Текст книги "Тверской гость"

Автор книги: Владимир Прибытков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

Он отвел каждому по самой большой, прохладной комнате.

Афанасию принесли ковер, подушки. Он покорно подчинялся, прикидывая одно: во сколько это обойдется?

Пока готовили пищу, Никитин развязан свой тючок, достал убрус* и отправился мыться.

______________ * Убрус – полотенце

Скинув халат, он прочел в глазах служанки, взрослой, стройной девушки, на которую по причине ее наготы старался не глядеть, такой восторг, что сконфузился. Она как завороженная смотрела на его белые плечи и грудь

– Вот беда! – вздохнул он. – Ну, лей, милая, что ли...

Из-за ограды, когда он выпрямился, вытирая освеженное тело, глазели любопытные.

– Братцы! – созорничал Афанасий. – Я ж не слон, не мамона! Чего глядите-то!

Вихрь возбужденных воплей был ответом на непонятную речь.

Но самое странное было впереди. Едва день угас и стремительно спустилась темная тропическая ночь, Никитин ушел к себе. Перед этим немало удивился: у него отобрали кинжал, спросили – откуда идет и все записали. В комнате было чисто, прохладно. Масляный светильник в изголовье горел слабо. Лежа на спине, слушая звуки ночной дхарма-сала, Афанасий мысленно перебирал впечатления дня. Берег, люди... Одни наги, другие в тонких, просвечивающих фатах на плечах... Босоногие воины со щитами, сопровождающие носилки с увешанным золотом боярином... Слоны, волокущие бревна... Розовый храм, куда Сулейман не велел ходить... Чудные обычаи.

Дверь внезапно открылась. Он рывком сел. Мелко ступая, к нему вошла женщина. С ее плеч струилась прозрачная ткань. На ногах, длинных и упругих, звенели браслеты. В изогнутой, высвобожденной из-под одеяния руке, до локтя украшенной тонкими золотыми обручами, женщина несла поднос.

Она ловко опустила поднос перед его ложем. Немного крупноватый, влажный рот женщины открывал ровные зубы. Сильное, юное тело издавало запах цветов. Черные глаза в длинных густых ресницах ласкали.

Она что-то сказала на непонятном ему языке и опустилась на ложе у его ног.

Никитин быстро подвинулся, соображая, что ей надо.

– Спасибо, – сказал он по-персидски. – Ступай.

Она не поняла, озабоченно подняла брови, потом ее лицо озарила догадка.

Смеясь, она налила чашу и поднесла к его губам, показывая жестами, чтоб он выпил.

Никитин выпил. Напиток был жгуч, но хорош. Она показала – ешь, ешь!

"Видно, так надо!" – подумал он.

Пока он ел, она бросала на него быстрые, волнующие взгляды. Он заметил, что тонкие ноздри ее еле вздрагивают.

"Хороша!" – невольно подумал он, чувствуя, как начинает действовать напиток.

А женщина еле слышно запела. И хотя он не понимал языка, он угадал смысл песни. Да и как было не угадать: такая страсть в ней томилась!

– Вот что, – сказал он глухо, – иди, милая, от греха...

И он показал рукой на дверь. Женщина, напряженно слушавшая его речь, огорченно проследила за повелительным жестом, потом слабо улыбнулась и что-то быстро, печально спросила.

– Господи! Да не понимаю я тебя! – почти простонал Афанасий. – И надо тебе прийти было!

А она придвинулась и закинула горячие руки на шею...

Он рассказал, после долгих колебаний, о ночном происшествии Хусейну.

Тот выслушал без тени удивления, кивнул головой.

– Таков обычай, – спокойно сказал он. – К каждому гостю приходит женщина. Так они служат своим богам.

Этот день положил начало другим чудесам.

Боясь что-нибудь позабыть, Афанасий надумал писать в тетради хоть о самом важном. Известное дело, начнешь перечитывать – все всплывет, поднимется, как водяные пузыри в бочаге.

Разведя чернила, добыв и очинив перо дивной жар-птицы, он согнулся над листами. Мыслью не растекался, а написал коротко, откуда пришел, какие города проплывал. Дописал до татарского грабежа, вздохнул. Чернила, на пере сохли, листы шевелились от ветерка...

Хасан, просунув голову в клеть, дважды позвал:

– Господин... Господин...

Вскинул глаза, посмотрел не узнавая:

– А? Что?

– Ходжа Сулейман пришел, ходжа Хусейн зовет. На базар идут. Пойдешь с ними?

Закрыл тетрадь, спрятал в мешок. Потом допишет. Города-то еще и не видал. Надо пойти.

Сулейман был озабочен. По секрету поведал – война с кафирами идет пока неудачно. Махмуд Гаван главной крепости раджи не взял, хотел поморить индусов голодом, но те не сдаются. А скоро начнутся дожди. Наверное, бидарские войска на это время уйдут в свои города. Есть опасность, что кафиры нападут на Чаул. Их корабли, по слухам, где-то недалеко. Он, Сулейман, должен оставаться здесь. Может быть, придется драться. Его долг предупредить обо всем...

– Зачем здесь сидеть? – улыбнулся Хусейн. – Завтра караван в Джунар будет. Я иду, собирайся и ты. Джунар – надежный город.

– Да, – подтвердил Сулейман. – И дорога в Бидар лежит через него.

– А товар там есть? – спросил Никитин. – Мне тоже бестолку ходить нельзя. Мне до главных торгов добраться надо, почтенные. А то не я на жеребце наживусь, а он меня сожрет.

Сулейман усмехнулся, Хусейн вздел руки.

– Аллах свидетель, где же торг, как не в Джунаре и Бидаре?

Сулейман посоветовал купить перцу и гвоздики. Их, мол, отсюда по всей стране везут. Хусейн поддакнул, а улучив минутку, шепнул:

– Не бери ничего, кроме опиума. Только молчи. Тшш...

Афанасий насторожился:

– Почему?

– Запрещено им открыто торговать. Большие деньги наживешь... А где взять – я скажу.

Предложение было соблазнительное, и решать приходилось немедля, если завтра идти. Никитин колебался.

– Не бойся, – уговаривал джунарец. – Риск малый. Я сам опиум повезу.

И все же он отказался. Риск риску рознь. Позаришься на деньги, да и пропадешь с ними. Наживется и на пряностях. С него хватит пока. Надо наперед все про Индию вызнать.

Пошли на базар. Музаффар пристал к ним, спрашивал у Сулеймана, куда ему идти.

– Хочешь – тут оставайся. Воины и здесь нужны. Хочешь – добирайся до Бидара, – сухо отвечал Сулейман. – Таких, как ты, сейчас много...

Музаффар примолк, пошел в сторону.

– Воины, дармоеды! – тихо выбранился Хусейн. – Только и знай плати налоги, чтоб они жрать могли.

– Они защита все же! – отозвался Сулейман.

К путникам опять привязался народ. Все глядели на Афанасия.

– У тебя и впрямь странный облик, – признался Сулейман.

– Так у нас все таковы! – с деланым равнодушием ответил Никитин, хотя в душе шевельнулась тревога.

Но больше никто про его бороду и кожу не заговаривал, и Афанасий стал смотреть по сторонам.

Много любопытного попадалось по дороге! Вот несколько индийцев – два мужика, старуха и несколько детишек разложили на улице костерок, что-то варят в маленьком горшочке, разговаривают спокойно между собой, словно огорожены толстыми стенами.

Неужели у людей дома нет, что тут расселись?

А вот малый с едва заметной бородкой поджал ноги на пестрой циновке. Перед малым – высокая корзинка. На руках у него – длинный пушистый зверек. Малый что-то лопочет, окликает людей, подзывает, скалит зубы.

Сулейман швырнул малому монету, тот живо открыл корзину, отодвинулся, спустил зверька с коленей. На зверьке оказалась цепочка, как на собаке. А из корзины – отвратная змеиная башка. Черная, глянцевитая, с разводами.

Башка надулась, зашипела, змея стала выбираться из корзины, зверек заволновался, подпрыгнул.

Малый с застывшей улыбкой удерживал зверька, потом пустил. Змея метнулась к мангусту, тот увернулся, кинулся на гадину, но промахнулся и опять отскочил. Они дрались долго. Потом зверек взял верх. Прокусил гадюке шею. Погань дергалась, извивалась.

Афанасий плюнул. Ну и забава! Ему больше понравилось другое зрелище: игры обезьян, хвостатых человечков. Обезьяны чудно плясали под флейту, трясли руками, смотрели умными, не звериными глазами.

На базаре под жарким солнцем толклись потные чаульцы, ревели ишаки, качались над толпой морды верблюдов. Всякая снедь: зелень, сладости, мясо лежала прямо на земле. Над ней тучами роились гулкие мухи. В ходящем ходуном балагане мелькали руки ткача. Гремел товаром медник, вертел круг гончар.

Афанасий подивился огромным, с человеческую голову, орехам кокоса. Оказалось, не все орехи простые. В иных держали кокосовое же вино.

Вина покупать не стали, но Никитин захотел пить, хотел прицениться к разложенным перед старой индийской женкой арбузам. Женка что-то ответила, но возле тотчас вырос старый уже индиец, недовольно стал объяснять Афанасию: арбузов не покупайте.

Сулейман сказал:

– У этой женщины умер три дня назад сын. Кафиры верят, будто все родственники умерших две недели остаются нечистыми. В самом деле, неприятно. Пойдем.

– Эка! – ответил Никитин. – Не с голоду же ей умирать.

Старая женка тихо плакала...

Разыскав торговцев пряностями, Афанасий срядился, взял тючок гвоздики да тючок перцу. Велел снести в дхарма-сала.

С базара выбрались близко к полудню. Пекло сильно, но выносить этот жар было легче, чем ормузский. Сходили к морю, выкупались, поглазели на суда, на то, как моют слонов.

– Ну, как? Нравится в Индии? – спросил Сулейман, попивая кокосовый прохладный сок.

– Да пока не обижаюсь! – рассмеялся Никитин. – Посмотрю, как дальше пойдет. Вот камней я еще не видал

– О! – ответил Сулейман. – За камнями надо идти туда! – И махнул в сторону гор.

– Завтра утром пойдем! – откликнулся Хусейн.

Все шло хорошо. Сердечно простился с Сулейманом, наказал кланяться хазиначи Мухаммеду, повидал других купцов в Джунаре, уговорился тючки на повозке везти, ждал с волнением вечера: придет давешняя знакомка или нет? Решил ей колечко подарить на память. Но мирное настроение испортил Музаффар. Пришел, сел на корточки, сообщил:

– Пойду с тобой в Джунар.

– Как хочешь...

Музаффар помолчал, опустив глаза, потом тихо добавил:

– Ты не мусульманин.

Никитин мрачно поглядел на туркмена.

– С чего взял вдруг?

– Видел, как ты молишься.

Переведя дух, Афанасий спросил:

– Тебе какое дело?

– Никакого. Но я не один видел.

– Кто еще?

– Хусейн, по-моему, видел.

– Ну и что?

– Ничего. Ты в мусульманской стране.

– Хусейн – хороший человек! – отрезал Никитин. – Плохого про него не говори. И до моей веры тебе дела нет.

Туркмен поиграл желваками на скулах, ухмыльнулся, встал:

– Спокойных снов, ходжа.

Всю обедню испортил проклятый Музаффар. Афанасий ворочался с боку на бок, мял подушку, долго не засыпал. Темное беспокойство овладело им.

А наутро перед дхарма-сала выстроились запряженные буйволами арбы и огромные, крытые материей фургоны. Купцы забегали, залопотали.

– Пора! – крикнул Хусейн.

Афанасий с Хасаном стащил тючки, сунул в крытый фургон, Музаффар вывел жеребца.

– Кому платить за ночлег? – спросил Никитин Хасана.

– В дхарма-сала не платят, – ответил раб.

Защелкали бичи, заскрипели деревянные колеса повозок.

"Эх, не остаться ли? – мелькнула думка. Но он отмахнулся от нее. – Ни черта не боюсь! Пойду!"

И уверенно зашагал рядом с караваном.

Дорога шла к горам.

Стремительный тропический дождь – предвестник близкой индийской зимы налетает внезапно и так же внезапно кончается.

Парит. Омытая зелень дрожит, сбрасывая капли. Дорога идет полями, пересеченными каналами, ныряет в леса, минует индийские деревни.

Все – поля, леса, деревни – непривычное, невиданное. На полях добирают хлопок. Смуглые люди с огромными корзинами на головах идут вдоль обочин. В корзинах белые, пушистые горы хлопка. На караван никто не смотрит, тут привыкли к проезжим.

В лесах – густых, буйных – качаются над головой ротанги* и другие лианы, верещит обезьяний люд, перелетая стаями через дорогу, иная лиана вдруг оживет и с шипением скроется в непроглядной листве. Индусы-погонщики всегда замечают змей издалека, а Никитин с непривычки пугается каждого подозрительного стебля.

______________ * Ротанги – ползучие, цепкие растения джунглей, достигающие многометровой высоты.

Часто дорогу обступают непроходимым частоколом высоченные и неправдоподобно прямые бамбуки. Под вечер из диких зарослей этих доносятся мрачные рыки, рев, от которого трясутся быки и лошади. Невидимый страшный хозяин джунглей напоминает о себе...

Когда лес особенно густ, – пахнет прелью, налетает комарье, больно жалит людей и скотину.

Попадаются и диковинные рощи баньяна, где все деревья растут из одного. Баньян опустит ветви до земли, и те ветви дадут корни, сами стволами станут. А стволы – в четыре обхвата.

Деревни же все из бамбука да тростника. Островерхие хижины крыты пальмовыми листьями. На улицах копошатся куры, в загончиках верещат поросята. У порогов сидят женки, крутят тяжелые жернова, мелют зерно. Колодцев мало, вода в них дурная, тухлая. Говорят, от этой воды много болеют.

Почти в каждой деревне – обезьяны. Сидят у самых домов, лазают по крышам, ищут друг у друга в головах, даже не поворачиваясь к проходящему человеку: не боятся. Пищу берут из рук. Глаза у обезьян кроткие, печальные, не звериные. Хасан шепотом говорит, будто обезьяны своим миром живут, свой царь у них есть. Если обезьяну обидишь – нажалуются ему, выведет он обезьянью рать и деревню обидчика разорит. Потому, мол, их так и почитают, не трогают. Иногда обезьяны уносят у кафиров детей, растят их, обучают своим законам. Такой человек к людям уже не возвращается, остается в лесу, у обезьяньего царя. Зато обезьяны и своих детенышей людям по ночам подкидывают. Такого детеныша подбирают факиры – бродячий люд, водят с собой, учат играм всяким.

Таинственно шепчет Хасан, печально заглядывают в глаза обезьяны, мычат быки, петляет дорога, а в пепельном от зноя небе, раскинув крылья, плавают коршуны. В сказке ли, наяву ли? Не поймешь, пока не охватят заботы житейские.

А забот немало: купить еды, корма для жеребца, к которому привязался за это время всей душой, позаботиться о ночлеге. Тогда сказка пропадает, и видишь – живут здесь простые люди, хотя веры чужой и обычаев пока непонятных.

На второй день пути пришлось заночевать в маленькой деревушке. Хотел купить рису – долго не мог найти. Наконец привели низенького, толстого кафира с носом-пуговкой. Долго кланялся, а потом такую цену заломил за одну чашку, что Афанасий плюнул. Напился воды, решил спать не ужинавши. Привыкать, что ли? Пошел в указанную Хасаном хижину. Нищета горькая! В хижине трудно повернуться, пол земляной, спят на охапках соломы. Лег. Сквозь прищуренные веки видел: вся семья – хозяин, жена и четверо ребятишек собралась у тлеющего в середине хижины костерка. Из глиняного горшочка мать разложила вареные бобы; каждому по горсточке. Сердце сжалось, когда ребятишки ели: медленно, серьезно, не балуя, подбирая языком с пальмового листа – индийской тарелки. Разве такой горсткой сыт будешь? Видно, невелик достаток в доме.

Эта сцена врезалась в память. Уж больно не вязалась с рассказами о трех урожаях, которые будто бы индийская земля дает.

Спросил Хусейна, тот только зубы оскалил: кафиры, свиньи, жить не умеют!

Нечего сказать, объяснил. Кафиры не кафиры, а голодного ребенка видеть всегда тяжело...

Как-то, подъезжая к жилью, услышали шум, крики, увидели толпу народу. Люди кучились возле колодца, размахивали руками, лица у них были гневные, глаза враждебные. Неподалеку от толпы лежал ничком черный, изможденный парень с разбитой камнем головой, шевелился в луже крови, еще дышал.

– Поехали, поехали! – заторопил Хусейн.

– Убивают же! – возразил Афанасий, но, оглянувшись, увидел, что лица попутчиков-мусульман бесстрастны, а погонщики на побитого даже не смотрят.

– Надо уйти, ходжа! – скривив рот, сказал Хасан.

Только Музаффар, ни слова не говоря, пошел прямо к раненому. Афанасий зашагал за ним. Сидевшая над парнем тощая собака оскалилась, заворчала. Люди угрожающе шумели.

– Умирает, – сказал Музаффар. – За что его?

Афанасий с жалостью глядел на окровавленное тело. К ним робко приблизился Хасан.

– Ходжа, уйдем. Это неприкасаемый. Он посмел напиться из деревенского колодца.

– Кто?

– Неприкасаемый. Из касты бханги, мусорщиков. Он осквернил колодец. Этим людям нельзя пить из колодцев.

– Что ты врешь?

– Это правда. В Индии такие обычаи.

– Из чего же им пить?

– Из чего хотят, ходжа... Умоляю тебя, уйдем. Народ возмущен. Может быть плохо.

– Не боюсь я... Как можно за глоток воды убивать?!

– Да, да... Но он лишил воды всю деревню, теперь у них нечего пить. Пойдем. Хазиначи Мухаммед не простит мне, если что-нибудь случится.

Раненый уже не дышал. Его тощая собака скулила, боясь подойти к хозяину, пока рядом стоят чужие.

Афанасий и Музаффар переглянулись, пошли прочь.

Хусейн волновался:

– Какое вам дело до кафиров? Это дикари, звери, шайтан бы их взял! Пусть хоть все друг друга камнями перебьют, только польза будет от этого... Не надо в их распри соваться. Не знаете страны, спросите у меня. А так только опасности всех подвергаете.

– Кто такие неприкасаемые? – хмуро спросил Афанасий.

Лицо Хусейна, в багровых пятнах, злое, еще дергалось.

– Каста, – отрезал он. – Тут все кафиры делятся на касты. Неприкасаемые у них – последние люди, хуже собак. С ними нельзя ни есть, ни пить. Живут они отдельно. В деревни хода им нет. Только в полдень и ночью пройти могут, чтоб даже их тень людей и домов не касалась... А этот из колодца напился!.. Понятно?

Нет, это Афанасию было непонятно. И когда заметил, что собака убитого увязалась за караваном, посвистал ее, сунул кусок лепешки. Тощий пес лепешку сглотнул, побрел рядом, опустив голову, поджав хвост, вздрагивая и с мучительной тоской оглядываясь на Никитина при каждом окрике погонщиков, торопящихся уйти из деревни.

Хусейн пожал плечами, сопнул:

– Зачем эта собака? Ну, зачем?

– Оставь хоть собаку в покое! – тихо, неприязненно ответил Афанасий.

Джунарец прищурился, что-то пробормотал и поехал вперед. Спина у Хусейна широкая, выпуклая, на лопатках тонкую ткань одежды пробил пот. Эта спина всегда перед глазами, когда караван движется, и всегда, глядя на эту спину, Афанасий размышляет о том, что сказал Музаффар. Видел ли действительно Хусейн, как молился Никитин? Если видел, то почему ни о чем не спросит, молчит? Или замыслил что-нибудь? Но Музаффар мог ошибиться. Даже больше того: мог сам Афанасия пытать.

Ох, надо востро ухо держать, востро!

Несколько раз решался уже прямо спросить джунарца: знаешь, мол, что я не вашей веры? Но каждый раз что-то останавливало...

Трудно отделаться от подозрений, иногда невольно выдашь себя колким словом, резкостью. И Хусейн, ясное дело, чувствует никитинское отношение, однако сам держится ровно, улыбается по-прежнему. Но вот и он сегодня приоткрылся. В невнятном бормотании Афанасию почудилась плохо скрытая угроза.

А горы уже придвинулись вплотную, упирают в небо коричневые вершины. Уступчатые склоны их густо поросли сандалом и тиком. Под солнцем зелень сияет, переливается. Синее небо, коричневые скалы, голубизна дальних хребтов, зелень рощ – Индия!

Скрип деревянных колес, черные погонщики, укрывшие головы пальмовыми листьями, встречные слоны с городками на спинах, где сидят воины в украшениях, – Индия!

Фазаны, взлетающие из-под ног в тростниковых зарослях возле полей, ручные павлины и священные змеи в деревнях – Индия!

Индия! И чего бы ни замышлял Хусейн, что бы он ни бормотал, а Никитин здесь. Теперь бы только дойти до Джунара. Там скажет Хусейну "прощай!" и дальше пойдет один. Никто его знать не будет, никто помешать изведать страну не сможет.

В крохотном городке Пали, расположенном у самого подножья Гхат, Афанасий обрил голову и выкрасил золотистую бороду хной. Пришлось посидеть у цирюльника, обложившего ему все лицо капустными листьями, зато борода вышла на славу. Теперь, загоревший, краснобородый, он мало чем отличался от мусульман. Хусейн развел руками, закрыл глаза:

– Тебя не узнать!

И хотя Афанасий следил за ним, в улыбке джунарца он ничего коварного не заметил.

Вот Музаффар ухмылялся обидно, но он, кажется, и не умел иначе.

Кто пришел в восторг, так это Хасан. Новый вид Афанасия рабу очень понравился. Видно, бедняга неловко чувствовал себя, когда пялились на его временного господина.

Из Пали Афанасий вышел в самом веселом расположении духа, хотя здесь-то и начиналась труднейшая часть пути.

Надо было перевалить через Гхаты.

Дорога лепилась к отвесной серой стене. Внизу, в узком горле ущелья, выставляли каменные лбы, ощеривались, угрожали обломки скал. Вцепившись корнями в еле приметные щели базальта, на головокружительной высоте свисали над дорогой редкие кусты. Колеса гремели по камням. Неуклюжие повозки так встряхивало, что казалось, еще толчок – и они рассыплются.

Взмокшие, измученные быки хрипели, почти падая в ярма. А караван лез и лез вверх, словно хотел докарабкаться до синей полоски неба.

Они шли четвертые сутки. Чтобы не мучить жеребца, Афанасий спешился и теперь брел пешком. От жары, от крутизны мутило. Повозки часто застревали. Приходилось подставлять плечо под задки, поднимать телеги за колеса. Ущелье, поначалу широкое, травянистое, в деревьях, с каждым часом становилось мрачней. На вершинах все чаще показывались сторожевые башни.

И вот – самое гиблое место. Его называют ключом бахманийского султаната. Говорят, два десятка мусульман задержали здесь когда-то целое войско раджи. Правда это или нет, но в засаде сидеть тут самое разлюбезное дело, конечно. Две повозки не разъедутся на дороге-тропе. Где же войску развернуться?

Хусейн рассказал, что, кроме этого, существуют еще только три прохода сквозь горы, но все три очень далеко и не лучше этого.

Когда-то здесь была страна махратов,* народа вольного и воинственного. Нападали на мусульман, убивали, грабили. Но махратов давно покорили, крепости у них отняли. Проход ныне безопасен. Разве только в сильные дожди, когда бешеная вода несет с гор камни, сбивает с ног, тут не пройдешь. А так – ничего. Хотя осторожность нужна.

______________ * Махраты – древнеиндийское племя.

Когда четыре часа лезешь в гору, все мысли пропадают, кроме одной: прилечь, испить воды.

Афанасий шагал, набычив шею, стараясь не ступать на острые камешки, прожигающие подошвы сапог, размеренно дышал. Так же молча, устало шли все.

Внезапный крик стеганул по людям, пошел аукаться, раскатываться по горам. Афанасий с ходу наткнулся на остановившуюся впереди телегу. Размеренность как сдуло. Рванулся в голову каравана, откуда кричали. Сразу увидел: заднее колесо тяжело груженной повозки съехало в обрыв, повозку перекосило. Индус-погонщик вцепился в край телеги, упирается тонкими босыми ногами в камни и медленно съезжает за возом. Опережая его, вниз, на валуны, сыплются мелкие камешки.

Афанасий успел добежать, схватиться за повозку рядом с ним, багровея, закричал:

– Хасан! Муза...

От натуги голос сорвался. Проклятая повозка ползла, тянула за собой.

Подбежал еще кто-то, еще, еще... Он напрягал все силы, но вдруг увидел, как метнулся в сторону погонщик, ощутил непомерную тяжесть. Афанасий разжал руки, откинулся назад, упал на бок.

Повозка, треща, ломая ярмом бычьи шеи, провалилась вниз. И тотчас, сдернутые ее тяжестью, страшно мыча, с дороги исчезли быки.

Потом раздался слабый, мягкий удар. Дикий рев скотины оборвался. На краю дороги лишь едва приметно оседала пыль.

Погонщик сидел, обхватив руками голову. Над ним последними словами исходил Хусейн, потрясающий кулаками.

Музаффар заглянул в пропасть, мотнул головой и отвернулся.

Тихими, робкими голосами быстро переговаривались стоявшие рядом погонщики.

Афанасий поднялся, поглядел на расцарапанную ладонь, вытер кровь о полу халата.

– Господин, господин! – широкими от ужаса глазами пялился Хасан. – Ты жив? Ты не ушибся?

– Черти, – тяжело дыша, сказал Афанасий. – Если б все разом набежали удержали бы... Разинули рты... Раззявы... – По лицу Хасана он увидел, что тот ничего не понял, и догадался: в пылу заговорил по-русски. Это сразу охладило. Потряс саднящей рукой, поморщился, спросил спокойно:

– Что вышло-то?

Хасан заговорил с погонщиками. Те наперебой объясняли что-то, тыча пальцами в дорогу, в возы, в сидящего перед Хусейном погонщика.

Хасан перевел:

– Индус не виноват. Быки испугались змеи, дернули, из-под колеса камень выскользнул, повозка съехала... Они так говорят. У Гуру ничего нет. Эти быки и повозка – все его добро было.

– Гуру?.. Этот, что сидит?

– Да, господин.

– Натворили дел! – вздохнул Никитин. – На возу-то много товару Хусейн вез. Как его уговоришь?

Хусейн, верно, бранился не переставая, пинал индуса концом сапога, плевал ему на голову.

– Собака! Полезешь вниз и все мне вытащишь! Кожу спущу с живого! Нарочно, тварь, быков спихнул! Черная морда, неверная образина! Ублюдок! Чтоб тебе еще в чреве матери задохнуться! Пес!

– Вот горе, ходжа, – подойдя к Хусейну, сказал Никитин. – Большое горе. Но бранью не поможешь... Спуск-то здесь есть?

– Какой спуск?! – завизжал Хусейн. – Где здесь спуск?! Да и что там уцелело? Его убить надо, убить! Голову ему проломить, глаза выколоть!

– Утишь свое сердце. Будь мужчиной, ходжа.

Хусейн вдруг умолк, странно всхрапнул и вытащил прямой, узкий нож. Концом сапога Афанасий вышиб оружие из руки купца. Присевший для прыжка Хусейн потерял равновесие, упал, но тут же очутился перед Никитиным. Он тяжело, со свистом дышал, узкие глаза его сверкали, как полоски стали, на краешках губ запеклась слюна.

– Ты... – прохрипел Хусейн. – Ты, собака... Ты мне заплатишь...

Музаффар рванул его за плечо. Хасан, закрывая Никитина, встал между купцами.

– Убивать не дам! – гневно, сжав кулаки, отодвигая Хасана, сказал Никитин. – Не безобразь, одумайся.

– Заплатишь!

Хусейн трясся от ненависти. Он даже о погонщике забыл.

– Ладно! – отрезал Афанасий. – Возжаться с тобой некогда. Хасан, скажи: вперед!

Хасан крикнул индусам, те побежали к быкам, закричали, захлопали в ладоши.

– О-эй! О-эй!

Хусейн вывернулся из-под руки Музаффара, провел рукавом по лбу, пошел, ни на кого не глядя...

На привале слуга разложил ему отдельный костер. Никитин послал Хасана к Хусейну: пусть идет к ним. Хасан вернулся с расстроенным лицом:

– Он ответил, что не пойдет. И...

– Договаривай

– Он грозит господину.

– Так... Стало быть, не только жаден, а еще и глуп ходжа Хусейн. Ну, пусть его грозит. А нам отдыхать надо. Дай-ка, Хасан, кошму...

Ночью он проснулся. Возле затухающего "остра сидел Хасан, глядел на угли.

– Ты что не спишь? – позвал Афанасий.

Хасан встрепенулся, улыбнулся в темень, на голос, шепотом ответил:

– Ничего. Так надо. Спи, господин, спокойно.

– Да ничего он не сделает! – сказал Афанасий. – Ложись.

Хасан подошел к Никитину:

– Ходжа, джунарец хочет отомстить погонщику. Он что-то знает про тебя и тоже грозит.

– Что он может знать? – медленно спросил Афанасий. – Нечего ему знать. Да и что он может?

– Ну, Гуру-то придется плохо. Его могут казнить, если Хусейн скажет, что тот нарочно быков спихнул.

– Кто же поверит?

– Не поверят, если ты скажешь, как было.

– Кому?

– Кази, судье...

Никитин ответил не сразу. Горная поляна, окутанная жарким сумраком, перемигивалась тлеющими углями разбросанных костров. Всхрапнул конь. Собака подняла узкую, острую морду, чутко повела ухом. Никитин потрепал пса по шее, сказал:

– Слушай, Хасан... Найди того погонщика. Пусть уйдет. Так будет лучше.

Хасан приоткрыл рот, хотел что-то возразить, но потом быстро закивал:

– Хорошо. Хорошо...

Утром погонщика Гуру среди индусов не оказалось. Хусейн проехал мимо Афанасия, плотно сжав губы. Музаффар насвистывал.

Около полудня ущелье расступилось, горы стали ниже, показались веселые, зеленые лощины.

Начался спуск. Приближался городок с чудным названием Умри. Отсюда до Джунара оставалось шесть суток ходу.

В Умри Хусейн отстал, съехал на дальнее подворье, уведя три повозки.

Хасан волновался, торопил Никитина уходить. Переночевав, даже не повидав толком городка, они тронулись дальше. Оставив за собой пыльную зелень Умри, оказавшись среди деканских холмов, Хасан запел. Пел он по-индийски, весело и задорно. Никитин удивился. Никогда он не думал, что Хасан умеет так петь.

– О чем ты поешь? – спросил он.

Хасан, улыбаясь, развел руками:

– Вот земля. Скоро пойдет дождь. Хороший дождь. Будет рис, будет пшеница, и девушки станут красивее. Но я могу смотреть только на одну. Если ее не будет со мной, то ничего не нужно. Ни дождя, ни риса. Но она будет со мной! Так пускай скорее пойдут дожди!

– Хорошая песня! – сказал Никитин. – Спой-ка еще...

– Вот слушай, ходжа, – лукаво сощурился Хасан, – очень хорошая песня, очень!

Хасан помолчал, потом вскинул голову, щелкнул пальцами и взял высоко и протяжно:

– 0-о-эй!

И сразу оборвал, повел быстрый, колеблющийся, словно ускользающий напев.

Индусы-погонщики оборачивались, ухмылялись. Ноги сами пошли веселее. Почему-то на сердце стало легче. Увидел облака тонкие, почти синие, трава у обочин высока, горы добрые... Пожалел, когда Хасан умолк.

– А эта – о чем была?

– Эта... Вот. У раджи пятьсот слонов, тысячи воинов, он спит на золотой постели, ест на золотых блюдах. А я сплю на земле, варю бобы в горшке, и не то что слонов, даже собаки у меня нет. Ох, бедный я, бедный! Несчастный я человек! Выйду на дорогу, посвищу, мне откликнется попугай. Захочу – пойду направо, захочу – налево. На рыб посмотрю в пруду. Потрогаю коробочки хлопка. Увижу девушку – полюбуюсь ею. Ох, бедный, бедный раджа! Никогда ты, при всей власти своей, не испытаешь того, что я – вольный человек.

– Добрая песня! – похвалил Никитин. – Как говоришь-то: захочу – пойду направо, захочу – налево?

Хасан спел еще раз, Афанасий стал подсвистывать, несколько фраз запомнил, повторил.

О Хусейне забыл. А потом началась обычная дорожная тряска, дальний путь утомил, все помыслы были об одном – скорее бы добраться до Джунара.

Здесь, за Гхатами, в деканских холмах, попадалось много мусульманских деревень. Жили в них не лучше, чем в индусских, но тут можно было достать мяса, а Никитин давно уж тосковал по убоинке: индусы-то мяса не ели. Сначала думал – по бедности, но оказалось – такой у них закон.

В одной деревушке узнали: недавно проскакал в Джунар сам повелитель города Асат-хан. Ехал от войск. Мусульманам не удалось побить какого-то Санкара-раджу, осаду они сняли.

А на пятые сутки небо стали затягивать тучи. Загромыхал гром. Началась страшная индийская гроза. Молнии ослепляли. В мерцающем свете грозовых разрядов, под потоками дождя караван кое-как добрался до безвестной деревушки. Громыхало всю ночь.

Никитин боялся, что дожди затянутся. Но утром тучи пронесло, выглянуло солнце.

В деревушке выводили быков. Полуголые мужики ладили тяжелые сохи, готовились пахать.

Пользуясь доброй погодой, караван шел быстро. Привалов не делали.

И когда небо снова затянулось, это уже не испугало: на дальних холмах виднелись строения, а на крутой скале четко вырисовывались стены Джунара. Ветер срывал чалмы, развевал халаты и конские гривы. Пригнувшись к шее жеребца, Никитин напевал: "Захочу – пойду направо, захочу – налево..."