Текст книги "Скоморохи"

Автор книги: Владимир Аристов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

– Гей, Жданко, заводи!

За Упадышем взялись за дуды и гудки остальные.

Хорошо Якушко Соловей поет, да и Упадыш со своими веселыми в грязь не ударит. Запел Ждан, и толпа вокруг якушкинской ватаги сразу поредела. Когда пошел Якушко с колпаком собирать даяние, перепала в колпак самая малость.

А Ждан себе заливается. Стащил с головы цветной колпак, потряхивает кудрями. Якушкинские молодцы подошли ближе, стали выкрикивать срамные слова, хотели помешать. На них зашикали из толпы. Кое-кто пригрозил кулаком: «Для свары иное время сыщите. А сейчас угомонитесь. Не мешайте песни играть». Якушко со своими убрался, несольно хлебавши.

Ждан кончил петь, повел кругом глазами. Увидел множество шуб, однорядок, меховых колпаков, вперемежку рядом с бородами и усами виднелись рогатые бабьи кики. Блеснули чьи-то ласковые глаза. Показалось – синие глаза Незлобы заглянули в сердце. И он запел опять. Пел теперь о красной девице, кинувшей на погибельную кручину доброго молодца. Бородатые лица подобрели, бабы всхлипнули, опустили кики. Ждану опять почудились близко синие глаза, ласковые и печальные, и на длинных ресницах ясной бусинкой слеза. Когда Упадыш опустил гусли, вокруг закричали, чтобы Ждан пел еще… И Ждан пел, пока Упадыш не заупрямился:

– Люди добрые, что молодец ладные песни поет, то ведомо, дудошникам и гуслярам ничего, а у молодца горло не медное, как раз надорвет.

Пошел Упадыш собирать даяния. Собрал столько, что ватажные товарищи решили в этот день больше не скоморошить, а идти в харчевую избу обогреться и перекусить.

Шли между ларей и лавок. В красном ряду у лавки стояла девка, перебирала разложенные на прилавке ленты, на голове у девки была малинового цвета шапка, на плечах лазоревая шуба. Девка подняла на Ждана глаза, и он узнал ту ясноглазую, что смотрела на него, когда пел. Ждан остановился, хотел что-то сказать, но слов не нашел. Упадыш потянул его за рукав. Девка быстро повернулась, пошла, не оглядываясь.

Скоморохи посидели в харчевой избе. Упадыш и Клубника, насытившись, ушли постоять ради праздника вечерню у Николы, Чекан и Сила Хвост ушли еще раньше. Чунейко Двинянин и Аггей послали бабу-харчевницу принести пеннику. Хмель ударил Ждану в голову, хотелось выйти из темной харчевой избы и идти, все одно куда идти, лишь бы видеть над собой синее небо, втягивать ноздрями морозный воздух. Двинянин и Аггей, высосавши кувшин до дна, велели харчевнице принести хмельного еще. Ждан знал, теперь не скоро вытащить ему загулявших дружков из харчевой, станут дуть ковш за ковшом, пока хмель не свалит с ног.

Ждан, дав харчевнице за съеденное и выпитое, вышел.

Малиновое солнце уже готовилось спрятаться в студеную муть. Прозрачный месяц стоял в небе. Купцы, гремя замками, запирали амбары и лавки. Прошли, постукивая ослопами, ночные сторожа. Ждан побродил по опустевшему торгу, чтобы сократить путь, решил идти ко двору не через мост, а напрямик по льду. Свернул в улочку. Улочка узкая, ухабистая, дворы с высокой огорожей стоят тесно с двух сторон. В улочке ни души. Ждан вспомнил рассказы Упадыша и Чекана: «Лихих людей, грабежчиков и разбойников, в Москве тьма. Что ни утро – битых подбирают. У одного горло порезано, у другого голова проломлена».

Месяц стоял уже высоко. От огорож протянулись изломанные тени, заполнили узкую улочку. Из-за поворота метнулся кто-то, побежал за Жданом. Ждан остановился, по сердцу прошел холод: «Грабежчик! Если один на один – отобьюся». Разглядел, что бежавший был малого роста. Когда, путаясь в шубе, подбежал, узнал Ждан в грабежчике девку, ту, что видел на торгу. Девка перевела дух, зашептала:

– Голубок, хочешь жив быть, поспешай. Якушко Соловей со своими по пятам за тобой идет. Я вперед бежала, чтоб тебе сказать.

Сзади послышался скрип по снегу и шарканье ног. Девка схватила Ждана за рукав, потащила куда-то вперед по горбатой улочке. Ждан не успел опомниться, втолкнула его в какую-то щель, юркнула следом сама. Ждан огляделся, стоял он в тупичке, тупичок узкий, только-только повернуться, слева и справа высоченный тын. Шарканье и скрип снега близко. Хотел Ждан заговорить с девкой, та зажала ему рот мягкой ладонью, прошептала:

– Бегут!

В светлых сумерках видно было, как пробежали по улочке пятеро, у четверых в руках ослопы, пятый на бегу помахивал чем-то, должно быть, кистенем. Они протрусили от Ждана близко, и он слышал их пыхтенье. Лиц разобрать было нельзя, по росту в одном узнал Якушку Соловья. Топот удалялся, затихая. Ждан выбрался из тупичка, за ним вышла и девка, стояла, опустив голову.

Сердце у Ждана стучало. Хотелось сказать девке ласковое слово. Не случись она, валяться бы ему где-нибудь во рву с проломанной головой. Когда складывал песню, слова сами шли, а здесь – язык прилип к гортани. Спросил, у кого узнала она, что Якушко с товарищами на него замышляют лихое. Девка быстро подняла голову, месяц смотрел ей в лицо, глаза, оттененные длинными ресницами, сияли голубовато.

– От Якушки слыхала. Сидел в харчевой со своими, наказывал: «Как пойдут упадышевские вечером ко двору, заведите свару, бейте Жданку смертным боем, поймаете Жданку одного, свары не заводите, бейте, где прилучится насмерть». Зол на тебя Якушко за сегодняшнее.

Девка вдруг кинула Ждану на плечи руки, ласковая и взглядом и горячим дыханием, шептала:

– Ой, милой, не даст тебе Якушко житья.

У Ждана голова пошла кругом. Прижал девку к себе, прильнул губами к губам, целовал, не слушая виноватого шепота:

– Я ж Якушкина полюбовница Белява.

Во двор к Ларе Оксенову въехал верхоконный надельщик, кликнув Ждана, сказал:

– Якушко Соловей бил на тебя великому князю Василию челом и суда просил. Князь Василий велел боярину Басенку дело рассудить. А какое дело на тебя Якушко довел великому князю, боярину да доводчику Онике Шубе ведомо. Завтра поутру бреди к судной избе, будет боярин тебя с Якушкой рассуждать.

Гадали-рядили ватажные товарищи, какое Якушко наклепал на Ждана дело, догадаться не могли. Решили к судной избе идти завтра всей ватагой.

Упадыш охал, вздыхал, не находил себе места. Знал: кто с судьями поводится, без рубахи находится. От вора беда, от суда – скуда. Начал было журить Ждана: «Винись, Жданко, по правде, какое учинил воровство». Однако сейчас же махнул рукой: «Как себя ни поведешь, от напраслины не уйдешь».

Ждану горя было мало. С того вечера, как выручила его Белява от якушкинских молодцов, прилепился он сердцем к девке. Чуть вечер, нарядится в шубу, подпояшется цветным кушаком, точно в праздник, и к Беляве. Белява с Орбата перебралась в Огородники к бабе Ириньице, вдовке княжеского огородника Никиты. Перебравшись, сидела тихо и смирно, никуда не показывалась, боялась встретиться с недавним дружком Якушкой. Стало для Белявы только и свету, что Ждан. Была она годами молода, но дружков перевидала довольно. Попадется какой-нибудь дворянин или купец, борода седая, сыновей женил, дочек выдал замуж, дома опостылевшая жена, а самого и бес мутит, с молодой девкой охота любиться, такой и жемчугом и серебром одарит, только было бы все шито и крыто. Случалось знаться Беляве с черноризной братией. Чудова монастыря келарь Филагрий с образа богоматери дорогое каменье выковыривал и Беляве носил. И не только каменье, всю серебряную ризу готов был содрать с образа келарь Филагрий, – лишь бы любила его девка.

С Якушкой Соловьем стала Белява любиться, потому что сердце ее только и искало как бы по-настоящему, по-хорошему кого полюбить. Якушко был молодец молодцом, мастер потешать людей и песнями и на гуслях. Оказался он на руку тяжел. Ласковыми словами Беляву не баловал, бил же и за косу таскал часто.

Когда Белява увидела Ждана, услышала песню, – показалось, будто солнце проглянуло сквозь тучи и осветило все вокруг. Потянулась к Ждану сердцем, с тех пор так и живет и не налюбуется на ясное солнышко Жданушку. Не знает и сама, чем молодец присушил сердце: лицом, кудрями шелковыми или песней.

В тот день, когда приезжал на Ларин двор недельщик, встретила Беляву баба Олена, прозвищем Репа. Прежде она не раз сводила Беляву с дружками. Репа и теперь завела речь про купца Тита Дубового Носа.

Дубовый Нос славится богатым двором не только в Москве, вел он дела и с Новгородом и Псковом, но более всего богател, давал деньги в рост под заклад. Не одни купцы и бояре были в долгу у Дубового Носа, князья малых уделов часто случалось везли к Дубовому Носу в заклад, кто родительское благословение – золотой крест или кубок, а кто и княгинино рухло – кики с жемчугом, шубы, парчевые летники. До молодых женок и девок Дубовый Нос был падок, однако после того, как пожурил его архимандрит Елисей и пригрозил епитимией, поутих и бабе Репе наказал найти женку или девку собою видную, нравом тихую, а главное такую, чтобы держала за зубами язык. Репе пришла на память Белява. Встретившись с ней, стала расхваливать Дубовый Нос: «Княгиней, в серебре да жемчуге, ходить станешь». Белява в ответ такими словами обозвала и купца и потворенную бабу, что Репа долго глазами хлопала: «Я ж к тебе с добром. Или уже дружок сыскался, а сыскался – так кинь. Такого, как Дубовый Нос, на всей Москве нет».

Как ни старалась Репа, пришлось ей отъехать от Белявы ни с чем. А Белява, возвратившись домой в Огородники, долго была еще зла на Репу: «Голубка, ясное солнышко Жданушку на старого желна[4]4
  Желн – дятел.


[Закрыть] сменять. Да пропади оно пропадом и серебро с жемчугом! Век бы его не видеть, только бы мил дружок любить не устал».

Едва дождалась Белява сумерек. Когда загремел во дворе цепью злющий пес, как была она в легком сарафане, не накинувши шубы, побежала к воротам. Свет-дружок Жданушка шагнул во двор, как всегда, обнял крепко.

– По здорову ли, синеглазочка, маков цветик, дневала?

В избе, зажигая от лучины свечу, увидела Белява, что у свет-дружка лицо грустное. Руки у Белявы опустились. Решила о том, как прельщала ее баба Репа, Жданушке не говорить. Умостилась к свет-дружку на колени, обняла, прижалась щекой к щеке:

– Поведай, светик, чего томишься?

Ждан отнекивался, но все же пришлось рассказать маковому цветику, что зовет его боярин, завтра в судную избу рассуждать с Якушкой.

У Белявы руки разжались, опустила глаза, будто боялась смотреть мил-дружку в лицо. Говорила, а в голосе слезы.

– Жданушка, солнышко, мой грех. Слюбился ты с девкой бесчестной. Не видать тебе со мной счастья.

Из глаз покатились слезинки, капали на шитый рукав.

Еще краше и милее показалась теперь Ждану маков цветик Белявушка. Припомнил вечер, сидел он с Белявой в избе, от луны в маленьком оконце мутнел пузырь. Лицо Белявы было чуть видно. Тихим голосом рассказывала она, как в великий мор, опустошивший Москву, умерла мать, через день снесли на погост и отца, мастера-серебряника. Стала Белява малой девчонкой мыкать сиротское горе по чужим дворам. Еще горше стало, когда начала входить в лета. Жила она во дворе в работных девках у гастунского[5]5
  Церковь Николы Гастунского.


[Закрыть] попа Еремы. Попадья работных своих девок ела поедом. За животиной всякой и птицей ходи, в горницах управляйся, пряжу пряди, полотна тки. Поповские работные девки стоя ели, на ходу спали. Подвернулся молодец, прельстил ласковыми речами сердце, обещался по-хорошему вести к венцу. Выходила Белява в садик, там себя занапастила. Молодец как услышал, что скоро ждать ему дитя, сгинул. Попадья, узнавши про грех, выгнала Беляву со двора вон батогом. Младенец родился мертвым. Узнали про грех потворенные бабы, стали наведываться, сулить легкую жизнь: «Чего тебе беречь, ни девка, ни вдовка». Баба Репа свела Беляву с Мелехом, купцом суконщиком. А дальше все пошло, как под гору на салазках.

В тот вечер, рассказывая, всплакнула Белява на плече у дружка.

Ждан припомнил свою бездольную сиротскую жизнь, и тоже едва не пустил слезу. Потом дни полетели светлой и радостной чередой.

Белява отошла к печи, стояла, опустив голову, руки висели мертво. Ждан подумал: «А вдруг помрет Белява?» Кровь отлила от его лица, стало холодно, точно распахнули дверь, и в избу потянуло ледяным ветром. Не жить ему без Белявы. Взял маковый цветик за руку, тихо погладил:

– Поведу к попу под венец.

Белява вся встрепенулась, задрожала, подняла непонимающие глаза. А Ждан уже весело:

– Поведу, Белява, тебя к попу под венец.

Белява вырвала у свет-дружка руку, выговорила тихо, с укором:

– Не глумись, Жданушко, и без того на сердце тоска. Разве ж таких девок под венец к попу ведут?

Ждан притянул к себе маков цветик, ласкал и целовал и клялся, что говорит правду. Белява, наконец, поняла – правду говорит мил-дружок, не глумится. И плакала, и смеялась, и прижималась губами к Ждановым губам.

Утро прозрачное и тихое. Снег на кровлях хором и кремлевских зубцах искрился под солнцем и слепил глаза. Перед судной избой толпился народ. На высоком крылечке сидел на лавке великокняжеский боярин Федор Басенок. В стороне, за малым столом, гнулся молодой подьячий. В подьячем Ждан узнал Волка, сына волостеля Курицы. Припомнил, как мальчишкой в драке разбил он Волку нос, а Волк раскровянил ему губу.

На крыльцо поднялся грузный человек – доводчик Оника Заяц. За доводчиком шли излюбленные мужики, старики, выбранные от посадских людей слушать – по правде ли чинит боярин суд. Доводчик низко поклонился боярину судье:

– Вели, боярин, суд начинать, и ответчик и истец в естях.

Басенок распушил бороду, широкое с лукавинкой лицо посуровело. Сидел он прямо, положив на колени растопыренные ладони, важный, в багрецовой шубе, расшитый зеленым шелком воротник стоял позади выше головы. Казалось, не боярин судья, а сама правда восседала на крыльце судной избы.

Подьячий Волк поднялся, петушиным голосом спросил:

– Якушко Соловей, истец, в естях?

– Есть!

Из толпы теснившегося люда шагнул Соловей, стал у самого крыльца по правую сторону. Подьячий спросил:

– Ждан скоморох, ответчик, в естях?

– Есть!

Вышел Ждан, стал у крыльца слева. За Жданом стал позади Упадыш и остальные ватажные молодцы. Выходили якушкинские один по одному, тоже становились за своим атаманом.

Боярин Басенок махнул излюбленным мужикам, чтобы садились, старики переглянулись, опустились на скамью, боярин спросил:

– На чем Якушко челом бьешь и какую вину на Жданке ищешь?

Якушко метнул взглядом на Ждана.

– Бью челом, боярин, на Жданку. Ведовством напустил Жданко на меня порчу, и от той порчи в глотке у меня шип и в брюхе квохтанье. А навел Жданко порчу на меня с злым умыслом – хотел меня и моих товарищей в разор разорить, чтобы мы песен и позорищ на Москве не играли.

Боярин подался вперед, вытянул шею, приложил к уху ладонь:

– Погоди! Шипа в глотке и в брюхе квохтанья не чую.

– Бог не попустил, боярин, Жданке меня в конец испортить. Неделю с половиною шипело и квохтало. Поп Филя молебен Пантелею Целителю трижды правил и водой святой брызгал. Жданкины чары против божьей силы не устояли.

Боярин повернул голову к Ждану, уставился глазами, смотрел долго. Ждан выдержал взгляд, не моргнув. От гнева на щеках румянец. Басенок отвел глаза, про себя подумал: «Молод паренек, куда такому волховать да порчу на людей напускать». Поднял палец:

– Истца чули! За доводчиком слово!

Доводчик слово в слово повторил Якушкины слова, сказал еще, что бьет Якушко челом, ищет с упадышевской ватаги пять алтын убытку, да просит, чтобы боярин-судья велел упадышевской ватаге впредь песен и позорищ на Москве не играть.

Упадышевские не выдержали, заговорили наперебой. Больше всех старался Двинянин, гудел в дремучие усы:

– Поклеп, боярин-судья!

– В лихом деле Жданко не повинен.

Басенок махнул рукой, прикрикнул:

– Не вопите! – И к Ждану: – За тобою слово, ответчик.

Ждан посмотрел на Якушку, перевел взгляд на Басенка:

– Напраслину Якушко несет. Лихого дела на него не умышлял. И чего у него в глотке шип и в брюхе квохтанье – не ведаю и моей вины в том нет.

Из толпы метнулся юркий старичонок, взбежал на ступени, выпалил сиплой скороговоркой:

– Я, боярин-судья, ведаю. Якушко Соловей до хмельного великий охотник, и мед, и вино лакает без меры. Оттого и в горле у него шип, и в брюхе квохтанье. Со мной такое же не единожды с перепою приключалось.

В толпе позади кто-то громко хохотнул, передние, хороня в бородах ухмылку, крепились.

Басенок стянул на переносице брови, топнул расшитым валяным сапогом, шикнул:

– Сгинь!

Старичонок юркнул обратно в толпу. Басенок обратился к Ждану:

– Скажешь ли еще что против истца?

– Скажу, боярин-воевода. Один раз отроком вызволил ты меня из татарского полона и теперь вызволишь, не дашь злому лиходею Якушке меня погубить.

Басенок прищурил повеселевшие глаза, улыбнулся, молодецки раскинул бороду на стороны:

– Верой и правдой великому князю служу. Из полона доводилось православных людей вызволять многих, тебя же не помню. – И к Якушке: – Знайки или послухи есть?

С Якушкой хором ответили все его молодцы:

– Есть, боярин-судья!

– Есть, так ведите знайку.

Один из якушкинских метнулся куда-то. Боярин поглядывал то на истца, то на ответчика. Думал: «Если доведется на поле биться, пареньку перед Якушкой не устоять. Рожу Соловей вон какую наел, кулачища по пуду, сам в сажень, одно диво – голос бабий».

В толпе закричали:

– Знайку! Знайку ведут!

За молодцом из якушкинской ватаги плелся тощий мужик в черном кафтанце. Багровый нос его лоснился, мутные глаза косили в стороны. Боярин Басенок чмокнул губами, помотал головой: «Ну и знайка!» Строго спросил:

– Прозываешься каким именем?

Тощий мужик затряс бородой, глаза его блудливо юлили:

– Оким, по милости господней богородицыной обители черноризец. Ради оскуднения обители в миру кормлюсь.

Торопливо, без запинки, рассказал: сидел в харчевой избе, слышал, как Ждан хвалился извести кого-то наговорным кореньем: «Я-де, такой наговор знаю, если наговорить да под ноги кинуть, у того в брюхе жабы выведутся».

Упадышевские молодцы от удивления хлопали глазами: «Ай да монах! Врет и не поперхнется». Однако знали – с такими делами шутки плохи. За злое волховство не раз уже горели люди на срубах. Ждан припомнил: когда сидел с Двинянином и Хвостом в харчевой, видел ссутулившегося за печью монаха-пропойцу.

Боярин-судья поник головою, раздумывал. Видно было – без крестного целования не рассудить. Велел подьячему Волку кликнуть попа. Тот приоткрыл дверь в избу, сказал что-то. На крыльцо боком выполз дряхлый попик, щурясь от снежной белизны, стал торопливо прилаживать епитрахиль, вытащил из-за пазухи медный крест. Басенок велел всем троим – истцу с ответчиком и монаху Окиму подняться на крыльцо.

– Стоите ли на том, что по правде и истине говорили?

Якушко Соловей и Ждан ответили в один голос:

– Стоим!

Косой монашек Оким хрипловато пискнул:

– Стоим!

– И крест святой в том целуете?

Якушко шагнул к попу, поднял кверху два пальца:

– Перед господом богом и животворящим его крестом клянусь – за правду стою. – Приложился к кресту губами, отошел, стал в стороне. За Якушкой целовали крест Ждан и монах Оким.

Басенок поднялся с лавки. Поднялись и излюбленные мужики и подьячий. Лицо у боярина судьи было сурово и торжественно, выпрямился во весь могучий рост, медленно выговорил:

– Бог вас рассудит. Биться вам мечом, чеканом или ослопом – воля ваша. Биться на поле у Троицы, честно, наговоров на сброю, какой станете биться, не класть, волховством не волховать и узлов не вязать. Кто на поле кого побьет, тому и песни и позорища на Москве играть, где похочет. И деньги просудные с побитого взять.

Излюбленные мужики закивали бородами. Боярин вершит дело по правде. Где человеческим умом дело разобрать, когда каждая сторона на своем стоит и крест целует.

Из толпы кто-то выкрикнул:

– Не по правде боярин дело вершил!

Басенок упер руку в бок, хмуря брови шарил глазами по лицам толпившегося у крыльца люда:

– Кому мой суд не по нраву?

Вперед вышел Упадыш, задрав голову вверх на боярина, выговорил:

– Не по правде, боярин, рассудил. Ждан перед Якушкой, что куст молодой перед дубом. Ждану жизни осьмнадцатая зима кончилась, а Якушко на поле не один раз бился. Вели, боярин, бойцов поравнять и биться укажи оружьем, к какому оба привычны.

Боярин Басенок молчал, раздумывая. Лицо его было по-прежнему хмурым.

– Затейные твои речи. Какое ж оружье обоим бойцам по руке?

Упадыш почти радостно выкрикнул:

– Песня, боярин! И Ждан и Якушко оба песни горазды петь. Вели обоим песню петь, какую каждый хочет. А ты рассуди. Кому бог пошлет лучше спеть, того и правда.

Морщины на широком лбу боярина-судьи разошлись, лицо посветлело:

– Хитрое умыслил. Обычаи дедовские и прадедовские мне ведомы, а отроду не слыхал, чтобы бойцы вместо меча или ослопа песней бились.

В толпе заговорили:

– Упадыш правду молвит!

– Ослоп не господь, а ослопина не судьбина!

– Пускай поют!

– А боярин с излюбленными мужиками рассудит.

– И без крови.

Боярин Басенок никак не мог придумать как быть. «Оно б ничего – песней дело решить. Владыко митрополит не единожды говорил: кровь лить на судном поле богу не угодно и грех великий, грозил даже велеть попам убитых на поле не отпевать, а убойцов отлучать от причастия. Да как велеть песни истцу с ответчиком петь, когда день постный?»

Ждан стоял на крыльце, глядел на теснившийся люд, Клубника радостно кивал ему головой. У Якушки рот раскрыт, будто треснули его по затылку чеканом, никак он не ждал, чтобы дело так обернулось. Знал, откажись он сейчас петь, тогда и на торг не показывайся. «Якушко со Жданом в песне тягаться не захотел, против Ждана горлом не вышел». Слава, что клажа – упала с воза и пропала.

Боярин судья решился: «Хоть и постный день, пускай поют – лучше, чем кровь лить». Повернулся лицом к толпе, раздельно вымолвил:

– Быть по людскому хотению. Биться истцу с ответчиком не мечом, не чеканом, не ослопом, а песней.

У крыльца люди зашумели:

– Добро!

– Без крови суд!

Басенок шикнул, чтобы притихли.

– Ходить вам на поле к Троице не для чего. Места и здесь довольно, а песню каждый пойте, какую кто захочет, только б не срамную.

Ждан и Якушко сошли с крыльца, за ними сполз красноносый черноризец Оким. Народ у крыльца расступился. Боярин-судья сказал:

– Истцу начинать!

Якушко вышел на середину круга, отставил ногу, выпятил грудь. Молодец из его ватаги стал рядом, начал неохотно налаживать гусли. Якушко, делая лицо веселым, тряхнул колпаком, округлил рот. Тонкий звенящий голос взвился в высь, поплыл над притихшими людьми. Якушко пел о душе-девице, выходившей встречать на кленовый мосточек молодца-удальца. Песня была старая, много раз петая, любимая московскими людьми. Ждан глядел на лица толпившегося люда. Люд был весь черный, посадский – кузнецы, хлебники, пирожники, торгованы, немного бабьих кик и девичьих шапок. Увидел в толпе и Беляву, хотя стояла она далеко, разглядел заплаканные глаза.

Слушавшие не шелохнулись, сотней пар глаз смотрели на Якушку. Задние тянулись на цыпочки, чтобы видеть. Во двор влетел верхоконный дворянин, хотел крикнуть что-то ехавшему за ним холопу, раскрыл рот, да так и замер на коне с открытым ртом. Сам незаметно заслушался. Когда кончил Якушко петь и, задравши голову, дерзко поглядывал на боярина-судью, Ждан подумал: «И с чего между нами нелюбье. Жить бы как братья». Но опять увидел в толпе лицо Белявы и заплаканные глаза. Белява тихо и грустно покачивала головой. Может быть, думала: мил-дружку Жданушке не спеть так, как пел Якушко. И когда вспомнил Ждан, что любился Якушко с Белявой и сейчас допытывается и ищет ее по Москве и не доищется, к сердцу подкатила злость: «Нет, не бывать братьями».

Боярин Басенок хлопнул себя по колену, веселым голосом выговорил:

– Ладно истец поет. Повеселил православным сердце.

Излюбленные мужики закивали бородами и оба разом сказали:

– Ладно!

Толпа разноязычно шумела:

– Ладно! Ладно!

Якушко, вскинув бровь, насмешливо и зло смотрел на Ждана. Отошел, не опуская брови, стал со своими ватажными молодцами.

В круг ступил Ждан. За ним вышел Упадыш, потянул гусли, невесело смотрел на боярина-судью, ожидая. «Ой, Жданко, ладно Якушко поет, трудно тебе его одолеть». Басенок ткнул вперед пальцем:

– Твой черед, ответчик!

Упадышу и говорить не надо было, какую станет Ждан песню петь. Знал: ту, что пел князю Ивану, да еще раз на торгу. Больше потом не пел, говорил, что сложил неладно и все переиначивал слова. Упадыш подумал: «Слова то его дело, на гуслях играть прежнее».

Ждан вскинул голову. Небо ласково голубело, крест на храме архангела Михаила слепил глаза медным блеском, над тесовыми кровлями хором высились грозными зубцами запорошенные снегом каменные кремлевские стены. «Эх, Москва, всем городам город!» Вокруг теснились люди, поглядывали на скомороха нетерпеливыми глазами. Ждан глотнул воздуха, скорбно запел:

 
Из-за лесу, лесу темного,
Выходила туча грозная.
Туча грозная, злы татаровья,
Горе земле светлорусской,
Горе!
 

Татары разоряют русскую землю, сиротят детей. Князья льют братскую кровь, а татары уводят в полон пахарей. И исходит русская земля слезами и кровью.

Будто померкло солнце и тень легла на землю. У мужиков глаза посуровели, смотрят и не могут оторваться от Ждана. Позади всхлипывали бабы. Боярин-судья как запустил в бороду пятерню, так и замер, склонив набок голову.

 
…Молодых жен в полон ведут,
А мужьям очи черны вороны клюют.
Горе земле светлорусской.
Горе!..
 

Ждану, как часто с ним бывало, когда пел, казалось, будто отросли у него крылья и летит он, и перед ним вся бескрайняя светлорусская земля, растерзанная, омытая кровью. Голос звенел и крепчал. Якушко, опустив бровь, исподлобья смотрел на теснившийся люд. Молодцы его переглядывались тревожно.

 
…Ой, как зачиналася каменна Москва,
Всему люду христианскому на радость, на спасенье…
 

Боярин Басенок встрепенулся на лавке: «Ай, молодец! Еще такой песни на Москве не слыхано». У самого по спине пошли мурашки. Ждан пел теперь о красной Москве, всем городам городе, о том, как соберется вся русская земля под рукой Москвы и сгинет тогда вся вражья сила.

Ждан кончил петь. Голова его сладко кружилась, будто после хмельного. Он видел множество глаз, а в глазах – и грусть, и радость. Кто-то вздохнул, выговорил громко:

– Дай, боже, всем русским людям воедино под Москвой стать.

Боярин судья сидел, и все чудились ему мурашки по спине. Он смахнул слезу, размякшим голосом выговорил:

– Спасибо, Жданко! Утешил.

Боярин повернулся, чтобы идти – не перед народом, в избе как следует вытереть слезы. Вперед забежал подьячий Волк, спросил:

– Укажи, боярин, как дело вершить?

Басенок вспомнил – не потехи ради слушал он песню, а суд судил. Повернулся к народу, выпятил широкую грудь:

– За Жданом правда! Господь ему помог песней супротивника одолеть.

Излюбленные мужики повторили:

– За Жданом правда!

Боярин Басенок сказал:

– Якушке Соловью за лживое его челобитье заплатить пошлины четыре деньги. Буду бить великому князю Василию челом, чтобы Ждану дозволили песни играть невозбранно, где похочет, и чтобы ему и товарищам его зацеп не чинил. И все черные люди, какие толпились у крыльца, закричали:

– Боярин суд вершил по правде!

Пока Упадыш толковал с посадскими людьми (те звали веселых молодцов приходить на святки играть на братчине), Ждана и след простыл. Прямо от судной избы увела его Белява в Огородники. Сидел Ждан на лавке, а Белява стояла у его ног на коленях, гладила руку, смотрела мил-дружку в ясные глаза. Знала она – Якушко Соловей уже три раза бился на судном поле, и три раза уносили его недругов с поля замертво.

Когда услышала, что боярин судья присудил Жданушке и Якушке биться на поле, в глазах у нее померк свет, рухнула бы Белява наземь, не подхвати ее женка Ириньица.

Потом все было как во сне. Ждан пел, и у Белявы сердце готово было выпорхнуть из груди. И сейчас, когда смотрела она в глаза Ждану, все еще не верила, что мил-дружок опять с нею здесь. Обернись по иному дело, не жить ей без Жданушки, одна дорога – головой в прорубь в Москву-реку. Век бы, кажется, вот так глядела в глаза свет-дружка и не нагляделась бы.

Ждан притянул Беляву за руку, усадил на колени, покачиваясь, стал напевать шутливо бабьим голосом колыбельную:

 
Баю-баю, мое дитятко.
Спи-усни, мое роженое…
 

И потом сказал другим, серьезным голосом:

– Жди, невестушка, сватов.

Пузырь в оконце пожелтел, должно быть, на улице уже заходило солнце. Ждан стал говорить, как устроют они свадьбу: отгуляют святки, после водокрещей пойдут к попу под венец. Нареченным отцом будет Упадыш, нареченной матерью Ириньица, Белявина хозяйка.

Ириньица, вернувшись с торга, стояла в сенях у двери. «Милуются голубки». Когда услышала, что Ждан собирается вести Беляву под венец, прилипла ухом к двери. Слышала все, что говорили в горнице Ждан с Белявой. Отошла, когда услышала жаркий Белявин шепот: «Ой, милой, суженый!»

Ириньица постояла в сенях, раздумывая: «Что хочет молодец Беляву по-честному венчанной женой сделать, – то ладно. Белява не девка – золото, что твоя боярышня. Недаром и сам Дубовый Нос, купец богатейший, бабу Репу засылал и всякие посулы сулил, только бы Белява с ним любилась. А может, и в самом деле лучше Беляве любиться с Дубовым Носом? Скоморошьей женке житье не сладкое, хоть и говорит народ, что скоморошья жена всегда весела. Скоморох голос на гудке устроит, а житья своего не устроит, ныне здесь, завтра – за тридевять земель; не о женке радеет, а о дуде да гуслях». Умилилась тому, что Ждан хочет звать ее в нареченные матери: «Ой, сиротинки, дай вам, господи, голубкам, судьбину добрую».

Когда сказал Ждан Упадышу, что хочет вести Беляву к венцу, тот долго сидел, раздумывая. Подумать было о чем. Возьмет молодец девку в женки – уже не скоморох он, одно горе. Есть у скоморохов женки, у каждого своя: у одного – гудок, у другого – гусли, у третьего – дуда или песня. Такая женка мужа не обманет, под лавку не уложит, и только прилепись – до домовины не оставит. Ждану он прежде говорил так не один раз, и теперь повторять не стал. Квашни крышкой, а молодца словом не удержишь. Присушит девка молодецкое сердце, распалит, – ни словами, ни наговорами такого огня не загасить, пока, перегоревши, не потухнет сам.

Ждан как будто угадывал, что думал Упадыш, несмело глядя на ватажного атамана, заговорил:

– Белява помехой не станет, по-прежнему буду с ватагой скоморошить, куда ватага – туда и я.

Упадыш легонько присвистнул, посмотрел на Ждана. Тот отвел глаза в сторону.

– А доведется ватаге брести в дальние места, и Белява пойдет, парнем перерядится, а то и так.

Упадыш своим ушам не поверил.

– Женка пойдет скоморошить?

Ждан дернул головой, сам удивился, что такая мысль ему не пришла в голову раньше.

– А хоть бы и скоморошить? Голос бог и девкам и женкам дал. Бояре и боярыни дома девичьими песнями тешатся.