Текст книги "Машина ужаса (Фантастические произведения)"

Автор книги: Владимир Орловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Глава V
Мы едем в Америку

Признаюсь, что всему этому я поверил не сразу: слишком похоже было на мистификацию. Угадывание чужих мыслей, запись движений души на автоматическом приборе, а особенно эти огненные буквы во тьме, – все это было слишком Необычайно.

В сущности, теоретически продумывая все виденное, я не находил в нем ничего невозможного, но поверить сразу в его практическое осуществление в такой форме, которую можно было, так сказать, ощупать руками, – я долго не мог.

Юрий много рассказывал мне, со времени посещения лаборатории, подробностей, которые далеко не могли утвердить меня в этих новых идеях.

Это все было больше похоже на сказку, чем на научную работу.

Особенно поразило меня объяснение, данное им с этой точки зрения, возможности передачи на расстоянии настроений, сильных переживаний близких друг другу людей.

– Разумеется, если вообще согласиться с тем, что человек излучает электромагнитные волны разной длины, соответствующие различным переживаниям, – сказал я Юрию, – то возможно, что колебания эти могут быть восприняты другим индивидом на расстоянии тысяч верст, но, во-первых, почему же они заставляют отозваться именно того или иного человека, а не всех вообще, а, во-вторых…

– Вы забываете, – перебил меня мой приятель, – что струна отвечает другой струне созвучанием лишь тогда, когда она настроена с первой в унисон, то-есть способна издавать звук той же высоты.

– Ну, и что же?

– Да то, что изо всех людей на данное колебание отзывается лишь тот, кто настроен также в унисон с живым источником, излучающим волны. Так же и станция беспроволочного телеграфа принимает не все электромагнитные колебания, проходящие мимо нее, а выбирает, так сказать, те, на которые она настроена.

– Допустим, – продолжал я, – так вот, во-вторых, почему этим настроенным в унисон прибором оказывается, как вы говорите, человек близкий и в каком именно смысле?

– Это не обязательно, но в большинстве случаев действительно так бывает. И естественно, почему. Надо обернуть вопрос: не потому люди могут быть настроены в унисон, что они близки, а, наоборот, именно потому они близки, что, быть-может, случайно в той или иной области своих переживаний излучают волны одинаковой длины.

– Какая же, однако, связь между, положим, духовной близостью двух людей и одинаковостью характера излучаемых ими колебаний?

– Вполне понятная. Одинаковость длины волн указывает на одинаковость производящих их нервных токов, а значит, и отвечающих им переживаний, идей, эмоций и прочее.

– Вот как. Следовательно, всякое чувство взаимной любви, симпатии, приязни вы объясняете случайной одинаковостью устройства нервно-мозговых аппаратов, излучающих одинаковой длины психические волны?

– Не всегда случайной, – возразил мой собеседник; – часто это сходство зависит от одинаковой наследственности. Это объясняет легкость возникновения такой близости у людей из одной семьи.

– Однако, очень часто у индивидов, совершенно не имеющих общей наследственности, эта близость оказывается несравненно больше; ну, скажем, у мужа и жены. Неужели это только случайность?

– И да, и нет. Случайным бывает первоначальное небольшое сходство, которое во много раз увеличивается при длительном взаимном общении. Постоянный обмен сходными переживаниями все более облегчает прохождение по проводящим нервным путям именно данных токов, отвечающих присутствию близкого человека. Таким образом, происходит своеобразная гимнастика нервных путей, с каждым разом облегчающая дальнейшее их прохождение и делающая организм все более чутким резонатором на данные колебания.

Опять-таки теоретически я ничего не мог возразить против такой последовательной логики.

– Но в этом отношении теория вашего дядюшки именно только теория, гипотеза? Проверить ее фактически вряд ли возможно.

– Нет, кое-что и на эту тему уже накопилось. Да, вот вам один факт, не подлежащий сомнению. Когда в 1915 году младший брат дяди Сергея умер на фронте, где он был офицером, – в момент его смерти его мать и сестра ясно видели или во всяком случае почувствовали его присутствие.

– Помилуйте! – возразил я, – мы уж договорились, кажется, до явления призраков и прочей чертовщины?

– Почему же чертовщины? Сильная вспышка жизненной энергии в момент смерти явилась источником интенсивных колебаний, воспринятых организмом, настроенным и унисон.

– Все это так, но самая связь этого явления с теорией нервно-психических колебаний – все-таки только гипотеза?

– Да, к сожалению, покойный дед не имел в своем распоряжении психографов, которые стоят в лаборатории дяди Сергея и которые вы там видели. Но теперь, в случае чего-либо подобного, вполне возможна и фактическая поверка.

– Я бы искренно пожелал, чтобы случай этот не представился.

– Почему? – с удивлением спросил Юрий.

– Да потому, что «что-либо подобное» должно приключиться или с вами, или с вашим дядюшкой, по которым установлены эти… как вы их называете?

– Психографы. Да, об этом я и забыл, – засмеялся Юрий, – ну что же делать? А я думаю, дядюшка от души желает мне несчастной любви, разочарования в жизни, крупного проигрыша и других сильных ощущений.

– Так же, как моя жена не менее искренно пророчит вам тихую пристань семейной жизни, к огорчению Сергея Павловича.

– А ваше мнение, дорогой мой?

– Пожелаю вам быть самим собой и не искать ничего умышленно.

– Аминь. Ответ, достойный дельфийского оракула. А я, пожалуй, склоняюсь к мнению дядюшки, хотя и по другим, нежели он, мотивам.

Этот разговор происходил вечером в моем кабинете, где мы только что закончили разборку коллекции окаменелостей из ухтинского песчаника. А через два дня я получил из Центрального управления разработок Севера в казенном пакете официальное предложение войти в состав комиссии, командируемой в Пенсильванию для ознакомления с условиями залегания нефтеносных пород и характером их разработки с целью уяснения некоторых вопросов по начинаемой эксплуатации Ухтинского района.

Мне, конечно, предстояло по этому поводу выдержать бурю у себя дома, что бывало неизменной прелюдией ко всем сколько– нибудь длительным отъездам. Но я решил быть твердым и не упускать случая, помимо всего остального, взглянуть воочию на жизнь этого удивительного континента, увидеть собственными глазами этого дядю Сама, с таким покровительственным видом похлопывающего по плечу старушку Европу и вошедшего окончательно по отношению к ней во вкус командирского тона.

Тогда же мне пришла в голову мысль предложить Юрию участие в экспедиции, так как бумага давала мне некоторую свободу в выборе сотрудников.

Он принял мое предложение с восторгом.

– Надеюсь, что это в последний раз выше цыганское «я» берет верх над благоразумным, – сказала ему по этому поводу моя жена, не одобрявшая всей нашей затеи.

– Надеюсь, – ответил Морев, – привезу из Нью-Йорка халат и длинную американскую трубку.

Что касается Сергея Павловича, то он сначала было поморщился, но затем даже выразил свое удовольствие, надавал нам тьму поручений делового и личного характера, и все оставшееся до нашего отъезда время провозился у себя в лаборатории над тщательной регулировкой психографа, настроенного по Юрию.

Я глядел на эти манипуляции с недоверием и странным чувством почти недоброжелательства.

– А знаете ли, – сказал я как-то Юрию: – если верить в действительность работы этих удивительных приборов, мне было бы странно, почти жутко – оставить здесь за собой такого неумолимого, неусыпного соглядатая, от которого не могут скрыться даже сокровенные переживания…

Он повернул голову, и в его глазах мелькнуло что-то вроде испуга.

– Вы знаете, – ответил Юрий нетвердым голосом, – мне у и самому как-то не по себе. Это похоже на сказку, которую я читал когда-то в детстве. Отправляющийся в дальнее и опасное путешествие принц или королевич, не помню уж кто, оставляет на родине волшебный розовый куст, который должен завянуть, если с ним, принцем, случится несчастие. Теперь эта сказка становится явью. С той разницей, что розовый куст принца заменяется головоломным аппаратом с проволочками, рычажками и колесиками моего дядюшки.

– Аминь, – ответил я любимым изречением моего собеседника. – Будем надеяться, что за десять тысяч верст через Атлантический океан он вас не достанет.

Через неделю мы были на борту «General Hegg», который из Кронштадта должен был доставить нас в Ливерпуль, откуда путешествие наше продолжалось на одном из пароходов «Transatlantic Company». Юрий все это время занимался английским языком, объясняясь наполовину звуками, наполовину жестами с матросами и разношерстной публикой 3-го класса, где он легко сводил, по его словам, удивительно интересные знакомства. Мне же во время этого переезда через океан впервые пришлось столкнуться с представителями международной денежной знати.

Что меня сразу поразило больше всего, это то, что я не мог угадать, к какой национальности принадлежал каждый из них. Каждый говорил одинаково на трех, четырех языках, из которых нельзя было угадать их родной. Каждый оперировал общим арсеналом идей, поверхностных, хотя часто блестящих по форме, принятых в этом кругу. Каждый имел одинаковую безукоризненную наружность, одинаковые панамы, одинаковые галстуки, одинаковые смокинги наверху и в hall’e, одинаковые фраки за обедом. Они не были французами, немцами, американцами, англичанами, а чем-то покрывающим собой и немца, и француза, и американца. Поистине, это была особая раса.

Между пассажирами 2-го класса разница национальностей и положений была заметнее. Здесь слышал я такой разговор между доктором-немцем, ехавшим на какой-то медицинский конгресс в Бостоне, и американским журналистом, которого я видел в Москве и который очень интересовался будущим нашего Севера:

– Удивительное дело, – говорил ему доктор, сидя в плетеном кресле и посасывая скверную сигару, – как вы, американцы, опередившие нас своей материальной культурой и по праву этим гордящиеся, так упорно тянетесь своим прошлым в Европу и радуетесь тому, что у нас, в Старом Свете, все больше теряет кредит и значение…

– Ну, и что же? – усмехнулся его собеседник, – а вы, богатые своим прошлым, традициями, духовной культурой, – вы гонитесь за нами в наших материальных достижениях… Это так естественно: ценят дороже всего то, чего не имеют сами или чего лишились. Это великий нивелирующий стимул, который в конце концов сгладит границы, и тогда исчезнет разница между европейцем и американцем, между французом и немцем…

– О! – вырвалось невольно у доктора, – что касается последнего…

Он сердито швырнул за борт сигару и потемневшими глазами следил за подчеркнуто изящным французским коллегой, едущим на тот же конгресс и обратившим к нам теперь свой тонкий профиль с бородкой Henri IV, в небрежно изысканной позе, в оживленном разговоре с двумя дамами.

– Но ведь в конце же концов это будет, – улыбнулся одними глазами американец, угадывая внутреннее волнение собеседника.

– Раньше мы с ними сосчитаемся, – промолвил после некоторого молчания доктор, и в голосе его послышалась упорная, глухая, неустающая ненависть.

К вечеру этого дня мы подъезжали к Нью-Йорку.

Глава VI
На нашем горизонте появляется женщина

Нью-Йорк встретил нас негостеприимно. С утра шел проливной дождь, сквозь завесу которого вырисовывались темные громады необъятного города. Под серой пеленой он будто потерял свою физиономию, а, может быть, и не имел ее вовсе… По крайней мере, вначале в многомиллионном, кричащем, ревущем, свистящем и гудящем хаосе, в стремительном, многоязычном людском потоке я не нашел ничего, что остановило бы на себе внимание. Впрочем, толпа всегда действует на меня подавляюще; я боюсь ее, точнее – испытываю что-то среднее между брезгливостью и страхом, мне чудится в ней часто непроизвольное, но неизбежное насилие над моей волей.

Теперь я знал, что это значит: я был слишком чутким резонатором на бесчисленное количество переплетающихся колебаний, излучаемых этим сложным прибором. А здесь, в Америке, я был поистине в царстве толпы, в царстве знаменитого мöба, духом которого проникнута вся жизнь.

Но только позднее, когда из нашей каморки в 20-м этаже в русском квартале около Ист-Бродвей попали мы с Юрием в эту жизненную артерию Манхеттена, я почувствовал настоящий американский мöб.

Первое впечатление, поразившее меня, было ощущение полной механичности этой жизни. Мне показалось невероятным, что этот непрерывный, нескончаемый поток составлен из живых, мыслящих и страдающих людей. Это был бег автоматов, заряженных механической энергией и стремящихся в беспорядочном по видимости, но строго согласованном движений к неведомой им самим цели.

Юрий, вообще, не любитель больших городов, был совсем удручён и растерян, особенно в первое время. Невероятное кипение жизни сбивало его с толку, делало больным; он не мог приспособиться к ее лихорадочному темпу.

– Знаете ли, – сказал он как-то, – я чувствую себя здесь совершенно чужим, и мне жутко; даже не за себя, а за всех этих живых кукол, мчащихся в этой страшной сумятице. Вам не приходило в голову, глядя на этот бег, что, стоит кому-нибудь упасть, – он уже не поднимется: его место будет просто автоматически заполнено, и он окажется лишним?

– Да, здесь упасть – значит выбыть из игры, ставкой в которой – жизнь.

– Аминь. Хорошо, что мы здесь только гости.

Попав из Нью-Йорка в Филадельфию и выхлопотав, хотя и не без труда, разрешение произвести некоторые изыскания и обследовать условия работы по добыче нефти, мы получили возможность соприкоснуться с деловым и коммерческим миром и оценить его характер и физиономию.

Это была новая раса, твёрдо и трезво стоящая на ногах и уверенно глядящая вперед. Рим нашего времени. И роль Греции по отношению к этому новому Риму играла старушка Европа, принесшая свою многовековую и утонченную культуру на алтарь трезвой, практически-солидной и безвкусной цивилизации. Как и в Риме, наша утонченность и духовность претворялась в монументальность, грандиозность и небывалый доселе размах.

Невольно приходило в голову сопоставление ионического храма с римским Капитолием и в наше время миланского собора с Капитолием вашингтонским.

Вот он, четвертый Рим, четвертый и последний, который должен охватить всю землю, с тем, чтобы рассыпаться в прах в великом и страшном падении и на своих развалинах дать начало новой жизни.

– А вы думаете, этого последнего Рима надо ждать? – спросил меня Юрий, когда я рассказал ему о своих впечатлениях: – а не пришел ли он уже давно и не наложил ли на мир свою железную руку? И не его ли мы видели на Бродвей и Wall-Street, и еще раньше – в откормленных затылках и выхоленных руках международной публики I класса?

– Да, пожалуй, вы правы, но, во всяком случае, эта раса сыграла и играет в этом международном Риме роль бродильного начала, роль дрожжей и закваски. Ведь, смотрите: она и чисто физически получила новый облик, отличный от европейца.

– Да, да, а знаете ли, откуда этот облик? – засмеялся Юрий.

– Я бы, конечно, до этого не додумался, а американцы сами не любят в этом сознаваться. Мне об этом рассказал один из моих знакомцев по 3-му классу, с которым я встретился после на Ист-Бродвей. Возьмите типичного, сухопарого, горбоносого янки, представьте себе его без бороды, посадите на макушку пучок перьев, а для полноты картины разрисуйте ему физиономию. Не напоминает ли это вам чего-нибудь из ваших детских лет?

– Да, пожалуй, какого-нибудь вождя навахосов, команчей, сиуксов или чего-либо в этом роде.

– Не правда ли? Это, прежде всего, раса метисов и вообще гибридов. «Мы очень не любим в этом признаваться, – сказал мне мой осведомитель, – хотя именно в этом надо искать корни нашего национального характера, дающие нам силу и сопротивляемость».

– Да, да. Ведь мы в Европе целый ряд веков выбрасывали за океан из своей среды самое беспокойное, энергичное и здоровое. И теперь мы не устаем говорить о нашем вырождении. А тут примесь еще новой, свежей, терпкой крови дала поистине новую расу, жизнеспособную, стойкую и гордую.

Работы нашей партии развернулись в районе от Филадельфии до Питсбурга. Здесь, в скромной квартире из трех комнат, приютилась наша маленькая контора. Пока мы с партией (в том числе и Морев) отправлялись производить обследования на местах нефтяных разработок, в нашей конторе, как обычно, стучала машинка, скрипели перья – вертелась канцелярская машина, сопровождающая всякую деятельность человека.

Через контору мы получали почту из России: я – обычные послания на десяти листах от жены с подробнейшим перечислением домашних мелочей, слухов, сплетен и новостей из Ленинграда; Юрий – коротенькие строчки от дядюшки, который, между прочим, писал неизменно: «Психограф чертит прямую линию».

– Не достанет, – смеялся мой приятель и отвечал такими же коротенькими письмами, похожими больше на официальные донесения.

Вернувшись в Питтсбург после одной из поездок, ты нашли в конторе маленькое изменение. Вместо заболевшей соотечественницы, исполнявшей у нас роль машинистки, была нанята временно новая служащая.

Увидав ее впервые, я невольно остановился: это было лицо из тех, мимо которых невозможно пройти, не обратив внимания.

Я не скажу, чтобы она была красавицей: взятые в отдельности, черты ее лица не отличались безукоризненной правильностью, – но матово-оливковый цвет лица в рамке темных, почти черных волос, большие влажные, чуть-чуть косо поставленные глаза, редкая гармоничность и мягкость движений, вибрирующий грудной голос – все это создавало поразительно цельное и волнующее впечатление.

В ней была пропасть мягкой женственности, удивительной простоты и, вместе с тем, чувствовалась незаурядная сила характера.

Ко всему тому она была очень неглупа и обладала в достаточной мере живым воображением и практическим здравым смыслом. Одно было нехорошо: она была без меры самолюбива и вспыльчива.

Все это узнал я, конечно, много позже, когда мы ближе познакомились. Первое же впечатление, повторяю, было чувство обаятельной прелести. В этот день я чувствовал, что письмо мое жене было не вполне искренним… Конечно, я был слишком стар, чтобы делать глупости, но мысли не всегда считаются с условиями возможности и… не во всех мыслях можно откровенно признаться иногда даже и самому себе.

Мисс Margaret была, как я узнал вскоре, полуфранцуженкой-полукреолкой, откуда-то с юга и соединяла в себе самым очаровательным образом достоинства и недостатки своих сестер по обе стороны океана.

Так как мы с Юрием оба в достаточной мере владели французским языком, то знакомство наше не ограничилось приветствиями при встречах. Мы совершили втроем прогулку в окрестности Питтсбурга, съездили на Ниагару и два раза были в Нью-Йорке, при чем спутница наша приняла на себя роль чичероне.

Впрочем, мне скоро пришлось отказаться от этого удовольствия. Во-первых, я был очень занят: у меня накопилось много материала и в связи с данным мне поручением и для себя лично. Во-вторых, я стал немного тяжел на подъем: ведь мне было столько же лет, сколько им обоим вместе. Разумеется, мне не к лицу было бы делать глупости. Впрочем, я, может быть, был бы не прочь и от них, если бы можно было рассчитывать на их обоюдность. Но надеяться на это было по меньшей мере наивно. Ну, и… одним словом, я почувствовал себя скоро лишним в этом трио.

Конечно, мне ничего не стоило убедить Юрия, что я по горло занят. Он очень жалел, уговаривал меня не переутомляться, сокрушенно качал головою по поводу моего изнуренного вида, но… прогулки все-таки продолжались, правда, уже вдвоем.

Было время, когда мне пришлось снова отправиться на две недели на работы, при чем я волей-неволей должен был взять с собой Юрия – другого техника-нивелировщика не было. Всю дорогу он дулся на меня, как на злейшего врага. Он подозревал, что это было подстроено нарочно. Впрочем, по возвращении в Питтсбург, он вернул мне свое расположение.

Много рассуждений было от начала мира на эту тему, и сейчас вопрос этот так же темен, как и раньше.

Конечно, воля рода, необходимость его продолжения – великий сводник от начала веков. Но почему именно Иван выбирает Марью и Марья Ивана, и вне их двоих мир кажется пустыней и миражем?

Не жестоко ли было бросить людям такую приманку только ради того, чтобы история первого века сменялась историей второго, потом третьего, десятого, двадцатого, и так до тех пор, пока какая-нибудь звезда в слепом беге не сожжет своим дыханием все и не обратит в мертвый мусор нашу землю со всеми ее маленькими и большими делами и мыслями? И всё-таки почему именно Ивану нужна Марья и Марье Иван? Или в самом деле только потому, что у обоих случайно совпадает длина излучаемых ими волн в области половых эмоций, и этим они выделяются как две отвечающие друг другу струны, настроенные на одну и ту же ноту?

Значит, опять случай, то-есть неизвестное. Вот двое: люди разного склада, разных национальностей и происхождения, разного воспитания, – и случай сталкивает их в сумятице жизни, а дальше все за них делают неизбежные и непреоборимые законы, управляющие дрожанием электронов и атомов, колебанием струн и камертонов и ритмом исторических движений человеческих масс.

Впрочем, у моей пары дело шло, видимо, не совсем уж гладко. Не знаю, в чем было дело. Юрий вообще вдруг стал замкнутым и сдержанным и особенно избегал какого бы то ни было разговора о мисс Margaret. Ходил мрачный, задумчивый и, в конце концов, однажды разразился неожиданной тирадой.

А знаете, Дмитрий Дмитриевич, мне иногда приходит в голову: удивительно глупая и жестокая штука жизнь, и недурно было бы ее кончить, не ожидая своей очереди. Вы никогда об этом не думали?

– Думал, – ответил я, – когда был примерно таких лет, как вы, дорогой мой, думал и даже купил себе револьвер, но забыл пули в магазине, а идти за ними второй раз было совестно. С тех пор это искушение больше не повторялось.

– Нет, серьезно. В сущности, по-моему люди все должны кончать самоубийством. Это гораздо больше отвечает человеческому достоинству, чем покорное ожидание результата работы каких-нибудь бактерий.

– Фу ты, страсти какие, милый мой! Впрочем, может быть, когда-нибудь это и будет, когда наши потомки станут сверхчеловеками и, насытившись жизнью по горло, будут устраивать этакое помпезное представление á la Петроний. Но до этого еще очень далеко.

– Нет, это не то. Я не сыт жизнью; наоборот, быть может, слишком голоден. И все-таки осточертела она мне выше головы.

– Если говорить серьезно, дорогой мой, то менее всего отвечает человеческому достоинству такой выход из положения, когда он является не чем иным, как бегством, непростительной слабостью. Не говоря уже о том, что никому вы этим ни пользы, ни удовольствия не доставите, кроме, пожалуй, вашего дядюшки… А ради этого, право, не стоит устраивать неприятности вашим друзьям…

– Дядюшка… да, да. – Юрий вдруг густо покраснел: – А знаете ли, что он написал мне в последнем письме? «Психограф дает небольшие колебания, – напиши, в чем дело?».

– Не смею судить, имеет ли этот почтенный аппарат основание для своего беспокойства, но, дорогой мой, от души хотел бы вам помочь, чтобы он снова чертил свою ровную прямую линию.

– Спасибо. Я знаю, Дмитрий Дмитриевич. Выбраните меня идиотом.

– Ну, зачем же так резко, голубчик? Да и сознание своей вины – уже половина ее исправления.

– Аминь.