Текст книги "Тверской гость"

Автор книги: Владимир Прибытков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

Прибытков Владимир Сергеевич
Тверской гость

Прибытков Владимир Сергеевич

Тверской гость

Повесть о путушествии Афанасия Никитина в Индию

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть первая

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Часть вторая

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Эпилог

ЧАСТЬ 1

Глава первая

Поздней весной тысяча четыреста шестьдесят шестого года тверской богатый купец Василий Кашин, выйдя из церкви Николы-угодника, покровителя торгового люда, узрел призрак. Призрак был, несмотря на сырую теплую погоду, в валяных сапогах, дубленой овчинной шубе и шапке собачьего меха. В левой руке держал рукавицы-голяки, правой тер горло под спутанной русой бородой.

– А, Василий! Здорово! – увидев остановившегося Кашина, сказал призрак. – Что, не признал? Ну гляди, гляди. Авось, бог даст, признаешь.

– Постой, постой... – крестясь, пробормотал Кашин. – Тебя, сказывают, убили...

– А ты и поверил! – насмешливо щурясь, ответил русобородый. – Ну, Тверь-матушка! Так и норовят живьем в землю закопать. Свечу-то не ставил за упокой?

– Не... – растерянно отозвался Кашин.

– И то выгадал. Ну, да ты мужик хитрый. Даром деньгу не бросишь. Ждал, поди? Знал, что Никитиных со свету не сжить?

– Н-да... – зажав бороду в кулак, уже придя в себя от неожиданной встречи, процедил Кашин. – Сжить тебя не сжили, а, видать, поучили порядком. Как кочет на людей прыгаешь. Иль новогородцы-то не пряниками потчуют?

– Да и я им не тещины ватрушки сулил. Слыхал, значит, про меня?

– Слыхал, слыхал, как не слыхать!.. Вернулся, стало быть? Надолго ли?

– А это как бог даст. Долго-то с вами не ужиться, сам знаешь. Пакости не люблю.

– Тьфу! – плюнул Кашин. – Накажет тебя господь, Афанасий, когда-нибудь. До сей поры старших уважать не выучился, а на язык хуже прежнего стал.

– Спасибо добрым людям – наставили... Там, в церкви, Копылова не видел?

– А ты б зашел в храм-то, перекрестил бы лоб да сам и глянул.

И Василий Кашин пошел прочь, сердито махнув рукой и разбрызгивая талый, перемешанный с грязью снег.

Слышали этот разговор дотошная посадская баба-богомолка, николинский пономарь, собравшийся после службы к знакомой просвирне, да какой-то мелкий лабазник, от нечего делать считавший ворон на коньке дальних княжеских хором.

Слышали, и дня не прошло, как поползли по извилистым тверским улочкам, от завалинки к завалинке, слухи, что пришел из чужих краев гость Афонька Никитин, ходит нищий, чуть не с сумой, с купеческой старшиной ругается, церковного старосту богатея Кашина облаял. А все от большого ума, от книг...

Но не прошло двух месяцев – ахнули. Стало известно, что тот же Василий Кашин товары Никитину в долг дает, куда-то его с товарищами ладит. Поговаривали, будто даже Олену – свою дочь, первую на посаде невесту, обещал Кашин за Никитина выдать.

Спервоначала сомневались: к Олене вроде богачи Барыковы сватались. Но как увидели, что Афанасий на берегу с мастеровыми новую ладью строит, а Кашин тут же суетится, сразу уверовали: свадьбе быть. Пономаря и богомолку-бабу огласили пустобрехами, устыдили: слышали-де звон, да откуда он? Неладно людей срамить походя. Не по-христиански сие, не по-божески.

Но толком все же никто ничего не знал. Впрочем, к тому времени другой интерес появился: давно кто-то порчу на скот в слободах насылал, а кто угадать не могли. Но тут парни ночью возле брода на Тверце вороную лошадь поймали. Чья? Откуда? Поглядели – не кована. Ага! Парни ее и подкуй, да и отпусти. Глядь, на другое утро в рыбной слободе старая Козячиха, одинокая вдова, занемогла. Вот оно! Стучать – не открывает. Шалишь! Подсмотрели, а Козячиха клещами уже со второй ноги подкову стягивает. Морщится, ведьма! Утопили Козячиху. Очень страшно было. Просто жутко.

До Никитина ли тут людям? Поважнее вещи на белом свете есть...

Меж тем лето разошлось вовсю. Еще в июне пересохли луговые ручьи, сухо заскрипели на мочажинах и болотцах желтые травы. Ушла на дальние лесные озера утка, забились в непролазную чащобу глухарь и тетерев, ревела скотина, которую не спасали от овода обмелевшие речонки. Мужики обходили поля с иконами, попы кропили чахнущие посевы святой водой, но бог не внимал молитвам. Весь июль палило по-прежнему. Земля растрескалась. По ночам, словно дразня, где-то далеко вскидывались зарницы, напоминая о молниях, громе, дожде, но дождей не было. В Новгороде и Пскове начался мор. После двух неурожайных лет северной Руси опять грозил голод.

Как грибы-поганки, повылезали из темных щелей убогие нищие, кликуши, юродивые, зашептали и заголосили о божьей каре, снова вспомнили о конце мира и страшном суде.

На Москве изловили страхолюдного юродивого Парамона, поносившего великого князя Ивана Третьего за неверие. Стали копаться и разыскали, что Парамон якшался с новгородскими купцами. Юродивого посадили на цепь, купцов схватить не удалось.

Великий князь скрипел зубами, повелел с амвонов вещать, будто разговоры о конце мира – богохульство. Хоть пасхалии* и кончаются семитысячным годом, но в священном-де писании Христос сказал, что никому знать о втором пришествии не дано.

______________ * Пасхалии – книги, где было вычислено время различных религиозных празднеств В те времена оканчивались 1492 годом (по принятому тогда летосчислению со дня сотворения мира – 7000 годом).

Повеление великого князя исполнили, но многие священники в глубине души томились и питали сомнения.

В Новгороде же о конце мира толковали открыто. Даже прошлогодняя победа Ивана над казанскими татарами, одержанная им, несмотря на худые знамения, никого здесь не утешала. Наоборот, видели в этом, боясь Москвы, начало всяческих бед. Но слухи, толки, пересуды – толками и пересудами, а жизнь жизнью.

Из Казани доходили вести о неблагополучии в Орде. Там все грызлись и ссорились. Отложился в Астрахани внук грозного Кучук-Мухаммеда султан Касим, не было порядка и единодушия в Сарае. Литва сидела тихо. Можно было устраивать дела спокойно.

И по всей Волге – от Нижнего до Твери – стучали топоры, летела на прибрежные пески и гальку пахучая стружка, капала янтарная смола, вытопленная из бревен палящим солнцем. На Волге строили струги, лодки, ладьи, готовили хлебные караваны для севера. Ожидали большого торга и хороших прибылей, заранее считали барыши...

Раннее утро под спожинки-богородицино* успенье занялось в Твери теплое, погожее. В яркосинем небе медленно плыли редкие облака. Ветер нес с левобережья запахи перестоявших трав, покрывал речную ширь рыбьей чешуей зыби. Несмотря на раннюю пору, берег перед вымолами** уже кишел народом. Со стругов, подбежавших от Новгорода, сносили тюки, скатывали бочонки, тащили рогожные кули и лубяные коробы. На стропилах новых барыковских, кашинских и васильевских амбаров тюкали топорами и перекликались плотники. Вдоль берега дымили костры. Возле них суетились смолокуры. Паром медленно перетаскивал крестьянский воз. Над устьем Тверцы, где высился детинец***, внезапно заклубился белый дымок, раздался гулкий удар, – мастера-пушкари пробовали новую пушку. Справа от пристаней на добрый гон**** растянулись строящиеся корабли. Один из этих кораблей – острогрудую ладью – готовили к спуску. Опутав корабль веревками, подложив под плоское днище толстые жерди, люди разом налегли на тяжи. Ладья вздрогнула и покачнулась. Это было большое судно новгородского лада, вместительное, с мачтой, годное для далекого хождения.

______________ * Спожинки-богородицино успенье – народный праздник начала жатвы; спожинки по времени (август) совпадали с церковным праздником успенья божьей матери. ** Вымол – причал. *** Детинец – деревянная крепость **** Гон – верста.

– Берись!.. Взяли!.. Еще разик!.. – натужно покрикивали мастеровые, облепившие ладью. Днище судна скрежетало, задевая за щелье* полотняные рубахи мастеровых темнели от пота. Высоко задрав нос – резную голову жар-птицы, – ладья медленно сползала к воде. Казалось, она упрямится, недоверчиво оглядывая заволжские дали.

______________ * Щелье – каменистый, гладкий берег.

На холмике, на припеке, сидели и лениво смотрели, как спускают ладью, двое тверских жителей: один постарше, в синем кафтане, другой помоложе, в желтой широкой рубахе без опояски. Видимо, были они огородники, потому что от нечего делать вели разговор о поздних огурцах, о порче капусты, о славной репе у какого-то Фрола да о горохе... На берег привела огородников спозаранок рыбалка, но сейчас клев уже кончался, и они отдыхали, грели кости на солнышке. Разговор иссяк. Огородники помолчали.

– Ишь, Никитин старается! Ровно за свое! – едко произнес, мигая толстыми веками, старший.

– Он который? – вытянул шею огородник помоложе.

– Эвон, слева тянет. Видал, покрикивает, ровно хозяин. Хе-хе! Ладья кашинская, а он, дурак, из кожи вон лезет.

– Стало быть, выгода ему есть.

– Какая выгода! Кашинские товары, слышь, везет.

– Поди, хлеб наверх?

– Наверно. Сам-то прогорел, теперь за чужое взялся, хе-хе!

За спиной огородников зазвонили. Потекли густые, как мед, звуки колоколов Спасского храма, лесными ручьями хлынул перезвон Микулинского собора, залились, вторя им, все десять дюжин церквей – гордость тверичей.

Ладья, клюнув носом, шумно вошла в воду, покачнулась, выпрямилась и, удерживаемая на тяжах, плавно повернулась грудью против течения. Только теперь принялись осенять себя крестом и мастеровые. И непонятно было, звон ли колоколов, рождение ли нового корабля заставляет их касаться твердыми, черными от смолы пальцами загорелых лбов.

– С богом! Айда пробовать! – позвал товарищей Никитин.

Мастеровые полезли в ладью. Застучали разбираемые весла, заплескался парус. Набирая ход, ладья легко пошла на стрежень.

– Ладное суденышко! – сказал огородник в желтой рубахе. – Слышь, Козьма, а ведь Никитин и прибыток получить сможет.

Козьма разочарованно посмотрел вслед ладье. Спуск прошел скучно: никого не сшибло, не придавило, никто не хлебнул воды.

– А наплевать мне на твоего Никитина, – равнодушно ответил он. – Хоть бы утоп. Какое наше дело? Рыба вот засыпает. Поднимайся-ка, сват, пора. – И, тяжело кряхтя, он встал на ноги.

...Ладья, кренясь, шла под парусом вверх. Набегавшая волна, разбиваясь о нос, кидала в лицо холодные брызги. Ветер путал волосы, обдувал потное тело.

Афанасий Никитин, удерживая равновесие, стоял во весь рост, щурил светлые глаза, широко улыбался солнечным бликам на Волге, высокому небу, наплывающим борам, острому запаху смолы, идущему от бортов ладьи. Хотелось петь. Он оглянулся на ближнего мастерового, взмахнул рукой и бросил по ветру навстречу шуму близкого переката и всплескам сияющих струй:

Вылетал сокол над Волгой-рекой,

Над Волгой-рекой, кипучей водой!

Громом громыхнуло подхваченное:

По поднебесью плыл, по синему плыл,

Над лебедушкой над молодой кружил!

Лицо Никитина покраснело от усилия, на шее напряглись тугие жилы, в глазах заблестело озорство, он снова бросил:

Берегись, берегись, лебедушка!

И снова загремело:

Хоронись, хоронись, молодушка!

Летели брызги, подсвистывал ветер, рябили волны, и веселая песня взлетала и ныряла, как ладья на бегу.

Никитин пел, широко открывая рот, смеясь каждым мускулом лица, каждым движением рук, каждым покачиванием сильного тела. Он пел и смеялся, давая выход радости от хорошего утра, от легкого хода ладьи, от удачного сговора с богатеем Кашиным, от робких улыбок и пугливых взглядов кашинской дочери Олены, от возникшей у него снова веры в жизнь и удачу.

Давно не видели его таким веселым. Почитай, с самой весны, как вернулся откуда-то после двухлетней отлучки, ходил хмурым. Говорили разное, – добрые люди на враки горазды, – но правды никто не знал. Одно ясно было: купец обеднел. Об этом тоже немало судачили и злословили – никитинский род в посадской Твери считался не из последних.

А правда была горька и тяжка для Никитина, тяжелее, чем думали иные его недруги.

...Два года тому назад, едва сошел лед, Афанасий Никитин тронулся тремя ладьями на север. Многого ждал от этой поездки тверской гость, которому уже шел тридцать третий год. До сей поры вел он торги только с отцом, а покойный Петр Никитин с годами стал осторожен, в дальние края уже не хаживал и под угрозой лишения наследства и проклятия крепко держал в руках беспокойного, жадного до новизны сына.

– Помру, все тебе оставлю, тогда делай, как хоть! – твердо говорил старик. – А пока никуда не пущу. Стар я стал, чтоб сызнова добро наживать.

Сын молчал. Правда была на стороне отца. Знал Афанасий, каково приходится в дальней дороге. Хоть и сулит она большой барыш и поражает никогда не виданными красотами и чудесами, да зато грозит и разореньем, если не гибелью. Афанасий сам три раза ходил с отцом в чужие земли: раз в неметчину, раз в Сарай да раз за море, в славный Царьград. И все три раза бывал в опасности, дрался с лихими людьми, спасая товар и живот.

Но никакие угрозы не могли вытравить из его сердца смутной тяги к чему-то неизведанному. Не сиделось ему в родной Твери, где пришлось еще мальчиком, на одну из пасх, получить крепкую затрещину от боярина, под ногами которого сунулся было первым проскочить в храм; не сиделось в городе, где первую приглянувшуюся ему девушку сосватали за проезжего литовского богача; не сиделось в отцовском, не тобой устроенном доме, где истово молили бога наперед о здравии князя, а потом уж о своем собственном.

Рос Афанасий своевольным, на веру чужих речей не брал, людей богатых выше себя считать не желал.

– Афоня! – грозил отец. – Допляшешься! Опять ныне боярину не поклонился!

– Боярин! – насмешливо отвечал сын. – Свово имени написать не умеет.

– Не твово ума дело! Не гордись, что грамотен! Спустят шкуру-то со спины, забудешь, где юс, где глаголь.*

______________ * Юс и глаголь – буквы древнерусского алфавита.

Правда отца была неоспорима. Шкуру спустить могли. Но брала обида за свою судьбу. Разве хуже он разжиревшего боярского сына, у которого и всей славы, что соболья шуба на плечах?

В Твери он ее найти не думал. Видел, что здесь богатеют, выходят в люди неправдою, а честному одно остается: весь век на других спину ломать. В неметчине было то же. Не лучше и в Царьграде. Блеск куполов святой Софии и величие статуи Юстиниана не затмили глаз Афанасию – разглядел, сколько нищих в несказанно богатом городе. Но почему-то верилось: есть земля, где неправды нету.

Жадно слушал он рассказы бывалых людей, сказы бродяг-нищих, песни калик. Все тосковали о лучшей жизни. Все искали ее и верили, что сыщется правда.

Однажды в Сарае Афанасий увидел дивные ткани. Про них сказали – из Индии. Тогда он вспомнил песню о славном купце Василии, ушедшем за чужие моря, в чудесную Индию, зажившем жизнью вольною.

Как-то особенно взволновался он, щупая тонкую, яркую материю.

А в Царьграде на рынке торговали пряностями. Цена – не подступись. Спросил – откуда? Ему ответили: "О! Из Индии..."

Из Индии! Он раздобыл у знакомого дьяка в Твери "Космографию" Индикоплова. Прочел не отрываясь.

Ученый грек писал чудеса, но по нему выходило, что Индия вправду есть. Чудищ полна и недостижима, но существует, и золото там на земле лежит, а народ его не ценит.

С тех пор неведомая Индия крепко запала в голову Афанасию.

После смерти родителя покоя он уже не знал. И тогда решил: сначала сходить в неметчину – дорога туда торная! – разжиться малость, а уж потом снаряжать караван на Хвалынь*, за которой, как он слышал, и лежит где-то далеко-далеко загадочная индийская страна...

______________ * Хвалынь, Хвалынское море – Каспийское море.

Три ладьи вел на север Никитин, накупив добра на все свои деньги.

На одной ладье вез он разные материи, вольячные* изделия и московские иконы, на двух – кожи и сало.

______________ * Вольячные изделия – литые из металла.

Сначала он думал расторговаться в Новгороде, но, приехав туда, изменил прежние наметки и пустился по Волхову через Ладогу, в Ригу, а оттуда – в Любек. Потянула его в дальнюю дорогу не только жажда наживы.

В Новгороде жил старый приятель отца Никитина, крепкий купец Данила Репьин. У него был сын Алексей, одногодок Афанасия. В прежние заезды в Новгород Афанасий близко сошелся с Алексеем.

Узнав у Данилы Репьина, что Алексей женился и поехал недавно от тестя в Ганзу, Афанасий Никитин и решил догнать его, побывать в неметчине да потом вместе и вернуться обратно.

Алексея Никитин догнал, но друг, в которого он беспредельно верил, стакнулся с ганзейскими купцами, помог им обмануть Афанасия.

Понеся убытки, Никитин бросился к Алексею, но того и след простыл.

Никитина словно оглушили. Страшная догадка сверкнула в его мозгу, но он отказывался верить ей, пока не добрался обратно до Новгорода и не увидел, как вздрогнул при встрече Алексей, начавший сразу что-то горячо говорить о своем спешном отъезде. Он плюнул под ноги вчерашнему другу и пошел прочь, унося в душе бурю.

"Сколько же? За сколько ты, Алешка, продал меня?" – с тоской думал Никитин, сжимая кулаки.

Не о потере денег, – хоть и это было тяжело, – скорбел Никитин. Оскорбил Алексей его самые теплые чувства. И Афанасию захотелось отомстить Алексею за надругательство. Он не мог доказать его вину. Да и кто в Новгороде счел бы Алексея бесчестным? Обхохотали бы, да и все.

Нет, жаловаться было бесполезно. Никитин решил мстить иначе. Репьины, он знал это, – скупали от посадника меха в Заволочье*. Вот здесь и можно было досадить им, да и потерянное вернуть.

______________ * Заволочье – общее название северных новгородских земель.

Накупив железных изделий, Афанасий тайком пошел к Онежскому озеру, оттуда по Сухоне через вологодские дебри к Великому Устюгу, по Северной Двине и Вычегде в печорские богатые земли. Все шло удачно. Он не начинал мены, пока не добрался до глухих мест, а там быстро пошел обратно, вырывая из-под носа у новгородцев лучшие меха, давая свою цену. Новгородцы брали за топор столько соболей, сколько пролезало шкурок в отверстие для топорища. Афанасий же давал иногда и по два топора, судя по меху. Забитые охотники-туземцы везли к нему свою добычу за пятьдесят верст, а те, у кого он уже не мог ничего взять, прятали мех до будущего года, когда обещал вернуться добрый купец.

Скоро в санях Никитина плотно лежали тючки с драгоценными собольими шкурками.

Но слух о щедром тверитянине катился не только по охотничьим стойбищам, дошел он и до сторожевых новгородских городков. Приказчики Репьиных, Борецких и других посадских богатеев всполошились. По исконным новгородским владениям шел чужак! Его велено было схватить. Афанасий знал, чем грозит ему встреча с новгородцами, никому не позволявшими ходить в эти края. Он шел скрытно, но как он ни таился – дороги были известны, и вьюжной февральской ночью, уже на пути к Вологде, Никитин увидел стражу. Его били сапогами и рукоятками сабель, выламывали руки, требуя назвать имена сообщников и охотников, с которыми вел торг. Он молчал. Ему удалось спастись чудом, бежав из-под стражи с помощью крестьян-возчиков.

Больше недели пробирался он без дорог дремучими лесами. Ночевал в снегу. Ел сырое мясо птиц, которых бил из самодельного лука.

Выйдя к деревеньке из трех дворов, зимой отрезанной от всего мира, он походил на скелет. И лишь поздней весной, поправившись, он смог тронуться в Тверь.

Тогда-то и произошел у него первый недобрый разговор с Кашиным.

Никитин вернулся обобранный. Задумчиво и недобро глядел он вокруг, что-то вынашивая в сердце. Стал еще более дерзок на язык.

А дела шли худо: еле-еле хватило средств начать кое-какую торговлишку в мясных рядах. В Твери на него показывали пальцами. За глаза посмеивались, но на улице уступали дорогу. Боялись. Такой все может! Нечистая совесть вызывала этот страх. А он, казалось, ничего и не замечал. Жил уединенно, просиживал ночами над священным писанием и мирскими книгами, на пиры и в гости не жаловал. Один дьяк Иона, старый учитель Афанасия, знал его думы и чаяния.

Мысли эти были дерзкие, чаяния – несбыточные. Дьяка они удручали.

– Господи! – вздыхал Иона. – Не доведут тебя до добра сии рассуждения. Живи просто.

– Как? Вроде собаки? Кинут кость – хвали, не кинут – скули?

– Как другие живут...

– А как другие живут? Ты что, ослеп, дьяче? Мир-от по уши в скверне погряз! И неправедно устроено. У одних – мясо во щах, у других – башка во вшах. Это – ладно?

– Каждому господь воздаст...

– Что? Вон, Барыковы тестя сжили, чтоб добром его завладеть, от бояр и славы всего, что мужиков изводят, вино жрут да девок брюхатят, с татарвой сговоры ведут, и всем им почет, удача, а ты – крутись, как собака за хвостом, и все ничего не укусишь. Один репей и выгрызешь. Велико воздаяние...

– Грех! Грех! Господь на том свете всех рассудит. Не суди сам...

– Ага! Меня – судят, а я – молчи? Ну, не на того Шарика цепка: тонка и не крепка! Мне тоже зубы даны не молоко жевать. Укушу, так до кости. И не спорь ты со мной, сделай милость! Надоело мне среди волчьей стаи жить. Все равно скоро уйду...

– Опять? Ведь сколь ходил – бестолку. Или веришь...

– Верю. Одна думка осталась. Уж если там, куда пойду, ни богатства, ни правды не сыщу – аминь. Зови, попадья, батьку кутью слизывать. Нет, значит, на земле правды!

– Далеко собрался?

– Далеко.

– А товар?

– В долг возьму.

– Дадут ли?

– Дадут! Жадность одолеет. Я за куну* десять посулю.

______________ * Куна – денежная единица на Руси. Были куны тверские, московские, новгородские.

– Где возьмешь-то? На земле, что ли?

– Один раз и ты угадал. Там, куда иду, на земле золото лежит.

Иона вытаращил глаза, всплеснул руками. Широкие рукава рясы так и взметнулись.

– Ты что удумал? Что удумал? – приблизив сухое лицо к Никитину, зашептал он. – Начитался книг-то! Вракам поверил? Господи! То-то у него Индикоплов на столе... Выкинь из головы сие!

– Что так?

– Да господи... никто же не ходил туда, в эту...

– Не бойся, говори: в Индию.

– Господи, господи, помилуй и спаси... В Индею... Ох ты, горе! Может, и нет ее.

– Товары оттуда возят.

– Кто? Христиане?

– Ну, сурожцы* у басурман берут...

______________ * Сурожские гости – купцы из города Сурожа в Крыму, через который шла значительная часть русской торговли с Востоком и странами Средиземноморья.

– То-то. У басурман! У нечистых. Те с чертом в ладу. А тебе куда соваться? Да и где она, Индея? Знаешь, что ли?

– Узнаю. В Сарае, говорят, бывали индийцы. Стало быть, пока по Волге плыть.

– Забудь, забудь сие! Диаволы там, черти, чудища, мамоны живут! Вона и Индикоплов то же пишет. Проклятое там золото! Молись, чтоб искушения избегнуть!

– Это, дьяче, тебе молиться, а мне – путь искать. Не суетись. И помалкивай. Никому про мои думы знать не след. Услышу, что языком молол, из души долой!

– Боже пресвятый! Афанасий! Одумайся! Ты же как родной мне...

– А коли как родной, так и не мешай... Эх, дьяче, един ты у меня в Твери, кто понять мог, а и то не захотел! Ну, будя. Поговорили.

Иона испуганно крестился, глядя на бледного, с воспаленными глазами Никитина.

Вскоре ближние заметили в Афанасии еще одну перемену. Похоже, первая смекнула, в чем дело, ключница Марья. Но, смекнув, не обрадовалась.

– Афоня-то, – пригорюнясь, поведала она Ионе, – на Олену кашинскую заглядываться начал!

– Но? Слава тебе, господи! – обрадовался Иона.

– Чего ты скалишься-то, отче? – покачала головой Марья. – Ведь первая на посаде невеста. И баска* и богата. Кто ее за него отдаст? Не по топору топорище.

______________ * Баский – красивый.

– Ничего, ничего, даст бог! – весело защурился старый дьяк. – Авось разбогатеем... Может, выкинет теперь дурь-то из головы!

Марья пошла прочь. Иона на радости уж заговорился: свадьбу сыграл.

В хорошую минуту дьячок вздумал пошутить над Никитиным, но только помянул про белую лебедь, как Афанасий сурово свел брови:

– Чего понес? Какая тебе лебедь привиделась?

Иона притих.

А Никитин и правда задумывался о дочери посадского богатого гостя Василия Кашина. Так и стояло перед ним ее продолговатое, с чуть выступающими скулами, сжатыми висками и ямочкой на округлом подбородке лицо. Никогда не встречал подобной красы.

Словно свечу во мраке зажгли, как увидел он Олену, возвращаясь однажды из церкви.

Он тут же охладил себя: не заглядывайся, не твоя доля! Гнал мысли об Олене, досадовал на себя, что не властен над сердцем. Потом его охватила злоба. А почему не его доля? Почему ему радости знать не дано? Или добиться Олены не сможет?

Как-то по-новому увидел и себя и свою жизнь. Залез в нору, спрятался, а что толку? Дать растоптать себя? Все запротестовало в его душе. "Врешь, не сломили! Еще постою за себя! Не таков Никитин!"

И мысль о поездке в сказочную, никем не виданную Индию овладела им с еще большей силой.

Денег и товаров для дальнего торга нет... Что ж? Можно взять в долг. И хоть несладко было идти к тверским толстосумам, Никитин решился на это. Впрочем, здесь ему повезло. Неожиданно сам Василий Кашин зазвал к себе Афанасия... С того дня все переменилось. Дни полетели, как вспугнутые птицы. Жизнь опять распахнула перед Никитиным свои ворота.

Ладья уже далеко отошла от вымолов. Песня кончилась, последний раз всплеснув над волжской ширью.

– Поворачивать, что ли, Афанасий? – окликнули Никитина. – Вона куда заплыли.

Никитин огляделся. И впрямь пора было поворачивать. Он велел убрать парус. Ладья медленно развернулась. Шагнув к скамье, Никитин отодвинул одного из мастеровых, сам взялся за еще не обтершиеся рукояти весел. Роняя капли воды, они описали широкий полукруг.

Пристав к берегу, укрепив ладью цепями, Никитин махнул рукой:

– Пошли, ребяты! Расплачусь!

Он не стал надевать кафтан, только накинул его на плечи и зашагал тропкой через слободские огороды вверх, к дому.

Мастеровые как были, прихватив топоры и веревки, тронулись гурьбой за ним.

Этот день в добротном, на два яруса, со слюдяными оконцами доме Василия Кашина начался хлопотливо и тревожно. Сам хозяин, как поднялся, сходил в церковь, поставил свечу заступнице – тверской богоматери, побывал на пристанях, в амбарах, посмотрел, как работники чистят лошадей, сунул нос во все углы, поворчал и ушел наверх, в заветный терем, куда без особых причин никому из домашних лучше было не стучаться. Едва отзвонили к ранней обедне, пролез в ворота купец Микешин, желтолицый и пронырливый, юркнул к хозяину, о чем-то зашептались. Он тоже плыл. Домашние же сбились с ног: Василий Кашин, по обычаю, готовил отъезжающим угощенье.

Увядшая плоскогрудая жена Кашина Аграфена растерянно шастала от печи к подклетям, поджимая тонкие бескровные губы. Надо было и пирогов напечь, и мяса нажарить, и разносолы приглядеть.

Крикливая брань ее слышалась повсюду. Не по сердцу был Аграфене затеваемый пир, не нравилось новое дело Кашина. Но ослушаться мужа купчиха не смела и срывала теперь злость на домочадцах. Иногда она принималась беззвучно причитать:

– Господи! За какие грехи караешь? Василий-то на седьмом десятке ума решился! Сколько раз судьбу испытывал, а нынче сам ехать не может, так Никитину товары поверил! Ладно бы кому другому, а то шалому, всезнайцу, книгочею... О господи! Тот и свое после родителя не уберег, где ж ему чужое смотреть! Дерзок, людей ни во что ставит, почтенных купцов срамит. Прельстил, окаянный! И Оленку околдовал, не иначе. Все его высматривает!..

Вспомнив о дочери, Аграфена кликнула ее. Никто не отозвался. Аграфена сунулась в Оленину светелку – пусто. Не было дочери и на дворе. Купчиха переполошилась. Одна из дому сошла! Куда? Зачем? Где видано такое?

Побледнев, Аграфена кликнула старую мамку:

– В церковь беги... Да на ходу платок-то повяжешь! Сыщи, приведи...

Мамка, охая, заковыляла на улицу.

А Василий Кашин, отпустив Микешина, словно и не слышал домашней кутерьмы. Устав за утро, он сидел в теремке у открытого окна, отдыхал, поглаживая узловатой, ревматической рукой длинную седую бороду, поглядывая на волю.

Кашин был когда-то красив. Старость и скрытый недуг обезобразили купца. Высокий лоб изъели морщины, тонкий нос хищно скрючился, щеки запали. Одни глаза по-прежнему были огромны, но и они потеряли синий блеск.

Василий Кашин ждал Никитина и других купцов, плывущих с ним, чтоб идти за княжеской охранной грамотой.

Он был спокоен. Ему верилось в успех задуманного дела. Нет, не хлебом на севере посылал он торговать Никитина!

За два неурожайных года скупил Кашин много рухляди – и соболей, и горностаев, и лис. Меха лежали в кашинском доме, как говорил хозяин, "до поры". Но пора долго не наступала, и цены на меха не повышались, а все падали.

Конечно, можно было продать рухлядь* тем же Барыковым или на московском рынке, но каждый раз при мысли об этом Василия Кашина брала досада. Слишком малую прибыль получил бы он.

______________ * Рухлядь – меха.

Так все настойчивей начала осаждать Кашина мысль о торговле на низу Волги, с татарами, или на Хвалыни.

Однако сам он никуда больше не ездил, поручал дела приказчикам или давал товары в долг. Кашин знал, что приказчики воруют, что должники тоже наживаются на его товарах, но мирился с этим, трезво делая скидку на убытки, как бывало делал скидки на утруску зерна или порчу сукон, когда ездил торговать сам.

Кашин долго подбирал человека, которому мог бы доверить торговлю мехами на низу, и долго никого не находил. Среди приказчиков его не было грамотных, бывалых людей. Скупать мед на Клязьме, лен на Сестре, торговать серпами да косами по селам или кожами в Новгороде – на такое дело он нашел бы людей легко. Но такие не годились для торга в татарах или в чужой земле. Тут нужен был человек понаторелый, умный, не только купец, но если придется – и ратник... Где найти такого? Грамотные гости наперечет и все ведут дела от себя, за чужое не возьмутся.

В это время и задумался Кашин о Никитине.

Похоже, что вернулся Никитин в Тверь без алтына в кармане. Ну, дело купеческое, бывает. Дерзок, злобен – и то верно. Озлобишься, как хлеб изо рта вырвут.

Зато Афанасий Никитин в грамоте заткнет за пояс любого дьяка, осрамил однажды в споре игумена Преображенского монастыря, – об этом с удовольствием, похохатывая, твердила вся торговая Тверь, – выучил татарский и немецкий языки, силен, смел, умеет владеть и пищалью и саблей.

В девятнадцать лет Афанасий первый раз ходил с отцом в Ригу. На обратном пути на русский караван напали варяги. Купцы отбились и ушли. Уже тогда Никитин показал себя, дрался, раненный, до конца, потерял много крови и после еле отлежался...

На такого купца можно было положиться.

Все взвесив и рассудив, Кашин и позвал к себе Афанасия. Речь повел тонкую. О дружбе с отцом помянул, о делах расспросил, посетовал на людскую черствость, поинтересовался – не думает ли в торг идти?