелок. Копылов подошел сбоку, властно, но ласково согнул ее руку, подтолкнул бабу назад.

– Не гневи бога, молодица... Ну, прощайте, мужики. Дай вам бог удачи! Пошли, Афанасий.

– Постой, – удержал его Никитин. – Слушай, Федор, Тверь ты знаешь?

– Нет.

– Ну, когда придете, спроси на посаде избу Никитина. Постоишь там, у меня, пока дело решится.

Федор, с трудом сгибая саднящую спину, поклонился Никитину до земли. Пожар уже кончился. Ветер вздымал черный прах, устилал им траву. Княтинцы проводили купцов до ладьи. Сиротливая кучка людей, среди которых высилась могучая фигура Федора, долго виделась уплывавшим...

– Начали дорожку! – сердито, ни на кого не глядя, ворочался на мешках Микешин. – Так плыть будем – добра не жди. Наше дело торговать, а не соваться всюду... Еще бед наживешь с заботами-то этими.

– Заткнись! – грубо оборвал его Копылов, – Слушать срамно!

– Не слушай! – окрысился Микешин. – Заступники! Апостолы! Попадете вот под кнут, тогда как проповедовать будете?

– Ну, довольно! – прикрикнул Никитин. – Чего испугался-то? Какие кнуты тебе видятся? Перекрестись! Мужики кругом правы!

Но Микешин еще долго ворчал и умолк только тогда, когда принялся штопать дыру на кафтане. Дело это заняло его целиком.

– Дядя Афанасий! – тихо позвал Иван, пробравшись на корму к Никитину. А добьются мужики правды-то?

– Должны добиться, – ответил Никитин, поглядев на серьезное лицо парня. – Должны... Мужик, Иване, всему основа. Нельзя его зорить. А вот бояре да монастырские...

Не договорив, он махнул рукой. Иван поглядел на Никитина и ничего больше не спросил.

"Эх ты.,, птенец! – с нежностью подумал Никитин. – Многого еще не ведаешь... Ну что ж. Может быть, так оно и лучше".

Он снова лег, рывком натянул кафтан на голову и упрямо закрыл глаза. Все не передумаешь и всему думами не поможешь.

Дорога до Нижнего Новгорода, где тверские купцы должны были пристать к московскому посольству в Шемаханское царство, лежала через Калязин, Ярославль, Плес и Кострому. В Калязине, куда ладья пришла на второй день, сделали первую большую остановку, завели судно в речушку Жабню, целый день с удовольствием ощущали под ногами твердую землю. Городок был хорошо знаком всем, даже броннику. Повстречали тверских, поговорили с москвичами, приехавшими на прошлой неделе из Димитрова.

Те подтвердили – да, посольство в Шемаху собирается, тверские как раз успеют.

На заходе солнца сходили в монастырь Живоначальной святой троицы, стоявший неподалеку, над Жабней, помолились об удачной дороге, пожертвовали монастырю рубль. Игумен Макарий, отстояв службу с братией, позвал купцов, спросил, что слышно у Спаса, полюбопытствовал, не везут ли простых материй, – он бы взял локтей сто на подрясники, – и, узнав, что такого товару нет, с миром отпустил, благословив на путь.

В Угличе решили не стоять – пожалели время. Проплывали этот маленький городок среди дня, до вечера еще много верст могли сделать. Да и что узнаешь в Угличе? Хоть и красив Углич, сгрудивший над Волгой белые стены крепости, монастырей, высокие звонницы и тонущие в зелени крыши домишек, но это не Калязин, пусть не такой казистый, да зато живой, бойкий, перенявший у города Кашина московский торг. В Угличе только псалмы слушать да пересуды просвирен.

Зато в Ярославле поневоле провели полдня, ночь да еще полдня. Как раз перед городом захватила гроза. Тучи находили долго, обкладывали горизонт плотно, не спеша, а потом как рванул ветер, как пошло полыхать, как рухнул ливень, – еле успели причалить. Где уж было искать прибежища! Сбили все тюки на корму, под смоленую холстину, а сами укрылись мешками, растянули над головами запасной парус, да так и просидели дотемна, крестясь и творя молитвы. Ладью два раза шваркнуло о причал, казалось – конец пришел. Молнии совсем рядом ударяли, и с таким треском, будто и земля и небо надвое раскололись. Все вымокли, намерзлись, натерпелись страху. Под вечер гроза передвинулась, но нельзя было уйти, бросить товары на пустынном вымоле. До зари продрожали у костра. Два тюка подмокли. Пришлось их распарывать, сушить полотно и мех, потом все складывать да зашивать. Еле управились к четвертому часу. Даже в город не поднялись. Только горячего сбитню купили у разносчика да напились – вот тебе и весь Ярославль.

В Костроме простояли день. Тут уж начинались владения Москвы, надо было грамоту у московского наместника князя Александра брать. Клади еще полтину, дьякам да князю три рубля, чтоб не держал. Хорошо, что не поскупились. Стоявшие рядом новгородцы зажали мошну, так три дня даром лбами в княжеские двери стукались. Потом заплатили, да все равно еще день ждали, пока пропустят: не скупитесь, мол!

Видели самого князя. Высокий, худущий, как жердь, в узорчатом кафтане с самоцветами, ехал куда-то от кремля, уронив голову и не глядя на народ. Княжеская челядь скакала впереди, расчищала дорогу. Какого-то зеваку толкнули конем, он упал. Князь покосился на зеваку, недовольно сжал бледные губы.

Через Плес проехали свободно и, наконец, на другую седьмицу увидели Нижний Новгород. Никитин не узнал его. Велик срок три года! Когда-то деревянный, Нижний теперь издалека белел высокими, новой кладки, каменными стенами крепости. Могучие, тяжелые стрельницы* зияли узкими бойницами, оскаливались зубцами верхних площадок.

______________ * Стрельницы – башни

Крепок! Кисло татарам будет сюда лезть. Ай да москвичи! Удружили! Ну, а без тверских-то, наверное, не обошлись. Тверские кирпичники – на Руси первые. Знать, и они руку приложили!

Афанасий Никитин любовался новым кремлем Нижнего, словно сам его возводил, словно крепость новых стен могла защитить его и впредь.

– Ну, доплыли, слава богу! – хлопнул он по плечу Ивана Лаптева. – Будет тебе срок по храмам походить!

За время пути Никитин больше всего приглядывался к Ивану. И не потому только, что помнил просьбу старого Лапшева. Иван понравился ему еще в княтинском деле, и Никитин недоумевал: почему отец назвал его неудачным? Иван был скуп на слова, замкнут, но пытлив. Припомнил в дороге обещание Никитина дать книгу про индийское царство, выпросил. Читал легко, бегло, но, видно, во все вникал и после задумался.

Как-то Никитин рассказывал про движение солнца и звезд. Иван слушал не мигая, морща лоб, чтоб лучше уразуметь услышанное.

Чем же неудачный?

Никитин, правда, замечал, что Иван иногда подолгу как зачарованный глядит на луга и леса, бегущие мимо, а улучив минуту, уединяется, но как-то недосмотрел – зачем? И вот однажды он, выбрав часец*, нашел Ивана сидящим на костромском берегу и подошел к нему сзади.

______________ * Часец – минута.

Иван не заметил купца. На коленях его лежала дощечка, и Иван, вглядываясь в противоположный берег, водил по ней угольком. На дощечке так и возникали Волга, паром, уткнувшийся в песок, съезжающая к парому телега, а дальше – как настоящий – виднелся костромской лес.

Никитин даже дыхание затаил, до того похоже все получалось. Ну словно и ты сам в этой дощечке где-то стоишь и оттуда все видишь.

– Вона ты где! – неловко выговорил он и присел рядом на корточки.

Иван испуганно прикрыл дощечку рукавом, со страхом и тревогой уставился на Никитина.

– Что это у тебя?

– Так... просто...

– Да не бойся меня... Видел я дело твое.

Иван молчал, потупив глаза.

– За это, что ль, отец бранит? – дружелюбно спросил Никитин, кивая на дощечку.

Иван поднял еще недоверчивое лицо, робко улыбнулся и шепотом, быстро попросил:

– Ты, дядя Афанасий, не сказывай никому...

Афанасия тронула эта просьба.

– А ну, покажи-ка еще, – попросил он.

Видя, что его рисунок понравился, Иван просиял, признался:

– Я часто этак пишу... Хорошо-то как вокруг! Все сберечь хочется, людям показать – вон красота какая!

– Да, не видят часто люди красы земной.

– Не видят! – горячо подхватил Иван, словно Никитин высказал то, о чем он и сам думал. – Все ссоры, счеты у людей, горе, а мир-то божий как хорош! Ведь, думаю я, если бы увидели все красоту эту да почуяли, и жить легче было бы.

– Ишь ты как... – протянул Никитин, вскидывая удивленные глаза. – Ну, не знаю... Может быть. А баско вышло у тебя, баско. В твоей Волге искупаться хочется.

От похвалы Иван совсем застеснялся и, не зная, что ответить, поведал:

– Я и иконы писал... дома.

Две иконы он вез с собой и одну показал Афанасию. На иконе изображен был красками Иисус Христос в терновом венце.

– Ну, знатно, – только и выговорил Афанасий. – А на второй что?..

Иван как-то странно поглядел на Никитина, замялся и ответил:

– Не готова она еще...

– Ну, дорисуешь, покажешь, – добродушно согласился Никитин. – А Христос у тебя живой.

С той поры Афанасий пекся об Иване, как о младшем брате, а тот платил ему преданностью, готов был из кожи вон вылезть, но сделать все, как Никитин сказал.

Илья Козлов всю дорогу удивлялся, ахал, простодушно верил всяким слухам, везде, куда ни приставали, норовил обойти каждый уголок, ему интересно было все без разбору: и чудный бас дьяка в Калязинском монастыре, и количество самоцветов на кафтане князя Александра, и ярославские церкви.

– Вот вернемся, рассказывать-то придется! – блаженно улыбался он. Сынок-то все выспросит. Пытливый! Уже мастерству учится, сам лить умеет, даром что тринадцатый годок ему.

Иногда он так надоедал своими речами о том, какой у него умный да ладный сынок, какая ласковая да разумная жена, что Копылов не выдерживал, принимался подтрунивать над товарищем.

– Слышь, Илья, – как-то прервал он бронника, – говорят, у вас в слободе коза объявилась, акафисты читает. Не твоя ли?

– Не... – растерянно ответил простодушный бронник.

– Но? А я думал – твоя. У тебя вить все не как у людей, все лучше! поблескивая озорными глазами, серьезно сказал Копылов.

Никитин, Иван и Микешин засмеялись. Бронник побагровел, сразу притих, сделался как будто ниже, уже.

Некоторое время он только молчал, но потом не выдержал, опять ввязался в беседу:

– А вот у меня сынок...

Выговорив эти слова, он вдруг испуганно замолчал. Никитин с трудом удержал заходивший в горле смех. Но бронник был добродушен. Махнул рукой и засмеялся первый. Если теперь он опять увлекался, Копылов молча показывал пальцами рога, а Илья лишь примирительно подымал темную ладонь:

– Ладно, ладно... моя коза, моя!..

...Прибытие в Нижний Новгород обрадовало всех. Но еще на вымолах купцы узнали, что посол Ивана боярин Василий Папин уже проехал.

Эта весть купцов ошеломила. Микешин тотчас забормотал про тех, которые о чужих пекутся, а своих не помнят.

– Чего уныли? – приободрил товарищей Никитин. – Не беда! И сами дойдем! Да еще к наместнику сходить надо, познать, может, попутчики будут... Ништо!

Пока разгружали ладью, рядились с подводой, чтоб довезти товар до знакомого Никитину и Копылову купца, где решили стоять, Афанасий, прямо как был, заспешил к двору наместника.

Вернулся он с хорошей вестью: за Папиным идет задержавшийся в Москве посол самого Фаррух-Ясара, шемаханского князя. Должен быть вскорости. Так сказали приказные дьяки. На общем совете решено было ждать шемаханца. Думалось, с ним плыть будет вернее. Ведь сквозь татар дорога лежит.