Текст книги "Черный замок Ольшанский"

Автор книги: Владимир Короткевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

И снова свет. Что ж, планировка простая. Квадрат. Каждая сторона метров по сто двадцать. Слева три башни и справа. Напротив, если не считать двух боковых, еще две, вместе четыре. А всего, значит, по периметру восемь, исключая входную. Стена в общем-то трети на две сохранилась, кое-где разрушена почти до самого основания, но вход когда-то был только один. И по периметру (толщина там, где разрушено, на глазок метра полтора-два) ряды окон жилых помещений. Окон и дверей. Да, дверей, потому что там, где стены не развалены, их окружает каменная галерея, где закрытая арками и крышей, а где и открытая, – вон, слева, и там, где сохранилась, прямо передо мной. Там колодец. Справа, если посмотреть за стену, над вершинами деревьев, башни костела и часы. Но и здесь, внутри, вон, в левом далеком углу, видны остатки часовни. Фасады замка бедные, а здесь, где стека жилого помещения упала, видно, что внутренний декор был богатый. Верхние этажи некоторых башен служили, по-видимому, тоже жильем. Вон лепнина на потолках, вон вьются следы дымоходов.

"Ах, обалдуй! Ах, бестолочь, остолоп, полудурье, медный лоб, болван хвощевский! [54]54
  В деревне Фащевке (Хвашчава) под Шкловом была когда-то в средние века иезуитская миссия и возле нее стояла (а может, и теперь стоит) на высокой колонне статуя. Благодарный народ забыл, кто это: святой или какой-то государственный деятель, но прочно закрепил в словаре слова «ёлуп хвашчоускi» (олух, болван хвощевский) для определения чего-то глупого и бесполезного.


[Закрыть] Ты правильно решил навивать пергаментную ленту на какой-то предмет, потому что змея извивается и винтовая лестница вьется. И не стукнуло в твою мякинную башку, почему «дымом»?

Вот почему! Вон они извиваются, твои дымоходы! Их специально иногда делали такими. Даже снаружи дымоходы иногда извивали, чтобы дым из них выходил колечками или винтом. Еще одно отличие, еще одна возможность покуражиться перед другими не только шпилями и флюгерами, остатки которых видны там и сям, но и своеобычным дымом. И это не у одних Ольшанских. У, медный твой котелок!"

Нда-а, замок. И ясно же, что имеются здесь и потайные колодцы, ходы, укрытия, хранилища, склады, подземелья (конечно же, арчатые), лабиринты переходов, каменные мешки. Иначе, какой же это замок? Что же мы, хуже других?

Интересно будет здесь поискать-поползать.

На первых этажах помещения ниже, там, где стены их развалены, видно, что они стрельчатые: дом в разрезе. Жила там, наверное, стража да прислуга. Выше были залы, высокие, с лепниной, нишами для посуды. А вон камин. Наверное, есть и потайная лестница, ясно же, тоже винтовая. Что же, полазим, пускай себе только в приемных залах для пирушек-попоек, хотя ничего там нет, а есть только сквозняк, паутина, сырость и пыль.

Только теперь я опустил глаза и оглядел двор. И хорошо сделал, потому что пришлось бы вытирать туфли.

Зрелище было аховое.

Я всегда возмущался свинским отношением к большинству старых зданий. Почему у нас свинарники любят помещать в старинных фольварках, если там самое место для клуба, роддома, больницы? Зеленые кроны, тень, кислород. Но эти учреждения почему-то стоят на пустырях, а вокруг них прутики новых посадок.

Разрушили костел в Воронче – какой клуб! – и какой сад рядом, какие роскошные двухсотлетние аллеи! Мощное, ослепительное, пышное барокко костела в Щорсах. Какой музей! (А сельский музей рядом, в тесном помещении!)

Оправдание всему этому находят в словах одного лица, что надо строить новое, а труха (стены в полтора метра толщиной) пускай рассыпается, хотя приспособить «труху» под что-то бывает легче, чем строить новое, которое зачастую, когда есть «труха», может немного обождать. Пусть силы и деньги будут отданы еще чему-то.

Что же, и лицо было порядочной свиньей, и те, с «оправданием». Я привык уже относиться к этому более или менее спокойно.

Но здесь даже меня оглушило. Двор был буквально завален разным ломом, барахлом, и хламом, и тем, что когда-то было высококалорийным отечественным сеном. Словом, я стоял посреди коровьих лепешек и овечьих бобов.

А прямо перед собой, между первой и второй башнями справа, я увидел толпу. В одном месте стена была доломана почти до самого низа на ширину приблизительно трех метров, а рядом, на высоте метров четырех, несколько юношей с ломами трудились в поте лица, долбя цемент: видимо, хотели расширить пролом.

Я подумал, что это напрасные штучки, что тут и шар-баба не очень-то помогла бы и что тот почти законченный пролом сделали не люди, а время. Не ломики, а ураганы столетий. Но те, наверху, старались.

В центре представшей передо мной картины была группа людей. Один мужчина в синем поношенном костюме и в сапогах имел вид человека, который привык и подчиняться, и командовать, выражение его грубо обтесанного лица было волевое и жестковатое. Оно, правда, несколько смягчалось юмористической складочкой в уголке губ. По виду – председатель колхоза, как оно потом и оказалось. Было ему лет под пятьдесят, и был он здоров, как бык. Мне только не очень понравилось, что у него был чубчик, как у бедолаги покойничка фюрера. С некоторых пор я больше всего на свете не люблю такой прически да еще усиков подобного типа, которых у этого человека, к счастью, не было. А то я мог бы совершить что-нибудь. Например, запустил бы фотоаппаратом.

Хозяин. Тем более что и поселок Ольшаны находится на территории колхоза.

Рядом с ним стоял с портфелем в руке человек невысокого роста, также лет под пятьдесят, но совсем иного типа. Лицо широкое, изрезанное мелкой сеткой морщин. И на этом лице темные, внимательные глазки. Темная короткая стрижка, большие, словно у Будды, уши. От него на расстоянии в пятнадцать саженей приятно несло перегаром, и, видимо, поэтому лицо его было добродушным. То, что называется «веселый с похмелья». Был он коренастый, слегка сутулый и размахивал руками, не исключая той, с портфелем, больше всех.

И еще один бросился мне в глаза. В стороне сидел на травке, на косогоре, могучего сложения и не менее чем саженного роста. На широком лице черные крылатые брови, синие огромные глаза, орлиный нос, красивый широкий мужской рот. Лицо удивительно интеллигентное, хоть на профессорскую кафедру, но какое-то тревожное и диковатое, не такое, как у обычных людей.

О том, что это не профессор, свидетельствовало только то, что был он одет бедно: в ситцевой, распахнутой на груди рубашке, черных хлопчатобумажных брюках, заправленных в старые яловые сапоги.

Человек носил кепку козырьком назад (позже я узнал, что это одна из его постоянных привычек, а не минутный каприз), и вокруг него крутилось десятка два собак разного роста и масти и преимущественно никакой породы.

– Тут, что ли, подземелья? – долетали голоса.

– Здесь повсюду подземелья. Как бы которое не провалилось.

– Нет. Строили на века. Луп-пи, хлопцы.

И тут я почувствовал, что что-то меняется. К группе усердствующих ревнителей приближались двое в окружении ватаги примерно двадцати детей и подростков.

Впереди шагал невысокий худой мужчина в очень аккуратном черном костюме и белой сорочке с черным галстуком. Лицо деревенского интеллигента, простое и ничем не приметное, разве что шрамом, пересекавшим левую бровь. За стеклами очков умные и вдумчивые глаза. Волосы заметно седые на висках.

Второй был высокий и плечистый и очень напоминал американского ковбоя из фильмов про Дикий Запад. Соломенные волосы, лицо, продубленное солнцем и ветром до цвета темного золота. Широкий и высокий лоб, нос прямой и недлинный, рот твердый, щеки приятно впалые.

И все это освещали глаза такой глубокой сини, что становилось радостно на душе.

– Стойте! Что это вы делаете? – еще издали закричал «Ковбой». – Какое… по какому праву?!

– А ты не будь в горячей воде купанным[55]55
  «У гарачай вадзе купаны» говорят на горячего, вспыльчивого, необузданного человека. Мол, оттого, что в детстве в кипятке купали.


[Закрыть], Змогитель[56]56
  От белорусского «змагацца» – бороться. Или от «змагчы» – смочь.


[Закрыть], – сказал человек в синем костюме. – Надо – значит надо.

– Вы, Ничипор Сергеевич, хотя и председатель колхоза, – сказал интеллигент, – а и вам не мешало бы все ж подумать немного над тем, что делаете.

– А вы мне, Рыгор Иванович, товарищ Шаблыка, не во всех случаях указывайте, как мне этим колхозом руководить и что и как для его пользы делать.

– Безопасность противопожарная нужна? – спросил тот, с портфелем, и наставительно поднял палец. – Нужна. Второй выход нужен? Нужен.

– Да чему здесь гореть? – спросил кто-то.

– Не скажите. И камень иногда горит. И ружье раз в год само стреляет.

– Это памятник, – спокойно сказал Шаблыка. – Памятник культуры, памятник истории нашей. И потом, кто вас принуждал в нем загон для скота делать? Построили бы в стороне.

– На это затраты нужны, – сказал опортфеленный.

– Памятник. Под охраной, – объяснил Шаблыка.

– Какой памятник? Откуда видно, что памятник? – начал нервничать человек с портфелем.

– Вы не нервничайте, Тодор Игнатович, – сказал Шаблыка. – Вы бухгалтер, вы можете и не знать, что это – вторая половина XVI столетия.

– Откуда видно?

– Доска была.

– Где она, доска? – спросил бухгалтер.

– Содрали доску! – взвился вдруг на крик Ковбой. – В бурьяне она валяется! А все ты, конторская скрепка! Ты, Гончаренок! Ты, чернильная твоя душа! Ты на этот замок людей натравливаешь, как будто он главный твой враг.

– Успокойся, Михась, – сказал ему Шаблыка, но Ковбой, по-видимому, совсем не умел себя сдерживать и уже снова озверел.

– Жаловаться на вас будем. А тебе, Гончаренок, я дам жару. Я тебя так приглажу своими кулаками, так… из морды мяса накрою…

Глазки Гончаренка были бы страшными, если бы не были такими глупыми.

– Я, между прочим, не только бухгалтер. Я и член поселкового Совета.

– А-а-а, – иронично протянул Шаблыка. – Ну-у, если член поселкового Совета – тогда обязательно надо разрушать.

– Да успокойтесь, – сказал председатель.

– Вы его призовите к спокойствию, Ольшанский, – посоветовал председателю Шаблыка.

«Ольшанский? Откуда Ольшанский? Из тех? Да быть не может. Последний с немцами удрал и умер. Ну и идиот я. Мало, что ли, Ольшанских? Один Гаврила в Полоцке?»

– Говорю вам, постройте поодаль, – продолжал Шаблыка. – А иначе будем жаловаться.

– Ну и валяйте, – равнодушно сказал председатель, – вам же будет хуже.

– Ты! Ты! – взбеленился Змогитель. – Ты… вислюк.

– О новом думать надо, – сказал председатель, не обидевшись на «вислюка», потому что не понял.

Я улыбнулся. Я хорошо знаю украинский язык и знаю, как иногда удобно обозвать другого таким образом. Типично белорусская хитрость: специально употреблять вместо наших бранные слова из других славянских языков. И душу отвел, и обругал, а тот, кого обругал, ничего не кумекает. «Вiслюк» по-украински «осел».

– Да! Настоящий вислюк! Только вислюки делают такое.

Зато Гончаренок Тодор Игнатович, бухгалтер и член поселкового Совета, почему-то оскорбился на явно неизвестное ему слово «вислюк».

– А ну повтори! А ну повтори, говорю тебе!

– Я тебе повторю! – Ковбой схватил Гончаренка за грудки.

– Высоцкий! – заблажил тот. – Что глядишь на бандитское отродье?!

И тут от толпы отделился высокий, исключительно сложенный мужчина лет сорока с чем-то. Волосы темно-русые, светлые глаза прищурены. В движениях ленивая грация, однако чувствовалось, что может быть неожиданно подвижным. Нос прямой, рот неуловимо усмехается. В большой руке маленький кнутик.

– Постарайтесь, Игнась Яковлевич, – сказал он сам себе. – Ну что, в самом деле, за безобразия происходит.

И легко, как котят, развел Гончаренка и Змогителя и держал их вытянутыми руками.

– Ну, нехорошо. Ну, драка будет, – лениво уговаривал он. – Ну, милиция. Ну, пятнадцать суток. Ну, небо в крупную клетку. Бухгалтер большого колхоза, член поселкового Совета – и пятнадцать суток. Негоже… Учитель родного слова – и тротуар перед школой подметает. Неладно, экзамены скоро. Ученики про Сымона Скорину[57]57
  Имя белорусского первопечатника Скорины (первая книга была напечатана в 1517-1519 гг.) было Франциск.


[Закрыть] слушать хотят, а вы…

Почему-то не поверил я его словам про «Сымона Скорину». «Придуривается, издевается», – подумал я. Потому что была в нем этакая староселянская обходительность и воспитанность, но было и что-то очень интеллигентное.

– Игнась! – горланил Гончаренок. – Пусти, дай дорваться.

– Да не пущу, – лениво произнес Высоцкий.

– Сука ты! Пусти, пусти, отродье свинское! Пусти, черт смаленый, дымный!

И тут Высоцкий неизвестно почему рассвирепел:

– Ты за брата… Сколько м-мож… Ты, гаденыш… Ты, выползень…

Оттолкнув Змогителя, он ухватил Гончаренка, вырвал у того портфель, схватил за шею и за руку и молча начал крутить. Так, что стало страшно за жизнь воинственного бухгалтера.

– П-пусти… П-пусти…

Настало время вмешаться и спасать всех от горячности.

Я стал наводить аппарат, выбирать позицию. Кто-то зашипел, и постепенно скандал начал утихать. Последним отпустил бухгалтера Высоцкий. Вид у всех был озадаченный, а у некоторых – испуганный. Я даже не ожидал такого эффекта.

– Вы кто такой? – первым очухался Ольшанский.

– А не все ли равно?

– Зачем вы это делаете?

– Будет хорошая иллюстрация на тему: «Жизнь, ее правила и нормы в окрестностях Ольшан».

Я щелкнул еще и стену с молодыми людьми на ней.

– Эй! А это еще зачем? – крикнул Ольшанский.

– Я Антон Космич. Приехал исследовать Ольшанский замок и костел. Имею отношение к организации по охране памятников, между прочим, и этого вот вашего замка. Застал приятную картину разрушения. И «запечатлел». Для сведения современников и на память потомкам. Благодарным потомкам.

Дети возле Шаблыки засмеялись. И этот смех вывел председателя из себя:

– Выньте пленку.

– И не подумаю.

Он бросился ко мне с грацией и ловкостью бегемота. За ним Гончаренок и Высоцкий. Подошли и Змогитель с Шаблыкой.

– Вы бы, Ничипор Сергеевич, подумали, что это одно из украшений нашего края, – указал на замок Шаблыка.

– Ты мне родину за мой счет не спасай, – отрезал председатель.

Ко мне подступили Гончаренок и Высоцкий.

– Ты… ты откуда? – вот-вот готовы были взять за грудки.

В этот момент человек в мучной пыли с кепкой козырьком назад и эскортом беспородных собак приблизился к нам, вошел в середину толпы, словно раскаленный нож в кусок масла, остановился и вперил диковатые внимательные глаза в наши лица. Рассматривал, лунатически склоняя голову то на одно плечо, то на другое, и глаза были неподвижные, и я заметил, как все сразу увяли, опустили руки и отступили. Человек поглядел, покрутил отрицательно головой и отошел шага на четыре.

– Н-не-а. А? А-а-не! – тихо сказал он.

Спор снова начал было разгораться.

– Не смейте больше этого делать, – сказал я.

– Это кто еще тут такой? – высунулся Гончаренок.

– Замолчи, а то я тебя…

– А вы не кричите на меня, как какой-то африканский папуас, – не унимался он.

– Новогвинейский бушмен, – поправил я.

Чем бы все это окончилось – неизвестно. Но в этот момент от стены долетел испуганный крик многих голосов. Туда побежали дети, и мы тоже бросились за ними.

На земле лежал, неудобно подвернув левую руку, юноша лет семнадцати. Один из тех, кто только что был наверху и долбил ломом стену. Красивый чернявый хлопец из тех «кладненцев-грачей», как их справедливо называют.

– Что с тобой, Броник? – с нескрываемой тревогой спросил Шаблыка.

– Разбился? – это председатель.

– Кажется, нет. – Юноша сел, морщась и поддерживая правой рукой левую.

– Вывих, – определил Гончаренок. – Потяните за руку.

– Нет! – Шаблыка ощупывал руку парня. – Перелом. Быстрее в больницу.

Знаю, я поступил жестоко, не по-человечески, но надо было удержать обезьяну, которая решила так распорядиться замком, да еще и с таким риском. Ну, а если бы не рука, а шея? И потому я щелкнул еще и эту сцену.

– Ну вот, – огорчился, чуть не заплакал Высоцкий, указывая на то место, где, по всей очевидности, был перелом руки и где пиджак был разорван. – Вот и пиджак порвал.

– Подумаешь, один пиджак, – пренебрежительно ответил мужественный Броник. – Мне это все равно как Радзивиллу, если б у него в одном из имений поросеночек сдох.

– Моли, хлопец, бога о здоровье, потому что молить о разуме тебе поздно, – сказал я.

Председатель, Гончаренок и Высоцкий, очевидно, собрались оставить поле боя. Но бросить его и уйти без последнего слова означало признать себя побежденным. Поэтому Ольшанский спросил:

– Это вы для чего все же снимали?

– Видите ли, не так давно на экране шел «Фитиль» про одного такого, как вы, «деятеля». Возможно, мои снимки тоже пригодятся в будущем, – сказал я, хотя и знал, что говорю пустую угрозу.

– Выньте пленку, – снова завелся Гончаренок.

– Вы, кажется, не охрана, а это не номерной завод, – отрезал я. – Выну. В темной комнате с проявителем.

Что было этому причиной – сказать трудно, но я давно не видел человека, который бы так взволновался.

– Вы…

– Отставить, – сказал председатель. – В самом деле, погорячились. Что нам, свет клином сошелся на этом замке, чтобы здесь устраивать загон. Да и чему тут, в самом деле, гореть? Словом, будет загон. Эй, спускайтесь оттуда! – Поглядел на детей, следивших за сценой, и добавил специально для меня: – А с вами поговорим…

– Да, – подхватил Гончаренок. – С вами, что здесь без года неделя, а подкапывается под авторитет руководителей, мы еще поговорим.

– Охотно. Тем более что больше всех подкапывают авторитет руководителей такие, как вы.

Ольшанский, видимо, хотел выругаться, но махнул рукой.

Они ушли, и тут неожиданно заголосил им вслед человек в кепке, надетой задом наперед.

– Ага! Ага! Вот вам божья кара! Рушили замок? А вы знаете, что тут было?! Вот вам… Что тут было! Вот вам божья кара.

И двинулся за ними в сопровождении эскорта своих псов.

И только теперь я понял, что человек этот – умалишенный.

– Змогитель Михась Иванович. – Ковбой протянул мне руку. – Местный преподаватель белорусского языка.

– Шаблыка Рыгор Иванович, – представился другой. – Учитель истории. Спасибо вам, вы пришли вовремя.

– Два Ивановича, – сказал я. – Что же, Космич Антон Глебович. Историк.

– Полагаю, в самый раз нам теперь отправиться в чайную, – сказал Шаблыка. – Я вообще-то не люблю, но после вот этого у меня от волнения даже колени дрожат.

– И у меня, – поддакнул Ковбой. – Да и за знакомство.

Мы наконец оставили загаженное поле боя, снова вышли в парк, перешли мостик, миновали костел, прошагали метров триста тихой улочкой и вышли в чайную, небольшую комнату со стойкой, десятком столиков, окном на кухню и тремя окнами на тихую, сонную улицу.

Молодая и удивительно свежая буфетчица скучала за стойкой, потому что еще было рано и народа совсем не было. Ковбой сразу по-ковбойски подкатился к ней.

– Данусенька… Р-радость моя… Как я рад видеть вас по-прежнему молодой, как восход, полной, как луна в полнолуние, свежей, как роза.

– Э-э, да он помесь ковбоя с поэтом, – тихо сказал я.

– Да ну вас, Михась Иванович…

– Я не Михась. Я Змогитель. Я все смогу.

– И меня уговорить?

– И вас, – свирепо ответил учитель.

Скорчил жалостную рожу и, указывая на бутылку коньяка, чувствительно пропел:

– Дайте бедному шуту звездочку вон ту.

Буфетчица засмеялась.

– А что ему, – сказал Шаблыка. – Молодой, кавалер, дурачится.

Мы сели за стол и выпили за знакомство.

– Ну, эта история с Броником им теперь надолго охоту до таких штучек отобьет, – сказал Шаблыка.

– Не говори, – сказал Ковбой-поэт, – Гончаренок – это такая свинья, что не отвяжется. Как будто ненависть какая-то в нем сидит и к замку, и ко многому. Это он подбил Ольшанского. Нутром чую.

– Да. – Шаблыка вертел в руках очки. – Я тоже считал бы, что он гад ползучий, если бы мы вместе с ним в гестапо не были…

– В гестапо? – удивился я.

– Ну да. Меня взяли по подозрению за участие в подполье, хотя прямых доказательств не было. Ведут через комнату, а он стоит, руками упершись в стенку под охраной собаки. Увидел – сделал вид, что не узнал, дай бог ему…

– И как же вы оттуда вышли?

– Продажные они были. Нашего редко кого купишь. Ну, одного-двоих. А у них только одного-двоих и не купишь. Выкупили нас. Тем более что доказательств не было. Гончаренок, говорят, держался, язык проглотив. А то, что характер дерьмо, – дело десятое.

– И все равно, – опять вскипел Ковбой, – я ему «бандитского отродья» не прощу.

– А почему… – И я осекся, едва не сказав бестактности.

Змогитель тыкал вилкой в котлету.

– Здесь секрета нет. Все знают. Был я по глупости после войны несколько месяцев в банде, щенок зеленый, несовершеннолетний. Р-романтики захотелось. В филиале банды Бовбеля-Кулеша. Самого-то не видел. И хорошо, что попался мне хороший человек. Щука была его фамилия. Он мне и объяснил, что я такое. Ну, я свою вину искупил. Благодаря ему и мне мой филиал приказал долго жить, частично сдавшись, а основную часть с самим Кулешом к Палинскому болоту прижали и уничтожили до последнего. И сам Кулеш, раненый, в трясине утонул. А он мне «бандитское отродье». С-сука!

– Ладно, успокойся, – положил ему руку на плечо Шаблыка.

– Послушайте, а кто этот, в кепке козырьком назад?

– А-а. Людвик Лопотуха, – сказал грустно Шаблыка. – Помешанный. Тихий. Иногда только что-то непонятное говорит. Ну и кепка. И собаки его страшенно любят. Видели? Табунами ходят. Немецких овчарок только боится и швыряет в них камни.

– Откуда же он такой, несчастный человек?

– У нас тут в сорок четвертом немцы какую-то работу вели, а потом рабочих человек четыреста, поляков и наших, расстреляли в полукилометре отсюда. Да памятники вы потом сами увидите, в парке стоят. Наш памятник, общий, и польский. Мы тут с одним польским районом дружим, так они приезжали и поставили еще и своим. – Змогитель вздохнул. – Страшная была история.

– А Лопотуха здесь при чем? – спросил я.

– Говорят, что не ему ли одному удалось из-под расстрела как-то убежать, – задумчиво ответил Шаблыка. – То ли он был единственным случайным свидетелем. И тронулся, глядя на весь этот ужас. Но теперь от него уже никто ничего и никогда не узнает. А был ведь хороший, культурный человек. Окончил гимназию и единственный из всей Ольшанской округи окончил тогда Пражский университет. Несколько языков знал. А теперь только и можно от него добиться, что сторожит он здесь могилы. Пропал человек. Мешки на мельнице таскает. Жалеют его.

Продолжать разговор на эту тему было неприятно, тяжело, и я перевел беседу на другую тему:

– Послушайте, а что это у вас рассказывают про какую-то женщину с каким-то там черным монахом?

– А-а, продолжение легенды XVII столетия, – скептично улыбнулся Шаблыка. – Валюжинич и Ганна Ольшанская. Слыха-а-ли.

– Ну, нет, – оживился Ковбой-поэт. – Вы можете смеяться, говорить, что я олух, а я верю: что-то такое есть. И в последние несколько лет опять объявилось. Уже несколько человек говорили. Люди напрасно трепать языками не будут, и дыма без огня не бывает.

– Так что?

– Говорят, действительно, в некоторые ночи появляются. И если придешь в такую ночь и подойдешь осторожно, то увидишь. Идут иногда по костельной галерее, иногда – по замку. Размытые, туманные. Идут, и исчезают, и ничего не говорят.

– Ты коньяка больше пей, – сказал Шаблыка.

– Да я почти и не пью. Как и ты. Но верю, есть что-то такое. Прохаживаются, идут.

Мы смотрели на тихую и добрую деревенскую улицу, на березы, которые готовились зазеленеть, на ослепительно белые стволы яблонь на угольно-черной лоснящейся земле.

– Н-да, – сказал я, – гляжу я, у вас тут идиллия.

– Идиллия, – сказал Шаблыка. – С контрастами.