Текст книги "Правда Бориса (СИ)"

Автор книги: Владимир Положенцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Ждать пришлось довольно долго. Наконец двери распахнулись и в кабинет вошел...Никита Романович Юрьев– главный опекун царя Федора. Он низко поклонился митрополиту, но благословения испрашивать не стал, к его ручке припадать тем более. Сел напротив, уставился на Дионисия мутными, старческими глазами.

Так и сидели, как каменные, не проронив ни слова, пока не появилась царица Ирина. За ней следом– Федор Иванович. Царица была в легкой шелковой накидке до пят поверх домашней простой рубахи. Волосы прибраны спешно, на опухшем со сна лице– вялость, томление и некоторая грусть. Вероятно, ночные видения были не очень приятными. Федор был одет в зеленый мундир стрелецкой кремлевской стражи, в руках держал шутейную дудку с широким раструбом. Не поздоровавшись с ранними гостями, согнал с кресла кота, сел. Зажимая поочередно дырочки на дудке, стал дудеть в неё. Ирина тут же схватилась за голову:

–Полно, Феденька, ну нельзя же с утра меня донимать.

Федор недовольно оторвал от губ дудку и тут словно впервые заметил митрополита и боярина. Подскочил, бросился к Дионисию, наклонил голову с рано лысеющей макушкой. "Благослови, пресветлый".Тот ее скоро перекрестил.

–Здравствуй, Никита Романович. Как ночевал?– спросил он Юрьева.

–Спасибо, государь. Токмо твоей заботой и живем.

–И я хорошо спал,– сказал царь.

Опять опустился в кресло, принялся дуть в дудку.

–Ну я же тебе сказала, Федор, перестань!– повысила голос царица.-Не до того теперь.

Государь скривил губы, печально вздохнул и вышел из кабинета. За дверями он сразу же задудел во всю силу, на какую были способны его слабые легкие.

–Никакого с ним сладу,– покачала головой царица Ирина.-Без молитвы мимо не пройдешь. С чем пожаловали, достопочтенные гости, в такую рань?

Спросила и еле сдержала улыбку, в душе же расплылась в улыбке широкой. Ясно ведь с чем пожаловали, вон лица, словно мухи засидели. "Со стариком Юрьевым понятно– дал стрельцов Борису, теперь просить что-то будет. Видно, вступиться за своего непутевого сынка Федьку. Не иначе пришел и регентство с себя сложить в пользу братца. А какой у него теперь выход, когда Борис на коне оказался? Славно я все рассчитала– и злодеи в клетке и соперники сами сдаются".

Что же касается митрополита, то здесь она сомневалась. Чего ему-то надобно? Слышала, конечно, что накануне устроил нелепый сход у Разбойного приказа, заставил Мстиславского каяться. И тот не подвел– указал на подельников. Да и Юрьев немало знает. Брат ведь говорил, что Никита Романович рассказывал как к нему приходил Голицын и предлагал вступить в ряды заговорщиков. Но хитрый Захарьин сказался больным, ушел от ответа. Она специально свела митрополита с Юрьевым нос к носу, не развела по разным комнатам. Весело на них глядеть, сидят оба аки истуканы, токмо зубами скрипят.

От вопроса царицы, оба засмущались еще больше. Первым заговорил Дионисий:

–По твоему указу, матушка...вернее, царя Федора Ивановича, князей знатных в Разбойном приказе держат, в злодействе обвиняют.

Ирина поморщилась– ну и язва этот Дионисий, матушкой назвал, когда знает что народить не может. Впрочем, святейший прав, при таком царе она матушка и есть– всей России.

–Лишь земский суд обвинить может, святейший,– ответила царица, глядя прямо в глаза митрополиту.– Отравители же пока задержаны для дознания. Но то по праву, на них многие указывают. Например, боярин Мстиславский. И жилец...как его? Михаил, кажется.

–У Ивана Федоровича могут быть свои счеты с Иваном Петровичем Шуйским,– покачал головой Дионисий.– А мальчонка...что с него взять? Что вложат в уста, то и скажет.

–Что ж по– твоему, Мстиславский сам себя оговорил, чтоб голову на плахе сложить? Он что, скудоумец? У него и так ноги сохнут, тело, сказывают, в язвах, не иначе скоро помрет. И зачем ему вместе с Шуйским Воротынского и Голицына под монастырь подводить? А, главное, все семейство свое до седьмого колена на веки позорить. Дочка-то его Иришка, мне в затылок дышит. Не так ли?

На это у митрополита не нашлось что сказать. Он заерзал на стуле с бархатной обивкой, поискал глазами кувшин с водой, но не найдя его, тяжело, сухо сглотнул. А Ирина продолжала:

– Не веришь Мстиславскому и мальчонке, так ты вон у Никиты Юрьевича спроси.

Дионисий с удивлением взглянул на Захарьина. А тот достал из кармана золоченого немецкого кафтана шелковый платок, вытер лоб и жирный, пористый нос. На самом его кончике назревал, видно от переживаний, большой прыщ.

–Да, так– сказал боярин.

–Что "так"?– недобро спросил митрополит.

– А то, святейший, что и я молчать не стану. Расскажу на суде, как ко мне приходил Голицын и подбивал на непотребство.

–Вона ка-ак, значит.– Дионисий округлил глаза так, что, казалось, они сейчас выпадут из глазниц.– Вона...

Он встал, задев широким рукавом посох. Серебряная реликвия с грохотом упала на пол. Поднимать митрополит палку не стал, подошел к окну, принялся всматриваться куда-то вдаль. Долго молчал.

–А надобно ли тебе, матушка, то?

– Что?– не поняла царица.

–Возвращать времена Ивана Васильевича, упокой душу...Мало ли крови по земле русской уже растеклось, высохнуть еще не успела. Снова за топор, теперь уже ты? Сколько же мук терпеть и издевательств над собой нашему человеку! Европа над нами потешается, варварами называет, потому как крепче врагов, самих себя ненавидим, изничтожаем. Сила-то в добродетели, смирении и прощении, а не в топоре. Хочу чтоб родина наша процветала, а не слезми умывалась. Что б зло в сердцах было искоренено.

– Предлагаешь зло оставлять без наказания?

Митрополит резко обернулся, приблизился к царице, наклонился к ее лицу:

–Зло всегда наказывается. Наказывается Богом!

–Заповедь забыл, святейший: "Кто не борется со злом, тот приумножает его".

–Вечная книга учит нас побеждать зло добром, – сказал отчетливо, выделяя каждое слово, митрополит.– Добром!

– Вот придет в следующий раз крымский хан к Москве, попробуй убедить его добром отступиться, поглядим что получится. На голое добро понадеешься– ни с чем останешься. Нет, светлейший, добро должно быть в крепкой кольчуге и с острой секирой. А правда, да -неприкасаема. Натворил-отвечай перед людьми, ибо ты человек, а не дух святой. Пред Богом же еще найдется за что ответить– за помыслы скверные, поступки окаянные и...слабость. Не имеет права человек быть слабым, тем более облеченный властью, ибо сила ему дана чтобы бороться с сатаной и его слугами. Нещадно и постоянно. Ладно, поговорили.

У митрополита задергался левый глаз, на лбу вспухли синие жилы. Всегда белое, как обескровленное лицо, стало пергаментным.

–Гонишь?!

В кабинет заглянул Федор Иванович:

–А мне сейчас пирог с малиной принесут.

Он приложил дудку к губам, издал ею несколько резких звуков, засмеялся, скрылся за дверью.

Ирина вдруг улыбнулась, тронула подрагивающие пальцы митрополита:

–Что ты, Дионисий! Поняла к чему клонишь.

Остыл и митрополит, опустился рядом.

–Ни к чему нам теперь раздрай,– вымолвил он ровным голосом.– А тебе особо. Ну зачем вокруг себя врагов плодить? У Шуйских– семья большая, влияние. Справишься ли? Голицын, Воротынский – ладно. Отправь их по разным городам. А князя Шуйского усади за один стол с братом, пусть мировую выпьют.

–Согласится ли братец?

–Уговори.

–Ох, святейший, не иначе какую выгоду свою преследуешь.

–Преследую, -охотно согласился Дионисий,– грехи свои пытаюсь тем самым умалить.

–Ой, ли? Отчего же о князе Мстиславском не говоришь? Этих ушли, с этим помирись, а с Иваном Федоровичем что делать?

–Пока его Ирина над тобой висеть будет, не успокоишься. Найдется для князя местечко в Кирилло-Белозерской обители. Славно там на берегу Сиверского озера, тихо. Библиотека знатная имеется, пусть книги старинные читает. И дочку его туда же.

Услышав про библиотеку, Ирина задумалась– долго уже ломала голову что делать с книгами государя Ивана Васильевича и прочими реликвиями, что патриарх Филарет схоронил по его приказу в Коломенском под церковью Вознесения. Римлянам приданное Софьи Палеолог вернуть? Теперь бы они стали неплохой опорой. С Речью мир некрепкий, надобно бы продлить, сил нет более воевать. И здесь католический папа мог бы содействовать. Или оставить покуда? На другой случай. Самим-то книги, вроде, не надобны, никто и не вспоминает.

–Так тому и быть, святейший,– хлопнула Ирина маленькими красными ладошками по столу. Поднялась. Повторила:– Так тому и быть. Федор напишет указ прекратить дознание и отпустить всех... проказников с миром по домам. Прямо сейчас. Что скажешь на то, Никита Романович?

–А что скажешь на мудрость? Верно решила, Ирина Федоровна. Поражаюсь твоей прозорливости, Дионисий. Мне регентство теперь в тягость, болезную. Пусть один Борис Федорович справляется. Головным опекуном станет.

В знак благодарности за лестные слова, митрополит слегка поклонился Захарьину. Гордо, с чувством выполненного долга пошел к дверям. В них столкнулся с царем Федором. Тот перегнулся через его плечо, крикнул Ирине:

–Такой пирог с малиной вкусный, а ты все здесь сидишь. Сам все съем!

Митрополит вспомнил, что оставил посох у стола, вернулся, подмигнул Захарьину:

–Так-то. Правильно по поводу регентства решил. Вовремя отступить-не значит проиграть.

Когда он ушел, Ирина сказала Захарьину:

–Ты, Никита Романович, на меня можешь теперь рассчитывать. Все сделаю, что просишь. Напиши, рассмотрю. Пойду, утомилась.

–Спасибо, царица.– Боярин Захарьин низко поклонился вслед уходящей Ирине.

Оставшись один в кабинете, потрепал черного кота за ухом, прошептал: "Мы еще поглядим– кто у кого опосля просить будет".

В тот же день, на обедню, к разбойному приказу на Варварке подогнали несколько крытых повозок. В каждую из них с почтением, под руки усадили князей Шуйского, Мстиславского, Голицына и Воротынского. Перед этим дьяк Самохин зачитал им царский указ о прекращении дознания по делу о попытке отравления боярина Бориса Федоровича Годунова и за неимением претензий с его стороны, отпустить домой. Иван Федорович Мстиславский не верил своим ушам, а после оглашения указа, разрыдался от счастья. Иван Петрович Шуйский кряхтел, сопел широким носом– знал, что освобождение– не просто так, что-то за ним последует. Не тот человек Борис, чтоб простить. Но что задумал? Впрочем, особо сейчас ломать голову над этим не хотелось. Он тоже уже приготовил себя к самому худшему и освобождение стало для князя поистине божественной, нечаянной радостью.

Царская трапеза

Государь Федор Иванович обедал в четверг в Средней золотой палате без жены. У Ирины разболелась голова и она отдыхала в своих покоях. Федор был рад случаю потрапезничать по всем кремлевским правилам, заведенным в незапамятные времена– с кравчим, что приносил кушанья к столу, дворецким по правую руку, вытиравшим государю губки, чашником-подносящим золотые кубки к царственному рту. Ну и жильцом-шутом, пробующим на полу, как собака, многочисленные блюда– ежели что царю подсыпят, первым и сдохнет. Такие обеды случались теперь редко, царица не любила церемоний, говорила что у нее после таких застолий изжога. Но все же иногда соглашалась на них– нужно же было выказывать хоть изредка уважение родовитым боярам и князьям, приглашая их на трапезы, после чего говорила, что несказанно устала. Сегодня она позволила «повеселиться» Федору, но без нее.

Без супруги и опекунов государь делал за столом что хотел, никто его не одергивал, никто ему не указывал. Ни Шуйского, ни Мстиславского. Царь знал, что они провинились– вроде бы собирались зачем-то отравить брата Ирины– Бориса.Ну да, два указа подписал. Сначала– начать дознание, на другой день– прекратить дознание. Что ж, Ирине виднее. Не очень-то нравился ему шурин. "Слишком красив, не то что я и смотрит надменно, будто он царь". Однако государь полагался на жену, раз она Бориса любит, почитает, значит и он терпеть должен. Ирина-непререкаемый авторитет и нужно быть благодарным Борису, что он в свое время привел её во дворец.

Ирина попала в Кремль в семилетнем возрасте, благодаря тому что государь Иван Васильевич оказал милости семейству Годуновых за "добрую помощь Бориса в разоблачении злого заговора". Приблизил ко двору и самого Бориса, и его дядю Дмитрия, сделав постельничим. По просьбе Бориса взял в царские дворовые и Ирину. Годунова еще девочкой нравилась царевичу Федору, а когда подросла, совсем потерял от нее голову. Однажды он сидел на крыльце и читал Новгородский Домострой протопопа Сильвестра. Отец, дав ему книгу, велел вникать в "мудрые правила и наставления". Федор же, наткнувшись на некие странные для него поучения, рассмеялся на весь двор. Мимо проходила Ирина.

–Что, весело?-спросила она.

–А то! Читаю как следует вести себя в гостях и за столом: при входе в светлицу нос высморкать, грязные ноги вытереть. Ха-ха! В гостях не следует нос копать перстом, глядеть по сторонам, есть без спросу. Смешно?

–Не очень.

–Почему?

–Потому что только дураки на людях в носу ковыряют. Глупая книга у тебя.

–Вот еще, глупая,-надулся царевич.– А это тоже глупость написана?

Он перелистал Домострой в начало:

–Царя и князя следует бояться и служить им как представителям Бога на Земле. А ты меня боишься?

–Нет.

–Почему?

–Ты еще не царь.

–А когда буду?

–И тогда бояться не стану. Жена мужа должна не бояться, а на путь истинный наставлять.

–Ты что же, думаешь стать моей женой?

–Конечно. Разве я тебе не нравлюсь?

–Нравишься,– не задумываясь ответил Федор и добавил,– очень нравишься.

С тех пор Федор и Ирина почти не расставались. Государь Иван Васильевич ухмылялся такой дружбе, но не мешал. А однажды позвал Бориса, которому недавно пожаловал боярина, сказал:

–Сестра твоя от царевича не отходит. Ты научил?

–Нет, государь. Они сами свою судьбу решают.

–Судьбы решаю только я.

–На любовь, государь, и ты не способен повлиять.

–Что?!-вспылил царь, но вспомнил о первой своей жене Анастасии, тяжело вздохнул. Царь был влюбчив, но по-настоящему, всем сердцем прикипел только к Анастасии Романовне. – Да, любовь– страшная сила. Нет от нее спасения и нет над ней хозяина. Пусть милуются, разрешаю.

–Ежели не можешь запретить, лучше разрешить.

–Что?!-опять вскинулся государь.

Борис низко поклонился. Знал, что Иван любит дельные слова, простит дерзость. Так и вышло. Государь лишь погрозил Борису пальцем:

–Говорлив больно стал. Ладно, иди.

После того, как Ирина и Федор поженились, царевич, можно сказать, спрятался за спину супруги. Почти ни чем не интересовался, кроме получения удовольствий и если раньше читал книги, то теперь забросил и их, ему хватало мудрости Ирины. Многие считали, что после женитьбы он совсем ослаб умом, потерял себя. Но это представление было несколько обманчивым. Да, Федор вел себя как ребенок, но это не означало, что он не понимал, что происходит вокруг. Он допускал до ума и сердца только то, что ему было необходимо. Остальное благополучно забывал. Однако иногда поражал бояр и сановников необычной резкостью, твердостью суждений и поведения. Но только когда не было рядом Ирины. При ней он вел себя, как дитя рядом с матерью.

В трапезную принесли десятки кушаний-перепелок в сметане, зайцев тушеных на меду с репой, бычьи уши под фряжской подливой, запеченных в глине, гусиную печень с орехами, стерлядь астраханскую, фаршированную чесноком с хреном и многое другое. На другом конце длинного стола расположились приглашенные: бояре Данила Лыков, Всеволод Мячков, князья Иван Трубецкой, Глеб Вельяминов, Иван Бутурлин. В углу, у окна, за особым столом сидели дворцовые сановники и личный духовник Игнатий. Все ждали, когда примется за еду царь чтобы тоже начать чревоугодничать. Однако Федор не знал с чего начать. То брался за рыбу, то за бараньи мозги, но отодвинув их в сторону, притянул к себе вазы с печеньем и пряниками. Принялся с упоением запихивать их себе в рот, забыв даже дать на пробу шуту. Стал запивать сладости клюквенным морсом. Князья, бояре и сановники, давившиеся слюной, с ожесточением набросились на ароматные блюда.

Боярин Лыков так увлекся рыбной похлебкой, что утопил в миске почти всю свою бороду. Сосредоточенно стряхивал с нее ложкой налипшие овощи, запихивал себе в рот. Иван Бутурлин не выдержал:

–Ты, Данила Макарович, будто бородищей в миске рыбу ловишь, ее же и ешь. Тьфу.

Лыков тщательно прожевал кусок, не торопясь, облизывая ложку, ответил:

–Нам, русским людям, борода не помеха, а во вспоможение. Не то что наголо бритым немцам. Ты погляжу, Иван Михайлович, совсем в немца, али франка превратился. Ишь, не бороденка, а одно название.

–Не люблю ее в супе полоскать,-засмеялся Бутурлин,– аппетит отбивает.

В углу засуетился поп Игнатий, почесал грудь с большим крестом:

–Сказано в Стоглаве: кто браду бреет, и преставится таковой, не достоин над ним служити, ни сорокоустия пети, ни свечи по нем ставить...ибо еретик есть.

Сказал и тоже засмеялся. "Бутурлин-еретик!",-заржал и шут, стал показывать князю белесый язык, строить рожи. Схватил с его тарелки кусок мяса, стал рвать зубами.

Внезапно громко захохотал и царь Федор Иванович. Повторил за шутом: "Бутурлин-еретик". Все тоже захихикали. Чавкать старались негромко. Молчание прервал боярин Лыков:

–Напрасно смеетесь, други. От бритых одни беды. Вон, сказывают, немецкие купцы зелье отравленное заговорщикам подсунули.

– Подсунули...Не надо было бы, не взяли,– сказал князь Трубецкой.-Это ж надо, самого царева регента, брата царицы отравить возжелали. Ничего не боятся теперь люди, ни Бога, ни черта. Напрасно ты их, Федор Иванович, освободил, указ подписал.

–Указ?– удивился государь, потом вроде как вспомнил,– ах, да, указ.

–Вот я и говорю, напрасно. Добрая душа твоя супруга Ирина Федоровна.

–Добрая,-охотно подтвердил Федор. -Токмо не пойму при чем здесь она, я же указ подписал.

–Ты, конечно, государь, но с её наверняка...совета.

Царь перестал есть печенье, сцепил пальцы. Они сделались красными от напряжения, на висках взбухли синие вены.

–По– твоему, князь, я никто, да? Пустое место, а за меня всё решает Ирина? И вы все так думаете?

У Федора начали подрагивать губы. К нему подошел поп Игнатий, приобнял за плечи:

–Полно, государь, князь не хотел тебя обидеть. С языка у него сорвалось. Пошутил.

Опять повисла тишина. Федор крошил пряники на стол. Наконец сказал:

–Тут Стоглав вспоминали– кто бороду бреет, тот еретик. Гляжу, князь, у тебя в самом деле бороденка-то жидкая. А что, ежели вели ее сбрить...да вместе с головой?

Трубецкой перестал жевать, заерзал на стуле, Федору показалось, что он усмехнулся. Царь поднялся, бросил на стол полотенце в золотых петухах. Обвел всех диким взглядом:

– И вас обрею. Не верите?

Духовник вновь попытался приобнять государя, но тот его оттолкнул. На лице Федора появилась плаксивая гримаса, на глаза навернулись слезы. Он стал похож на обиженного ребенка, у которого отняли любимую игрушку.

–Эй, дворецкий, а ну-ка позови стражу.

Головной слуга Савелий Дятлов замялся на мгновение, но приказ выполнил. Вскоре в трапезную вбежала заспанная охрана с начищенными до блеска бердышами. Впереди– стольник Трифон Мухнов. Он недоуменно уставился на царя:

– Что стряслось, государь?

–А ну вяжи этих воров, они меня отравить хотели злым зельем. Видишь, бороды-то у них, как у немцев, а те все неблазники.

Второй раз приказывать было не надо. Сторожевые стрельцы тут же скрутили бояр с князьями и сановниками, бросили на пол. Не тронули только духовника Игнатия да шута.

–У меня-то борода длинная!-кричал боярин Лыков.

Служивые прижимали "воров" сапогами к полу, задирали кверху головы за волосы, чтоб те видели своими перепуганными до смерти глазами государя.

Федор перехватил у стрельца чуб князя Трубецкого:

–Понял, Иван Михайлович, как шутить-то со мной?

–Понял, государь.

–И славно что понял, но поздно. Велю сейчас же всех вас казнить, у обеденной палаты, там где курам головы рубят. Не заслужили на площади, пред народом смерть принять, сдохните как петухи брыдливые.

"Мы-то, мы-то за что?"-взмолились разом бояре Вельяминов и Мячков, ни разу не открывшие до этого рта.

–За компанию, будете знать с кем дружбу водить,-спокойно ответил государь и кивком головы велел тащить уже "воров" прочь.

Но тут в палату вошла царица Ирина. На ее голове был крепко повязан шерстяной рушник. Парчовая накидка до пят поверх ночной рубахи и босые ноги. Царица ничуть не смущалась своего наряда. Она часто позволяла себе появляться во дворце перед знатными людьми в подобном виде. Злые языки по углам шептали: "Как была простой девкой, таковой и осталась".

–Что здесь происходит, Феденька?– морщась, без особого удивления спросила Ирина. У нее явно раскалывалась голова.

–Да вот хочу казнить этих божевольников.

–За что?

–Насмехались надо мной, говорили, что я де не правитель, пустое место, а правительница настоящая де ты.

–О, Боже,– со вздохом опустилась на стул царица, поддерживая спадающее со лба влажное полотенце. -И это всё?

–А разве мало?

–Не надо никого сегодня казнить, Феденька. Видишь, погода какая выдалась благолепная, солнышко светит, птички поют. Иди лучше погуляй.

–Ну не надо, так не надо,– сразу согласился государь.– Пойду на мишек посмотрю, намедни новых из тверских лесов привезли.

Федор Иванович достал из кармана камзола любимую дудочку, свистнул в нее пару раз, пошел из трапезной.

–Да отпустите же гостей наконец,– сказала царица сотнику.

Тех отпустили, они начали подниматься, тяжело переводя дух. Некоторые мелко крестились– пообедали с государем, ничего не скажешь.

Федор внезапно вернулся, схватил князя Трубецкого за подбородок, зло прошипел:

–Еще раз подобное скажешь, самолично голову с плеч сниму.

И уже остальным князьям и боярам:

–Да вы садитесь, кушайте, а то совсем всё остынет.

Дунул в трубку, набил карманы пряниками и скрылся в коридорах Средней золотой палаты.

Перемирие

На Красном крыльце Большого Грановитого дворца Шуйских встречали митрополит Дионисий, боярин Никита Романович Юрьев, дворецкий Савелий Дятлов, сотник Трифон Мухнов, несколько дворцовых жильцов. Иван Петрович Шуйский был приглашен на «мировую» с Борисом Годуновым вместе с двоюродными племянниками Андреем и Василием. Ни царица Ирина, ни тем более государь Федор Иванович на крыльцо дворца не вышли. Мол, разбирайтесь сами, а мы здесь ни при чем. На самом деле о встрече двух врагов в Грановитой палате Ирина долго упрашивала Бориса. Она понимала, что митрополит говорит дело– надо помириться. Вырвать жало у Шуйских пока не получится, слишком влиятельное семейство. Это не то что Мстиславские с Голицыными и Воротынскими. Нужно быть гибче, дать Шуйским еще раз оступиться, совершить роковую ошибку, а тогда уж прихлопнуть навсегда. А то, что они не успокоятся и обязательно что-нибудь злодейское в отношении нее предпримут, она не сомневалась.

–Я его видеть не могу!– кричал сестре Борис.-Об чем мне с ним говорить? Ах, дорогой мой и любимый Иван Петрович, давай дружить с тобой на веки вечные, несмотря на то, что ты хотел отправить меня прежде Господа на небеса. Спасибо тебе, Иван Петрович, дай Бог тебе здравия и всяческого благоденствия. Так что ли?

–Ну да, так,– отвечала царица.

–Тьфу!

–Нельзя перегибать палку.

–Какую еще палку?

–Такую. Иван Федорович Мстиславский уже в Кирилло-Белозерский монастырь пожитки собирает. А за ним жена с дочкой на Сиверское озеро. Заметь, без дознания и суда, токмо моей...токмо волею государя, по его указу. Кстати, это миротворец-Дионисий предложил– та еще штучка, от него еще хлебнем. Воротынскому в тюрьме коломенской местечко приготовлено, а Голицыну в псковской, вскорости туда отбудут. И тоже без земского решения. Если еще и с Шуйским расправимся, народ точно возропщет– а почто без суда и всеобщего оглашения его вердикта? К тому же всех Шуйских не скосишь, вон сколько в их роду вёха ядовитого. Один Василий чего стоит. На Серпухов и Новгород воеводой недавно ходил, за ним стрельцов тьма преданных. Не отмашешься. Нет, этих трогать покуда нельзя. Потом, всему свое время, братец.

–Да-а, Васька Шуйский далеко пойдет, ежели не остановить.

–Остановим, братец, главное не опережать то, что должно идти своим чередом. Капкан на них еще один поставим.

–Какой?

–Согласен что ль на встречу?

–Мертвого уговоришь.

–Надеюсь, до мертвяка тебе еще далеко. А не будешь меня слушать, таковым быстро станешь. Славно ведь у нас с именинами-то вышло.

–Славно-то, славно, да чуть не оступился. Я ж не знал, что сынок Губова отраву в помои выбросил, отчего и когда загибаться было непонятно.

–Перестарался малец, но все же из добрых намерений. Хотел как лучше.

–А не надо как лучше, надобно как положено.

–Истина, братец, да если б знать куда жизнь в следующий миг повернет, дышать бы всегда легко было. А отрок еще пригодится. Говоришь, у Губова двое сыновей и оба на одно лицо?

–При ярком солнце с молитвой не отличишь. А вот характеры разные– один смел не по годам, решителен, дерзок, все знать желает, другой мямля, капризен, но амбициозен. Я так успел понять.

–Это очень хорошо. Этим и воспользуемся.

–Теперь-то скажешь что задумала али опять позже?

–Зачем изменять привычкам? Обдумаю все, расскажу. А пока готовься к встрече с Шуйским.

Боярина Бориса Годунова и князя Ивана Шуйского усадили один на один в углу Грановитой палаты, под свежевыкрашенными в красно-желтые цвета сводами огромного зала. Наблюдатели разместились вдоль стен на лавках, как во время заседания Боярской думы или Земского собрания. От Шуйского– племянники Андрей и Василий, от Годунова– Губов, Кашка и Бутурлин, который недавно получил, не без стараний Бориса, чин окольничего. Иван Михайлович утром рассказал, чего учудил намедни во время обеда государь. «Страсть Божья, чуть головы не лишил. А, главное, за что?» «Постерегись его, только с виду агнец кроткий,– ответил Борис.-Глупые люди-самые опасные». «Отправь меня куда-нибудь, хоть бы в Новогород, там Торговую сторону надобно укреплять. И со шведами не иначе скоро опять война. Уж лучше опять воеводой, как в Смоленске,чем с этим...». «Оставить хочешь меня в трудный час, а я с кем буду?» «Не могу, Борис, боюсь, мне ваши придворные игры как кость в горле, не мое это дело. Отпусти». «Ладно, подумаю. А пока при мне будешь, в Кремль на перемирие с Шуйским пойдешь, чтоб его бесы на мелкие клочья порвали».

К круглому столу, за которым сидели "враги", подошел митрополит Дионисий. Положил перед ними толстую книгу. Шуйский и Годунов на него удивленно посмотрели.

–Это Апостол, что напечатал в Москве еще Ванька Федоров,– сказал он.-Помер в прошлом годе, царство ему небесное.

–И что нам с этой книгой делать, читать что ль теперь вслух?– ухмыляясь, спросил Иван Петрович.

–А ты, князь, не зубоскаль,-тихо, чтобы не слышали остальные, говорил Дионисий.– Не случайно перед вами книжицу сию положил. Иван для царства Русского великое дело сделал, Печатный двор устроил. Так загнали его завистники и невежды, аки зверя, станок подожгли. Еле ноги отселе в Литву унес, а Сигизмунд его приветил с распростертыми объятиями. Федоров преосвященному Макарию оттуда написал, мол, не токмо король, но и все его паны рады ему были. Зло, ненависть, зависть, глупость наша толковых людей на чужбину гонит. Грыземся, будто собаки промеж собой, добро гнобим, а худо от того отечеству. Не поняли еще об чем и к чему я это?

Оба промолчали, хотя, конечно, прекрасно поняли митрополита. Дионисий все же пояснил:

–Что лепого от того, что вы– знатные и влиятельные люди, друг с другом договориться не можете, что движет вами не духовный разум, а ненависть поганая? Что доброго вы тем даёте отечеству? Нет, вы тем разоряете отечество, живым его в землю закапываете. Я все покуда сказал, а вы уж сами решайте как быть. Народ на площади ужо собрался, ждет чего вы решите.

–Спасибо, светлейший,– сдержано сказал Борис.-Дай нам теперь с глазу на глаз поговорить.

Митрополит книгу со стола забирать не стал, степенно вышел из Грановитой палаты. Ну, во-первых, чтоб не мешать, а во-вторых, после ремонта в палате все еще нестерпимо пахло краской. "На чем её фрязины намешивают, на яйцах что ль тухлых?"-каждый раз, входя в нее, закрывал нос платком Дионисий.

Сидели молча довольно долго, не глядя друг на друга.

–Извиняться не стану,– сказал наконец Иван Петрович. Его старческие желтые глаза были подернуты красной паутиной. Видно, давно нормально не спал.

–За что же тебе извиняться, за свою натуру? Так что Бог дал, то и есть. Не пойму токмо чем ты Голицына и Воротынского на черное дело подбил. Ну, с Мстиславским понятно. Он спит и видит свою Ирину в Кремле. На все для того готов. Про тебя и не спрашиваю– суздальская кровь Рюриковичей покоя не дает, небось на своих племяшей,– Борис кивнул на Андрея и Василия,– шапку Мономаха в мечтах примеряешь. Токмо упустил одно– любая власть от Бога. Заслужить ее у Создателя надобно, а злодейством не заслужишь. Получить-то, может, и получишь, да все одно низвергнут будешь.

–Ты всегда умом и мудростью, Борис Федорович, отличался,-прищурился Шуйский,– еще тогда, когда в царской конюшне мальчонкой чумазым бегал.

К подобным уколам Борис давно привык, поэтому только ухмыльнулся.

–А что там тогда за история темная вышла,-продолжал Шуйский,– с приказным дьяком Никитиным, который весть важную государю Ивану Васильевичу нес? Вроде как его убили или сам он случайно зарезался.

–Сам зарезался.

–А-а, ну так я и думал, что сам. Ты ведь это своими глазами видал. И более кроме тебя никто.

–Никто.

–Тогда ладно.

–Да Бог с ним, с дьяком,-принял игру Годунов.– Кто он такой? Помер и Бог с ним. Ты лучше расскажи, Иван Петрович, о своей победе над Девлет-Гиреем при Молодях. Сказывают, хитрость лихую удумал-полк свой из детей боярских якобы в бегство обратил, а тут Михайло Воротынский со своими отрядами сбоку крымчан вовремя подвернулся, так и погнали поганых. Если б не ты, опять горела бы Москва. Или не якобы от татар побежал?

Шуйский дернул пегой бородой, пожевал губами.

–За победы не судят. И тебя не сужу за... Ивана Васильевича. Ловко вы с Бельским государя к архангелам спровадили. Не подкопаешься. Али он сам всё же от удара помер? Как, кстати, Богдан, не хворает ли в Нижнем?

–Не пишет,– опять остался спокоен Борис.-Видать, здоров, раз не жалуется.

–Ну дай ему Бог. Мой тебе совет, Борис Федорович, избавься от сестры Ирины.

–Что?!

Годунов даже привстал из-за стола. Напряглись на лавках и наблюдатели. Василий поднялся, но Андрей опустил его на место.

–А ты глаза-то не выкатывай,– тихо, почти шепотом, продолжал Иван Петрович.– Вот что я тебе скажу. Она бездетна и долго этого ни царь Федор Иванович, ни тем более народ, терпеть не будут. В один прекрасный день ее просто задавит толпа, а потом и до тебя доберутся. Лучше уж миром– пусть скажется шибко больной и добровольно пострижется в монахини. А ты...скажем, воеводой в Новгород али Псков поедешь, а то и вовсе послом за границу. Чем не жизнь! Ну зачем вам, Годуновым, престол? Вы ж по крови татары, а поганым не место в Кремле.