Текст книги "Правда Бориса (СИ)"

Автор книги: Владимир Положенцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

"Блуд, как сатанинский кнут, не хребет ломает, душу перешибает!"– добавил Велимудр и угрожающе взмахнул клюкой. Пышнотелая крестьянка его тоже взволновала.

Баба отступила назад, приложила руки к огромной, выбивавшейся из рубахи груди, перекрестилась.

Раздавив пару выловленных подмышкой блох, Первуша засунул их себе в рот. Народишко морщился, но старался стоять с почтением.

–Пропадаем, христовы люди, как есть пропадаем,– заохал один из дворовых смердов или холопов.– Водицей заливает, как при потопе.

–По грехом вашим и напасть. Все утопните, аки крысы амбарные, коли не одумаетесь! Для чего похоти и алчности предаетесь, для чего языком смердите, аки змеи, для чего зависть в сердце допускаете! Нет в вас смирения, от того и защиты Христовой не имаете. Ной спасся лишь благочестием!

"Ох, так, божьи странники,– кивали людишки.– Ох, по грехом нашим. У вас на все глаза Богом открыты, потому вас и почитаем".

"Злословят нас, мы благословляем, гонят нас, мы терпим",– процитировал Апостола Павла Первуша. Его товарищ Велимудр добавил:

"Мы безумны Христа ради, а вы мудры во Христе; мы немощны, а вы крепки; вы в славе, а мы в бесчестии...Терпим голод и жажду, и наготу и побои..."

Кашка тайком взглянул на Василия– не переборщили с проповедью из Нового Завета? Тот подмигнул-мол, все как надо.

Василий Губов отыскал в Великом Новгороде Дмитрия Кашку без особых усилий. Добрался до знатного града через Ильмень и сразу в ремесленные посады. Знал, если Кашка здесь, каким-нибудь промыслом пробавляется, иначе бы или в Ливонии остался, или вновь в Москву подался. Вкусив лучшего, более от него никто не отказывается, разве что глупцы и юродивые. Да, Новгород знатный город, гордый, свободолюбивый. За то часто и страдал– и Иван Васильевич, и дед его Иван Великий не раз огню предавали, а народ новгородский мученической смертью изводили. Конечно, и теперь стоит исполин, колыбель Русского государства как ни в чем не бывало. Бьет в нем жизнь хрустальными, родниковыми водами. И дышится здесь легко, и думается. Но только, словно запах былых пожарищ в воздухе витает, будто слезами людскими каждый дом, каждый закоулок пропитан. И есть в лицах новгородцев на веки застывшая печаль и обреченность– опять рано или поздно горе повторится. Снова Москва растопчет. Последние ростки Рюриковой правды уничтожит. Давно уже в Москве иная правда– ордынская и нету с ней сладу.

Где живет Кашка, указали многие– за кузней на Волхове, что справа от Дворцовой башни. Бочки делает, да мачты для лодок мастерит.

Губов застал его за работой на просторном ремесленном дворе с навесом, у небольшого, но опрятного сруба. Дмитрий огромными своими ручищами вгонял деревянным молотом в клёпки днище бочки. У его ног лежали железные обручи, которыми он, видимо, собирался эти бочки скреплять. В чугунке булькала на костре смола. Рядом суетился шибко бородатый , подстриженный под горшок человек в длинном, синем кафтане. Он пытался заглянуть в глаза Кашке, но тот их не отрывал от дела.

–Так что, Димитрий Адамович, успеешь десяток бочонков к Рождеству Богородицы справить? Пока какое-никакое перемирие с ляхами наладилось, надобно рыбкой да медом успеть поторговать.

Кашка поправил на голове стягивающую волосы веревку, снова принялся стучать.

–Слово свое крепко держу, Поликарп Матвеевич,– ответил как бы нехотя он, давая понять что на том разговор окончен.

–Ну и ладно,– обрадовался купец, довольно обтирая руки о кафтан.– Так я оставляю тебе три алтына серебром? Скорее сделаешь, еще добавлю.

Купец положил уже на готовую бочку деньги. Задрал полы своего длинного платья, стал аккуратно переступать через лужицы и мусор, стараясь не запачкать своих таких же синих сапог с высокими мысами. Увидев неизвестного ему человека, по виду дворянина, слегка кивнул, поспешил прочь.

Василий подошел сбоку к Дмитрию, присел напротив на хлипкую лавчонку.

–Может, и мне пару бочек спроворишь? Буду в них капусту солить,– сказал он.– Знатная в этом году капуста уродилась. Все залило, а ей блаженство. У вас-то как тут с дождями?

–Бог миловал,-ответил, не поднимая глаз Кашка.– Сколько надобно, столько и проливается. Свои что ли бондари в Московии перевелись?

–Да куда им до новгородских. Узнал что ли?

– А то.

–Ну?

–И чего, обниматься с тобой?

Губов вспомнил, как его стиснул в объятиях Борис Годунов. Не знал тогда радоваться или сторожиться. Но ведь приятно было. И не потому что Борис так возвысился, а потому что старое, если конечно не шибко злое, всегда приятнее нынешнего.

–А почему бы и нет?

Кашка наконец бросил молоток, повернулся к Василию.

Неужто прогонит?– подумал со страхом Губов. Столько верст промахал, денег потратил. Правда, ими Борис не обидел.

Но Дмитрий вдруг заулыбался своей доброй, простой улыбкой. Схватил Губова крепко за руку, притянул к себе. Помнит, печалится о потерянном, ухмыльнулся Василий. Кем был? Главным стражником царя, а теперь вона бочки строгает. Эх, жизнь. Не ценим того, что имеем, а потом сокрушаемся.

В кремле зазвонили колокола, все вместе. Звук пробрал Василия до костей, до самых корней волос. И он вновь осознал, что находится действительно в великом городе, которому нет равных в России. Не так звонят в Москве– там натужно, надменно, здесь– свободно, величаво.

–На священномученика Киприана Карфагенского звонят,-пояснил Кашка и широко перекрестился. Постный день.

Василий был голоден, он старался быстрее отыскать Кашку и даже не купил пирогов в торговых рядах. Перспектива питаться весь день постной кашей, запивая водой, его не особо прельщала. К тому же путнику можно и отступить от канона. Неужто, Дмитрий стал шибко воцерквленным? Но Кашка его успокоил:

–Плевать на пост, когда встречаются два старых приятеля. Идем.

Сняв кожаный фартук, Кашка вылил на огонь ведро воды, повел Василия вниз к реке. Там за кузней уже начинались торговые посады. Позади них находилась большая корчма. Василия поразило то, что возле нее, да и в съестных рядах, он не увидел ни одного нищего.

Сели в дальнем углу, за чистым, как дома, столом. Кашка попросил целовальника принести что-нибудь "постного". Тот понимающе кивнул. Вскоре на столе появилось все, что разрешено лишь в дни скоромные– зайчатина с лапшой, тушеная баранья голяшка, жареная ильменская рыбка. Не забыл кабатчик и про штоф фруктовой водки из погреба.

–Свободные у вас тут нравы,– удивлялся Василий.– В Москве бы за то заплевали.

–Потому и спорит Новгород с Московией уже какой десяток лет.

–А вы, значит, уже не Московия,– подначивал Губов.-Помнится, вечевой колокол Иван III еще сто лет назад у вас срезал.

–Дух свободный не срежешь. Он дороже всего.

–Ой ли? Чего же тогда от ляхов сбежал? Там, сказывают, свободы еще более.

Сказал то Василий и пожалел. Понял что насыпал соли на рану Дмитрия. Тот налился густой краской, сжал кулаки, но ничего не ответил.

–Борис Федорович за тобой прислал, помощь твоя ему нужна.

–Годунов?– не очень-то, как показалось Губову, удивился Кашка.

–Он. Возвысился до небес. Регентом царя стал. Его Ирина теперь царица.

–Знаю, не медведь в берлоге. Чем же помочь ему могу, простой бондарь?

И Василий рассказал о встрече с Борисом в своей деревеньке, о том, что Мстиславские, Шуйские и Глинские хотят его отравить.

Кашка долго размышлял.

–Значит, Борис князем Олегом себя возомнил,-сказал он наконец.

Губов удивленно вскинул брови.

–Вещий Олег был регентом малолетнего князя Игоря, сына Рюрика,– пояснил Кашка.– А потом он создал Русское государство. Для того в Киеве Аскольда убил и на его место сел. Сам от коня своего умер, змея укусила. Я монахам бочки делаю, они мне книги старые дают читать. Борис, видимо, тоже хочет свое государство создать, в правители метит.

–Высокой птице– высокий полет. Каждый к лучшему стремится, да не каждому от того прок,-ответил, вздохнув, Василий.– Думаю, Борис государству больше пользы принесет, нежели всякие Мстиславские. Ты же помнишь Ивана Федоровича? То Девлет Герая проспал, то под Коловерью его разгромили, то Кесь сдал. Сплошные промахи, а он мечтает свою дочку вместо царицы Ирины на трон взгромоздить. Коль родич никчемен, то и дочка такая.

–Отчего ты именно про Мстиславского-то заговорил?

–Говорю же, дочь у него, тоже Ирина. Ты, видно, не знаешь– по завещанию Ивана Васильевича, ежели жена царя Федора окажется бездетной, то её место должна занять дочь Мстиславского. А сестра Бориса, царица Ирина, никак родить не может. Сейчас для врагов Годунова самый удобный случай убрать Бориса, а не будет его, скинут сразу и Ирину. Понял, наконец?

–Понял.

–Слава Богу. С боярина Мстиславского и начнем вражьи ряды крушить. Ежели ты, конечно, согласишься. Кстати, Борис мне на дорогу 15 рублей отсчитал.

–Сколько?!-округлил глаза Кашка, который никогда не отличался жадностью.

– Дальше еще больше будет. Но дело не токмо в деньгах. Проснись, вылезь из своей норы, успеешь еще чернецов бочками порадовать. И о тебе, возможно, в книгах напишут, как о...спасителе нового Вещего Олега.

Этот довод оказался решающим для Кашки. В конце концов не для того на родину от ляхов вернулся, чтоб бочки строгать. Это уж по необходимости. Раз снова появилась возможность послужить государству, значит то воля божья. Вспомнил физиономии бояр и дворян, когда раздевал их до нога в Александровой слободе, рассмеялся. Василий не понял его смеха.

–Так, согласный, что ль?-спросил он осторожно.

И Губов на ухо нашептал Кашке что задумали они для начала с Борисом.

–Да!– ударил по столу кулаком, как кувалдой Кашка.– Пропаду и ладно, повеселюсь хоть еще немного перед смертью.

К приятелям подскочил целовальник, собрал слетевшую на пол посуду. Не спросив, принес еще штоф фруктовой водки.

–Токмо дело здесь надо закончить. Десять бочек купцу Поликарпу склепать.

–Времени нету,– поморщился Губов,– надобно скорее в Москву.

–Мое слово железное.

В тот день приятели гуляли в кабаке до самой Луны. А утром принялись в четыре руки варганить бочки. Василий помогал как мог и, в общем-то, у него неплохо получалось. К концу седмицы закончили. Дмитрий послал за купцом соседского мальчонку– сына кузнеца. Поликарп Матвеевич прилетел на крыльях, расцеловал Кашку, на радостях отвалил ему еще два серебряных алтына.

Утром приятели погрузились на большую торговую парусную лодку и отправились на другую сторону Ильменя. А уже в Дубовицах, что недалеко от Руссы, взяв становых лошадей, во весь опор помчались в Москву. По пути обсуждали как заявятся к Мстиславскому. При этом оба хохотали так, что чуть не вываливались из седел.

Дворовые людишки, окружившие блаженных, вспорхнули как воробьи, завидев кота. Иван Федорович Мстиславский и приближался осторожно, как-то боком, то ступая, то замирая, будто кот. Привечал боярин юродивых. Дай Бог доброта зачтется. А эти, сказывают, и вовсе вещуны отъявленные. Наговорят еще страстей. Боязно. Вон, блаженный Никола Салос, бросил под ноги царю Ивану Васильевичу кусок сырого мяса, предрек ему, что ежели тот Псков разорит, громом будет повержен. И сам Грозный отступил. А эти с чем пришли? Ох, неспроста их сюда занесло.

Боярин был в простой рубахе, но подпоясан дорогим шелковым поясом, что привезли недавно купцы из-за морей. На толстой, сросшейся с подбородком шее висели, серебряный крест с золотой иконкой. Редкие волосы на седой голове были влажными, торчали из-под крохотной скуфейки перьями, словно после бани, однако он не мылся, взмок от напряжения.

Подойдя к христовым людям, покачал головой, словно сокрушаясь, что им выпал столь тяжкий крест– страдать телесно и духовно за грехи всего мира, говорить правду в глаза, которую никто не любит.

–Монахи странствующие, али от Христа блаженные?-осторожно спросил боярин.-Как вас величать, добрые люди?

Губов и Кашка встречались ранее с Мстиславским много раз. Будучи головным стражником царя, Дмитрий однажды раздел в Александровой слободе для "досмотра" Ивана Федоровича. Тот тогда кричал от гнева так, что с деревьев сорвались вороны. Но Кашка был непреклонен– "Надо будет и кишки наизнанку выверну".Боярин тогда очень испугался этих слов– без ведома царя этот холоп глумиться не станет над знатными боярами. Подчиниться.

–Видишь что над ним витает, Первуша?– спросил один юродивый другого, не отвечая на вопрос Мстиславского.

–Как не видеть, Велимудр.

–Что? Что там?– обомлел боярин, хватаясь обеими руками за скуфейку.

– Тьма злая,– сказал Велимудр.

– И постыдная,-добавил Первуша.

–Не понимаю...

–Дай руку.

Мстиславский протянул дрожащую десницу Первуше, а Велимудр достал из-за пазухи мешочек, высыпал на нее толченую золу, растер пальцем.

–Нога у тебя правая сохнет, а в боку рана не заживает, никакие снадобья не помогают. Голова часто болит, по ночам аж кричишь, иногда от того даже под себя ходишь, -сказал после паузы Первуша.

Боярин в испуге отдернул руку. Так оно все и есть! Но откуда же знать об том странникам?

О недугах Ивана Федоровича, тогда в Красном, рассказал Губову Борис. Годунов как мог, через своих людишек, выведывал слабости врагов.

–Всё от гордыни чрезмерной, от страстей неуемных. Не дает тебе покоя желание подняться еще выше, а Бог крыльев не дал.

–Люцифер его подначивает!– крикнул Велимудр. Крутанулся по земле так, что чуть не подкосил, стоявшего на онемевших ногах, боярина. – На козни подбивает! На ухо злое нашёптывает.

– На татарина всё еще надеется, а другого извести хочет,– тихо сказал Первуша, встав на четвереньки.

Стрела попала прямо в сердце боярину. Он сразу понял о чем говорят блаженные. Когда царь Иван Васильевич объявил в Успенском соборе государем татарина Симеона Бекбулатовича, возрадовался. Дочь– то его Анастасия была его женой. Мстиславский уже подумывал подговорить бояр позвать на московский трон крымского хана Девлет-Герая. Тогда, мол, более и забот знать не будем. Ну, а Анастасию выдать за хана. Бес ним, с Сименом, извести раз плюнуть. Но Бог удержал от рокового шага, царь прогнал татарина с трона через 11 месяцев, правда, сделав его великим князем Тверским. И теперь Бекбулатович в силе. Может понадобиться, если что Посвящать же "нечистого" в нынешние тайны не следует, никакой ему веры. Хоть и принял христианство, а в душе такой же басурманин.

–Отступись от злого умысла!-опять крикнул Велимудр.– Али сгребет тебя сатана в охапку и унесет в свои дебри черные и будет трясти твою душу, аки... грушу, до скончания веков!

–Как же... как же отступиться?– опустился на землю рядом с юродивыми Иван Федорович.

–На то ангелы небесные имеются,– сказал Первуша.– Надоумят тебя, лободырника, когда час придет. Жди.

Губов покосился на Кашку– не перегибай палку и так на грани.

Но тот и не думал останавливаться.

–Узришь царство небесное токмо через добродетель и покаяние,– продолжал Велимудр-Кашка.– Спасибо за угощение, боярин, сыты теперь и благостны. И ты откушай.

С этими словами Кашка вынул из котомки дохлую крысу. По всему двору разлетелся жуткий смрад. Он раскрутил ее за хвост, швырнул прямо в лицо Ивану Федоровичу! Крыса так сильно ударила по боярину, что он повалился навзничь.

–Ешь падаль, коль сам падалью стал!– завопил Первуша

–Слуга сатаны другого и не достоин,– подхватил Велимудр.

К боярину бросился стоявший поодаль и подслушивавший жилец, что впустил их в ворота. Он схватил обоих юродивых за драное тряпье, встряхнул:

–Высечь за непотребство, Иван Федорович?

–Я тебе высеку,– поднялся, кряхтя Мстиславский.-Дай им денег, отпусти с миром. Недобро покосился на юродивых, поплелся прочь. "Ох, грехи наши".

Жилец денег не дал. Вышвырнул "божьих людей" за ворота, в след им кинул крысу:

–Что б духу вашего тут более не было! Я вам не боярин, увижу, до смерти запорю.

Вдруг заржал, погрозил кулаком.

–Узнал молодца?– спросил Губов Кашку.

–А то, Федька Лопухин, бывший сподручный Малюты Скуратова. Ну тот что после Бакуни к нему прибился. Когда Григория Лукьяновича у крепости ранило, он спасать-то его не побежал. Спрятался.

–Да-а, царство небесное, гончему псу Малюте.

–Теперь этими гончими псами и мы стали, во главе с Годуновым. Загоним его недругов, сделаем ему доброе, ответит ли добром?– покачал головой Дмитрий.

–Главное, служить добру. Оно и не обойдет стороной. Смертоубийство-грех, мы должны помочь Борису. Отстоять его правду. Верю ему. А боярин, кажись, здорово струхнул. Пока всё как надо. Жрать охота после боярской репы.

Приятели скорым шагом дошли до реки Капельки, перебрались через неё вброд. Далее двинулись вверх по Самотёке. Там их нагнал запыхавшийся Смола:

–А деньги? Негоже смываться, имея должок.

Глаза его горели жадностью и обидой. Отпираться не стали– помог, значит, помог. Отдали обещанные два рубля. Похлопали по плечу: "Еще понадобишься". "Всегда рад помочь божьим людям", – сказал с поклоном Смола.

За изгибом реки, в лесочке, нашли своих привязанных к деревьям коней. За ними следил, нанятый за полушку, крестьянин. Отмылись от грязи в бурных речных водах, переоделись, отправились в село Сущёво, к истоку Самотёки.

Вечером, в местном кабаке, Губова и Кашку должен был найти человек от Годунова. Он их сам узнает. Подойдет, покажет розовый камушек с буквой "Б"– знак Бориса.

В Сущёво сразу отыскали цирюльника-брадобрея, обстригли свалявшиеся лохмы, обгрызенные черные ногти, поправили бороды на немецкий манер.

Кабак, в который после направились, местные называли "Одноглазый сыч". То ли потому, что его хозяин был косой, то ли из-за деревянной птицы с одним оком у входа. Потребовали вина, рыбы, куриных потрохов с горохом. Ели жадно, молча, сосредоточенно, как будто нищенствовали целый год.

Сентябрьское солнце за мутным окошком уже припадало к земле, а к ним никто не подходил. В кабаке народу было немного: несколько бывших стрельцов в заношенных кафтанах, да пара крестьян с мешками овса– видно, не успели продать, дожидались другого дня.

Вдруг почувствовали, что сзади кто-то стоит. Обернулись. На них пристально смотрел...Федор Лопухин, жилец боярина Мстиславского. Откуда взялся?

–Здорово, юродивые, давно не виделись. Знатно, гляжу, нанищенствовали, напредсказывали, ни в чем себе не отказываете. Людишки наши доверчивые, грех не попользоваться. Мой хозяин, вон, до сих пор от страха по стенкам бегает. Ха-ха.

Василий сжал рукоять походного ножа на поясе, Кашка примерился к соседней лавке– его излюбленному средству защиты в кабаках.

–Ну, ну, охолонитесь,– сказал Лопухин.– Не хватало еще поубивать друг друга.

Федор положил на стол розовый камушек с буквой "Б".

Именины Шуйского

Встречали Бориса Федоровича, словно это он был именинником. У княжеских палат, что на Воздвиженке за монастырем Честного Креста Господня, Годунова поджидали: сам боярин Иван Петрович Шуйский, его брат Андрей с сыновьями Василием и Андреем. Рядом– Голицын, Налимов, Воротынский и Мстиславский. Иван Федорович переминался с ноги на ногу, не знал куда деть руки и будто что-то жевал старческими губами. Лицо бледное, перепуганное.

Вместе с боярами толпилась у ворот княжеская челядь– молодцеватые парни в чистых льняных рубахах с закатанными рукавами, словно собирались приняться за серьезное дело, полнокровные девки с нарумяненными щеками. Белила на них были бледно-розовые, по ливонской моде, а не ярко красные как обычно в Московии. Брови полностью выбриты, заново накрашены черной сажей. Сарафаны широкие, разноцветные, украшены атласными лентами и бисером из речных ракушек и рыбьей чешуи. Своими добрыми нарядами дворовые, видимо, должны были демонстрировать достаток и благоденствие в доме Шуйского.

Вперед вышла дочь князя– высокая и худая, похожая на жердь Степанида. Она с поклоном преподнесла Годунову, как дорогому гостю, пирог с изюмом. Борис отломил кусочек, тоже ей слегка поклонился. Отправляя хлеб в рот, думал– не станут же травить прямо на пороге при скоплении народа! Не посмеют. К тому же всё уже, вроде бы, известно как они поступят. Вроде бы...именно что вроде. Чего ждать от этих неблазников и сам бес не знает. Ишь, Шуйский-то лыбется, а у самого в глазах ненависть лютая. И чего-то не видать митрополита Дионисия, вероятно, не отважился пресветлый присутствовать при таком грехе. Эх, люди...ну, попомните вы у меня эти именины. А вот и Мишатка Губов, на него надежда.

Борис Федорович приехал не с пустыми руками. В подарок имениннику привел вороного персидского скакуна в атласной попоне. Шуйский, кажется, забыл обо всем, бросился осматривать коня. Обнимал и целовал за него Годунова вполне искренне. Любил Иван Петрович лошадок, души в них не чаял. С войны всегда пригонял целый табун. В Пскове, где воеводствовал после победы над Стефаном Баторией, имел целых три огромных конюшни и каждого коня знал по имени. Когда государь Иван Васильевич позвал его в Москву на регентство, чтоб следить за скудоумным наследником Федором Ивановичем, то и сюда Шуйский привел любимых животных. Правда, держать их в городе в таком количестве было неудобно, конюшни он поставил за Серпуховской заставой.

Кроме того, Годунов подарил Шуйскому три бочки польской водки. Как когда-то царский повар Малява, личный чашник боярина Тимофей, настаивал её на лесных корешках.

У ближнего забора монастыря сидели нищие и юродивые. Они трясли палками, своими искалеченными конечностями. То ли приветствовали боярина Годунова, то ли осыпали проклятьями, не поймешь. Водоотводную канаву вокруг обители, наполненную доверху дождями, правили стрельцы. Ими командовал раздетый до пояса десятник. Ливни наконец прекратились и на Москву навалилась жара.

Стоявший позади боярина Мстиславского его ключник Федор Лопухин, подмигнул Годунову, кивнул, вероятно, давая понять, что все идет как задумано. Однако внутри Бориса Федоровича кипело, ноги были словно не свои...Ох, страшно. А ежели осечка? На кону его жизнь. И всего его рода. Никого не пощадят.

Шуйский с почтением пригласил Годунова в палаты. Стал показывать свое богатство, привезенное из Ливонии (теперь Речи) и Пскова. Чего тут только не было: и картины, и гобелены, и древние медные кувшины, и, конечно, дорогое оружие. Утомлять, слава Богу, долго не стал, проводил в "личную приемную залу" на втором этаже за княжескими покоями.

Здесь уже был накрыт небольшой– для самых близких товарищей– но шикарный стол. Свиные копченые головы, вареные телячьи языки, рыба многих сортов, заморские фрукты вместе с обычными яблоками, грушами, сливами, черный и белый виноград, возвышались горами.

Бориса Федоровича усадили на почетное место, во главе стола, в высокое, будто трон, ореховое кресло. Перед Годуновым была поставлена фарфоровая миска с любимым его блюдом– томленными в сметане, с чесноком и грибами, бараньими ребрами. Как узнали о его пристрастии, вроде на трапезах с Шуйским никогда не пересекались? "Видимо, кто-то из моих людишек подсказал. Кругом лазутчики, никому веры нет".

Напротив Бориса– Иван Петрович Шуйский. По левую руку– Василий Голицын и Михаил Воротынский, по правую– Иван Федорович Мстиславский с Дмитрием Налимовым.

Слуги быстро наполнили тарелки и кубки вином. Им помогал Михаил Губов. В какой-то момент он пролил немного зеленого Рейнского на кафтан Бориса.

"Ах ты, паршивец",– окрысился на него дворецкий. Но за Михаила вступился Шуйский: " Уймись, Тимофей! Не гневайся на мальчонку, Борис Федорович, всего седмицу у меня. Но расторопен, смышлен". "Пустяк,– ответил Борис, потрепав вихрастую голову отрока.– Сами-то с чего начинали".

Сказал, а сам залился тяжелой краской. По договоренности Губов должен был подать Годунову знак. Если прольет "случайно" вино, значит, отрава в нём, коль уронит кусок хлеба– в еде. Но ведь могло случиться и так, что Михаила не допустят до стола. Тогда Мстиславского позовет якобы по важной надобности Федька Лопухин. Произнесет слова– "немедля поспешай"– яд в вине, скажет– "неотложное дело"– в мясе или рыбе, закашляется при этом– в фруктах. Это нужно было знать боярину, чтобы в нужное время сделать так, как задумано. Итак, римская отрава, в кубке.

О том, что травить Годунова собираются именно ею, узнали от Мстиславского. Он так напугался пророчества "юродивых", что чтобы его окончательно добить, много усилий не понадобилось. Утром, после встречи в кабаке с Губовым и Кашкой, Лопухин разбудил своего хозяина. "Слыхал я от чего тебя намедни предостерегали христовы люди. Напоследок они мне велели тебе передать, что б ты отступился от какого-то Бориса. Знаешь об ком речь?" "Свят, свят,– начал креститься старик Мстиславский и вдруг заплакал.– Вестимо знаю. Не могу более на душе такую тяжесть носить". "А ты и не носи,-посоветовал Лопухин.– Убережешь чужую душу, спасешь и свою". "Что?" "Вся Москва судачит, что царского регента Бориса Годунова недруги хотят извести. Уж не об нем ли речь?" И Иван Федорович, всхлипывая, рассказал своему ключнику о заговоре против Годунова. "Не на тех коней поставил, боярин. Хитрый татарин вас всех вокруг пальца обведет. И ты ему в том поможешь, ежели не желаешь лишиться головы". "Не желаю!"-крикнул Мстиславский. "Ладно,-ответил Лопухин.– Я встречусь с людьми Годунова, поведаю им правду о злом умысле и о том, что ты одумался". Открывать все фишки перед Иваном Федоровичем, что он уже в сговоре с Борисом, не имело смысла– меньше знает, крепче держится на поводке. А потому вечером ему сказал, что все обговорил с людьми Годунова, Мстиславского простят, ежели поведет себя верно. Для начала он должен узнать какую отраву подсыпят и у кого её купят. На следующий день Мстиславский дрожащим голосом рассказал: приобретут яд дружки Налимова у шотландского купца Гарсея в Немецкой слободе на Болванке. Лопухин тут же помчался к немцам. Здесь на Болванке осели многие пленные из Ливонии. Сюда часто наведывались купцы из многих стран. Быстро отыскал Гарсея. Схватил того за шиворот: " Кому зелье ядовитое продал?" Тот сначала открещивался : Chan eil fhios agam. Не знаю ничего", но после пары добрых пинков и обещания "немедля утопить в Яузе", одумался, сказал, что продал двум дьякам Кантареллу. "Это страшный яд,-пояснил купец,– так в семье Борджа называли отраву из шпанской мушки и жука навозника, рецепт которого Чезарес получил от своей матери Ваноцци Катанея". Кто такие Чезарес и Катанея Федор выяснять не стал. "Противоядие давай",– потребовал он. "В больших количествах Кантарелла за день убивает быка, в малых помогает...хм...доставлять великое удовольствие жене..." "Что ты хочешь этим сказать?" "Надо выпить много много крепкой водки, тогда яд станет не опасным, а даже...полезным. Но если доза его была мала". "Смотри, немец, ежели о нашем разговоре кому– нибудь проболтаешься..."– сказал уже более миролюбиво Лопухин, выгребая из сумки шотландца все имеющиеся в ней деньги.– Плата за твое непотребство". "А-riamh, tha mi a ' bheil sibh a labhairt air beatha chloinne. Никогда, клянусь".

Шуйский встал, высоко поднял серебряный кубок с вином. Дорогому гостю Борису поставили кубок самый большой, из чистого золота, украшенный драгоценными камнями. Его добыл Иван Петрович у Пскова, когда русские стрельцы погнали поляков. Стефан Батория побросал тогда все что было, в том числе и ценную посуду из своего дворца.

– Божьей милостью, волею Спасителя, пути мои пересеклись с великим человеком, знатным воином Борисом Федоровичем Годуновым,– начал помпезно говорить Иван Петрович. -Он не раз доказывал свою преданность России и вселенской добродетели, воюя не только с врагами, но и бесовским злом. Знаю, что у него много завистников и недругов, но мы вместе, рука об руку, будем биться с нашими общими врагами и обязательно их одолеем. Давайте осушим наши кубки за брата великой царицы Ирины, головного опекуна царя Федора Ивановича, дай Бог ему здоровья и всяческих благ– Бориса Федоровича Годунова! Слава Борису!

"Слава",-отозвались вразнобой остальные гости. Боярин Мстиславский так, кажется, и вовсе не открыл рта. Издал непонятные звуки чревом. Руки его дрожали.

–Спасибо, други,– в свою очередь сказал Годунов. Токмо какой я головной опекун...Вы головные в регентском совете, да Никита Романович Захарьин. У вас покуда учусь уму разуму. Жаль, что его теперь тут нет.

Борис обвел взглядом бояр– что, не согласился Никита участвовать в вашем шабаше?

–Только собрались мы сегодня не ради меня, -продолжил он,– а ради нашего славного героя– участника многих ливонских и прочих походов, воеводу Каширы, Серпухова и Пскова, богатыря, остановившего 120-тысячную армию проклятого Девлет-Герая, славно командовавшего полком боярских детей при Молодях, наголову разбившего польского короля. Ради именинника, великого Ивана Петровича Шуйского! Именно на таких людях держится святая Русь и будет держаться впредь. За тебя, дорогой князь!

Годунов поднял кубок, поднес его ко рту, расправив усы, но вдруг остановился:

–Вот какая неприятность...Не могу в последнее время пить одно вино, мурашками и сыпью покрываюсь, лихоманка бить начинает. Непременно надобно сразу водкой тело и душу ублажить.

–Так то славное молодое Рейнское,– озадачился Шуйский.-От него токмо кровь в жилах играет и в голове светлеет.

–Что Рейнское, что галльское,-махнул рукой Годунов.– Для меня, извини Иван Петрович, все едино. Эй, дворецкий!

В дверях тут же появился княжеский распорядитель.

–Откупорь, друже, одну из бочек с водкой, что я привез боярину, да подай сюда. Заодно князь убедится, что я его не какой-нибудь...отравой решил попотчевать.

Все натужно засмеялись, а Мстиславский, так чуть не упал в обморок.

–Ну же, живей, не видишь уже кубки полны!-подогнал дворецкого Борис. Тот тут же бросился выполнять указание.

Все так и пребывали в оцепенении пока слуга не втащил в залу бочонок с водкой, проворно его не откупорил и не налил польского крепкого напитка в широкобокую чашу.

Только тогда Борис Федорович снова поднял кубок, мысленно перекрестился и залпом осушил его до дна. После этого он опрокинул в себя полную чашу водки, потребовал еще. Все глядели на него с изумлением.

Слуга сглотнув, плотно закрыл за собой дверь.

–Ну так, ху-у,– выдохнул Годунов, пытаясь понять что у него творится внутри.

А там что-то разливалось огненной лавой. То ли польская водка, то ли выпитая перед этим отрава. Вдруг он почувствовал, что ему становится худо.

Борис схватился за горло. Захрипел, припал на стол, смяв локтями мясные и рыбные блюда. Стянув на себя шелковую скатерть, повалился навзничь. На него посыпались тарелки и подносы. Изо рта Годунова пошла белая пена.

–Что с ним?!– подскочил Шуйский.

–У-упал,-выдавил Налимов.

–Вижу, что не полетел. Что произошло, спрашиваю!

Иван Петрович проворно обежал стол, взглянул на неподвижное тело. За его плечами появились Голицын и Воротынский. Боярин Мстиславский от страха не переставая жевал хлеб.