Текст книги "Шум ветра"
Автор книги: Владимир Беляев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
КОСОЙ ЛУЧ
В ЖЕНСКОЙ КАМЕРЕ
Из этой главы читатель узнает, в какой именно караван-сарай попали «блуждающие» и «сбившиеся с пути» и какой радостью наградила их судьба
«Хабс» – так называлась старая тюрьма.
Духота в камере была невыносимой, особенно по вечерам. Измученные бессонницей женщины лежали на каменном полу, обливаясь потом. Напрасно было узницам тянуться к высоко поставленному квадратному окну, мечтая о глотке свежего воздуха, – жара и вонь, поднимаясь от пола вверх, преграждали путь в камеру любому дуновению ветерка.
Фарида, согнувшись, сидела неподалеку от железной двери камеры и размышляла: зачтут ей десять дней, проведенных до суда в полицейской тюрьме, или придется отсидеть весь срок. Со дня вынесения приговора прошло всего сорок два дня, а она, кажется, целую вечность провела уже в этом аду, из которого виден лишь крошечный клочок неба. Многие ее подруги по несчастью не слишком тосковали но вольной жизни – им некуда было возвращаться. Фарида же, напротив, только теперь поняла сполна, как дорога человеку свобода. Фарида идет в цепочке узниц во время прогулки, а сама глядит в небо – ищет птицу. Хорошо бы птица увидела Фариду, проникла в ее думы и полетела в деревню, села на большое тутовое дерево в родном саду, рассказала бы маме о том, как обидели злые люди ее единственную дочь, частицу ее души.
Какие птицы счастливые! Как им весело жить! Улетают в далекие страны, выводят птенцов, а к холодам возвращаются назад. Люди, с колыбели привыкнув к птицам, часто и не замечают их. Иные, бывает, сердятся, когда птички клюют зерна, высыпанные для сушки на циновку, или лакомятся с кустов крупными черными ягодами… Сегодня птиц не было видно, поэтому Фарида вернулась в камеру раньше времени и чувствовала себя так, словно ее повели к реке, а напиться не дали.
Время позднее – полночь, но сна ни в одном глазу. Женщины затихли, некоторые даже заснули… Фарида вздрогнула, услышав лязг засова. Так поздно дверь открывается только тогда, когда в камеру вталкивают новых заключенных или кого-нибудь гонят на допрос. Она не подняла головы: все равно с кем делить духоту, от которой кружится голова.
– Заходите, здесь народу поменьше. Чего стоите? Думали, в женской духами пахнет? – Надзиратель распахнул скрипучую дверь, пропуская в камеру двух мужчин» – Не задохнетесь – утром уведу.
Муравейник зашевелился.
– Что вы делаете, аллахом отвергнутые? Это женская камера! – завопили из разных углов. Обитательницы камеры засуетились, натягивая на распаренные тела абаи, закрывая никабами лица и ни на минуту не переставая шуметь.
– В темноте ничего не видно! Перетерпите!
Мужчины остановились у двери, не смея шагнуть дальше.
– Куда ты привел нас? – Тот, что шел первым, повернулся к надзирателю, но было поздно – массивная дверь захлопнулась, замок лязгнул снова.
– Наглость какая – явиться ночью к женщинам! – Это уже относилось к пришельцам.
– Ночное вхождение, – шепнул на ухо один другому. Его шутка не имела успеха.
Галдеж усиливался, мужчины не смели шевельнуться, они точно приросли к порогу. Им самим и прийти на ум не могло такое – явиться ночевать в женскую камеру. Возмущение постоянных обитательниц помещения казалось им справедливым. Они принялись стучать в дверь.
Открылся глазок.
– Прекратите! Я сказал – до утра. Сами просились туда, где посвободнее! Всюду переполнено. В мужских отделениях даже стоять негде.
Стараясь перекричать друг друга, женщины осыпали «собакой рожденного» надзирателя самыми изощренными проклятиями, желая ада тому, кто создал ад на земле – этот богом проклятый хабс, тюрьму. Они долго не могли успокоиться, а мужчины так и стояли на месте, словно путь им преграждала глубокая пропасть. Они уже раскаивались, что потребовали перевода в другую камеру после того, как от них вынесли троих: несчастные узники потеряли сознание от духоты.
– Дорогие женщины, – заговорил один из пришельцев. – Извините нас. Мы не по своей воле…
Фарида застыла. Неужели это Шаукат? Конечно, он, – . из тысячи голосов Фарида узнает его голос. «О боже, позволь мне провалиться сквозь землю, чтобы он не увидел меня здесь, среди этих несчастных, брошенных в каменный мешок за проституцию, наркоманию, пьянство, воровство…»
– Душегубки у нас в стране теперь повсюду. У Гитлера научились наши правители морить людей, – добавил другой глуховатым голосом.
Фарида различала даже ботинки Шауката, стоявшего рядом, протяни руку – коснешься. Как быть? Перебраться на другое место, затеряться среди женщин, закрыв лицо никабом, или открыться? Он может узнать ее утром, когда в камере станет светло. Что он скажет? Фарида не знала, как поступить, и в то же время уходить от Шауката ей не хотелось. Она просидит до утра вот так, положив голову на коленки. Не шелохнется, не выдаст себя, но пусть он будет рядом, близко.
Шаукат старался успокоить женщин:
– В городе волнения. Тюрьма переполнена: хватают – и за решетку. Утром уйдем, потерпите. Мы не хотим стеснять вас и были бы рады постоять в коридоре, но ведь не разрешают. Вы не обращайте на нас внимания, все равно ничего не видно… Правда, Фуад? Ты что-нибудь видишь?
– Принял бы камеру за могилу, когда б не аромат духов.
– В мужской небось цветами пахнет, – огрызнулся сипло кто-то из женщин.
Этот Фуад, видно, не был бы Фуадом, если бы упустил возможность поболтать:
– О, там как в овчарне.
– А ты сюда транзитом?
– Куда не заведет тоска по тебе!
В камере засмеялись.
Нескольких шутливых фраз было достаточно, чтобы скандал был исчерпан и воцарилось доброжелательство.
Кто-то из женщин предложил освободить уголок для мужчин.
– Шаукат, – еле слышно, словно из-под камня, выговорила Фарида и тут же испугалась – зажала руками рот, прикусила губу.
– Ого, тебя здесь знают, – обрадовался Фуад.
– Кто это? – Шаукат ждал.
– Что значит быть поэтом! Куда мне до такой, популярности… И это при том, что портретов-то твоих напечатано маловато. Пока один, и тот в следственном отделе…
– Кто меня звал? – Шаукат вглядывался во мрак.
– Я, Фарида. – Девушка назвала себя и горько заплакала.
– Палестинка? – не поверил своим ушам Шаукат.
В камере воцарилась тишина. Фарида глухо рыдала, не в силах совладать с собой, и чем больше ее успокаивал Шаукат, тем сильней ей хотелось плакать. Сколько было минут отчаяния, сколько обид, оскорблений – она все снесла, стерпела и вот теперь потеряла власть над собой… Никто вокруг ее не упрекал, не корил, даже не останавливал. Понемногу она стала успокаиваться. Шаукат спросил:
– За что?
– Ну, что ты спрашиваешь! – незло засмеялся Фуад. – Не видишь, кто тут сидит? Скажи мне, кто твой друг…
Фарида от обиды чуть снова не залилась слезами.
– Замолчи сейчас же! – рассердился Шаукат.
Он присел на корточки рядом с Фаридой, хотел было погладить узкое девичье плечо, но не решился и только пристально глядел в лицо своей бывшей ученице. Неужели это та самая Фарида, которая требовала у отца подписи под декларацией о шарте, когда Шаукат пришел к ним с Абд Ур-Разаком?! Кто мог предположить, что они снова встретятся – в тюрьме…
Фарида думала о том же. Она уронила голову, копна черных волос закрыла глаза, шею.
Шаукат решил, что ей надо хорошенько выплакаться, и ни о чем пока не стал расспрашивать. Он пытался сам догадаться, как деревенская девушка, дочь почтенных родителей, оказалась в городской тюрьме. Шаукат отлично помнил лучшую свою ученицу, любимицу класса. Застенчивая и робкая девочка, смущавшаяся всякий раз, когда он вызывал ее, – быть не может, чтобы она пошла по рукам. Тогда что же – она убила, ограбила кого-нибудь? Нет, право же, Шаукат не мог придумать ничего толкового.
Фарида догадалась, о чем он размышляет. Она собралась с духом:
– Меня осудили как партизанку, отвергающую шариат.
– Как кого? – Шаукат решил, что ослышался.
– Как партизанку, – чуть громче повторила Фарида, чтобы и этот скверный Фуад слышал ее слова.
– На сколько?
– На год.
Шаукат от радости чуть не обнял ее. Партизанка– это же почетно… Ему стало стыдно, что о лучшей девушке в мире он хоть на миг подумал, будто она осуждена за что-то дурное,
– Будете выходить, разбудите меня. – Фуад опустился на пол у самой двери.
Его юмору можно было позавидовать. Счастливое умение ко всему приспосабливаться. Все, что ни пошлет судьба, Фуад принимает как должное. Вот и сейчас он спокойно прикорнул на полу. Про себя Фуад решил, что Шаукат скрыл от него тайное знакомство с этой девушкой и, значит, с ним, своим другом, не был откровенен до конца.
– Спи, спи, – отозвался Шаукат. Это, разумеется, означало: не мешай.
Фарида рассказывала все по порядку. Она дерзнула восстать против догматов ислама, принесенных правоверным самим пророком Мухаммедом. Разорвать брачный союз, отказаться от мужа, посланного аллахом, – это ничуть не меньше, чем быть пособницей партизан. Шаукат думал точно так же. Подсев поближе, он внимательно слушал печальный рассказ Фариды. В воображении поэта возникал образ смелой и независимой девушки, складывался драматический сюжет.
Оказывается, Фарида все последнее время стирала ему белье, гладила, пришивала пуговицы. Шаль, что он об этом ничего не знал. Может, если бы они встретились раньше, не случилось бы с Фаридой этого несчастья.
Самого Шауката забрали прямо из редакции газеты, где он работал. Шейх Абдулла Керим налетел на издателя с целым войском в полсотни всадников: был такой переполох, что в дело вмешалась полиция. Шаукат только тогда до конца понял, какое это сильное оружие – слово. Недаром говорят: рана от меча заживает, а от слова нет. Наверняка рана, нанесенная самолюбивому шейху, будет кровоточить еще долго. Будь Шаукат на свободе, непременно пустил бы в ход свое грозное оружие, чтобы спасти Фариду от позора.
Шейх Абдулла Керим воображал себя величайшим защитником ислама, чуть ли не тем самым военачальником, который, по преданию, приказал воинам поднять на копья и мечи листы корана и продолжать битву с противником с помощью заповедей, В газете «Аль-Ка-марун» была опубликована статья за подписью шейха. Ее написал Шаукат с согласия самого шейха, которого обуревало желание слыть просвещенным человеком. Шаукат позволил себе лишь маленькую вольность: он вставил в статью несколько крамольных слов: «отмена шарты – не каприз молодежи, но требование времени».
Губернатор прочитал статью и схватился за голову. У самого-то шейха Керима гарем, десятки жен, приобретенных в разных странах. И шарта за них заплачена крупная. Ревнитель древних традиций, шейх содержал еще и войско, – мол, подчиняюсь только господу богу и своей совести. Губернатор смеялся над его причудами и был доволен, что шейх не вмешивается в его дела.
…Спящим в камере было трудно дышать. Женщины стонали, охали. Фарида иногда прерывала свою исповедь и продолжала, дождавшись тишины. Шауката больше всего позабавило бегство Фариды со свадьбы. Он представлял себе идиотизм положения новоиспеченного мужа, переполох в поселке, беготню вокруг особняка Керима.
Фарида, конечно, понятия не имела о легендах, которые слагали жители поселка после ее исчезновения. Между тем о ней рассказывали всевозможные небылицы, в частности то, что именно она надоумила парней в своей деревне ходить по дворам с пакостной бумагой о шарте. Зуфри твердил: днем она девушка как девушка, а ночью – о, ночью она сбрасывает человеческое обличье и незаметно, как едкий дым, проникает в жилища, околдовывает парней, принуждает их бороться с заповедями корана. Ясное дело, это – шайтаново отродье, кума самого ивлиса… Наслушавшись нелепостей, женщины читали молитвы.
– Чтоб мне ослепнуть, если я сама не видела, – Хадиджа, стоя посреди рынка, смотрела вокруг своими расширившимися от страха глазами, – если я не видела, как задрожала колдунья при звуках молитвы, точно тростник на болотной кочке.
Ей вторила «машатта»:
– Ее искали в саду – думали, она выскочила в открытое окно. Куда там! Вылетела в трубу, как и полагается колдуньям, и растаяла. Успели только разглядеть ее руки. Они как у хищной птицы, что ни ноготь, то сабля. Разверзнись подо мной земля, коли я лгу. Кривые, черные… О аллах, убереги нас…
Некоторые жалели новобрачного.
– За что бедняге Зуфри божье наказание? Надо же, колдунью аллах послал в жены. И так, бедняга, меченый, с бельмом на глазу. Как был бобылем, так теперь уж и останется. Ему одна дорога – в Мекку.
От всех этих пересудов Зуфри окончательно одурел. Вечерами перестал задерживаться в саду, боялся одиночества и все время повторял: «Ля-иллах, иль аллах», – думая испугать злого духа святыми словами… Ему говорят: «Иди в деревню, забери шарту», – а он упирается, боится. Пусть, отвечает, даляль идет, у него и велосипед есть. Даже смеяться как конь перестал. Услышав под окном женские голоса, в ужасе выглядывает – думает, Фарида вернулась…
Про то, что случилось с Зуфри, Абдулла Керим услышал от домашних. Они перестали ночевать на плоской крыше дома, боясь колдуньи…
Ничего этого Фарида, как уже говорилось, не знала.
Среди ночи снова заскрежетал тяжелый засов, и отворилась дверь в камеру. Фуад, дремавший под железной дверью, опрокинулся навзничь и чуть не выкатился в коридор. Надзиратель решил, что заключенный, воспользовавшись моментом, хочет удрать, пнул его ногой и взревел:
– Куда, болван? На место!
Фуад, ничего не соображая спросонья, вскочил и уставился обалделыми глазами на тюремщика, светившего тусклым фонарем ему в лицо. Тут же стояла женщина с сумкой в руке. Увидев мужчину, она завопила, разбудив всю камеру:
– К мужчинам? Я буду жаловаться! Не имеешь права! В тюрьме нет, что ли, женской камеры? Есть, я знаю, не первый раз тут… Веди в женскую.
– Это и есть женская. Ступай! – Надзиратель толкал женщину в спину. – Иди, говорю. Ничего с тобой не случится. Подумаешь, мужчин увидела. Сама за ними охотишься, а тут бог тебе послал двоих прямо в руки…
– Заткнись, исчадие ада, я бы как раз тебя предпочла – интересно, каков ты в деле…
– Я тебе предпочту!
– Проходите, ханум. Не гневите служителя ада. Разве это камера? Гарем! Здесь только мои жены, евнух и я, ваш владыка. Прошу любить и жаловать. – Чувство юмора и вправду никогда не покидало Фуада. Он сделал выразительный жест, изображая гордого повелителя гарема. – Ты будешь старшей женой…
Обитательницы камеры уже не возмущались: они привыкли, что их будили каждые несколько часов.
– Устраивайся, мужчины тут временно, – раздалось из темноты.
– А я – пожизненно? Я тоже временно. Судья Исмаил, да пошлет ему аллах мудрость, разберется, и я снова окажусь на свободе.
– Ступай, ступай… На свободе! Тюрьма – твой настоящий дом. – Надзиратель, ворча, захлопнул массивную дверь, словно выстрелил из пушки, повернул ключ, а новенькая все еще стояла, не зная, куда ступить, ибо на полу не было свободного места.
– О, я понимаю. – Фуад продолжал развлекаться. – Ждете, когда я позову вас к себе. Отдыхайте, дорогая, не тревожьтесь. Я не тот муж, который обманывал жен – одной говорил: «Я пошел к той», другой: «Пошел к этой», а сам отправлялся спать. Для меня все жены одинаковы, как перед аллахом.
Новенькая стояла, покачиваясь, ожидая, пока глаза ее привыкнут к темноте. От нее разило дешевыми духами, табаком и спиртом.
– Не маши языком, как веником. Ты не в бане и не дворник. – Она тоже за словом в карман не лезла. – Я в очереди стоять не привыкла. Почище, чем, ты, и то ждали, когда я освобожусь…
Из всех углов понеслись возгласы возмущения:
– У-у, бесстыжая, как у нее язык поворачивается!.,
– Нашла чем хвастаться…
– Кофе приравняли к чаю – цена чая упала. Из-за таких и нам худо!
В женщине бушевало выпитое, от духоты ее развезло еще больше. Она рубила языком, как острой сабелькой:
– Это вы-то – кофе? А я, значит, чай? Нет, вы – чима, подземные грибы, которые собирают с помощью вон тех дрессированных собак. – Она показала на дверь, очевидно, имея в виду надзирателей и полицейских. – Тоже мне, барышни нашлись…
По злобному гнусавому голосу, по развязной манере говорить Фарида вдруг узнала в женщине, всколыхнувшей камеру, виновницу своего несчастья. Надо скорее рассказать Шаукату, что это по ее милости Фарида оказалась в тюрьме. Пусть изобьют ее как следует, ни одна душа за нее все равно не заступится!.. Нахальная женщина тем временем расталкивала лежащих, стараясь освободить себе место.,
– Ну и язычок у ароматного чая! – заметил Фуад. – На мой вкус кроткие, застенчивые куда лучше. Мужчины не любят…
– Гарем, гарем… Где ж твой диван, застланный ковром? Это не гарем, а овчарня. На одну ночь к овцам пустили баранов. Ну, поторапливайся, а то светает!..
В камере снова зашумели:
– Уймись! Не то укоротим тебе язык..»
– Пусть переведут в другой «гарем».
– До чего же распущенной может быть женщина! – Терпение лопнуло и у Шауката.
– А ты не вмешивайся, евнух. – Женщина наконец села, выбрав местечко, устроилась и затихла. Вскоре она засопела. Чувствовалось, что ночевать в камере ей приходилось не раз.
Фарида решила пока промолчать, не связываться. Эта богом проклятая наговорит тут с три короба, вываляет Фариду в грязи, и ее не переспоришь, – вот ведь целую камеру перекричала, прежде чем заснула.
Понемногу снова воцарилась тишина. Настала очередь Шауката рассказать о себе. Светало. Сквозь толстые железные прутья оконца пробивался слабый свет, оповещая о наступлении утра.
ГАЗЕТА «АЛЬ-КАМАРУН»
Глава повествует о поэте, пытавшемся накинуть аркан на язык всесильного шейха, но не добившемся успеха и угодившем в каменный мешок
Шейх Абдулла Керим имел обыкновение вставать рано; после утреннего салята, вернувшись из мечети, он любил побродить по саду, созерцая деревья и пробуя на вкус зреющие плоды. Иногда в это время он с умным видом просматривал газеты, к которым, как и к книгам, относился пренебрежительно, ибо, по его незыблемому убеждению, на свете была только одна книга, которую истинный мудрец должен читать всю жизнь, – коран. Но однажды шейх решил опубликовать статью. Для этого был повод.
Выходя утром из опочивальни, он увидел на крыльце одного из своих работников. Про такие лица, как у этого, в народе говорят, что на них черт горох молотил. Работник смотрел, прищурив глаз, в конец авторучки, как в подзорную трубу, и широко улыбался. С его отвисшей нижней губы стекала слюна. Шейх подошел к работнику бесшумно, потому что был в мягких домашних туфлях, украшенных драгоценными камнями. Рябой слуга (это был Зуфри), не замечая хозяина, осторожно поворачивал авторучку. Высыпь в эту минуту ему на голову горячий пепел из трубки, он бы и то не заметил – так загляделся. Он испытывал странное удовольствие от своей забавы и отчего-то склонялся то вправо, то влево, поднимал авторучку к небу, будто разглядывал планеты, опускал ее вниз…
Шейх вырвал авторучку из рук слуги. Огромный плечистый Зуфри упал к его ногам.
– Прости ради аллаха!
Шейх с любопытством сам глянул в авто ручку и тут же изо всех сил пнул слугу ногой. Тот послушна кубарем полетел с крыльца.
– Чтоб я тебя здесь не видел! – заорал разгневанный шейх до смерти перепуганному Зуфри. – Бесстыжие твои глаза, о боге забыл. Ивлис тебя искушает…
– Я не виноват. На базаре знакомый купец подарил. Я верну ему, сегодня же верну.
– Нет, этой пакостной штуки ты не получишь назад. Убирайся со двора и не смей показываться мне на глаза, если не хочешь, чтобы я приказал заковать тебя в кандалы… Иди, убирай падалицу…
Зуфри знал, что шейху возражать нельзя. Слов на ветер не бросает, особенно когда речь идет о кандалах. С ним шутки плохи. Зато, слава богу, отходчив, может и простить, особенно если заступится за тебя его любимая жена – самая молодая… Слугу словно ветром сдуло.
Оставшись один, шейх Абдулла, сощурившись, посмотрел еще раз в этот богомерзкий карандаш, из которого, похожая на зрачок, выглядывала маленькая линза. При медленном вращении внутри авторучки возникали одна за другой непристойные картинки, линза многократно увеличивала их. Авторучку шейх спрятал в карман: выбросишь, кто-нибудь тотчас же подберет…
Абдулла Керим позвонил Джагфару, издателю единственной в городе газеты, и выразил свое негодование по поводу того, что купцы завозят в страну всякого рода непотребства, подтачивающие моральные устои мусульман. Шейх добавил, что хотел бы излить свой гнев со страниц газеты. Издатель обрадовался случаю: шейху, мол, даже не надо трудиться и писать статью, он пришлет к нему своего сотрудника с готовым материалом. Шейху останется только поставить свое имя под статьей, если он согласится с тем, что в ней будет написано.
– Гонорар выпишем тебе, – предупредил Джагфар своего лучшего сотрудника, чтобы Шаукат не думал, что будет трудиться на кого-то, и писал с толком, как он умеет.
– Слова ищи в глубинах души шейха, – учил Джагфар.
Шаукат смеялся.
– Думаешь, они там есть?
Но вообще он с охотой взялся за статью, ибо она должна была быть острой, обличительной. Он сам попадал в кинотеатры, где откровенно демонстрируется порнография, и каждый раз испытывал отвращение. Давно настала пора проучить тех, кто растлевает молодые души, – владельцев кинотеатров, купцов, издателей.
Во время работы над статьей Шауката осенила дерзкая мысль, о которой он не собирался говорить редактору.
С готовой статьей Шаукат явился в особняк шейха Абдуллы. Особняк отгораживала от мира высокая глухая стена; над ней тихо шелестела листва, покачивались кроны деревьев, сгибающихся под тяжестью сочных плодов.
Шейх встретил Шауката на крыльце богатого двухэтажного дома с зашторенными от солнца высокими окнами и повел гостя прямо в сад, где в тени для них уже были поставлены столик и плетеные кресла. Они сели, слуга принес им по стаканчику янтарного хамуда – напитка, сваренного из кусочков сушеного лимона. Пока шейх читал статью, Шаукат прихлебывал кисло-сладкий хамуд и смотрел по сторонам. В доме, видимо, была женская половина, где жили жены шейха (каждая в своей комнате), и мужская – там обитал сам хозяин с прислугой. Обе половины соединял большой холл, по нему бесшумно, как тени, в обе стороны скользили женщины, закутанные настолько, что разглядеть их было невозможно. Наблюдательный Шаукат, однако, заметил, что одной из них, пожалуй, не больше двенадцати и она, кажется, ждет ребенка. Сколько всего жен у шейха, спрашивать нельзя – это бестактно.
В давние времена количеством жен в гареме определялось могущество властелина, поэтому турецкий владыка Ахмед, по велению которого в Стамбуле построена знаменитая мечеть, имел три тысячи жен. На скольких языках говорили у него во дворце, трудно и представить. Которая из жен была ему по сердцу, султан и сам не знал. Об этом заботились евнухи, они старались предугадать желание владыки, угодить ему, подбирая жену в зависимости от настроения султана, удач и неудач в делах. Иногда выбор жен становился предметом серьезных дискуссий.
Те времена прошли.
Шаукат позавидовал шейху: в саду был плавательный бассейн. В центре его стояла небольшая мраморная колонна, на ней был укреплен большой куполообразный шатер, похожий на гигантский зонт, создававший полумрак и прохладу. В глубине сада высился огромный куб из железобетона – водяной амбар, от которого в разные стороны шли трубы и желобки для стока. Слуги содержали сад в образцовом порядке: под деревьями ни соринки, трава аккуратно подстрижена.
По мере чтения сумрачное лицо шейха светлело. Под конец, однако, он снова насупился. «Не нравится», – подумал Шаукат.
Шейх не сразу понял, почему статья называется «Разрушение моста». Ему и в голову не приходило брать на себя заботы районного начальства. Пусть они сами занимаются своими мостами и дорогами…
– Кто разрушает мосты? – спросил шейх.
– Историческое сравнение, – объяснил Шаукат. – Вавилонская царица Нитокрида, построив разводной мост, соединила обе части города, разделенные Евфратом. Шариат – это тоже своего рода мост между сердцами мужчин и женщин, у него свои опоры в виде законов, ниспосланных богом. – По выражению лица шейха Шаукат заметил, что сравнение имеет успех, и вдохновенно продолжал: – Опоры эти омываются бурным потоком…
– Так, так…
– Не в прямом смысле, конечно. Поток – это жизнь, история. Его волны то бурлят, как в половодье, то замирают, точно знойным летом. Но есть люди, которые подтачивают опоры моста своими безнравственными поступками. К ним относятся те хозяева кинотеатров, что ради наживы показывают одно безобразие: насилие, грабежи, секс…
– Что?
– Я говорю – секс. Это когда на всеобщее обозрение выставляется близость мужчины и женщины.
– Так это не только в кино, – оживился шейх, – купцы тоже завозят яд. Я отобрал у слуги пакостный карандаш. Посмотришь – вроде карандаш как карандаш, пишет. А поглядишь в торец – черт-те что… Я даже прогнал слугу, чтобы не приносил в дом всякую мерзость.
– Жаль, не ходите вы в кино.
– Зачем мне ходить. Кино само ко мне ходит. Купил аппарат, дома крутим фильмы. Сам выбираю, что показывать. Мои женщины просят картины про любовь, а я им вместо этого фильмы о героях, о жизни других народов, о тех, кто совершает паломничество к гробу пророка.
– Документальные, значит.
– Пусть знают, что происходит на свете. Мне однажды предлагали «Танец живота» – не взял. Зачем мне их картинки… – Шейх вовремя остановился, чтобы не сболтнуть лишнего. Самое ценное – душа человека. Тело что? Тлен. Из земли мы вышли, в землю и уйдем. Душа же бессмертная будет перед аллахом держать ответ за грехи тела…
– Владельцы кинотеатров этого, видимо, не знают, иначе они боялись бы бога.
– Не знают. А надо, чтрбы знали. И газета должна их научить уму-разуму. Поступками владельцев кинотеатров руководит сам ивлис. Значит, пора подняться на шайтана, чтобы он не расшатывал опоры национальной морали. А не то дождемся, что рухнет мост нравственности. – Шейх заговорил словами Шауката. – Губернатор тоже распустил народ…
– Алчные слуги ивлиса, чего доброго, и гробницы предков разграбят.
Шаукат, чувствуя, что собеседник внемлет его доводам, прибег к очередной исторической параллели; параллель должна была еще больше подогреть шейха, еще сильнее восстановить его против современных слуг ивлиса, пытающихся увести молодежь с пути борьбы за лучшее будущее. Шаукат поведал хозяину дома притчу о той же Нитокриде. Царица велела написать на своей гробнице: «Если какой-нибудь из моих преемников станет нуждаться в деньгах, пусть вскроет гробницу и возьмет оттуда золота столько, сколько захочет. Но если кто-нибудь посягнет на мои богатства без крайней нужды, добра ему не будет!» Веками стоял мавзолей, и никому в голову не приходило взять золото из гробницы, хотя были войны, нашествия. Лишь один жадный персидский царь посягнул на гробницу! Ее вскрыли и нашли в усыпальнице табличку со словами: «Не был бы ты столь алчен, не посмел бы грабить мертвого». Слух о табличке облетел даже сопредельные царства. Осмеянный правитель рвал на себе волосы.
Шейх был не слишком силен в истории, тем более что речь шла об истории доисламской. У него из головы не выходил пакостный карандаш, из-за которого он прогнал Зуфри со двора. Шейх снова извлек авторучку из тайников роскошного, шитого золотом халата и повертел ее в руках, не смея при постороннем глянуть в торец. Шаукату эти игрушки не были в новинку. Он уже видел, как их из-под полы продают на рынке, потому что купцы, боясь навлечь на себя гнев духовенства, не выкладывают запретный товар на полки.
Шейх, заметив, что Шаукат не проявляет к авторучке интереса, бросил ее наземь и с силой прижал ногой, желая раздавить. Ему хотелось продемонстрировать корреспонденту газеты свою решимость, бороться с нечистой силой.
– Пиши: «В священном писании сказано – придет день, среди людей появится ивлис. Ныне многие продают души черному дьяволу, живут по его наущению. А мы своей нерешительностью лишь способствуем гибели ближних».
– Написал, – кивнул головой Шаукат. – Может, дадим подзаголовок к статье: «Шейх Абдулла Керим требует побиения ивлиса»?
Шейх подумал:
– А кто имеется в виду под ивлисом?
– Купцы, конечно…
– Тогда не надо. Это будет прямой вызов. Купцы – дружный народ и все вместе пойдут против меня. Корысть смело ведет их путем тех, кто «под гневом» всевышнего.
– Да, они преисполнены алчности и корыстолюбия, как тот персидский царь, о котором мы говорили. Им ничего не стоит расшатать опоры моста, опустошить гробницу. А хозяева кинотеатров? В их залы стыдно заходить. Ваша статья заставит их задуматься. Да и кому же задать им перцу, если не вам, шейху Абдулле Кериму? Алчность – рубашка, в которой родились купцы. Мы разорвем эту рубашку, пустим их по миру нагишом…
– Алчность и корысть руководят их поступками, это верно. – Шейх наморщил лоб, изображая работу мысли. Мост, о котором у нас шла речь, создан богом, а они забыли его слова: «Им мы указали прямой путь, но они свою слепоту возлюбили больше, чем правоту, отсюда и зло». – Шейх повернулся к забору. Ему показалось, что в зарослях кустарника мелькнул Зуфри, пробирающийся в свой любимый водяной амбар. Шейх плотнее запахнул полы богатого халата и поудобнее устроился в кресле, обтянутом бархатом.
– Не видят, куда ведет забава. – Шаукат записывал на полях статьи возникшие в ходе беседы мысли, радуясь, что они с шейхом оказались единомышленниками. Наверняка выступление Керима привлечет внимание читателей.
– Камни вавилонского моста были скреплены свинцом. Камни моста, на котором зиждется нравственность нашего общества, скреплены шартой. – Шейх явно был в ударе, откуда-то у него появился даже высокий слог. – Молодежь, выступающая против шарты, не понимает этого. Отмена шарты обернется бедой. Все станут заводить гаремы, не думая о том, смогут ли они прокормить нескольких жен. Молодые люди помышляют лишь об удовольствиях, но когда они начнут плодить нищих, будет поздно. А еще начнут переманивать жен друг у друга, пойдет резня, потому что где же отыскать по три-четыре жены на каждого? Что такое любовь? Цвет иудина дерева. Три дня ему благоухать. Потом оно отцветает. Остается сад, земля, где дерево выросло…
Шаукат писал и думал. Он, разумеется, не был согласен с шейхом и намеревался поспорить с ним. А шейх продолжал:
– Отмена шарты не требование времени, а фокусы фрондирующей молодежи. Так и запиши. – Как бы ставя точку, он стукнул о землю увесистой палкой, инкрустированной драгоценными камнями. – Иначе мы станем свидетелями сплошных «убийств чести». Не надо быть пророком, чтобы это предвидеть.
Шаукат знал, о каком «убийстве чести» говорит шейх. Газета «Аль-Камарун» писала о трагедии, разыгравшейся в одной семье.
Молодой муж, поссорившись с женой, явился в кофейню. Там он застал за игрой в шахматы своего шурина. «Сыграем, – обратился к нему шурин, окончив партию, – если не боишься проиграть, конечно!» – «Спасибо! Я уж с твоей сестрой наигрался! Так наигрался, что дальше некуда». – «В шахматы?» – «Какие шахматы! В шахматы вдвоем играют, а тут даже неизвестно, сколько нас…»
