Текст книги "Скоморохи"
Автор книги: Владимир Аристов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)
Скоро после водокрещения во владычьих палатах собралась господа. На лавках и скамьях сидели посадники, тысяцкие, старосты концов, бояре – цвет и краса старых родов господина Великого Новгорода. Стены палаты расписаны картинами из библии: царь Давид бряцает на гуслях, премудрый Соломон смотрит с трона на воина, готового мечом разрубить пополам младенца, ради которого пришли судиться к царю две женщины, Авраам взгромоздил на каменный жертвенник Исаака и уже занес над ним нож. Все они были заняты своим и не было праведникам и царям никакого дела до забот и мыслей, одолевавших посадников и самого нареченного владыку Феофила.
Сидел владыко в кресле, обитом малиновым бархатом, пухлые руки с выпятившимися жилами лежат на подлокотниках, в который раз приступают к владыке Василий Онаньич и тысяцкий Василий Максимович:
– Прямиком, отче Феофил, говори, на тебя весь господин Великий Новгород смотрит.
И в который уже раз, юля телячьими глазами и опустив книзу рыхлый с бородавкой нос, мямлит в просторную бороду нареченный владыко Феофил:
– Я што! Как вы, бояре и все люди новгородские, так и я. Молельщик я за вас и за все православные христиане.
Микула Маркич прислонился спиной к стене, так и застыл на лавке. За последние дни от дум и сомнений похудел, глубже стали на лбу морщины, больше серебра в бороде. Все творилось не так, как должно бы. Вон и нареченный владыко – как дойдет дело решать, податься ли господину Великому Новгороду под руку короля Казимира, стать головами за землю святой Софии против Москвы, или склонить перед великим князем Иваном покорную голову, – так и нивесть что мычит в бороду: «Я за вас, бояре и все православные христиане, перед господом-богом молельщик…».
Не глава господину Великому Новгороду нареченный владыко. Поклонится ли господин Великий Новгород королю Казимиру, попросит у Литвы заступничества и помощи, или покорно вденет шею в ярмо – что уже наготовке у князя Ивана – владыке Феофилу все одно. Знает – ни король, ни князь Иван на владычьи земли и воды не посягнут, как было все, так и останется. Молельщик! Не таковы бывали прежде в Великом Новгороде владыки. Владыко Ефимий сам свой владычий полк в поле выводил. Умирая, завещал стоять против Москвы, не жалея головы, и лучше под руку иноверной Литвы отдаться, чем покориться московскому князю. И ни у кого не было при владыке Ефимии таких коней и доспехов, как у ратных людей во владычьем полку.
Микула Маркич подался вперед, с досадой выговорил:
– Нарекали бояре тебя, Феофил, владыкой, чаяли, будешь ты не одним Великому Новгороду молельщиком, а главою. Ты ж… тьфу, ни рыба, ни мясо.
Владыко обратил к Микуле Маркичу лицо, вислые, по-бабьи, мучные щеки затряслись, толстые губы полезли врозь. Плачущим голосом выговорил:
– Пошто коришь меня, Никола? Не люб, так и нарекали бы владыкой Пимена.
Микула Маркич вздохнул.
– На тебя жребий пал, тебе бог указал во владыках сидеть.
Вспомнил, как выбирали владыку. Не было среди бояр и житьих людей единомыслия, когда толковали вот здесь же, в Грановитой палате, кому быть владыкой, каждый кричал свое. Кто стоял за старого владычьего духовника Варсонофия, кто за Феофила, а Димитрий Борецкий, сын посадничихи Марфы, сказал – быть владыкой Пимену. Все знали – того хочет посадничиха Марфа, и Димитрий говорит то, что велит ему мать. Иеромонах Пимен, владычий ключарь, был умен, сам родом из Великого Новгорода, за Великий Новгород стоит горой, Москве ненавистник, по-настоящему лучшего владыки и не надо, одна беда – любит священноинок серебро свыше меры, а главное, на руку нечист. Покойный владыка Иона, не досчитавши во владычьей казне десяти рублей, поучил ключаря посохом по горбу, через год опять не досчитал еще столько же. По-настоящему следовало бы Пимена вкинуть в темницу, на цепь посадить, но владыко бесчестить ключаря не стал, опять поучил посохом и наложил епитимию. Кому из троих: Варсонофию, Феофилу или Пимену быть владыкой – решали жеребием в храме Софии. Выпало – владыкой быть Феофилу. Принялся нареченный владыко Феофил с дьяком и подьячим считать казну святой Софии, не досчитался тысячи рублей. Бояре взяли к ответу ключаря. Пимен запираться не стал, – деньги взял, взял не ради своей корысти, а радея господину Великому Новгороду, на угощенья и подарки вольнице, молодцам-крикунам: «Ай за здорово живешь молодцы на вече за короля глотки дерут».
Знали посадники – не врет Пимен, знали однако, что не все взятое из владычьей казны серебро извел Пимен на угощенья и подарки вечевым крикунам, пристало и к рукам священноинока кое-что. Велели кинуть Пимена в темницу, думали вымучить то, что ключарь, должно быть, где-нибудь схоронил. За Пимена вступилась посадничиха Марфа: «Стыдитесь, бояре, радетеля о нуждах Великого Новгорода в узах томите». Пришлось Пимена из заточения выпустить.
Вспоминал Микула Маркич, как все было. Сколько раз уж собиралась господа, а дело все на месте, не решат бояре, как быть; под руку Литвы податься – как бы черные мужики не встали на бояр, покориться великому князю – согнет князь Иван старые роды в бараний рог, шагу без Москвы тогда не ступить, прощай и боярская волюшка, и богатый торг с иноземцами, все Москва приберет к своим рукам. Бояре все за то, чтобы слать послов в Литву к королю Казимиру, взять у короля крестоцеловальную грамоту, и самим целовать крест короля на верность, в господе только Иноземцевы да Захарий Овина против. Вон сидит бубнит вполголоса свое:
– Страшно… шатко… ненадежно…
А владыко Феофил себе:
– Я молельщик за вас, бояре…
С лавки вскочил Киприян Арбузеев, багровея мясистым лицом, гаркнул:
– Буде, бояре, владыку увещать. Пусть чинит, как господин Великий Новгород волит. А кто в Великом Новгороде и над владыкой волен? Кем исстари крепка земля святой Софии?
Арбузеев повел взбесившимися глазами на притихшую господу, гулко ударил себя в широкую грудь:
– Нами стоит земля святой Софии. Бог да мы, бояре, над владыкою вольны. Волит господа королю Казимиру челом бить и грамоту крестоцеловальную дать, и от короля крестное целование взять, так тому и быть. А мужикам-вечникам – станут против, найдется, чем глотки заткнуть.
У владыки на носу дрогнула бородавка, опустив клобук, смиренным голосом выговорил:
– Волят господа бояре дать королю крестоцеловальную грамоту и у короля крестное целование взять, мне наперекор боярам не идти.
Вернулись в Москву Федор Басенок и дьяк Степан, привезли великому князю Ивану нерадостные вести. Изменил господин Великий Новгород Руси и великому князю, изменил и подался по руку Литвы. Уже привезли новгородские послы от короля Казимира крестоцеловальную грамоту с королевской печатью, уже приехал в Новгород королевский наместник Михайло Омелькович, и похваляются новгородские молодцы выбить вон с Городища великокняжеского наместника Семена Оболенского-Стригу, если не уберется тот подобру-поздорову.
Думал Басенок – разгневается великий князь Иван, станет корить и попрекать, что плохо радел он с дьяком Степаном ему, великому князю, вместо того князь Иван покивал горбатым носом, будто не лихое дело затеял господин Великий Новгород, и не иноверцу поганому королю Казимиру подался, а ему, великому князю Ивану челом бил.
Выслушал князь Иван вести, сказал, что как быть, обсудит завтра с боярами и отцами духовными, и на том отпустил Басенка и дьяка Степана отдохнуть после долгой дороги. Спускаясь с крыльца, Басенок кряхтел, вздыхал, вертел головой: «Ну и великий князь, ну и Иван, сколько головы ни ломай – не поймешь, чего думает».
Дьяк Степан хитро щурился, вздевая в стремя ногу, кинул:
– Угодили господа новгородцы великому князю.
Выехали за ворота Кремля. Дьяк Степан стегнул невеликого своего конька, перегнулся через седло, заглянул снизу вверх веселыми карими глазами в глаза Басенка:
– Не погнедши пчел – меду не ясти. Так-то, боярин Федор.
Басенок хотел спросить, про каких пчел толкует дьяк. Тот кивнул колпаком, свернул вправо, затрусил по ухабам, ко двору.
Великий князь, отпустивши Басенка и дьяка Степана, подошел к оконцу. Во дворе конюхи выводили из конюшни коней. Стремянной Иван Кручина стоял у конюшни, помахивая плетью, кричал что-то конюхам, поднял ногу серому аргамаку, постучал плеткой в копыто. Брели через двор кречетники братья Семеновы Додон и Злоба, на руке у каждого по-кречету. У поварни толкутся дворовые слуги, истопники, дворники, бабы-портомойки, ребятишки – дети дворовых слуг затолкали в снежный сугроб кудлатого пса, барахтаются. Такое же творится на дворе и у всякого боярина или захудалого князька. В прошлом году приезжал из Царьграда епископ Максим за милостыней патриарху. Все было в удивление бывалому греку, видавшему и пышный двор греческого императора, и нарядные палаты венецианских дожей.
Говорил грек: на небе бог, на земле царь – оба равны. Удивлялся тому, что бояре, не спросившись, лезут к великому князю в хоромину, ввязываются в спор, а старые бояре, какие служили еще деду, случалось, и посохом постукивали в пол: «Разумом молод князь Иван, так нас бы старых спытал». Положим, редко теперь кто из бояр или духовных скажет слово против. Знают, говори – не говори, а князь Иван по-своему сделает, как надумал, и советуется потому, что от предков повелось советоваться князю с боярами.
Князь Иван сел на лавку, уставился глазами в угол, в голову опять полезли мысли, те, какие приходили ему уже не раз.
Грек Максим, когда приезжал на Русь просить милостыню патриарху, величал князя Ивана царем. Были цари, сидели в Царьграде, далеко простирали руки. Были единоверные цари греческой правой веры, был Царьград, нет теперь ни Царьграда, ни царей. Повоевали бессермены турки Царьград. Епископ Максим говорил: один есть теперь на земле царь православной греческой веры и царь тот, царь Иван в Москве, великий князь всея Руси. Всея Руси!
Русь велика, а Московскую землю, какая под рукой у великого князя, объехать недолго. Блаженной памяти прадед Иван Калита по крохам землю к рукам прибирал, там село прикупит у обедневшего князя, там целый город, не гнушался прадед и деревеньками.
Когда куплей, когда мечом ширили свою землю деды. Вон уже куда Москва ноги протянула.
Князь Иван поник головой. Не то, не то! Тесно!
Казалось ему, видит он всю землю, лежала она на четыре стороны от Москвы. Велика ли земля Московская? На полночь поезжай, один день пути – земля святого Спаса княжество Тверское. Князем в Твери сидит Михаил Борисович, шурин любезный. Ему князь Иван дал крестоцеловальную грамоту, величал великим князем, равным братом великому князю Ивану. Тогда же в крест целовал не вмешиваться в дела Твери, не принимать в дар от хана городов или сел любезного шурина.
Знает князь Иван, хоть и крест они с Михаилом друг другу целовали, а с тех пор, как отдал верейский князь добрую половину своего удела Москве, со слезами отдал, чтобы и вторую половину не отнял князь Иван, на сердце у шурина смутно. Много в Твери бояр – доброхотов Москве, в тайных грамотах пишут они князю Ивану, какое слово молвил когда любезный шурин. Боится Михайло Борисович, что скоро и ему настанет черед, как настал другим князьям.
Посадит князь Иван своего наместника, а шурину придется мыкать горе за рубежом в Литве с другими беглыми князьями.
Литва! До нее рукой подать, отъехал за Можай, а там и рубеж. До Дикого поля тоже рукой подать. Отгородились от Дикого поля густыми сторожами, да как ни сторожи, не всякий раз убережешься от татарской напасти. Нагрянет какой-нибудь мурзишка, пустит дымом села и города, нахватает людей в полон, пограбит – и был таков. Поедут к хану послы, тот скажет, что мурза ходил на Русь самовольно. Ослабела орда. Еще отец ездил в орду, тягался перед ханом с дядей Юрием за великое княжение. Сколько с тех пор воды утекло. Сейчас и думать срамно, чтобы поехал московский князь к хану, вымаливать ярлык на великое княжение. Дань однако татарам приходится давать, как прежде. Положим не так, как деды и еще отец давали. В другой год и вовсе ничего не даст хану князь Иван, или отделается подарками. Разгневается хан, станет корить и грозить, послы только кланяются и разводят руками: «Не прогневайся, господине, в сем году не посетил бог урожаем русскую землю, оскудели люди, не с чего давать тебе дань».
Пять лет назад вздумал хан Ахмат повернуть дело по-прежнему, прислал послов напомнить Москве, что великий князь Иван – ордынский данник, и на великом княжении сидит самовольно, не вымолив у хана ярлыка на княжение. Татарским послам бояре от имени князя Ивана сказали: «Хан у себя в орде господин, а великий князь в Москве». Скоро узнали, что хан Ахмат уже идет со своими ордынцами на Москву. Далеко не дошел до Москвы хан Ахмат, воздвиг бог орду на орду, поднялся на Ахмата крымский хан Ази Гирей.
Случилось однако такое не одним божиим соизволением. Не поскупился тогда князь Иван, послал к Ази Гирею бояр с богатыми подарками мурзам и ханшам. Застращали бояре мурз:
– Ахматка только и думает, как бы вашу крымскую орду истребить.
Поднялся Ази Гирей на Ахмата, татары друг с другом дерутся – в Москве радость. Не пришло еще время встать Руcи против татар с оружием, вот и приходится ждать да хитрить. Соберется Русь под одной рукой, тогда и с ханами разговоры недолги.
Вспомнил князь Иван, шел тогда ему восемнадцатый год, был он на охоте с кречетами, искал улетевшего кречета и при дороге наехал на скоморошью ватагу. Стали скоморохи показывать свое умельство, один голоусый песню пел. Не песня – тоска. Пел скоморох о князьях, рвут князья в клочья русскую землю, куют друг на друга мечи, а татары разоряют села и города, угоняют в полон пахарей, сиротят малых детей! Скоро опять потом слушал того же молодого гудца на пиру у Басенка. Пел тогда скоморох о злых ворогах татарах, о Москве, всем городам городе. До сердца песня дошла, и слов не забыть:
…Ой, как зачиналася каменна Москва,
Всему люду христианскому на радость, на спасение…
И еще пел скоморох о том славном времени, когда соберется под рукою Москвы вся земля русская, и Рязань, и Тверь, и Новгород, и сгинет, не устоит перед Русью вся вражья сила, ханы и литва. Сам из своих рук поднес певцу кубок меда, и еще сказал тогда Федор Басенок:
– Да будет так, как молодец поет. Да поможет бог князю Ивану собрать под свою руку всю землю русскую.
Сколько с тех пор лет прошло! Бродит, должно быть, скоморох по селам и городам, песни играет. А князь Иван что делал? Собирал князь Иван к Москве русскую землю, по клочку собирал. Младшие братья из воли великого князя не выходят, не князья – наместники Москвы. Покорны и Рязань, и Тверь, случись однако, что пошатнись Москва – и передадутся недругам князя Ивана. О Великом Новгороде и говорить нечего. Уже подался под руку Литвы. Псков сердцем тянется к Москве, и как не тянуться. Страшно псковичам одним против немцев и литвы стоять. Много раз отбивались, теперь же видят – приходит время, в одиночку не отбиться, не заступится Москва, сгложут враги. На Великий Новгород псковичи злы, дали уже знать, пойдет великий князь Иван на Новгород войною, с радостью сядут и они на коней. В самом Великом Новгороде разлад, такое творится…
Под окном заржали кони, послышались голоса. Князь Иван приподнялся, сквозь слюду в оконце увидел во дворе большой, крытый кожей возок и десяток верхоконных, узнал митрополичьих бояр и дворян. Сам владыко митрополит всея Руси пожаловал…
Великий князь спустился в сени встретить владыку. Митрополит, пригибая высокий клобук в низких дверях, переступил через порог. За митрополитом вошли в сени четверо митрополичьих бояр. Низко поклонились.
В верхней хоромине владыко опустился на лавку, сидел, высокий и прямой, в белом высоком клобуке, сухой рукой крепко сжимал кипарисовый посох с костяной резьбой. От бояр митрополит уже слышал весть, привезенную из Новгорода. Того и приехал к великому князю, не ожидая, пока князь Иван пришлет сказать, чтобы пожаловал.
Великий князь и митрополит молчали. Владыко знал, какого слова ждет от него великий князь. Митрополит всея Руси переложил посох из левой руки в правую, блеснул оливковыми глазами, шурша шелковой мантией, поднялся, на смуглых щеках проступил румянец, растягивая слова, выговорил:
– Бог велит тебе, великий князь Иван, взять в руки меч твой и покарать изменников.
У псковского торгового двора встретился Ждан с Митяйкой Козлом. Кое-как одолевши книжную мудрость, приехал Митяйка к владыке архиепископу ставиться в попы. Рассказал – приезжал в Псков из Москвы посол, великий князь велит псковичам быть готовыми садиться на коней идти воевать Великий Новгород. Больше всех рады купцы. «Все на коней сядем, пустим дымом Новгород». Натерпелись обид от новгородских купцов, ждут не дождутся, когда велит Москва убираться в доспехи. Да что купцы, черные мужики, когда узнали, что подался «старший брат» Великий Новгород под руку ненавистной Литвы, недобрым словом поминают новгородцев, точат дедовские мечи и секиры.
Дела же творились такие, что нареченному владыке Феофилу было не до поповских чад, приехавших из Пскова ставиться в духовный чин.
Скоро после святок из Киева приехал Михайло Омелькович, наместник короля Казимира, с тремястами дворян и челядинцев. Кое-как рассовали приехавших по дворам. Стал Михайло Омелькович такое чинить, не только между черных мужиков, среди купцов и житьих, кому была Литва милее Москвы, пошли толки: «Сменяли кукушку на ястреба».
Требует Михайло Омелькович в корма не только себе, но и дружине своей такое, что и у владыки митрополита не каждый день на столе бывает. Подавай ему хребтов осетровых, икры, вин иноземных, медов сыченых, да хлеб пшеничный. Кормов одних ему мало, требует подарков. Опил и объел Михайло Омелькович со своей дружиной новгородцев. Не вернулись еще из Литвы послы, уехавшие в Вильну взять у короля крестное целование, пошли слухи, будто в Москве уже садятся на коней, и войны не миновать. Убрался Михайло Омелькович обратно в свой Киев, и по дороге до нитки разграбил Русу.
На вече крикуны орали, что Михайлу Омельковича позвали владыко с боярами. Неизвестно еще – вступится ли король Казимир за Великий Новгород, когда Москва пойдет войною, а королевский наместник уже объел новгородских людей и данью истомил.
Что ни день – собираются у владыки в палатах бояре толковать о делах, или посадничиха Марфа пожалует к владыке для тайной беседы. До поповских ли чад было тут владыке Феофилу.
Десять дней обивал Митяйка со своими товарищами пороги владычьих палат, и ничего толком не добился. Нареченный владыко, когда приходили к нему поповские чада, отмахивался: «Погодите, не до вас ныне». Когда надоели, велел иеромонаху Геннадию, ведавшему владычьим двором, Митяйку с товарищами к палатам и близко не пускать, пока не велит сам позвать.
От нечего делать Митяйка слонялся по торгу, чаще всего в оружейном ряду, приценялся неизвестно чего ради к щитам, самопалам, саблям, мял добротно скованные кольчуги, щупал дорогой, иноземной работы панцырь с серебряной набивкой или, взобравшись на звонницу, глядел на город, далеко раскинувшийся своими концами и улицами, на зубчатые стены детинца, на земляной вал, опоясывавший концы и башни на валу.
С Алексея Темного зима круто повернула к весне. Запенились в улицах и улочках ручьи, на Волхове лед вздулся, с каждым днем шире расплывались на льду водяные лужи. Днем, под солнцем, дымились мокрые бревна изб и заметов.
Раз брел Ждан с Упадышем к торгу. У моста в хлебном ряду увидели двоих, петухами стояли друг против друга, один в овчиной шубе, тряся седоватыми клоками бороды, выкрикивал надтреснутым голосом в лицо другому, хмурому купчине:
– Заварили господа новгородцы кашу, а мы пятины расхлебывай. Пойдет князь Иван войною, вам ладно, в городе схоронитесь и добро схороните, а нам худым, в погостах да селах куда головы преклонить? Разорит нас Москва и добришко прахом пустит.
В человеке с клочковатой бородой Ждан узнал захудалого купца из Боровщинского погоста. Рассказал ему торгован про скомороха с мертвым глазом, и поверил Ждан – жив еще Упадыш. Вздыхал тогда старик, плакался на обиды и утеснения от бояр. Залетел захудалый купец в Новгород, может быть, за товаром, может, жаловаться на обиды.
Вокруг собрались мужики, слушали, молчали. Старик разошелся, лез на хмурого купца, выкрикивал:
– Чего кашу заварили! Чего под Литву подались!
Хмурый купчина вдруг озлился, загудел:
– Ну! Ну, ты! Распялил глотку, чего да чего… – Передразнил: – Заварил кашу… Что господин Новгород скажет, на том пригородам и стоять.
Другой – тоже купец – поддакнул:
– В старину люди в пригородах и волостях не пытали чего да што, загадает господин Новгород – и садятся на конь. Согласьем и крепка была новгородская земля.
Хмурый купец, волоча ноги, отошел к своей лавке, за ним ушел и тот, что поддакивал. Мужики, были они большей частью седастые, с руками, узловатыми от долгой работы, вздохнули. Один, жилистый, лицо от огня задубело – кузнец Обакум – сказал:
– Черт-те что бояре учинили, Литве поганой поддались.
Заговорили и остальные:
– От боярской затеи добра не ждать.
– Искони Русью были, а тут на…
– Под руку Литвы…
Упадыш стал посреди мужиков, озорно блеснул глазом.
– Пошто ропотите? Кричали на вече: под Литву волим.
Кузнец Обакум собрал к переносице брови, глухо выговорил:
– Посадничиха Марфа без нас распорядилась.
Заговорили про посадничиху:
– Сильна Марфа.
– И боярами и владыкой вертит.
– Черные мужики у Марфы без малого все в кабале.
– Серебро дает и велит на вече за короля кричать.
– Закричишь, когда в брюхе пусто.
Подошел мужик, в руках держал окованную железом палицу, одет в шубу из оленьих шкур, постоял, послушал, что говорили люди, сдернул лисий колпак, наклонил голову:
– Вот она, от посадничихи Марфы памятка, с челобитьем ходил на посадничихин двор.
На темени у мужика зарубцевавшаяся рана. Люди полезли разглядывать.
– Дивно, как жив остался.
– Не в первой у Марфы на дворе этак челобитчиков жалуют.
Мужик в оленьих шкурах торопливо рассказывал:
– Зовут меня Гуркой, прислан от мужиков со Студеного моря с челобитьем. Ходил на городище к наместнику великого князя на неправды новгородские челом бить, да у наместника нет ныне над новгородскими людьми суда. А дьяк московский, был у наместника в палатах, сказал: верховодят в Великом Новгороде бояре как хотят, и пока такое будет, не видать вам, черным людям, правды. Станет Новгород у Москвы в полной воле, не даст тогда великий князь черных людей боярам в обиду.
Упадыш дернул головой, сказал:
– Того и не по сердцу боярам Москва.
Кузнец Обакум тяжело вздохнул, смотрел в сторону затосковавшими глазами. Подошел Микоша Лапа, его Ждан с тех пор, как вместе шли из Пскова, не встречал. Ничего не осталось в нем от прежнего. Вспомнил Ждан, как встряхивал Микоша кудрями, когда спорил – вот с этим самым захудалым стариком-торгованом, что сейчас стоит уныло, опустив клочковатую бороденку, были они тогда в Боровщинском погосте: «Как был, так и будет Великий Новгород себе господином и государем до скончания века». Тихим голосом Микоша рассказывал:
– Велел посадничихин приказчик Ян Казимирович долг и рост весь к Юрью весеннему принести, а где серебра добыть? А не принести – велит Марфа в холопы взять.
Мужикам и рассказывать нечего, все знают – не милостива посадничиха Марфа. Стали каждый говорить о своем, наболевшем: у одного боярин двор оттягал, с другого дважды долг взял и рост, третьего смертным боем бил, а управы на бояр не найти. Одна управа – от дедов повелось, лопнет у черных мужиков терпение, возьмутся за топоры и дубины, соберутся скопом и идут разбивать дворы досадивших бояр.
Подошло еще двое мужиков-смердов, пришли из волости. Сидят смерды на боярских землях, те, что подошли, жили за Киприяном Арбузеевым, один жаловался:
– Никогда такого не бывало. Олютел боярин Киприян. Отцы давали боярину в оброк четвертый сноп и изо всего четверть. Мы даем третий сноп и изо всего треть. А в сем году велит Киприян давать ему всего половину.
Упадыш потянул Ждана за рукав:
– Пришло время, Жданко, песню играть.
Ждан не спросил какую, знал – ту, что не дали допеть боярские хвосты-молодцы тогда на торгу, в первый день, когда пришел в Новгород.
Упадыш наладил гусли, поклонился:
– Чуйте, люди новгородские, мужики бездольные, нашу погудку.
Ждан запел:
…Ой, как зачиналася каменна Москва,
Всему люду христианскому на радость, на спасение…
Сколько воды утекло с тех пор, как в первый раз пел песню, тягался тогда перед боярином с Якушкой Соловьем. Много раз пел, потом еще. Пел в городах и селах на торгах, пел на братчинах и пирах. Слышали песню в Смоленске, Пскове, Можае, да разве вспомнишь где еще. У одних, когда слушали песню, светлели лица, другие темнели и никли бородой. А в Верее князь Михайло велел выбить из палат вон. В Новгороде, вот тут же, недалеко, боярский хвост Якушко едва не убил.
Упадыш тогда сказал: «Не пришло еще время играть в Новгороде песню о Москве». Сейчас – время.
Тоскуют и радуются под пальцами Упадыша струны, поет Ждан, вплетает в песню слова, каких прежде не было, и не татары чудятся черным мужикам и смердам, а немилостивые и жадные бояре, и одна от них заступа – Москва.
Ждан по глазам мужиков догадывался, о чем те думали. Вот так же смотрели на него мужики-рукодельцы и в Смоленске, когда пел он с ватажными товарищами о Москве, всем городам городе, в глазах и тоска и радость. Стоят – не шевельнутся. Вон Гурко, рыбак со Студеного моря, въелся пальцами в окованную железом палицу, сжал губы, хмурится, а на обожженном ветрами лице слеза. Вон Микоша Лапа устремил в сторону тоскующие глаза. Эй, Микоша, где твоя новгородская гордость: «Не поклонится Москве господин Новгород!». Боярам идти под руку Москвы горше смерти, а тебе? Неужели ж и тебе люб король Казимир и паны радные? Вон и захудалый купчина из Боровщинского погоста трясет клочковатой бородой и трет рукавом глаза, и кузнец Обакум…
Из-за лавок вывернулись боярские молодцы, гаркнули здоровыми глотками привычное:
– Не люба Москва!
– Король Казимир люб!
Молодцы, расталкивая мужиков, полезли было к певцу. Гурко выпятил грудь, рявкнул, махнул кованой палицей – и попятились, сгинули молодцы, точно и не было их.
Подходили еще мужики, купцы, смерды. Ждан и Упадыш играли снова, и те, какие уже слышали песню, не уходили.
По мерзлому настилу зазвенели копыта, с моста спустился всадник в алом кафтане, откинулся в седле, стал слушать. Ждан вскинул на всадника глаза – Микула Маркич. Так слушай же боярин. Перехватил у Упадыша гусли. Точно светом его осияло, откуда только слова взялись. Задорно гудят струны, Ждан ведет песню к концу по-новому, на развеселый лад:
А что в Новгороде учинилося…
Три дня и три ночи бояре судили, рядили,
Супротив кого, господа бояре, собираетесь,
На кого, хоробрые, поднимаетесь.
Высоко соколы поднялися,
Кабы о сыру землю не ушиблися.
Дернул струны, смотрит. У мужиков губы полезли врозь. Пел молодец великую песню, многих слеза прошибла, а под конец – смех. Как ни таилась господа, знали люди во всех концах, три дня и три ночи сидели бояре во владычьих палатах, мудрили, что делать и как быть, если пойдет Москва на Новгород войною. Решили загодя просить у короля Казимира помощи ратной силой.
Подталкивали люди друг друга, говорили:
– Не в бровь, а в глаз молодец попал.
– Высоко поднялись бояре…
– Как бы не ушиблися…
Микула Маркич сидел на своем вороном, втянув в плечи голову. Потешники, скоморохи перед черными людьми бояр Великого Новгорода поносят. Тех, кем господин Новгород стоит. Чувствовал, как от гнева каменеют скулы. Наезжая на толпу, вздыбил коня:
– Кто станет против бога и Великого Новгорода!
Дышал тяжело, сверкая на мужиков из-под густых бровей гневным взглядом. Ждан вскинул голову и радостно:
– Москва!
Микула Маркич взметнул конскую плеть, хрипло выкрикнул:
– Псы! Переветники!
И еще выругался похабно. Из толпы выскочил вперед рослый мужик, взметнул перед конской мордой кованую палицу, выкатил глаза:
– Езжай мимо, боярин!
А мужики уже обступают вороного, хватают под уздцы. Видел Микула Маркич, зря с людишками в спор ввязался, не кончится дело добром. Повернул коня, за ним затрусил стремянный холоп.
Слышал, как рослый мужик с кованой палицей вслед ему выкрикнул:
– Нам, черным мужикам, Москва здорова, а вам – боярам, смертынька.
Дни тихие, теплые.
Куда ни взгляни – вода, разлились болота, подступили к земляному валу. Вода промыла вал, рухнула деревянная башня, другую перекосило – вот рухнет. В Плотницком конце вода залила многие улицы, от двора ко двору перебирались на челнах. Такой воды не помнили в Великом Новгороде уже давно. Вода спала в середине пасхальной недели, остались на улицах озерца грязи и бревна развороченных мостовых.
Зловещие ползли слухи. Дьякон Евдоким храма Ивана на Опоках слышал, как в полночь колокола в Хутынском монастыре сами собой звонили по-похоронному. В Ефимиевском женском монастыре образ богородицы во время вечерни заплакал слезами. У Юрия монахи видели кровь, проступившую из дубовой колоды с прахом посадника Димитра Мирошкинича, убитого в междоусобицу больше чем две сотни лет назад.
Находились толкователи, толковали: много будет в Великом Новгороде покойников, оттого и сами собою по-похоронному звонили в Хутынском монастыре колокола; от великой скорби заплакал образ богородицы у Ефимия; кровь из гроба Димитра Мирошкинича предвещает великую кровь. Откуда придет беда, знали и без толкователей – из Москвы.
Со дня на день ждали в Новгороде разметной грамоты, Москва молчала, точно забыл великий князь Иван о том, что еще осенью говорил новгородским послам.
Микула Маркич ходил хмурый, не мог забыть обидной скоморошьей песни. От невеселых дум спал в лице. Спросит Незлоба: «Пошто, хозяин, кручинишься?» В ответ Микула Маркич только вздохнет, посмотрит на жену погрустневшими глазами. Дело из рук валилось, нет прежнего рвения. Привезли рыболовы оброк, три ладьи рыбы, Микула Маркич на рыбу и не взглянул. Ночью не спит, Незлоба слышит, как ворочается с боку на бок или сядет на лавку, уставится глазами в угол, и глаза скучные и думами, видно, далеко.
А то ходит до света по горенке. Ночи короткие, заря сходится с зарею, в горенке светло без огня.
Распахнет Микула Маркич оконце, с близкого Волхова тянет водяной свежестью. Над рекою светлое небо с тусклыми звездами. На той стороне у берега чернеют шнейки, струги, ладьи, на высокой корме немецкого корабля теплится фонарик. Мачты со свернутыми парусами на блеклом небе четки.
Отсюда, вон где стоит сейчас немецкий корабль, бывало отплывали струги и ушкуи, полные ратных, и с ними Микула Маркич. Тут же выгружали добычу, какую добывали в походе, а вон там, пониже, свели Микулу Маркича молодцы со струга, когда едва живой вернулся он с Югры.