Текст книги "Тверской гость"

Автор книги: Владимир Прибытков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

Он встал в повозке во весь рост, держась за плечо Хасана. Стоять было неудобно, качало. Ему уже видны были прижавшиеся к зеленым джунглям хижины и люди возле них. Ему показалось, что он видит Ситу. Не в силах больше выносить медленного шага быков, он спрыгнул на землю и размашисто зашагал к деревушке. Вскоре он мог определить, что ближайший дом крыт камышом, и мог пересчитать колья в его изгороди. У изгороди, опираясь на мотыгу, горбился старый индус, глядевший в сторону Афанасия. Подойдя ближе, Никитин сложил руки лодочкой и приветствовал старика:

– Добрый день, отец!

Старик уронил мотыгу. На его лице был написан испуг. Сложенные в приветствии руки дрожали.

Никитин улыбался, показывая, что он друг, что бояться его нечего, но индус по-прежнему смотрел на него с ужасом.

– Отец, где хижина Ону, сына Дханджи? – спросил Никитин.

Индус медленно показал рукой вдаль улочки.

– Там... возле белого камня... – выговорил он.

Афанасий поклонился старцу и вошел в деревню.

Девушка, несшая на плече кувшин, подняла на него улыбчивые глаза и вдруг вскрикнула. Выроненный сосуд разлетелся на черепки, обдав ноги Афанасия водой.

Из-за невысокого плетня показалась чья-то голова.

Беседовавшие вдали мужчины оборвали разговор и повернулись к пришельцу.

Кто-то громко крикнул: "Жена, жена!.." – и все стихло. Недоумевая, Никитин приблизился к хижине, возле которой лежал большой белый камень.

Покосившийся тростниковый плетень окружал жилище Ситы. Связанная из тростника дверца валялась на земле. Тропинка к хижине бежала между грядок с чахлой зеленью. Никитин в нерешительности остановился у завешенного ветхой тканью входа. Но никто не выходил, и тогда он, волнуясь, тихо позвал:

– Сита!..

Серая занавеска колыхнулась, приподнятая темной старческой рукой. Потом показался старик, в котором Никитин сразу признал отца Ситы.

Ону был изможден. Редкая седая борода прямыми космами падала на его плоскую грудь. Глаза старца слезились.

– Здравствуй, отец! – произнес Никитин. – Да хранят боги твой очаг, Ону!

Старик неподвижно стоял перед ним не отвечая. Потом сложил руки, поклонился и, с трудом распрямив спину, спросил:

– Кто ты?.. Откуда знаешь мое имя?

По напряженному взгляду Афанасий понял, что Ону обо всем уже догадался и ждет лишь подтверждения своей догадки.

Он не стал томить старика.

– Я знал твою дочь в Бидаре, – ответил он. – Мое имя Афанасий. Не говорила ли она обо мне?..

– Говорила... – тихо сказал старик. – Да... Говорила...

Он жадно вглядывался теперь в Никитина, теребя рукой набедренную повязку. Казалось, он колеблется, не зная, как поступить.

Наконец он решился.

– Войди в дом! – сказал Ону. – Отдохни у моего очага...

Из-за плетня выглядывали любопытные мужские и женские лица. Когда Афанасий оглянулся, лица скрылись.

– Благодарю тебя, – поклонился Никитин.

Старик приподнял занавеску над входом.

Сквозь дымовое отверстие сверху падал столб пыльного света. Посредине хижины виднелась большая яма. Здесь, как знал Никитин, оставляют бродить тари. Слева от входа стояли кувшины и горшки. Огибая хижину, шли соломенные ложа, кое-как прикрытые грубыми тканями.

И по тому, как сбиты были эти ткани, по тому, в каком беспорядке стояли горшки, Никитин сразу понял, что Ситы здесь нет уже давно... Что-то мешало ему прямо опросить, где она. Сидя на корточках против Афанасия, Ону тихо сказал:

– Она ушла...

Никитин не сразу понял Ону и даже оглянулся на вход, словно ожидал увидеть входящую Ситу.

Старик уловил его движение.

– Она ушла к богам! – робко объяснил он. Глаза старика глядели умоляюще, словно он страшился гнева приезжего.

Вдруг Никитин понял. Грудь его сдавило, подбородок невольно дрогнул. Он медленно поднял руку к горлу, растягивая ворот, железным обручем сдавивший шею. Он глядел на Ону, не видя его. Попытался что-то спросить, но голос пропал.

И из очень дальней дали, из звенящей пустоты еле различимо дошли до него слова отца Ситы:

– Она не хотела свадьбы... Она не любила Пателя... Но ведь он был ее жених... И я не верил, что кто-то придет за ней... А она верила... И когда брамин Рам Прашад совершил обряд перехода невесты в дом жениха, она куда-то исчезла... Ее нашли у дерева священной кобры, уже ушедшую к богам...

Никитин вышел из хижины. Ослепительный день сиял над древней индийской землей. Глубокая синева разливалась у подножий дальних холмов, в длинных тенях пальм и тисов. На грядках по пыльной ботве деловито сновали красные индийские муравьи. Он все увидел и ничего не разглядел. Неуверенно ступая, он зашагал к встревоженному Хасану.

– Что? Что? – спросил Хасан.

Никитин остановился, посмотрел на товарища, лицо его исказилось. Сгорбившийся, спотыкающийся, он кое-как добрел до повозки. Но здесь внезапно остановился, обернулся и, найдя глазами Ону, спросил:

– Где?..

На том месте сжигала покойников вся деревня, и земля здесь была покрыта пеплом и несгоревшими головешками.

Никитин долго сидел здесь один, следя, как ветер шевелит сизый прах. Казалось, он застыл. Взор его был неподвижен.

Потом он провел рукавом по глазам и поднялся. Хасан видел, как русский низко поклонился выясненной земле и, резко повернувшись, быстро пошел к нему.

На заре того же дня Махмуд Гаван сидел на коне, положив левую руку с поводьями на высокую луку седла. Гонцы и стража в безмолвии стояли поодаль.

Великий визирь хмуро оглядывал расположение войск: бесчисленные шатры, кольцом опоясавшие ненавистный город, привязанных к колышкам слонов, табуны коней, костры, костры, тысячи человечков, муравьями ползающих вдали.

Ветер дул с запада. Над Тунгабадрой плыли первые тучи. Скоро должны были начаться дожди. Станет совсем плохо с продовольствием. Индусы в тылу уничтожают посевы. Из Бидара дошли слухи о недовольстве султана, о происках врагов.

Русский купец бежал. Проглядели. Теперь об Индии узнают в христианском мире. Не придется ли тогда еще вести войны и с христианами? Враги малик-ат-туджара поставят ему в вину и этого купца. Голову ему отрубить надо было! Если попадется – так и сделают. Фарат-хан послал гонцов оповестить все порты... Должен искупить свой промах. Костры, костры, костры... Жалкие твари ползают меж шатров. Эти гадины уже шипят, уже недовольны затянувшейся войной. Они еще смеют думать и выражать чувства! Махмуд Гаван дернул повод. Жеребец вскинул голову, боком вынес визиря вперед.

– Готовить приступ! – приказал Махмуд Гаван. – Сегодня в ночь!

Он ударил жеребца плетью и поскакал к войскам, разряжая тягостное настроение. Виджаянагар должен пасть! Должен! Это одно могло исправить все беды.

Свита молча скакала за малик-ат-туджаром. Все робели. В плохом настроении визирь был жесток и скор на расправу даже за малейшую провинность...

Медленно ползли к стенам города тараны, выдвигались к воротам пушки. В полной темноте ратники тащили лестницы, крючья, веревки. Двигались слоны, накапливалась конница, готовая рвануться в первые разбитые ворота.

Великий визирь одиноко сидел в шатре, ждал... Наконец прискакал гонец: войска у стен.

Малик-ат-туджар вышел в ночную темень. Его ухо уловило дыхание армии. Сотни тысяч ждали его слова. Он почувствовал себя могучим и сильным, как прежде, как бывало.

– Вперед! – внятно, властно сказал он.

Но пока его приказ дошел до пушкарей, прошло несколько томительных минут. И он – чего не было раньше – вдруг испугался. Ему показалось, что его слова упали в темень бестолку, что они бессильны...

Пушки ударили вразнобой. И тотчас ночь огласил дикий рев наступающих. Стены крепости выступили из мрака, озаренные факелами. Пушки ударили еще, еще, еще...

Где-то там, в ночи, рычали, хрипели, вспарывали животы саблями, протыкали пиками, где-то там катились головы, хлестала горячая кровь, где-то там трещали и рушились осадные лестницы, разбивались в лепешку упавшие со стен, распластывались раздавленные слонами. Махмуд Гаван облизал пересохшие губы. Он почувствовал, как с плеч свалилась стопудовая тяжесть, и свободно вздохнул. Его слова дошли.

...Войска бились до рассвета. Они ворвались за первую и вторую стены. Но оставалось еще пять. Еще пять!.. Пехота отошла последней. Город опять не был взят. Однако визирь не гневался. К удивлению эмиров, ханов и меликов, малик-ат-туджар утром был весел. Он пошутил с поваром, со вкусом поел. Потом созвал военачальников. Щурясь, оглядел их и приказал готовить новый приступ. Идти в Бидар он не мог. Столица пугала его теперь больше армий раджи.

Дождь налетает и проносится. С широких листьев пальм, взбудораженных обезьяньей стаей, скатываются последние водяные капли. Гортанно кричит попугай. Что-то трещит в бамбуковой заросли справа. Погонщики начинают орать и щелкать бичами, пугают дикого обитателя джунглей.

В ушах до сих пор стоит тоскливая песня голкондских копей:

Рождаются алмазы тут,

Где наши слезы упадут.

О-о-о-о!

А-а!

О-о-о!

Ее бессловесный припев, как стон. Но все позади: и Голконда, и Бидар, и деревушка Ситы. Все позади...

Заросшая дорога через джунгли и горы ведет к Дабулу – морскому порту.

Деревни редки. Иногда приходится рубить бамбук и лианы, затянувшие дорогу. Оружие все время наготове.

Джунгли! По ночам возле лагеря тявкают шакалы, за огненным кольцом костров подозрительно шуршат кусты.

Повозка движется вперед от ночлега к ночлегу. Пересекли реку Сингу, потом Бхиму... На реках полно уток, лебедей, куличков. Видно, зимуют здесь, в теплом краю. По одному, из притоков Бхимы путники углубляются в горы. Идут вдоль берега навстречу стремительной воде, вспугивая фазанов, диких павлинов, цапель, журавлей, колпиков. В небе, над скалами, парят орлы. В воздухе ожившими цветами трепещут огромные бабочки, яркие, мохнатые.

По вечерам невыносимо кусают москиты. От них никуда нельзя скрыться. Они проникают под одежду и жгут тело раскаленными угольками. Не помогает и дым. Шкуры быков кровоточат, лица людей распухли.

Дни складываются в недели, недели в месяц. Но вот повеяло морской влагой, замелькали метелки пальм. Перевал! Остается спуск к морю.

– Через три дня будем в Дабуле! – сказали погонщики.

Афанасий привык не бояться змей, не страшился дикого рычания горных львов. Он готов был еще месяц идти по камням, прорубаться сквозь бамбуки, рисковать встречей с тиграми.

Но Никитин беспокоился, спускаясь к Дабулу. Вдруг там знают о его бегстве? Опасность придала ему новые силы. Всю дорогу от деревни Ситы до Дабула Хасан с тревогой посматривал на мрачного Никитина. Его пугало равнодушие, с которым русский относился ко всему вокруг. Но теперь, перед Дабулом, Никитин стал по-прежнему деятелен, на одном из привалов перевязывал вьюки и сундучок, который они везли от самого Кулури, перебрал шелка, переложил книги. Вздох облегчения вырвался у наблюдавшего за ним Хасана. Русский ожил!

Дабул, самый южный порт султаната, оказался небольшим прибрежным городком. С гор видны были спящие в заливе дабы.

Окруженный рисовыми полями, буйными рощами Дабул нежился на морском берегу, как ленивый мальчишка, удравший от старших.

Афанасий обратил внимание на то, как чист лес по склонам сбегающих к городу гор.

– А! – усмехнулся погонщик. – Его чистят весенние ливни. Это горе. Вода иногда сносит целые деревни, не только сучья и листву.

Афанасий щедро расплатился с провожатыми, не въезжая в город. Он решил быть осторожным.

Они остановились с Хасаном на окраине в маленьком домике. Афанасий знал, что обычай не позволит хозяевам отказать путникам в кровле. Индус-хозяин оказался земледельцем. У него был тут свой клочок земли.

Отослав Хасана возиться с быками, Никитин прямо сказал хозяину:

– Я не мусульманин. Меня могут искать люди султана. Помоги мне.

Индус не удивился, молча кивнул ему:

– Чем я могу помочь?

– Я должен уплыть за море. Нет ли здесь попутных даб?

– Есть.

– Сговорись с ними. Я хорошо заплачу.

– Отдыхай! – сказал хозяин. – Я схожу к морю.

Он ни о чем не расспрашивал, ничего не хотел знать. Вскоре он действительно ушел, а когда вернулся, сообщил, что даба поплывет через неделю. Место будет...

Ровно неделю прожил Никитин в Дабуле.

Хозяин по-прежнему был молчалив. Его домашние – тоже. Афанасий хотел рассказать индусу о себе, но тот остановил его.

– Ты доверился мне! Этого достаточно! – с достоинством произнес он.

На дабу грузились ночью. Под мостками хлюпала черная вода, никитинский сундук уронили, еле вытащили.

В темноте Никитин нашел кое-как хозяина дома.

– Прощай, брат! – сказал он ему.

– Прощай, брат! – ответил индус.

Хасан, решивший уйти в Ормуз, тихо разговаривал на палубе с неизвестными пока попутчиками.

Никитин нагнулся, взял горсть сырого песку, завязал в платок, поднялся на суденышко. Глядя в темень, тихо сказал:

– Прощай, Сита!

По стуку догадался – сходни убрали. Потом даба принялась покачиваться, поскрипывать, зашуршал парус. На берегу неожиданно закричали;

– Стой! Стой!

Никто на дабе не ответил.

Крик повторился, но уже более слабый, потом стал еле слышен.

Качка усилилась. Ветер подул сильнее.

"Ушли!" – подумал Никитин.

И сам не понял, почему же ему все-таки грустно?

Утром он увидел вокруг себя безбрежный простор океана. Хасан спал рядом, положив голову на локоть. Спали и другие попутчики. Афанасий поднялся, пошел на корму к каморке хозяина дабы. Дверь туда была открыта. На корме сидел и жевал бетель молодой веселый индус.

– Плывем! – сказал Афанасий.

– Плывем! – согласился индус, смеясь глазами. – Что, с султаном не ладил? Ничего. Тут все не поладили. Я – первый. Ха-ха-ха!

– Дорого возьмешь за перевоз?

– Конечно! – весело отозвался моряк.

– А скоро доплывем?

– Хо! Смотри, какой ветер! Скоро!.. Эх, мало я просил. На ветер еще подбавить надо было! Ну, садись. На бетель, жуй. Чего не спалось?

– Так... Недельки четыре плыть?

– О! Успеем и поссориться и помириться... Есть будем? В шахматы играешь?

Хозяин попался веселый, легкий. Но на этом радости путешествия и кончились.

Часто весной над Индийским океаном разражаются сильные грозы, дуют северо-восточные ветры; не прошло недели, как на путников обрушился первый удар бури. Убрали паруса, взялись за весла, но бороться со стихией было не по силам. Ветер все разыгрывался, свирепел, дабу сносило...

С палубы все вещи стащили в трюм, стали привязывать, чтобы катающиеся предметы не разбили бортов. Веслами пользовались только чтоб сохранить устойчивость.

Дабу несло в неизвестность. Веселый индус посерел, все время молился.

Люди испуганно корячились у своих вещей, сплевывали захлестывавшую их соленую воду.

Все гремело, сверкало, проваливалось.

Никитин вспомнил бурю на Каспии. То были цветочки!

Даба так скрипела, что казалось – вот-вот развалится. И на берег не выбросишься! Где он, берег? Афанасий терпел, держась за скамейку гребцов.

Так прошел день. Второй был не лучше. Лишь утром четвертого дня ветер улегся, но небо не очистилось.

Целую неделю еще они болтались в океане, не зная, где находятся.

Потом все же установили, где запад, и поплыли прямо, не зная уже, куда и придут.

Хозяин дабы уверял, что к земле. Но к какой? Этого он не решался сказать.

На третью неделю ветер сгинул, паруса обвисли, даба заколыхалась на волнах, как потерянная. Теперь плыли только на веслах. Гребли все попеременке. Несчастье сблизило людей.

Большинство плывущих, как выяснилось, были контрабандисты, уплыли тайком, чтоб не платить пошлин за вывозимое золото и камни.

Веселый хозяин посоветовал беречь еду и воду. С ним согласились, хотя теперь не ставили его ни в грош.

Каждый чувствовал себя равноправным в беде. Они не знали, куда плывут. А судьба несла их к берегу Африки, к Эфиопии.

Первый увидел землю Хасан, который чаще всех торчал на верху под жгучим солнцем.

Он кричал так, будто его резали. Все сбежались на нос. Действительно, впереди виднелся гористый коричневый берег. Возле земли белела полоса прибоя.

Кривоносый старик араб заплакал. Двое индусов встали столбами на молитву.

Но хозяин дабы смотрел на берег, закусив губу.

– Что? – шепнул Никитин.

Индус быстро взглянул на него.

– Лучше бы этой земли не было... Мы попали к дикарям. Хорошо, если не к людоедам.

– А не свернуть?..

– Куда? У нас кончается вода...

Положение создалось безвыходное. Большинство стояло за то, чтобы подойти к берегу. Люди так устали и измучились, что встреча с дикарями казалась менее опасной, чем продолжение пути.

– Надо здесь дождаться ветра! – кричали на палубе. – Грести немыслимо! Пить... Надо узнать, где мы!..

Хозяин плюнул и велел приставать.

Берег африканского материка тянулся ровный, нигде не было видно удобных бухт. Встали шагах в пятистах от зеленой линии берега, не зная, как быть. Надо бы сойти за водой, но для этого необходимо пристать к земле, а появляться на загадочном берегу опасно.

Смотрели на подступавший к, воде тропический лес, на синеватые горы, спорили.

Внезапно на берег выбежали люди с длинными, узкими лодками на плечах. Лодки скользнули в море, люди попрыгали в них, и сразу десятки пирог помчались к дабе, обходя ее с обеих сторон. Хозяин протяжно свистнул.

В руках купцов появились луки.

– Спрячьте оружие! – завопил хозяин. – Их все равно больше! Мирно, мирно уговариваться!

Он взбежал на корму, влез на каморку, стал размахивать сорванной чалмой.

На пирогах его заметили. Стоявшие в них наготове с копьями и луками чернокожие воины опустили длинные, прямоугольные щиты.

На окруженную дабу вскарабкались громадные, устрашающе татуированные негры с выкрашенными в красную краску волосами. Были они голы. Копья и стрелы у них оказались с медными наконечниками, щиты из кож. Самый размалеванный что-то сказал, показывая на дабу, потом на берег. Никто его не понял. Хозяин выступил вперед, стал строить умильные рожи, прижимать руки к груди, вздыхать. Потом принялся изображать муки жажды...

Негры поняли, закивали, о чем-то поговорили и, в свою очередь, начали показывать, чтоб им дали еду. Они двигали челюстями, поглаживали себя по животам и грозили.

– Надо дать! – сказал Никитин попутчикам. – Куда денешься? Придется всем раскошеливаться. Пошли, что ли!

Неграм насыпали мешок риса, кулечек перца, накидали корзину хлебов. За это просили привезти воды. Негры забрали провизию, часть пустых бурдюков, две пироги отвалили.

Прочие туземцы остались на дабе, всюду тыкались, всем интересовались, щупали паруса, канаты, хватали людей за одежду. Вокруг Никитина собрались в кружок, долго цокали языками, щупали его белую кожу и удивлялись тому, как она краснеет.

Он рассердился. Больно же! Щелкнул потянувшегося к нему негра по руке.

– Не балуй! Я тебя не трогаю, и ты не лезь!

Негр обиделся, стал выпячивать грудь, вращать белками. Афанасий решил не связываться. Всех погубишь. Достал кинжал, протянул негру: на, только отстань!

Жест был миролюбивый, негр схватил кинжал, стал приплясывать, любуясь вещью. Его сородичи кинулись разглядывать подарок.

А на дабу уже налезли мальчишки-негритята, бабы – все телешом, размалеванные, в побрякушках из раковин. Они ко всему тянулись и очень удивлялись, когда им чего-нибудь не давали. Приплыли пироги. Но из пяти бурдюков негры вернули только три, а про два остальных деловито объяснили, что оставили их себе.

Ушли негры только к вечеру. После их ухода обнаружили пропажу уймы всяких мелких вещей. Бранили разбойников нещадно.

Четыре дня стояла даба на месте, дожидаясь попутного ветра. На берег никто не сходил, опасаясь за жизнь. Зато негры каждый день аккуратно осаждали корабль, брали рис и хлеб, вели себя, как хозяева.

На пятый день, с ночи, подул попутный, южный ветер. Хозяин, Хасан и еще два-три купца о чем-то шушукались, договаривались.

Пироги, как всегда, стали подплывать к дабе на заре. Хасан дал подняться двум-трем неграм, потом закричал. Паруса взмыли, весла ударили, даба рывком взяла с места. Берег поплыл назад, разметанные пироги закрутились вокруг, как шавки вокруг большого пса.

Купцы навалились на растерявшихся негров, оттузили их и, отплыв подальше, пинками пошвыряли за борт. Хасан еще долго грозил кулаком курчавым головам пловцов.

– Зря! – сказал ему Никитин. – Разбойники они, верно, но тебя не били, а могли.

– Ничего. Пускай помнят, как чужой хлеб жрать! У, идолы!

Африканский берег тянулся слева, по-прежнему загадочный, чужой. Никто не знал, что это за страна, велика ли, кто в ней живет.

Зато хозяин дабы опять повеселел.

– Теперь дорога ясна! – заверял он. – Так вот, вдоль берега, дойдем до Аравии, до Маската, а там и Ормуз!

– Где Индия? – спросил Никитин.

Индус махнул рукой вправо. Афанасий посмотрел туда. Бесконечные волны, одна за другой, катились к горизонту, безмолвные, сине-зеленые, равнодушные к человеческим думам и чувствам. Чайка мелькнула. Прощай... Прощай!

Глава девятая

Поздней осенью семьдесят второго года, когда у крымского побережья дуют сильные южные и юго-западные ветры, когда у моря еще тепло, а в яйле уже перепадает снег, шел по улочкам генуэзского города Кафы к товарищам московский купец Матвей Рябов.

Шел он и думал, что пора в обратную дорогу, что нынче торг с генуэзцами стал плох – прижали генуэзцев турки и что надо купить у татар коней, пока есть дешевые, а своих, старых, продать.

За шесть лет, прошедших с астраханского грабежа, Матвей Рябов постарел, потолстел, стал еще более быкоподобен. Черные глаза купца заплыли, бороду посеребрило. Шел он, не глядя по сторонам, равнодушный к красоте итальянских каменных домов, палаццо, с изящными портиками и воздушными балкончиками, к строгой простоте армянских часовен, пышности генуэзских церквей, пестроте мечетей.

Не первый раз в Кафе. Наплевать. Да и не тот стал город, хотя вроде все на местах – и толстостенные бастионы со знаменами, где на червонном поле дыбится конь святого Георгия, и консульский длинный дворец-лоджия с узорной галереей, и рынки... похоже, плесень по Кафе пошла. Тронь ладонью – мокреть учуешь.

– Матвей! – позвали со стороны.

Рябов остановился, пощурился.

– Не признаю чегой-то... – признался он, разглядывая подходившего не то перса, не то турка. – Вроде виделись, а где... Да ты сам не обознался, часом?

– Рябов? – широко, взволнованно улыбаясь, спросил подошедший.

– Рябов... Верно... Да кто ты таков есть?

– Вспоминай, вспоминай, лешак московский! Сам вспоминай. Я-то, вишь, твою бычиную образину враз узнал!

В голове Рябова проплыли туманные видения: не то лодки, не то сарай, не то какой-то костер...

– Не... – сказал он неуверенно. – Чую, виделись, а где – не упомню.

Турок взял его за плечи, тряхнул:

– Матвей, Матвей! Новгород помнишь, посла шемаханского помнишь, Дербент помнишь?! Ну?

Рябов обалдело открыл рот.

– Стой-ка, господи! Афанасий?.. Не, быть не может... ты?

– Узнал! – все еще не отпуская плеч Рябова, взволнованно выговорил Никитин. – Узнал! Значит, похож я еще на себя. Ну, поцелуемся, что ли, на встречу-то? Эх ты, старый лапоть.

Они долго тискали друг друга, хлопали по спинам, облобызались.

Молоденькая генуэзка фыркнула, глядя с балкона на двух странных людей обнимающихся москвича и перса. Никитин погрозил ей пальцем, потом опять ликующими глазами уставился на Матвея.

– Ну... Жив?.. Как там, на Руси?

– Да ты-то откуда?

– Погодь... А кто еще тут?

– Тверских нет.

– Жаль... Слышь, верно, наши Казань взяли?

– Ага... Чего ты вырядился, как турка?

– Ух, Матвей!.. Черт с ним, с нарядом. Другого не было. Стой. Пойми, чудо: впервые своего, русского вижу. Дай-ка еще обниму!

– Ой, брось... Эка дитятко! Брось, говорю! Не тискай... Да пусти, черт! Люди ж вокруг!

– Наплевать на всех! Ну, скажи еще что-нибудь. Скажи. Слова-то, слова-то русские!

– Ты что, одичал, голоса человечьего не слышал?

– Русь вижу! Да говори же!

– Эк тебя разобрало! – усмехаясь, выговорил Рябов. – Да что тебе сказать-то? Лучше сам скажи – откуда взялся? Я ведь в Твери был недавно. Поминали тебя, пропащим считают. Куда из Дербента делся?

– Далеко, брат. В Индию ходил.

– Но! Серьезно?

– В Индию.

– Побожись.

– Крест святой, в Индию!

Рябов вздохнул, сдвинул шапку на лоб.

– Пес тебя поймет, Афоня. Шутишь, что ль? Пойдем-ка к нашим, товарищи ждут меня.

– Идем. Но скажи, Серегу Копылова видел? Микешина? Еще кого?..

– Видал, скажу...

Пока дошли до главной площади, Пьяцетты, Афанасий знал: Микешин его оболгал, Копылов вернулся из Баку через год, кое-что нажив, еле бьется до сих пор, бронникова семья нищенствует. Кашин прошлой весной помер... На Руси дела! Великий князь на греческой царевне женился. Казань и Сарай к рукам прибрали, астраханцы сидят – не пикнут, Новгород веча лишен, Москва – в силе!

– Послушай, – глядя в сторону и стараясь говорить спокойно, сказал Никитин, – кому же мне теперь долг возвращать? Остался кто в кашинском доме-то, аль нет? Дочь у него была...

– Эва! – протянул Рябов. – Дочь его пять годов за Барыковым, трое ребятишек у ней. Видная баба, да, но вредная... Не приведи господь! Все нелады с мужиком, все поперек. Барыков пить через нее стал. Плюнь. Какой на тебе долг! Избу твою и все барахло они взяли, в расчете вы.

– Трое, говоришь? – переспросил Никитин. – Сыновья?

– Сын да две девки... Плохо, плохо живут. Слышь, – замедлил шаг Рябов. – Сейчас наших встренем, так ты шутки-то брось... Парень ты был хороший, помню, где ходил – твое дело. Не хочешь сказывать, не надо. Но про Индию не ври. У нас ребята серьезные. Не любят, когда языком мелют.

– Ладно, – сказал Никитин. – Идем. Помолчу. А в Индии, брат, я был. И ничего тут не попишешь. Да, как ни вертись...

– ... и доплыли мы от эфиопов к Ормузу. Ну, тут места уже свои. Попутчик мой в городе осел. Надумал водой торговать. Он, значит, остался, а я – домой. Эх, братцы! Верите ли, вся душа изныла. Никакого терпенья не было. Мотаешься на верблюде, солнце тебя печет, пить хочется, а думка одна: скорей, скорей, скорей! И ночевкам-то не рад, и привалы сердят. Есть такой город Шираз. Роз там, правда, много, в зелени все, но смотрю я на тамошнюю речушку Рокнабад и ничего, кроме скуки и пыли, не вижу. И розы мне ни к чему. На Волгу бы, думаю, в поля бы наши! Э! А еще идти и идти... От Шираза а Йезд, оттеля в Наин, через горы к Исфагани, и прежней дорогой в Кум. Здесь слышу: татары на Волге опять с Москвой воюют. Значит, путь закрыт. Я туда, я сюда. Узнаю: караван в Тебриз идет, а от Тебриза можно в Трепизон, к туркам пробраться, к Черному. Давай, думаю, тут рискну. Не пропадать же мне у персюков. Доберусь, мол, до Балаклавы или Кафы, другого выхода нет для меня. Пошел. До Тебриза хорошо было. Хан ихний Узун-Хасан как раз на турок поход готовил, так по дороге с войсками двигались. В Тебризе и самого хана видел. Старый уже, черт, а гуляка и песельник – куда! Как шатры раскинут, так пошел пир горой. И всю жизнь в походе. Хуже татар, ей-богу. Даже города какого, чтоб в нем стоять, у него не имеется. Сегодня здесь ночевал, завтра снялся... Ну, от Тебриза я опять с его войсками до гор Эрдзижанских дошел. А потом они на юг, а я к Трепизону. В Турции-то уже земля на нашу похожа. И прохладней, и лесов много по дороге. Одно слово – дышу, ликую: почти дома! Да... Однако рано радовался. Едва в Трепизон вошел – похватали нас. Весь товар отняли, утащили в крепость. Приняли, вишь, меня за лазутчика Узун-Хасанова, подметных грамот искали. Грамот не нашли, а к товару руки приложили. И перца, и шелков, и еще кое-чего не досчитался я. А кому скажешь? Сам паша ихний розыск учинял. Шесть дней меня держал, толстомордый. Ну, а потом продал я обоих верблюдов, погрузился на корабль, да и поплыл сюда... Вот счастье-то, что вас в первый же день сыскал! Теперь уж не один буду.

Никитин умолк, обводя доверчивым взглядом заворожено слушавших купцов. Был уже поздний вечер. На подворье, где стояли москвичи и куда Никитин притащил вещи, все давно спали.

Плошки на чурбаках коптили. В ночи шумело равнодушно море. Познакомив Никитина со своими, Матвей Рябов сам не выдержал, первый помянул про Индию. Пришлось Афанасию рассказывать о своих скитаниях. Сначала слушали его недоверчиво, но потом затаили дыхание, забыли и про ужин. А когда открыл он сундук, вывалил вороха индийских шелков, развернул невиданной работы драгоценные уборы, раскатал по расстеленному плату черный жемчуг, алмазы и рубины – все, что сохранил или купил по дороге к Дабулу, – у купцов руки затряслись, глаза забегали.

– Считай, ребята, я лишь десятую часть добра довез! – сказал Никитин. Многое бросил, как бежал, да пошлины, дорога, да грабеж трепизонский остальное съели... Что? Хороши камни? То-то... А вот книги. Никто в мире христианском таких досель не видал...

Но загадочные индийские письмена, персидские стихи и трактаты купцов не привлекли. Полистали, поглазели на чудные буквы, на миниатюры, подивились и снова стали разглядывать ткани и камни.

– Ты богаче князя теперь! – хрипло выговорил Рябов, вертя в пальцах крупный голубой алмаз, отшлифованный Карной.

Этот камень любила Сита. Она говорила, что в нем спрятан осколок луны.

– Ясно, богаче! – поддержал Рябова приземистый, словно обросший мхом, купец Крылов. – Счастливей тебя на Руси, поди, человека нет! Эко богатство! Эка удача привалила!

– И неужто за чашку риса вот такой камень, а? – недоумевал третий, подвижной, костлявый Иван Штирь. – Это как же? Не мыслю!

– Стало быть, есть Индия, – задумчиво отозвался глуховатый, тихий мужик Петро Козел. – Есть...

– На Москву пойдешь али в Тверь? – все еще не отрывая глаз от алмаза, спросил Рябов. – Ты уж, Афоня, теперь осторожней иди. Мы с ребятами поможем тебе. Оборони бог, не к ночи будь помянуты, но лихие люди везде есть. Берегись. Добра-то у тебя больно много.

– Нет, я сначала в Тверь! – покачал головой Афанасий. – Сердце тянет... Может, повидаю кого. Да вы как пойдете?

– Путь известный. Через Киев до Смоленска, а оттуль к белокаменной.

– Ну вот, до Смоленска и я с вами.

Купцы улеглись не скоро. Афанасий долго не спал, лежа с открытыми глазами. Думы тоскливые, как осенние тучи, овладели им сразу, как погасли плошки. Счастливый? Удачливый? Эх, врагу такого счастья не пожелаешь! Ну, что же. Пойдет в Тверь. Немного пугала встреча с Оленой. Но и увидеть ее хотелось. Ведь единственный человек она на земле, кому он хоть когда-то нужен был.

Зима стояла лютая. Мельтешил в воздухе снег, кружили метели, наметая на Дикое поле саженные сугробы, сбивая с дороги, захватывая дух.

Ехали верхами, все добро шло во вьюках. Низкорослые татарские лошаденки фыркали, послушно и неутомимо одолевали дорогу, только морды от ветра отворачивали.

На морозе, на ветру в седле долго не усидишь: холод жжет колени, кровь леденеет. Надо слезать, идти рядом с конем, согреваясь ходьбой и соленой шуткой. Дикое поле – оно и есть дикое: ни кола, ни двора. Одни волчьи стаи гуляют, лисы мышкуют, да иногда зубра увидишь издали. Стоит горбатый, стережет свое стадо.