Текст книги "Правда Бориса (СИ)"

Автор книги: Владимир Положенцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

–Налимов,– наклонился к Борису Шуйский,-ты же говорил, что римский яд подействует только через день, а он сразу сдох.

–Сдох ли?-усомнился Воротынский.

–Не видишь, пузыри пускает! И посинел. Ну-у, колобродь неблазная, и что нам теперь делать? Васька, встань у входа, никого не пускай!

Голицын тут же подскочил к двустворчатым дубовым дверям, прижался к ним своим шарообразным телом на коротких ногах.

Налимов покраснел, как вареный рак, казалось, и его сейчас хватит удар.

–Не понимаю,-бубнил он.– Купец шотландский сказывал дьякам, что не сразу...

–Ска-азывал,– передразнил Иван Петрович,– ничего тебе, Димитрий, доверить нельзя. Что теперь говорить-то станем? А я-то по уши...Позвал на именины...Москва бомбой пороховой взорвется. Ты понимаешь, свинячий потрох, что наделал?-схватил Шуйский за грудки Налимова.

–Да, отстань ты, Иван Петрович!– оттолкнул его Дмитрий.– Сам бы и промышлял по поводу зелья. Яд Кантареллой называется, им римские попы да кесари друг друга веками травили.

–Что мне до римских попов,-опустился в бессилии на стул Шуйский, обхватил старческими, морщинистыми ладонями голову.

–А давайте ему череп кочергой проломим,– предложил Воротынский.-Скажем, что о край стола ударился. С кем не бывает.

Он подошел к печке, отделанной изразцами в петухах и рыбках, взял в руки кочергу, повертел:

–В лоб ему, промеж глаз, стол кровью измажем, потом жильцов позовем.

Шуйский опять встал, тяжело вздохнул, пнул Бориса:

–А-а, мне все одно не отмыться. И вам тоже!

Кто-то попытался открыть дверь.

–Пошел вон!– крикнул Голицын в щель.– Надобно вот что...Вынести покуда Бориску через черный ход,-он кивнул на дверку позади залы.– В чулане каком спрятать. Устроим гульбу до небес, пляски, в угарном дыму никто не поймет куда делся Годунов, а мы и не ведаем. Пропал и всё.

–Тоже, конечно...,-засомневался Шуйский,– но похоже, это единственное что остается.

–Так что, кочергой-то будем отметину делать?– примерился железкой к голове Годунова Воротынский.

–Да погоди ты, Михаил. Ох, соратнички...

Шуйский сорвал со стены большой гобелен, изображающий короля польского Сигизмунда II на охоте, расстелил на полу. Это тоже был трофей из Пскова.

–Ну, подмогните же что ль.

Все, кроме Мстиславского, который продолжал жевать хлеб, взялись за тело Бориса. Положили на гобелен, стали заворачивать. Годунов издал какой-то звук. Замерли.

–А ежели ещё живой?– опять усомнился Воротынский.

–Отнесем в подпол, там татарина веревкой для верности придавим,– сказал Шуйский.

Он подхватил сверток с головы, Воротынский и Налимов с ног. Голицын подпер плечом входную дверь.

–Ты-то что, Иван Федорович, замараться боишься?-обратился Шуйский к Мстиславскому.

Тот икнул, встал, не зная что делать, потом взялся за сверток двумя пальцами в середине. Да чуть не упал, ноги совершенно не слушались.

Еле протащили тело в узкую дверь, предназначенную для служивых холопов. Пронесли через темный коридорчик, в конце которого крутая винтовая лестница вела в подсобку. На ней Годунова несколько раз чуть не уронили, пару раз стукнули головой о бревна. Внизу наружная дверь оказалась открытой. На дворе никого видно не было. Шуйский, бросив ношу, тут же притворил дверь, набросил щеколду. Теперь свет еле пробивался в подсобку через маленькое окошко сверху.

Годунова положили на земляной пол среди метел, кос, топоров и прочего хозяйственного скарба. Воротынский взял колун, взвесил на руке:

–А все же надобно бы Бориске череп раскроить.

–Уймись, князь,– отстранил его Шуйский.-Нечего мне в доме кровавую скотобойню устраивать.

Стали искать веревку, чтобы придушить для верности, но не нашли. Начали решать кто это сделает руками. Но вдруг рядом вроде бы послышались голоса.

–Потом,– прошептал Шуйский.– Вертаемся.

Побежали наверх. В зале по-прежнему никого, кроме Голицына, подпирающего дверь не было.

Сели за стол. На этот раз руки дрожали у всех. Мстиславский опять принялся за хлеб. На него долго, пристально смотрел Шуйский, затем глаза его округлились, он раздул ноздри на своем длинном, красном носу. Сжал в руке яблоко так, что мякоть от него брызнула по всей комнате. Перегнулся через стол, пододвинул к себе бараньи ребра, предназначенные для Годунова. Лицо Ивана Петровича сделалось совсем бледным. Кажется, стала еще белее его борода.

–Куда Годунову отраву римскую подсыпали?-наконец спросил он.

Налимов указал пальцем в толстых перстнях на миску с ребрами:

–В баранину, вестимо. Забыл что ли?

–А Бориска её ел? А? Он даже к ней не притронулся!– хлопнул сухим кулаком по столу Иван Петрович.– Бориска токмо вина Рейнского хлебнул да водкой запил!

–Как же так...,-начало что-то доходить и до Налимова.

–Получается...,– не закончил фразы и Воротынский.

–Получается,– зло прошипел Шуйский.– У умного-то получается, а у дурня токмо голова качается.

Бросились к черному ходу. В тесном коридоре набили себе шишек о низкий свод и друг о друга.

В подсобке тела Бориса Годунова не оказалось. На лавке лежал жеваный комок мыльной травы, с помощью которой Борис так ловко провел своих недругов.

В полной растерянности заговорщики вышли на задний двор. А через забор княжеских палат, с разных сторон, уже лихо перемахивали нищие ободранцы и стрельцы, что расчищали канаву у монастыря. Их даже не пытались остановить людишки Шуйского, так они были потрясены напором. Да, в общем-то, и не было у князя особой охраны– так, несколько бывших опричников в качестве стражи и пара полуглухих стариков из смердов, что мотали трещётками по ночам и лениво покрикивали: «Не балуй!», «Бойся!»

Стрельцы с лопатами и палками, влетели в княжеские палаты, расталкивая дворню. Сломали нос брату Шуйского Андрею. Принялись чинить в доме князя настоящий погром-переворачивали столы, срывали со стен картины и украшения, найдя дорогое оружие, тут же хватали его, бежали с ним дальше. По ходу набивали себе запазухи тем, что приглянулось.

А нищие, среди которых были Василий Губов и Дмитрий Кашка, уже хорошо вошедшие в образы ободранцев, растеклись по двору.

Увидев у палат стрельцов и нищих, Шуйский присел от страха. Налимов и Воротынский, почуяв жареное, тряслись как травинки на ветру, повторяли: "Ой, пропали". Голицын побежал обратно в дом, а Мстиславский неуклюже принялся карабкаться на забор. Перелезть его у него не было никакой возможности, но он усердствовал.

"Неблазных заговорщиков" скрутили без всяких церемоний, бросили на землю. Из дома выволокли упирающегося, плюющегося Голицына. "С кем непотребничаете, холопы! Всех запорю!"– кричал он. Прибежала дочь Шуйского Степанида, начала рвать на себе волосы: "Отпустите батюшку, ироды! В чем его вина?! Бога гневите!" Один из "нищих" оттащил ее за косу к сараю, пнул в живот. Она взвыла, поползла за угол. Никто из дворовых ей не помогал.

И тут появился Борис Годунов. Увидев его, Шуйский дернулся всем телом, но стрельцы плотно прижимали его сапогами к земле. Это были люди боярина Никиты Романовича Захарьина– Юрьева, который согласился помочь Борису в поимке "проказников". Рассуждал он просто– раз Годунов узнал, что его собираются отравить в доме Шуйского, значит далеко и крепко щупальца раскинул, с таким тягаться не следует. Голицын ему как-то говорил, что скоро зарвавшийся, безродный Бориска получит по заслугам. "Понимаешь свою выгоду?"– спросил он в лоб. Но хитрый и осторожный Юрьев сказал, что у него разболелась голова и ему более не до разговоров. Но и предупреждать Годунова об опасности не стал. А когда Борис прислал к нему на Варварку Федьку Лопухина с просьбой одолжить "для дела" своих стрельцов ( Юрьеву, как бывшему первому воеводе полка правой руки при ливонском походе и главе земства, было позволено иметь два десятка стрельцов личной стражи), тот сказал, что хочет поговорить с Борисом.

Годунов приехал немедля. Он не стал сразу допытываться у боярина, знает ли тот о заговоре. Просто сел рядом. Чувствовал, что Никита Романович у него что-то попросит. Не знал что, но понимал– не откажет дяде царя. Дальнему, а все ж родственнику через сестрицу Ирину.

"Помирать мне скоро,– сказал грустно Юрьев.– Станешь ты головным регентом царя. Остальные– пустое место, хоть и пыжатся. Не на кого мне положиться, нежели на тебя. Ты в силе и, верю, окрепнешь еще более. Возьми, Борис, опосля моей кончины заботу о моем семействе. В первую очередь возьми под опеку сына Фёдора".

Двадцатиоднолетний Фёдор был первым щёголем и заводилой всяких шумных веселий на Москве. "Уж кто меньше всего нуждался в моей опеке, так это Федька",– подумал Годунов. Но сделал вид, что словами боярина растроган до слез. Поклялся все сделать так, как просит Никита Романович. "Так стрельцов-то дашь?"-спросил он наконец. "Что ж, своих мало?" "Хочу, чтоб и ты в честном деле поучаствовал".

На самом деле, Борис не доверял своему сотнику Сушникову, собирался от него избавиться, но сейчас было с руки– не время плодить недругов. "Как не дать, дам,-ответил Никита Романович.– Токмо ты уж не злобствуй шибко с...проказниками. Один раз топором взмахнешь, понравится". "Знаешь о замысле злодейском?" "А то". Почему боярин его не предупредил, Борис допытываться не стал, обнял Юрьева и молча удалился.

Годунов, подбоченившись, стоял над поверженными врагами.

–Спасибо за угощение, Иван Петрович,– сказал он как можно ядовитей.

–На здоровье,– дерзко ответил тот.

–Мое-то здоровье при мне, а вот твое под большим вопросом.

–Что ж, здесь порешишь, али помучиться на колесе сперва дашь?

–По себе обо мне судишь. Пусть земский суд решает, что с вами делать.

–А что с нами делать? Я тебя на именины пригласил, а ты меня вон как отблагодарил.

–Отравой заморской.

– Не знаю ничего. Ты вон живой и здоровой, блестишь как новгородский рубль. Какая же отрава?

–Кантарелллой называется.

–Выдумки. Кто подтвердит?

Губов с Кашкой притащили, находящегося почти без чувств, Мстиславского.

–Вот он,– указал на него Борис.

–Все расскажу, все как есть!– упал на колени Иван Федорович и разрыдался как дитя.– Он, Шуйский все придумал. Яд Налимов у немцев покупал, а подсыпал в баранину Воротынский. Я об том вашему мальчонке...Михаилу утром рассказал.

–Поросячий потрох,-зло прошипел в адрес Мстиславского Шуйский, застонал от бессилия.

– В баранину?-вскинул черные брови Годунов.– Не понял. Где твой сын, Василий?– спросил он Губова.

–Я здесь,– тут же вылез из-за спин стрельцов Михаил.

–Ну– ка расскажи мне, отрок, куда они яд подсыпали, на что Мстиславский тебе указал?

На самом деле все было не так, как говорил Иван Федорович. Он приехал с подарками к Шуйскому ни свет ни заря. Не сиделось дома от страха. К тому же была договоренность с людьми Бориса– он заранее скажет мальчику Михаилу– жильцу князя– где будет яд– в еде или напитках. А уж он предупредит Годунова. Шуйский очень удивился раннему приезду Мстиславского, но поблагодарил за подарки– пару отрезов шведского холста, мешок восточных специй и соли, отвел ему комнату для отдыха. Тот лег на мягкую постель, но, разумеется, расслабится не мог. Когда солнце поднялось довольно высоко, прискакали Воротынский и Голицын. Чуть позже Налимов. Он их видел в окошко. Князей увел куда-то Шуйский. Почему его не позвали, не доверяют? Решил сходить в нужник, стал спускаться по лестнице. Да споткнулся, кубарем скатился вниз по крутым ступенькам, ударился лбом о косяк. Чуть сознание не потерял. Рядом находилась поварская, где уже были готовы яства для именин. В ней никого не было. К боярину подошел мальчонка, помог подняться, добраться до лавки в закутке рядом с кухней. Положил ему на лоб мокрую тряпку.

–Спасибо, отрок,– поблагодарил Мстиславский.– Как тебя звать?

–Михаил,– ответил тот.– А тебя я знаю, ты Иван Федорович Мстиславский.

Боярин хотел что-то сказать, но мальчик положил ему на рот свою маленькую, неожиданно крепкую ладонь. "Тихо".

На кухне раздались шаги, за приоткрытой дверью было видно, что в нее вошли князья Шуйский и Воротынский. Затем появился и боярин Налимов.

–Знаю, Бориска любит жрать ребра бараньи,– сказал Шуйский.– Специально приготовили. В них и сыпанём.

Налимов достал кожаный мешочек, развязал. Стал посыпать баранину в широкой фарфоровой миске. "Вот так. Приятного аппетита".

Все захохотали. Шуйский позвал дворецкого. "Поставишь блюдо перед Борисом Федоровичем Годуновым. Повторяю, токмо перед ним. Понял?" "Все понял",-кивнул тот.

В кухне опять стало тихо.

–Иди ужо, боярин,– почти приказал Мстиславскому Михаил и подтолкнул в бок.– Мне теперь от тебя ничего не надобно знать, сам все видел. Чего дрожишь, аки осиновый лист? От того, что головой ударился, али от страха? Так помни, ежели оплошаешь, выдашь нас как-нибудь, тебе ещё страшнее будет.

Мстиславский так поразился злым речам тщедушного с виду мальчонки, что сразу послушался. Стянул тряпку со лба, бросил под лавку, шустро стал подниматься по лестнице, с которой недавно скатился. Не успел прилечь, как появился Шуйский.

–Ну, как отдыхается на лебяжьих перинах? А что это у тебя на лбу-то, Иван Федорович?

–В нужник сходил,– ответил еле слышно тот.

–Ха-ха. Лестницы пленные ляхи делали. Ты уж береги себя, по крайней мере, до трапезы. Всё готово, ждем регента. Сегодня Годунов лично познакомится со своим святым. Его праздник, его именины. Ха-ха!

Сделав попытку тоже рассмеяться, Иван Федорович сполз с мягкой постели.

-Так как же так, Михаил?-допытывался Годунов.– Яд был в мясе, а ты указал мне на вино.

–Я не указывал,– потупился мальчик.– Случайно вино тебе на кафтан пролил.

–Вот как!

–Так, боярин, извини.

–Значит, Кантареллы в нем не было?

–Нет.

Теперь Борис понял– плохо ему стало от того, что после целого кубка вина выпил сразу две чаши крепкой водки. Раньше бы ничего, а теперь...эх, годы, текут шустро как реки в половодье и не остановить их никакой плотиной. Тем не менее, тогда сумел собраться и незаметно сунуть себе в рот комок мыльной травы, от которой и пошла пена.

–Ха-ха,– натужно рассмеялся Шуйский.– Мальчонку своего на кол посади, Бориска, наелся бы баранинки и уже с архангелами беседовал. Неблазных помощников себе набрал.

–Не беседовал бы,– твердо сказал Михаил.

–Это почему же?– удивился Годунов.

–А потому что, когда все из кухни вышли, я отравленные ребра в помойку выбросил, а в такую же миску других из котла положил.

–Тьфу!– сплюнул в сердцах Шуйский.– Целую паутину у меня перед носом сплели. Радуйся, твоя взяла.

–Да, теперь не отвертишься, Иван Петрович,– сказал Борис. Он обвел злым взглядом остальных заговорщиков.– И вы все перед земским судом ответите! Молите бога, чтобы... царица Ирина пребывала в ближайшее время в хорошем настроении.

Заговорщики поникли окончательно. Решающий голос не только в Боярской думе, но и в земстве принадлежал царю. Федору Ивановичу-то все равно, а вот сестра Годунова уж постарается за братца отомстить.

Всех "воров" отвезли в Разбойный приказ на Никитской. А Годунов пригласил в свои свежевыстроенные хоромы в Зарядье обоих Губовых, Кашку и Лопухина.

–Спасибо, други, без вас бы я пропал. Но это еще не всё, это только начало. Скажи, Михаил, как бы я узнал от тебя, где яд.... ежели его нигде не было?-спросил он Михаила.– Промахнись я, князья бы сразу догадались.

–Не промахнулся же,– ответил, ничуть не смутившись, младший Губов.– Не мог я яд в тарелке оставить, коль видел что его в нее подсыпали. А ежели бы я оплошал, что-нибудь перепутал? Всю жизнь бы за твою погибель грех носил. А так, славно все вышло.

–Славно,– подтвердил Борис.– Бог помог. Хорошего сына вырастил, Василий Васильевич, спасибо.– Да вы кушайте, что сидите как на именинах Шуйского? Ха-ха.

Все засмеялись и с волчьим аппетитом набросились на еду.

Расплата

Злодеев увезли на простых телегах, со связанными сзади руками в Разбойный приказ на Варварке, что находился теперь у церкви Святой Варвары Великомученицы. Дивились люди, открывали рты, крестились– виданное ли дело-знатных бояр, князей везут, как грязных воров. Мальчишки бежали за телегой, свистели, бросали вслед камнями. Раз повязали, знать по делу, кто-то более сильный нашелся, а слабому– никакого почтения. Приказные дьяки и подьячии чесали натруженными перьями за ушами-уж и не припомнить, когда сюда знатных доставляли. Иван Васильевич, как правило, сам разбирался с высокопоставленными проказниками, после его смерти их делами ведал земский суд. А тут– на тебе, подношение. Шуйского, Голицына, Воротынского и постоянно плачущего Мстиславского, доставил в приказ Федор Лопухин со стрелецкой стражей. Иван Федорович всю дорогу ему кричал : «Я ж злодеев выдал, меня-то за что? А?» Лопухин только ухмылялся, почесывая свою якорную бородку, а князь Шуйский пинал Мстиславского ногой: «Уймись, вымесок псовый, чтоб у тебя зенки поганые полопались».

–И что с ними делать, кто велел?– спрашивал Лопухина дьяк Самохин.

–Кто надо, тот и велел,– отвечал, морщась как от зубной боли, Федор.– Вскорости нужную бумагу от царя Федора Ивановича получишь. А пока запри их покрепче. Охранять будут мои люди.

Лопухин уже не сомневался, что стал ближним товарищем Бориса Годунова. Ну а как без него бы провернули все это дело? Одних бы Губова и Кашки не хватило. Они тоже порывались сопровождать через Москву бояр, но Лопухин их отстранил– "сам справлюсь". Очень уж хотелось, чтоб все видели, что он теперь стал большим человеком. Борис тогда кивнул в знак согласия– мол, желает отличиться, не надобно осаживать. Люди жаждут не только хлеба, но и славы.

Упирающегося Мстиславского вместе со всеми запихнули в железную клетку в подвале. Перед тем, как захлопнулась низкая дверка, он припал мокрой от слез и соплей бородой к решетке: "Я ж тебя пригрел, Федор. Как дружка почитал, доверял, а ты..." "Извини, Иван Федорович,– вздыхал Лопухин.-Теперь ты во власти Годунова. Каждый отвечает за свои оступки– кто сломанными руками, кто ногами, а иной и головой. Моли Создателя, чтоб простил тебя Борис".

Как быстро меняется в Москве отношение к людям– от почитания, до презрения, заговорщики убедились сразу. Им даже не бросили в клетку соломы, а на просьбу Шуйского дать напиться, стражник лишь ударил древком бердыша по клетке: "Сиди смирно, а то слезами напьешься".

В подпол спустился дьяк Иван Самохин. Долго качал головой, но не произносил ни слова, только цокал языком. Потом сел за небольшой стол под свисающими с низкого свода цепями с загнутыми крюками, стал что-то записывать в амбарную книгу.

–Кто такие, назовись,– наконец хмуро сказал он.– По одному.

–Да ты что, Богдан, меня что ль не узнаешь?– опять припал к решетке Мстиславский.

По ней снова стукнул рукояткой топора с широким лезвием стрелец. На этот раз попал боярину по пальцам. Тот взвыл. Стражник расхохотался:

–Еще не трогали, а он уже орет. Во потеха будет, когда тронут.

Дьяк не ответил на вопрос, повторил:

–Назовись каждый.

А потом обернулся на стрельца:

– Свечей поболее принеси, в чернильницу попасть не могу.

В подполе было довольно светло от факелов, но стрелец спорить не стал. Приладил высокий бердыш к стене, медленно стал подниматься по скользким каменным ступенькам. Когда скрылся, Самохин поднял на узников глаза:

–Всех знаю, Иван Федорович, да разве я в силе? За митрополитом Дионисием подьячего незаметно послал, велел ему на площади крикнуть, что злодейство неимоверное творится, родовитых бояр, опекунов царя в темницу на Варварке заточили.

–Век буду за тебя молиться,– прослезился Мстиславский.

–Спасибо,– выдавил из себя Шуйский. Он все еще никак не мог до конца осознать, что заговор провалился, а его собственная жизнь теперь висит на волоске. И этот предатель Мстиславский... Хотелось придушить его прямо здесь, в клетке. Но Иван Петрович его трогать не стал и пальцем. Скоро придет Дионисий, люди прибегут, все должно быть пристойно, без свары. Но что говорить толпе, коль Мстиславский все Годунову открыл? Как теперь выкручиваться? Только на митрополита и надежда.

Тем не менее, Шуйский презрительно сплюнул под ноги Ивану Федоровичу. Тот, казалось, и не заметил, мокрыми, заискивающими как у собаки глазами, глядел на дьяка:

–А правда ли ты послал за Дионисием?– спросил он.

Ответить дьяк не успел. В подпал вернулся с пучком свечей стрелец, положил их перед Самохиным.

–Назо-ови-ись,-повторил растяжно приказной дьяк.

Еще до приезда митрополита Дионисия, на Варварке собралась большая толпа. Стояла с любопытством, грызла семечки, вполголоса переговаривалась, не зная чего ожидать. Но видно, что-то намечается, раз народец-то привалил. Сказывали, вроде у стен Кремля, что то ли князя Шуйского убили, то ли сам зарезался. А у приказа теперь его тело на обозрение выставят. Кто убил, зачем?

Тут же подсуетились сбитенщики и кваснецы, притащили к приказу свои меда и легкую хлебную брагу в малых бочонках с Торговой площади. Щедро наливали штоф за полушку. Не отставали и пирожники, почуяв выгоду– незнамо сколько протопчется толпа у приказа, от скуки есть захочет. Пироги с капустой отдавали тоже за пол деньги за пару, кренделя и караваи по копейке. Чумазый мальчонка в рваных стрелецких сапогах, стянул с лотка пирог. Торговый заметил, кинулся за ним, да споткнулся о вывороченную телегами и дождями брусчатку. Распластался на дороге как гусь на сковороде, поломал лоток. Пироги и булки разлетелись по мостовой. Народ загоготал, хватаясь за животы. Выпорхнувшая из-за угла церкви стая ребятишек, тут же склевала с дороги весь хлеб, задиристо поглядывая на нерадивого торговца. Тот разбил себе в кровь нос, но держался почему-то за правый бок. "Ох, неблазность,-ворчал он.– И за что всё черное на меня обваливается...?" "За жадность",– сказала ему толстая баба, с прилипшей к нижней губе шелухой от семечек.– Ишь, цены на хлеб задрали, за фунт скоро алтын требовать станут, морды нахальные". "Так то не мы– пекари, в том виновны, матушка,– отвечал торговый,– крестьяне цены подбросили. Говорят, засуха была. А какая засуха, когда дожди с Великомученицы Ирины не переставали. Ох". "По началу засуха, потом ливни,– согласилась баба, горько качая головой.– Все так. Ничего не остается, как пропадать". "Уж ты пропадешь,– подумал недобро пирожник,– на твоем сале можно до следующей Пасхи рыбу жарить".

Митрополит приехал на обычной повозке в сопровождении двух чернецов. Одет он был тоже по– монашески, во все черное. Такая же черная длинная борода шевелилась на поднявшемся ветру. Глаза на бледном, почти белом лице, горели как два угля. Видно было, что Дионисий разгневан. Ему на встречу выбежал из приказа дьяк Самохин. Низко поклонился, попытался припасть к ручке. Предстоятель убрал десницу за спину, выпрямился словно жердь, задрал подбородок.

–Почто добрых людей в яму бросил?– грозно спросил он.-Самоуправствуешь, Самоха?!

–То не я, светлейший,– еще ниже согнулся приказной дьяк.– То людишки Годунова их сюда приволокли, велели дознание провести. Я же за тобой и послал.

–Дознание?-вскинул желтые брови митрополит.– По какому праву, в чем они виновны?

И не дожидаясь ответа, повернулся к толпе. Заговорил надменно:

–Я, волею великого царя Ивана Васильевича, облачен в сей почетный сан. И принимая его из рук государя, поклялся, что свое архипасторское служение посвящу добру и справедливости. И от клятвы своей не отхожу– преклоняюсь пред правдой и требую её от других. Ибо нет ничего более весомее и ценнее на свете, нежели правда. Где же здесь правда, спрашиваю я вас, люди московские? В чем же справедливость, когда невинных людей бросают за решетку? Князья Шуйский, Голицын, Воротынский и Мстиславский не раз своими честными делами доказали, что они поборники правды, ее верные слуги.

В толпу медленно въехали два всадника. На них незлобно ругались, подпихивали коней, неохотно сторонились.

–Они верные слуги беса,– сказал один из них, когда верховые приблизились к Дионисию.

– Кто таков?– грозно спросил Дионисий.– Почему верхом перед митрополитом?

Всадники соскочили коней. Но видно было, что особого почтения к предстоятелю они не испытывают.

Это были Василий Губов и Дмитрий Кашка. Говорил Василий. Он представился ближним товарищем Бориса Годунова.

–Бояре Шуйский, Воротынский, Мстиславский, Голицин зазвали к себе в гости брата царицы Ирины с намерением его отравить. Но замысел сих разбойников был сорван.

Толпа загудела, Дионисий нервно встряхнул своей смоляной бородой:

–Кто сие может подтвердить?

– Иван Федорович Мстиславский,– спокойно ответил Губов.– Он и поведал нашим людям, что в кушанье или вино Годунову будет подсыпана римская отрава Кантарелла. Так воры и поступили. То видел мальчик Михаил– жилец Ивана Петровича Шуйского. Он подтвердит сие на Священном писании.

Василий не стал говорить, что Михаил– его сын. Пока не к месту, понадобится, скажет.

–Вот жалобное письмо Бориса Федоровича Годунова в земский суд,– показал Губов свернутую в трубочку бумагу. – А это,– вынул он вторую,– указ царя Федора Ивановича– учинить допрос разбойникам до суда.

Митрополит затоптался, помял желтыми, сухими пальцами бороду, пожевал губами. Не знал что делать. Народ ждал его слова. Наконец Дионисий заговорил:

– Я не в силах противиться воле...государя. Но...люди хотят знать правду прямо сейчас. Так?

"Так! – взорвалась криком толпа.– Выводи их сюда!"

Дьяк Самохин взглянул на митрополита, тот кивнул.

Глава Разбойного приказа побежал к дверям. Слету ударился лбом о косяк. Толпа опять захохотала.

На церкви Святой Варвары зазвонили к вечерне колокола. Им вторили колокола на других окрестных церквях и храмах, в Чудовом монастыре за кремлевскими стенами. С куполов сорвались вороны, стали кружить в полупрозрачном, пахнущем жжеными листьями сентябрьском небе, затем всей гурьбой подались вдоль Москвы-реки к Новодевичьему. Стало быстро, по-осеннему холодать.

Стрельцы вывели из приказа четырех "злодеев". Они были напуганы, прятали глаза в земле. Народ заволновался, раздались грозные выкрики. Мало кто любил Годунова, но дело теперь было не в нём. Попались на лихих делах, отвечайте, а что натворили и неважно. Тем более такие птицы на аркане, одно удовольствие над ними покуражиться. Толпа стала придвигаться к "проказникам". Еще немного и даст волю праведному гневу– покалечит, али вовсе порвет. Митрополит поднял тяжелый серебряный посох:

–Ну, оглашенные! Не наступай, уймись! На всё справедливость нужна.

"Справедливости и требуем, отче",– отвечали в толпе.

–Уймись, сказал!– еще громче крикнул Дионисий. Его голос был настолько крепок и громок, что люди остановились, недобро глядя на князей.

–Ну так-то.

Митрополит подошел к Мстиславскому:

–Скажи, князь, верно ли что вы отравить брата царицы и опекуна государя желали?

Иван Федорович дрожал как осиновый лист.

–Так, святейший,– еле слышно произнес он.

–Громче.

–Так! Это они, они,– кивнул Мстиславский всклоченной головой на своих подельников.– Я тут и ни при чем! Я остановил злодейство. Князь Шуйский все придумал, а эти ему помогали.

Шуйский заскрипел зубами, сплюнул в сторону Мстиславского: "Пакость непотребная".

–Что скажешь на то, Иван Петрович?-спросил Дионисий, наклонив к нему голову.

–А что я скажу?-ухмыльнулся тот.– Борис жив-здоров, как и остальные, что пришли поздравить меня с именинами. Все! Где же тут злодейство? Сам подумай, пресветлый, ежели хотели, почему не отравили? Наговоры это, придумал кто-то, а мне отвечай. И кто в своем доме гостей травит, а? Токмо скудоумные простаки. Похож ли я на такого?

–Не похож,– после некоторого раздумья ответил Дионисий.

–А Мстиславский врет, собака,– продолжал Иван Петрович.– Видать, денег ему посулили.

–Сам пес!– крикнул Иван Федорович.– Это он врет, потому как гнева людского боится. От Бога-то давно отступился, в постные дни поросятину жрет. Тьфу!

Шуйский еще крепче заскрежетал зубами, а затем неожиданно бросился на Мстиславского, ударил того головой в живот. Иван Федорович повалился наземь, смешно задрав кверху ноги. Иван Петрович стал его пинать. Толпа сначала притихла, потом загоготала. Недаром собрались. Потеха!

Стрельцы еле оттащили Шуйского. В старике имелась еще недюжинная сила.

Ухмыльнулся и Дионисий.

– Полно вам,– сказал он.– Ведь вы вместе когда-то Мариенбург, Феллин брали, Ревель осаждали, героями были, а теперь...Кому же верить?

Митрополита тронул за широкий рукав рясы Василий Губов. Сказал чтоб слышала толпа:

–Это сын мой Михаил у Шуйских прислуживал. Он видел, как Воротынский, Шуйский и Голицын подсыпали яд Кантареллу в угощение Борису Федоровичу Годунову.

–Отчего же Федька не подох?!-выпалил Иван Петрович и осекся– понял, что своим резким словом выдал себя с головой.

–Почему? Потому что Михаил выбросил отравленное мясо в помойное корыто, а в блюдо положил хорошее.

–Верно ли говоришь, Василий?– сдвинул брови Дионисий.– Да, да,помню тебя. Ты добрым холопом у Ивана Васильевича, упокой его душу, был.

Слово "холоп" не понравилось Губову, но ответил, конечно, спокойно:

– Повторяю-Михаил на писании поклянется.

–И я подтверждаю сии слова,– сказал Мстиславский, отирая кровь на губах о плечо.– С мальцом я тогда в поварской находился. Михаила на доброе и надоумил.

–Ну-у, де-ело,– протянул Дионисий.– Ладно!-опять вскинул он посох– константинопольскую реликвию, доставшийся ему от митрополита Антония, а тому от Филарета.– Повеселились и будет. Истину земский суд установит.

"Зачем суд, когда и так всё ясно?!"-выкрикнули в толпе. "Верно!"– отозвалось эхом в слева и справа.

–Тихо!-повысил голос Дионисий.– Слушай меня. Знаете отчего нас ляхи и прочие немцы считают дикарями? Потому что мы якобы ведем себя как дикари. Но разве мы такие? Разве мы не честные, добрые люди, которые могут показать пример великой добродетели всему миру? Разве мы, русские, изверги безголовые? Нет! Мы наследники честного Рюрика и великой православной Византии. Она пропала, а мы несем ее волю и святость. А потому вести себя должны достойно!

Упоминание Рюрика прозвучала несколько двусмысленно. Род Шуйских проистекал из суздальской ветви Рюриковичей. И Мстиславский, хоть и через дальнее родство, но был близок к этой фамилии. Тем не менее, слова митрополита произвели на толпу успокаивающее действие, она обмякла.

Князей увели в приказ, люди стали постепенно расходиться. Дионисий сел в повозку и, перекрестив оставшийся еще на Варварке народ, поехал в Кремль. И там, у алтаря храма во имя Чуда святого Архистратига Михаила, в одиночестве долго, истово молился Создателю.

Ранние гости

Утром – ни свет ни заря митрополит поспешил в царские палаты, сказав жильцам, что срочно нужно видеть по важному делу Ирину Федоровну. Его проводили в государев рабочий кабинет. На царском кресле дремал огромный черный кот с колокольчиком на шее. Он уставился на Дионисия своими недобрыми, колдовскими глазами. У митрополита даже мурашки по спине побежали– вот ведь бесовское племя, еще в лицо вцепится. Сел подалее. Но кот зевнул, потянулся, уткнул морду с лохматые лапы.