Текст книги "Товарищ гвардии король (СИ)"

Автор книги: Владимир Николаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

        Глава восьмая

        В наш город въехал странный хиппи на хромом ишаке.        Носили вербу, в небе ни облачка.        Он говорил нам о любви на арамейском языке,        А все решили: косит под дурачка.

        Ему сказали: – "Братан, твои призывы смешны,        Не до любви, у нас программа своя.        Идёт перфоменс под названьем «Возрожденье страны».        Часть вторая. Патетическая.        Тимур Шаов.

        Где-то в Баварии.

        Абрам Рубинштейн с опаской смотрел на готовящегося к процедуре излечения Бадму Долбаева и недоумевал. Это почему товарищи генералы, аж целых три, не остановят творящееся мракобесие? Сам он, будучи девяностопроцентным атеистом с лёгким уклоном в ортодоксальное православие, раньше относился к подобным действиям достаточно равнодушно, но когда дело дошло до экзотических процедур над командиром, заметно обеспокоился. А вдруг повредит? О том, что можно остановить начинающуюся гангрену странными манипуляциями с большой кожаной флягой и невнятным бормотанием, и речи быть не могло.        Тем временем танкист (хоть это немного успокаивало Абрама) зачем-то нахлобучил на свою голову задом наперёд помятую генеральскую фуражку, обрызгал с головы до ног лежащего на носилках фон Такса и протянул руку за водкой. Чёрта с два Рубинштейн бы её отдал, но под требовательным взглядом генерал-майора Архангельского оторвал от сердца запечатанную белым сургучом бутылку. Перед началом церемонии, не веря в её успех, он предлагал использовать спирт, но Бадма отказался. Дескать, европейские духи слишком нежные и хрупкие, и при воздействии более крепких напитков могут быть буйными и непредсказуемыми. Пришлось пожертвовать неприкосновенным запасом.        Королевский механик-водитель беспокоился напрасно – бережливый бурят налил полный стакан, но выплеснул из него только по несколько капель на каждую сторону света. Потом сделал небольшой глоток и протянул водку генералу Архангельскому, как самому старшему.        – Выпить надо, однако. Всем.        Эта часть лечения понравилась Рубинштейну больше предыдущей. Особенно потом, когда ритуал совместного распития стакана закончился и Бадма предложил закрепить успех.        – Теперь много пить надо. Иначе злой дух, который из короля выйдет, в нас залезет.        – Да я этих духов по три десятка перед завтраком... – пробурчал генерал Раевский, похлопав по странного вида автомату.        – Что, отказываешься? – удивился третий генерал, который Абраму так и не представился. В стёклах его пенсне отражалось и подмигивало пламя костра.        – Что значит, «отказываюсь»? – Изяслав Родионович нахмурил брови. – Водку буду, но не из-за боязни какой-то нечисти, а из принципа. Мне, Лаврентий Павлович, не пристало... Ну, ты понимаешь.        – Зря, – в голосе генерала в пенсне прозвучало искреннее сожаление.        – Думал, тебе больше достанется? Фигушки.        – Да я не о том. Понимаешь, Изяслав Родионович, не чувствуешь ты самой сути, в корень действа не зришь. Это же не просто пикник какой на обочине, тем более таковым и не является... Вот скажи – отчего русский народ водку пьёт?        Раевский задумался. Видимо, Лаврентий Павлович собирался подвести философскую базу под намечающуюся гулянку. Надо же, а на первый взгляд про него такого и не подумаешь – интеллигент интеллигентом. Стёклышки поблёскивают, лысина опять же... Как есть профессор какой-нибудь биологии из Конотопского университета. Впрочем, кто знает, может быть, именно профессора и бухают всё свободное от науки время.        – Не так уж много пьёт русский человек, – вступился Изяслав Родионович за репутацию родного народа. – Разве что с устатку, после бани, в праздники. Да с получки если чекушку возьмёт. Или там от простуды. Не сравнить с теми же французами. Вот кто квасит по-настоящему. Немцы ещё... По объёму вроде и немного, но если засчитывать по результату – рекордсмены.        – Товарищ король не такой! – Абрам Рубинштейн не дал в обиду Его Величество.        – А вы, товарищ сержант, не путайте добропорядочного баварца, два года как русского, с разными прочими гансами. Король бы не одобрил. И народ его в том поддержит. Вы когда-нибудь слышали о диких оргиях, устраиваемых пруссаками ежегодно близ Мюнхена? Нет? Эх, молодёжь...        – Простите, товарищ генерал-майор, но я провёл молодость в Америке.        – Вот! – Раевский указующе наставил палец, и Рубинштейн поёжился. – Вот они, недостатки американского образования.        – Изя, – недовольно произнёс Лаврентий Павлович, – мы отвлеклись от темы, и ты не ответил на мой вопрос.        – Какой, о пристрастии русского человека вот к этому? – генерал посмотрел на костёр сквозь стакан и медленно, сквозь зубы, выцедил его. – А нету никакого пристрастия, товарищ Берия. Всё зависит от моего желания. Захотел – выпил. Спроси у Гавриила Родионовича, как мы с ним в Сирийской пустыне... Или на Синае. Воды не было, не то что водки. И представь, обошлись.        – Сравнил, – хмыкнул Лаврентий Павлович. – Вы с товарищем Архангельским не совсем... хм... Не о вас речь.        – О ком же? Или я чего-то не понимаю, или ты сам запутался.        – И вовсе не запутался.        – Конечно, вы, опричники, всегда отличались хорошей памятью.        – Я опричник? – товарищ Берия тонко улыбнулся. – А вот в письмах князя Курбского...        – Курбский врёт! – Изяслав Родионович отчего-то покраснел.        – Да, но...        – И он врёт! – рассердился Раевский. – Слушай, Лаврентий, ты специально всех от сути вопроса уводишь?        – Какого?        – Про русский народ и водку.        – А кто меня всё время перебивал?        – Может быть, это Курбский перебивал? – робко предположил Абрам, который очень не хотел, чтобы ссорились генералы. Крайним-то всегда останется сержант. – Мне его фамилия сразу не понравилась. Это не родственник Троцкого будет?        Генерал-майор Берия неожиданно поперхнулся и долго кашлял. Потом, сняв пенсне и вытерев выступившие слёзы, ответил:        – Возможно, вы и правы. Такую гипотезу историки ещё не рассматривали. Надо будет подсказать Михаилу Афанасьевичу.        – Не шути так, Палыч, – подал голос товарищ Архангельский, до этого молча поджаривавший на костре ломтик сала. – Тебе ли не знать, на что способен отмороженный талант в своей беспощадной любви к Родине. Давай лучше о бабах. Или о водке.        – Да, действительно, – согласился Лаврентий Павлович. – На чем я остановился? А, вспомнил. Так вот, русские люди пьют от своего большого благочестия. Кстати, товарищ Чкалов, не задерживайте стакан. Именно из стремления к чести и благу пьём эту гадость.        – Да? – удивился Валерий Павлович. – Нам раньше только о страхе Божьем рассказывали.        – Это будущие троцкисты уже тогда вредили, – Берия поправил пенсне. – Какой страх? Бога не нужно бояться. Вот вы его боитесь? Что же плохого сделал вам Господь? Нет уж, помолчите, а то опять... Его даже любить не обязательно.        – Постойте, а кого же тогда?        – Как это кого? Любите жену, детей, родителей. Родину любите. Мало? Так какого же хрена ещё надо? Кошку с собакой заведите, канарейку. Скажу вам честно, Валерий Павлович... Не нужно его бояться или любить – он помощи нашей ждёт.        – Сложно всё это, товарищ генерал-майор.        – Ничего подобного. Просто оставайтесь человеком. И достаточно. На первое время достаточно.        – А потом?        Берия кивком поблагодарил Бадму Долбаева, передавшего ему стакан, и ответил:        – И потом тоже.

        Житие от Гавриила

        Что-то Лаврентия Павловича в теологию потянуло. Дело, конечно, полезное и нужное, не зря же богословие ввели в обязательную программу для слушателей академии имени Фрунзе, а количество военно-духовных семинарий за последнее время увеличилось втрое. Но говорить об этом не место и не время. По моему мнению. Разумеется, у товарища Берии могут быть свои взгляды на столь важный вопрос. Да, скорее всего, и есть. И я их уважаю – Лаврентия Павловича и его взгляды.        Несмотря на тяжёлую судьбу, предательство тех, кому верил, вываленную на могилу грязь, он сохранил главное – любовь. Смотрю и удивляюсь – в Лаврентии нет ненависти, нет этого перегноя страха. Отненавидел и отбоялся... Да и был ли он, тот страх?        Ладно, лирика всё это. Важнее то, что с ним я за спину спокоен. А если Палыч с Израилом в паре, так вообще несокрушимая мощь. И пожнут, и посеют, и вспашут. Несмотря на кажущиеся различия и постоянные споры, убьют любого, кто усомнится в их миролюбии. И всё с любовью и всепрощающей улыбкой.        – Вот объясни, товарищ Берия, что ты понимаешь под благочестием? – требовательно спросил Раевский. – И как оно согласуется с водкой? Читал, помнится, одну версию. Так там питие оправдывается большой набожностью. Дескать, из-за многочисленных постных дней русские люди вынуждены есть пищу грубую и тяжёлую для желудка, а водка весьма способствует пищеварению.        – Как вариант, – согласился Лаврентий Павлович. – Даже не вариант, а вывод на основе практики. Приемлемо как одно из объяснений. Но на самом деле немного не так. Водка, в разумных пределах, естественно, обеззараживает организм и душу от мелких бесов и прочей нечисти. К сожалению, как и всякое лекарство, в больших дозах она становится ядом. Бесы, конечно, вымирают, но не столько от лечебного эффекта, сколько от голода, потому что убитая передозировкой душа в пищу им уже не годится.        – Постой, – перебил Раевский, – по-твоему, алкаши являются самыми безгрешными людьми на земле?        – Я разве так сказал? Наоборот, наличие души и является определяющим человека признаком. А при её потере... Труп, ходячий, но труп.        Впечатлённый новой информацией Рубинштейн с опаской посмотрел на протянутый ему стакан.        – Не бойся, Абрам, мы же в меру, – ободрил Изя. – Правда, Лаврентий Павлович?        – Причём здесь мера, Изяслав Родионович? – Берия подмигнул королевскому механику-водителю. – Мы пьём за здоровье товарища фон Такса, а за други своя и душу положить не жалко.        Успокоенный Рубинштейн осушил стакан в три глотка, не почувствовав вкуса. Для короля не только души, вообще ничего не жалко!        – А вот скажите, товарищи генералы, – слегка захмелевший, а потому храбрый Абрам задал мучивший его вопрос. – Вот вы наверняка коммунисты, подозреваю, что даже живого Ленина видели, а разговариваете о вещах, историческим материализмом не признанных. Как соотносятся вера в передовую марксистско-ленинскую теорию и та же вера, но в бесов и нечистую силу? Существование души, да, оно доказано и прописано в Конституции. Но остальное?        – Эвон как вас нахлобучило, молодой человек, – со странной смесью одобрения и лёгкой зависти к юным годам танкиста произнёс Лаврентий Павлович. – И Карла Маркса сюда приплели. Вообще, какое отношение имеет этот отъявленный русофоб к светлой идее построения коммунизма в Советском Союзе? Что он путного сделал для России, если не считать невнятного разделения общества на пролетариат и буржуазию?        – Но товарищ Ленин говорил... – попробовал возразить Рубинштейн.        – Владимир Ильич велик, бесспорно, – Берия не стал разочаровывать собеседника и открывать всю глубину своих познаний. – Но его обманывали. Знаете, это у нас традиционно – бояре обманывают царя, царь ничего не знает, народ безмолвствует. А потом какие-то сволочи разбудили Герцена.        – Простите?        – Это я так, о своём. Так вот... Товарищ Ленин, при всей своей великости, которую отрицать не только очевидная глупость, но и грех... Да, молодой человек, он имел существенный недостаток – удивительную доверчивость. Поэтому все его обманывали. Сначала Маркс с Энгельсом, потом Плеханов с Мартовым, Надежда Константиновна... Нет, это мы, пожалуй, опустим. Потом были Троцкий, Каменев и Зиновьев. Врали, нагло врали, глядя прямо в добрые и ласковые глаза вождя мирового пролетариата. А сам он хороший! И отрицать сей отрадный факт может только последний негодяй. Надеюсь, юноша, вы к ним не относитесь?        – Никак нет, товарищ генерал-майор!        – И это радует. Так что не нужно мне тут рассказывать про передовые теории. Только мы, верные ленинцы, знаем – Владимир Ильич непогрешим, несмотря на отдельные недостатки. А про Маркса забудьте. Понятно объясняю?        Растерянный Рубинштейн кивнул.        – Что же касается существования разной нечисти и бесов, – продолжил Лаврентий Павлович, – то этот факт советской наукой давно уже не отрицается. И доказательства тому общеизвестны. Вы, товарищ сержант, когда-нибудь Троцкого видели?        – Никак нет!        – Вот! А он есть. Так что не надо приписывать мне пошлую мистику. Мы материалисты, как и полагается настоящим большевикам. А то, что некоторые буржуазные недобитки, в силу своей ограниченности не способные понять суть тонких материй, объявили мистикой, существует на самом деле.        Абрам проникся пониманием буржуазной неполноценности и с опаской огляделся вокруг. И где они тут, эти невиданные им, но ведомые передовой советской науке материи? Пусть только вылезут, и настоящие большевики (а по мнению Рубинштейна каждый уважающий себя танкист таковым является) научат их чистить репку поперёк чешуи. А это не они ли лезут?        Бадма Долбаев еле успел перехватить руку потянувшегося за гранатой Абрама и пояснил, указывая на появившуюся над кустами огромную орлиную голову:        – Это свои, однако. Ехэ-шубуун прилетел. Мне пора.        – Ты куда собрался? – удивился Израил. – Хорошо, вроде, сидим.        – Надо, – бурят развёл руками. – Мне дали всего четыре часа. Если не вернусь на место взрыва своего танка – совсем сдохну. Тонкие материи, однако.        – А как же фон Такс?        – Утром как новый будет, – заверил Бадма. – Шаргай-нойон обещал.        Изя кивнул в ответ:        – Этот врать не будет, в отличие от Маркса. Хороший дядька, я у него в своё время уроки сабельного боя брал.        Интересно, а мне такие этапы жизненного пути моего напарника неизвестны.        – Когда успел? Почему не знаю?        – А ты занят был, – заржал Израил. – Во глубине сибирских руд после побудки Герцена. Кстати, а кого недавно Лаврентий Павлович сволочью назвал?        – Троллите потихоньку, коллега? – ядовитым голосом поинтересовался Берия. – Я имел в виду декабристов, а Гавриила Родионовича, если мне не изменяет память, по этому делу в январе арестовали. Так что учите матчасть, Изяслав Родионович.        – Слив засчитан, – опять засмеялся Изя.        – Отставить разговоры! – пришлось прикрикнуть на подчинённых. – Или вы забыли, что такое государственная и военная тайны? Лаврентий Павлович, возьмите со всех подписки о неразглашении.        – И с орла?        – С него в первую очередь. Выполнять!        – Есть! – коротко ответил Берия и потянулся к замаскированному ноутбуку.        – Вручную, – напомнил я. – И перьевой ручкой. Не плодите анахронизмов, товарищ генерал-майор.

        Три недели спустя. Италия.

        Богемиен зольдатен,        Унтер-официрен,        Дойче генерален,        Нихт капитулирен.

        Растягивая меха потрёпанного баяна, Его Величество Эммануил Людвиг фон Такс пребывал в меланхоличной задумчивости. Потехинская гармошка механика-водителя, к которой он привык с начала войны, сгорела вместе с танком у Женевского озера, а потому приходилось играть на чём ни попадя. Свежий ветерок, несущий прохладу с недалёких Альп, трепал рыжую шевелюру короля и выбивал скупую мужскую слезу из глаз сидящих вокруг штабного СМ-1К танкистов. А может, то не ветер? Может, вспомнились пылающие машины на подступах к швейцарской столице и не вернувшиеся оттуда товарищи?        Абраму Рубинштейну настроение командира не нравилось. Дела давно минувших дней и славные битвы, где бились они, хорошо вспоминать дома, в соответствующей обстановке, под приличествующие закуски и напитки. Тогда можно взгрустнуть, поплакать, помянуть друзей и выпить за врагов, непременно мужественно павших. Иначе и не враги вовсе, а так, дрянь, недоразумение, недостойное звания противника. Да, дома можно. Но не сейчас, когда разведка в любой момент может доложить об обнаружении итальянской армии, до сих пор успешно скрывающейся от принуждения к миру по-баварски. Нет, не такое настроение должно быть перед боем. Что это за достоевщина?        Рубинштейн решительно положил руку на меха баяна:        – Разрешите, товарищ король?        – Давай, согласился фон Такс и, отдав инструмент, уселся поудобнее, вытянув недавно вылеченную ногу.        Мехвод пробежался пальцами по ладам и подмигнул ефрейтору Шмульке, штатному запевале лейб-гвардейского батальона:        – Ну, Ваня, давай нашу?        – О, я, я, – согласился Иоганн и завёл частушку:

        Эх, мы к Милану подъезжали        Итальяшек побеждать.        А швейцарцев раскатали, ух,        Много сладкого едять!

        Доблестные солдаты Баварского королевства и многочисленные добровольцы дисциплинированно подхватили припев:

        Опа, та опа, тупофая ократа,        Дьефка люпит Римский Папа,        Так ему и ната!

        Шмульке продолжил:

        Эх, где-то бродит толстый дуче.        Убегает, подлый гад.        Мы его не будем мучить,        Но порвём фашистский зад.

        – Абрам, – фон Такс строго посмотрел на баяниста, – что за гнусности? Нас могут неправильно понять.        Рубинштейн молча пожал плечами, не переставая играть. Он, мол, ни при чём, вокс попули, так сказать... А хор грянул новый припев:

        Опа, та опа, тупофая ократа,        Туче пусть себя полюпит,        Дьефка тут не ната!

        Идиллическая картина привала была прервана самолётом. Разведчик Potez-39, в профиль похожий на беременного карася, свалился с неба прямо на поляну, по краям которой стояли замаскированные танки. На его крыльях и фюзеляже гордо сияли золотые треуголки Корсиканского королевства. Пилот выскочил из кабины и побежал к командирской машине, издалека опознав в фон Таксе старшего.        – А чего он не с нашими эмблемами? – удивился Абрам. – Собьют же нафиг.        – Нет, не собьют, – пояснил король. – Величко предупредил своих орлов, что оба корсиканских самолёта будут летать со своими опознавательными знаками.        – Оба?        – Ну да. Остальные прикрывают высадку на Сицилию и Сардинию эфиопского десанта. Сам Негус командует, не хрен собачий.        – И всё равно... Треуголки эти...        – Тебе что, жалко? Тем более граф купил самолёты за свой счёт. Теперь по чётным на разведчике летает, а по нечётным – истребитель. И неплохой, между прочим. Я наградные листы читал – двух макаронников завалил и полтора австрийца.        – Это как, Ваше Величество?        – Их этажерки по половинному тарифу оплачиваются.        Пилот, придерживая путающуюся в ногах планшетку, подбежал к танку.        – Monsieur le colonel! – отчаянно грассируя и размахивая свободной рукой закричал он. – Il y a beacoup de tanks de l"adversaire et le battalion des soldat sortent a l"arrier de notre armee.        – Ну наконец-то мы их поймали, – радостно потёр ладони Рубинштейн и не глядя бросил в открытый люк башни жалобно всхлипнувший баян. И попал, судя по эмоциональному возгласу радиста.        Фон Такс поднялся на ноги:        – К бою, воины Баварии! Танки коварного противника обходят нас с фланга!        – Какая неосторожность с их стороны, – улыбнулся Абрам. – Я таки напишу «Спасибо» на надгробной плите господина Муссолини. Кто-нибудь подарит мне карандаш?        – Monsieur le pilot, – повернулся фон Такс к лётчику, – quand ils se nous approcheront? Et comment votr nom?        – Dans cinq minutes. Antoine de Saint-Exupery, monsieur colonel!        – Так близко? У нас пять минут. По машинам! Антуан, прыгайте сюда.        Командирский танк, единственный не замаскированный, попятился кормой в редкий лес и застыл, выставив стомиллиметровую пушку из помятых кустов. В башне стало тесно, хотя угловатый лягушатник много места не занимал. Только жестикулировал, опасаясь за оставленный самолёт.        – Да чёрт с ним, – успокаивал лётчика король. – Я тебе другой куплю, ещё лучше. Или у товарища Сталина новый выпрошу. Не жадничай, Антоша. А этот пусть приманкой побудет. Вот, видишь, как припустили?        Показавшиеся из-за поворота танки противника, увидев вожделенную добычу, действительно увеличили скорость, хотя и до этого стремительно летели на двадцати километрах в час. Грозным клином тридцать новейших Fiat L6/36 шли на захват ценного трофея, первого с начала войны, и напоминали непобедимые легионы Римской Империи. Зловеще смотрели вперёд толстые стволы двадцатимиллиметровых пушек, мощная двадцатимиллиметровая броня надёжно укрывала экипаж из двух танкистов... Берсальеры в чёрной форме катили на велосипедах к славе и победе, глотая пыль и обильно потея. И ничто не могло остановить их неудержимый натиск.        – Где же мы их хоронить-то будем? – ефрейтор Шмульке бережно погладил крупнокалиберный «ворошиловский» пулемет.        – Ай, не переживай, Ваня, – отозвался Рубинштейн. – Если таки ты решишь проявить гнилую либеральную филантропию, так и быть, могу совсем недорого продать свою лопату.        – Заткнитесь оба, – попросил фон Такс негромким голосом. А потом крикнул: – Огонь!        Пушка рявкнула, и под звон выброшенной гильзы послышалось удивлённое восклицание мехвода:        – Ачоа?        – А ничо! – огрызнулся король. – Какого хрена бронебойный зарядили?        – Так танки же, Ваше Величество, – оправдывался Шмульке.        – Осколочным!        Дело пошло лучше, а когда к пушкам присоединились пулемёты, то и совсем хорошо. Пули величиной с сосиску легко брали лобовую броню итальянских танков и разносили в клочья экипажи, в отличии от болванок, пролетавших насквозь три-четыре машины. Через несколько минут от «Фиатов» остались не очень аккуратные кучи металла, взрывающиеся, когда огонь добирался до боекомплекта.        – Как по воробьям стреляем, – ворчал себе под нос Рубинштейн, направляя СМ-1К на разбегающуюся пехоту, бросившую велосипеды.        – Абрам, давай без фанатизма, – попросил Шмульке в промежутках между очередями. – Мне потом гусеницы отмывать.        – И что? – механик-водитель был зол, так как переезжая очередной вражеский танк прикусил себе язык. – Вот дослужишься до сержанта, найдём и тебе персонального ефрейтора. А пока стойко переноси тяготы и лишения военной службы. А лучше долбани того, слева....

        Через три дня фон Такс и граф де Сент-Экзюпери сидели в таверне «Ostera dell operetta» и в который раз пили за братство по оружию. На груди у лётчика сиял новенький орден «Байриш Лейб-Штандарт», который король принёс самолично и с обмытия которого началось сегодняшнее утро, незаметно наступившее после вчерашних вечерних посиделок. Да почему бы и не расслабиться двум приличным людям во время затишья между боями?        Тем более, что предметом дружеской беседы служили не женщины или пошлые разговоры о выпивке, а темы возвышенные и благородные. Любовь, например. Любовь к литературе, как у графа, или к танкам, как у Его Величества.        – Нет, что ни говорите, граф, но в современной литературе наблюдаются некоторые упаднические настроения. Тенденции, я бы сказал. Ваше здоровье! Я не имею в виду нашу, русскую, а тем более советскую, они как раз превосходны и вне всяких подозрений. Давайте сравним того же Булгакова и какого-нибудь... допустим, Хемингуэя. И если у первого мы видим прекрасно прописанные образы советского человека (разве генерал Чарнота, отнимающий панталоны у господина Пуанкаре, не прекрасен?), то у второго... Чему хорошему могут научить описания жизни нищего и вечно пьяного журналиста, охотящегося на голубей в Булонском лесу? Или он кушал их в другом парке? Неважно, я никогда не понимал извращений, пардон, прелестей французской кухни. И ведь то же самое творится в живописи. Символисты, акмеисты, барбизонцы... Это сколько километров заборов они могли покрасить при правильной постановке вопроса, займись ими родное ОГПУ?        Сент-Экзюпери не ответил. Скорее всего он и не слышал страстного монолога Его Величества, с увлечением черкая что-то на салфетке.        – Посмотрите, месье, – граф подвинул рисунок фон Таксу. – Как вы думаете, что это?        – Понятно что – мой танк. Но где у него пушка?        – Увы, Ваше Величество, это удав, который проглотил слона. Но ваша версия мне кажется не менее оригинальной. Позвольте, – уверенным движением пилот добавил к картинке несколько штрихов. – И так получается даже, как бы это сказать... Эротичнее.        – Так выпьем же за это!        Граф с тоской в глазах оглянулся на стойку, где за спиной бармена виднелись многочисленные разнокалиберные бутылки, и предложил:        – Может быть, перейдём на вино?        – Исключено, Антоша. Ты что, не русский?        – Нет, mon colonel.        – Досадно, – фон Такс осуждающе мотнул головой. – Надеюсь, ты понимаешь всю глубину своей ошибки? Ещё по соточке за советскую живопись?        – Будьмо! – Сент-Экзюпери вспомнил любимый тост своего механика.        Внезапно в разговор вмешался худощавый человек с вдохновенным и голодным лицом, неизвестно как просочившийся мимо охраны:        – Простите, Ваше Величество, но я слышал что вы говорили о живописи. Некоторым образом... Понимаете... Как сказать...        – Смелее, друг мой, – баварский король был благодушен и настроен любить весь мир. – Так что вы хотели сказать, таинственный незнакомец?        – Простите ещё раз, Ваше Величество, но не нужен ли вам придворный художник?        – Мне? – удивился фон Такс. – У меня и двора-то нет. Хотя... постойте, камуфлирующую раскраску на танк можете нанести?        – Конечно, – поклонился гость.        – Тогда вы приняты на работу. Абрам!        – Чо? – откликнулся сидевший у стойки Рубинштейн.        – Ничо! Выдай товарищу художнику краску.        – У меня свои, Ваше Величество.        – Да? Как хотите. Абрам, покажи товарищу королевскому живописцу нашу машину.

        Наутро Эммануил Людвиг фон Такс, король Баварский, слуга трудовому народу, отец солдатам и прочая, и прочая, и прочая, не узнал свой родной танк. Дикими, насквозь демаскирующими цветами на нём был нарисовал СЛОН. Именно СЛОН большими буквами. Пушка стала хоботом, катки – ногами, на корме – хвост, и страшно даже подумать, что изображено на днище. На башне надпись крупными русскими буквами «Элефанто ди Милано». А внизу скромный автограф – «Сальвадор Дали».