Текст книги "Машина ужаса (Фантастические произведения)"

Автор книги: Владимир Орловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Сергей Павлович взглянул на часы.

– Без четверти пять. Пора садиться. Остановка будет в Мобиле. Там уже будут известны новости, и мы увидим, что делать дальше. Итак, все-таки вы с нами?

– Все-таки.

Он сделал рукой неопределенный жест и направился к своей машине. Мы все заняли свои места, и ровно в пять часов утра воскресенья, под красноватыми лучами медленно подымающегося солнца, машины одна за другой с глухим шумом вытянулись в колеблющуюся линию навстречу пламенеющему диску.

Поход, если можно так назвать, начался.

Перелет был нелегким. Заключенные в свои уродливые одеяния, отрезанные ими ото всего живого, мы на целый день были предоставлены своим мыслям. Я обо многом передумал за эти томительные часы, глядя сквозь зеленоватые стекла шлема на расстилавшиеся под нами и непрестанно сменявшиеся, хотя и похожие друг на друга картины. Иногда мы зарывались в мягкие волны облаков, и тогда нас охватывала пронизывающая-сырость тумана, и в этой непроглядной мгле слышался только однообразный, ритмичный стук машин и гудение винтов.

Я думал о том, насколько человечество ушло бы вперед, если бы не тратило столько изобретательности, энергии, крови и материальных средств на истребление себе подобных.

Но невольно мысль переносилась вперед, к востоку, туда, куда неизменно тянулась линия наших машин и где ждала нас скрытая сейчас во мраке развязка драмы.

В Мобиле мы опустились поздно вечером, часов около одиннадцати, усталые от неподвижного сидения, от заключения в наших костюмах, от тягостного ожидания и собственных мыслей.

Здесь мы узнали новости. Они были такого рода, как и можно было ожидать, но пока без всяких подробностей. Вчера около часу дня все население Нью-Йорка было охвачено чувством дикого страха, под влиянием которого началось форменное бегство из огромного города, принявшее в этих условиях характер катастрофы.

Сообщалось о трех железнодорожных крушениях в нескольких километрах от города, с громадным количеством жертв, и о гибели двух больших пароходов, столкнувшихся в общей панике на рейде. Вообще, видимо, происходило что-то такое, о чем, кажется, боялись сообщить точно, но что носило характер стихийного бедствия.

Это видно было из того, что вчера к вечеру президент республики собрал спешно обе палаты конгресса, не решаясь воспользоваться предоставленными ему полномочиями.

Из глухих намеков можно было понять, что на этом заседании будет поставлен вопрос о капитуляции.

Борьба представлялась безнадежной, да к тому же правительство было поставлено между двух огней: с одной стороны– неуязвимый враг на Памлико-Саунде, а с другой – те грозные массы, которые наводнили улицы и площади больших городов, где отчаяние сообщило толпам силу и решимость, а крушение власти в общей панике дало простор нараставшей волне гнева и ненависти. Продолжение борьбы означало рост этого второго противника, оказавшегося для Wail-Streeta и иже с ними, страшнее первого. В этом выборе, видимо, в Вашингтоне окончательно склонялись к капитуляции перед Эликоттом.

Там была надежда сговориться, хотя бы ценой подчинения и позора, и ополчиться, пока не поздно, на общего врага, вдруг поднявшего голову.

А сила этого врага росла с каждым днем, и неясное глухое брожение вылилось уже в ряд выступлений народных масс, ставивших себе определенную цель – свержение ненавистного правительства банкиров и торгашей. И в Сан-Франциско это кончилось тем, что город был захвачен восставшими, к которым после короткого и нерешительного боя примкнула поставленная на военное положение территориальная дивизия.

Из газет, очень сдержанно говоривших об этих событиях, было видно, что весь запад охвачен огнем, и что оттуда идет нечто более страшное, чем машины Эликотта.

Сергей Павлович презрительно пожал плечами, прочтя о назначенном президентом собрании палат конгресса.

– Пусть совещаются. Но я не дам ни полушки за их головы, если они решатся на сдачу. Капитуляция правительства не есть еще капитуляция народа.

– Но что же вы тогда будете делать? – опросил я. – Очевидно, Пэджет получит соответствующие распоряжения, и мы окажемся без людей, без оружия, – просто с голыми руками.

– Слишком поздно, – возразил Морев: – Пэджет – это стрела, спущенная с тетивы, и она летит по назначению уже помимо собственной воли.

Дальнейший план был изменен. Грузовые машины были немедленно направлены по прежнему маршруту на Джеконсвилль в сопровождении одного легкого аппарата. А два аэроплана, на которых были мы с Юрием, Морев с его ассистентами и помощник Пэджета майор Самюэль, с первыми лучами солнца поднялись, взяв курс на северо-восток.

Глава XX
Нью-Йорк в ужасе

Морев решил, прежде чем начать наступление, проникнуть в район, захваченный влиянием машин Эликотта, с целью испытать работу наших предохраняющих костюмов и ознакомиться с действием этого неведомого еще нам оружия.

Кроме того, мне казалось, что Сергей Павлович хотел в этот решающий момент быть ближе к Вашингтону.

Перед тем, как отправиться в путь из Мобиля, он послал шифрованную телеграмму президенту. Думаю, что она должна была сыграть роль в решении, принятом правительством в эту знаменательную ночь. О решении этом мы узнали к вечеру понедельника на месте нашей последней стоянки перед отправлением к Нью-Йорку, возле небольшого городка Оксфорд, в нескольких километрах от Филадельфии. Здесь уже чувствовалась близость разразившейся на Мангаттане катастрофы.

Даже в этом маленьком городке все было полно беглецами и взбудоражено до последней степени.

Тут мы и узнали, что заседание конгресса закончилось этим утром. Подробностей, конечно, не было, так как оно происходило при закрытых дверях, но было очевидно, что героическое решение было принято после продолжительных колебаний и ожесточенных прений.

Позже, когда отгремели события, стали известны подробности этой ночи в Капитолии. Когда напряжение в собрании достигло страшного возбуждения, и вопрос, видимо, клонился в сторону капитуляции, на которой, спасая свои карманы, настаивала партия, олицетворявшая интересы Wall-Streeta, встал депутат рабоче-фермерской партии, весь бледный от волнения, и поднял руку с жестом отчаяния:

– Неужели нас послал народ в эти стены для того, чтобы мы собственными руками выдали его на произвол наглого маниака, мы, американцы?..

Я спрашиваю, хватит ли у вас духу присоединиться к этому позорному решению!?

Неужели вы не слышите голоса поднимающейся народной бури? Найдутся ли руки в стране, которые взялись бы исполнить такое постановление?

Вы думаете только о себе, но ваше дело проиграно, так не позорьте же его окончательно актом предательства и трусости.

Вспомните хоть в этот миг, что вы – американцы!

Во всяком случае мы, левые, остаемся здесь, а если и выйдем отсюда, то для того, чтобы присоединиться к нашим братьям на западе!

Словно дыхание бури пронеслось по собранию. Люди вскакивали с мест и кричали, как одержимые, карабкались на скамьи, стучали ногами. Все собрание сгрудилось к президиуму. В эту минуту, не слушая отчаянных звонков председателя, порывисто взбежал на трибуну тот же депутат с горящими глазами и стремительными движениями.

– Джентльмены! – раздался его голос, заглушивший на минуту хаос собрания, – джентльмены, я беру слово и прошу вашего внимания.

Едва водворилось относительное молчание, как с трибуны, будто тяжелые камни, раздельно и грозно прозвучали слова:

– Джентльмены, я знаю, что действую вопреки конституции, но сейчас не до формальностей. Я ставлю вопрос на голосование. У кого хватит духу высказаться за капитуляцию республики, кто дерзнет посягнуть на это дело, пусть поднимет руку…

Торжественная тишина охватила зал. Все собрание замерло в созерцании грозной минуты. Председатель, у которого так внезапно вырвали его прерогативу, застыл, как изваяние, в негодующем жесте.

Прошло две или три минуты в полном подавляющем молчании; слышно было лишь учащенное дыхание нескольких сотен грудей.

Ни одна рука не поднялась.

– Предложение отвергнуто единогласно, – прозвучало с трибуны, как удар грома.

То, что произошло затем в зале, трудно себе представить. Это был неописуемый взрыв энтузиазма, припадок массового внезапного безумия, охватившего толпу, и, когда возбуждение улеглось, никто не рискнул уже поднять голос за отвергнутое предложение.

Все это мы узнали, конечно, гораздо позже.

В Вильмингтоне же мы прочли только что полученное правительственное сообщение, говорившее о принятом решении в коротких, но далеко не твердых словах, носивших на себе отпечаток ночных событий в конгрессе.

«С тяжелым сердцем, болея душой за бедствия сограждан, правительство, тем не менее, во имя чести и достоинства нации решает продолжать борьбу и поручает себя и народ воле всевышнего».

Это было очень похоже на решение, вырванное из горла, но для нас, в конце концов, это было безразлично. Руки у нас были развязаны, и мы могли действовать.

Впрочем, тут же нам стало ясно, что это известие, если бы даже оно было и другого характера, уже ничего изменить не могло.

Правительство в сущности оставалось таким только по имени. Судя по всем сведениям, вся страна была в огне, и кучка людей, заседавших в Капитолии, оказалась утлым суденышком среди бушевавшего моря.

В Сан-Франциско уже сконструировалась революционная власть, и спешно формировалась армия, пополняемая десятками тысяч из промышленных районов.

В соседней Пенсильвании также все бурлило и кипело, и правительство потеряло там всякую силу и значение.

Рано утром во вторник, с первыми лучами солнца, наши две машины поднялись и взяли курс на северо-восток.

Через полтора часа перед нами легли очертания огромного города, уже отсюда поразившего нас своим видом, указывавшим на необычайные события. Трубы заводов и фабрик, поднимавшиеся целым лесом среди каменного хаоса, не несли своего обычного дымного покрова, свидетеля работы и движения. Пустыми, мертвыми пальцами воткнулись они в розовеющее небо и говорили о смерти и запустении.

Зато облаками дыма затянуло порт, где толкались в беспорядке казавшиеся неуклюжими насекомыми пароходы. На вокзалах была такая же пустота и тишина, как на заводах: очевидно, загроможденные при крушении пути так и остались закупоренными и бесполезными в этом городе, потерявшем смысл. В восточном углу, вблизи моста в Бруклин, большое пространство было в огне, охватившем опустевшие кварталы. Здесь было сплошное облако густого дыма, относимое ветром к Лонг-Айленду.

Мы опустились у окраины Джерси, несколько в стороне от главной железнодорожной линии, идущей на запад, у большой дороги на Тренто. Я никогда не забуду зрелища, открывшегося нам отсюда. Шоссе было все целиком запружено нескончаемым потоком людей, лошадей, экипажей, телег, огромной массой без конца и начала двигавшихся в несколько рядов по дороге, по обочинам и просто полем по обе стороны, словно разлившаяся и вышедшая из берегов река. Отсюда, издали до нас доносился только смутный гул, в хаосе которого тонули отдельные звуки.

Мы сделали попытку узнать, находимся ли мы в зоне действия лучей с Памлико-Саунда или эта паника – последствие уже закончившейся катастрофы.

Мы с майором Самюэлем первые попробовали снять шлемы и вздохнуть свежим воздухом, но в ту же минуту пожалели о сделанном, – по крайней мере я. У меня всегда было слабое сердце, и сильные волнения нередко вызывали отчаянные припадки сердцебиения. И сейчас я сразу почувствовал знакомое жуткое ощущение острой боли в сердце, сопровождаемое приступом неодолимого страха; меня охватило безумное желание куда-то бежать, словно по пятам следовал грозный, неумолимый враг. Я начал терять власть над собой. Мне напомнило это ужас, испытанный мною во время великой войны, когда на меня под ударом тяжелого снаряда рухнул деревянный блиндаж, и я оказался заживо погребенным в этом гробу, в трех аршинах под землей. Я пробыл под этими обломками три часа и считал себя погибшим. Я был убежден, что спасения быть не может, и мысль о том, что я задохнусь в этой невыносимой атмосфере, пропитанной запахом дыма, пороха и еще каким-то нестерпимо острым и тяжелым, тянувшимся одуряющей струей из щели у самого лица, – лишала меня сознания. Я старался взять себя в руки, упрекал себя в трусости, в животной привязанности к жизни, наконец, приводил себе тысячи доводов, чтобы убедить самого себя в том, что спасение возможно, и вернуть самообладание, но не мог освободиться от дикого, звериного страха, заставлявшего меня кричать в своей могиле и царапать землю совершенно непроизвольными движениями.

Когда меня откопали, – со мной произошел первый в жизни сердечный припадок. Нечто подобное нахлынуло на меня в тот момент, когда я освободил голову от тяжелого капюшона, и я не знаю, что было бы со мной, если бы Сергей Павлович не схватил меня за плечи и не набросил быстрым движением шлем, закрепив его на место. Я после этого долго не мог прийти в себя и боялся одного из своих припадков. К счастью, дело обошлось небольшим сердцебиением.

Мои товарищи тоже сделали эту попытку и также поспешили замкнуться в спасительные одеяния. Юрию и одному из ассистентов Сергея Павловича пришлось, как и мне, прийти на помощь.

Мы убедились ясно в том, что до сих пор еще злополучный город был под действием страшного оружия Джозефа Эликотта, и что наши защитные костюмы оказались вполне ограждающими нас от него.

Кому-то из нас пришла в голову мысль взглянуть ближе на этот живой поток, стремившийся мимо нас на запад из умиравшего города. Между нами и ближайшим поворотом дороги была группа деревьев, скрывавшая нас от взоров толпы, которая, впрочем, вообще вряд ли могла бы обратить на нас внимание в своем паническом беге.

От заросли до придорожной канавы было шагов триста; здесь расстилалось пшеничное поле, колосившееся уже почти до пояса зеленым волнующимся морем. Мы вчетвером: я, майор Самюэль, Юрий и один из ассистентов Морева зашагали напрямик по полю по направлению к дороге. Даже и выйдя из-за деревьев, мы долго не обращали на себя ничьего внимания и могли беспрепятственно наблюдать этот великий исход.

Это была сплошная масса людей, катившаяся непрерывным потоком, насколько хватал глаз, направо и налево, и среди него, будто суденышки по реке, ныряли там и здесь, медленно пробираясь по запруженной дороге, всевозможные экипажи.

Несколько обычных городских кэбов, запряженных тщедушными клячами, нагруженных доверху всевозможным скарбом, две – три открытых нарядных коляски, впрочем, так же исчезающие под пестрым и разнообразным грузом, как и их менее нарядные собратья, ныряли в этих живых волнах. Несколько автомобилей, набитых людьми, пробирались сквозь толпу, тяжело пыхтя, обдавая ее клубами удушливого дыма и возбуждая поток проклятий и ругательств.

Невдалеке от нас верховой отчаянно махал над головами хлыстом и дико кричал что-то с высоты седла пешеходам. Он видимо, сопровождал громыхавшую за ним необычайного вида колымагу, какой-то архаический фургон, покрытый тысячу раз латанными полотнищами, из-под которых выглядывали все те же искаженные страхом и тревогой лица.

У самой канавы высокий загорелый мужчина в рабочей блузе с трудом удерживал на краю ее свой бедный скарб, нагроможденный на тележку вроде тех, на которых развозят овощи и молоко.

Его выражение, суровое и почти свирепое, было единственным резко запечатлевшимся в моей памяти среди общего потока лиц, исковерканных гримасой страха, усталости и злобы.

Мужчины, женщины, дети в самых разнообразных костюмах, всевозможных возрастов и положений, – красивые девушки и старые мегеры, матери с ребятишками на руках, клерки из контор, рабочие, ремесленники, какой-то заблудившийся офицер Армии Спасения, люди неопределенного вида и возраста, нарядные леди и бродяги в отрепьях, – весь калейдоскоп большого города в этом живом мелькании лиц, катился мимо нас, медленно, шаг за шагом одолевая чуть не с боем отвоевываемое пространство.

У края дороги лежало несколько неподвижных тел; этим, вероятно, уже нечего было бояться.

Верховой впереди фургона все так же кричал, и в руках у него блеснул револьвер. Толпа шарахнулась в стороны, но сейчас же сомкнулась вновь тесными волнами. В следующее мгновение, словно сдунутый ветром, всадник свалился с лошади, взвившейся на дыбы, и людское море закружилось живым водоворотом над упавшим, а из фургона раздались крики испуга, и выглянуло поразительной красоты смертельно бледное женское лицо.

Но это замешательство длилось лишь две – три минуты. Затем людской поток сомкнулся над головой человека, как река над брошенным в нее камнем, а на лошадь вскарабкался какой– то бродяга-оборванец и пытался теперь пробраться к краю дороги.

Что меня поразило, это то, что, по-видимому, животные разделяли ужас, охвативший людей. Лошади метались и бились в руках возничих; где-то в толпе надрывно и протяжно выла собака, и этот вой острым и режущим звуком вонзался в гул и рев живого моря.

Это было переселение народов, подхлестываемое неведомым и потому вдвойне непреоборимым страхом.

Захваченные этой картиной, которую мы наблюдали сквозь зеленоватые стекла шлемов, мы не заметили того, что делалось вблизи. И только тогда поняли, что на нас обращено внимание, когда рядом с нами вырос какой-то верзила с испитым лицом и растрепанными волосами, в разорванной блузе и без шапки. Он схватил за руку Юрия и закричал, покрывая своим голосом шум толпы:

– Какого чёрта эти чучела любуются тут нашей бедой?

Тут только мы сообразили, что в наших странных костюмах мы должны были производить далеко не благоприятное впечатление, и для возбужденной толпы немного надо было, чтобы похоронить нас так же, как злополучного верхового.

Я всмотрелся внимательнее, и сердце у меня упало. Сотни лиц, обращенных к нам, выражали страх, злобу и недоверие; на нас были направлены недоумевающие и полные ненависти взгляды, тянулись сотни рук, а в иных из них я увидел револьверы. Дело принимало скверный оборот. Там и здесь люди прыгали через придорожную канаву, и уже несколько десятков человек бежало к нам со всех сторон.

– Это они делом своих рук любуются! – раздался голос из толпы, подхваченный диким, исступленным ревом.

– Или это франты с Пятой Авеню спасаются на своих машинах, оставив нас пробираться пешком, куда глаза глядят, из наших берлог!

– Бей их, гадин!

Мы только теперь поняли опасность нашего положения. Нас принимали или за беглецов из дворцов Пятой Авеню или, что еще хуже, за виновников всех этих несчастий. Вид наш в фантастических костюмах, конечно, не мог успокоить массу. А вступать в объяснения с обезумевшей от страха и гнева толпой было бы совершенно бесполезно. К тому же для этого надо было снять шлемы и, следовательно, самим отдаться той страшной силе, которая гнала это взволнованное живое море. Единственное, что нам оставалось, – это спасаться бегством, постараться добраться до наших машин, пока нам не перерезали путь. Не сговариваясь, словно по наитию, мы повернули в поле. Юрий сильным ударом сбил рыжего детину, и мы, насколько позволяла быстрота наших ног и наши одеяния, бросились через поле к спасительной группе деревьев.

За нами шагах в ста с криком и улюлюканьем неслась толпа озверевших людей. Не успели мы пробежать половины пути, как сзади нас загремели выстрелы, – револьверы были пущены в ход.

Мы мчались огромными прыжками, подгоняемые этим хлопаньем и воплями погони; расстояние между нами и нашими преследователями все сокращалось, – наши костюмы сильно затрудняли движения. Нам наперерез бежало несколько десятков человек. Стрельба не прекращалась.

Вдруг я услышал смутно не то стон, не то крик, и одна из неуклюжих фигур, бежавших рядом со мною, словно споткнулась и, взмахнув руками, опрокинулась между колосьев. Я даже не успел отдать себе отчета, кого из нас настигла пуля преследователей. Останавливаться было немыслимо и бесполезно. Да мы и не думали об этом. Подстегиваемые криками толпы, мы видели перед собой только спасительную цель – зеленую кущу.

Падение товарища (это оказался майор Самюэль) спасло остальных. Погоня на минуту остановилась; преследователи сгрудились вокруг упавшего; вопли и проклятия не утихали. Но мы уже ничего не слышали. Еще несколько секунд, и, задыхаясь от бега и волнения, мы миновали деревья и очутились около уже готовых к полету машин.

Глава XXI
Бой

К вечеру перед нами показались огни Джеконсвиля, и мы опустились рядом со стоявшими уже в поле за городом нашими грузовыми машинами. Экспедиция была в сборе. Миноносцы пришли накануне и сейчас приводили себя в порядок, чинились и чистились после форсированного перехода, запасались топливом и провизией.

В эту ночь никто из нас не спал. Было около двух часов, когда мы собрались в кают-компании миноносца «Dreadful», на котором Сергей Павлович и сэр Пэджет подняли свой флаг, вернее свои флаги, так как на мачте рядом со звездным знаменем Штатов трепетало при легком ветре и наше алое полотнище.

Мы рассказывали полковнику то, что видели и пережили сегодня утром в Джерси. Американец молчал, и улыбка, очень похожая на презрительно-ироническую, складывалась на его губах, когда рассказ наш остановился на судьбе его злополучного помощника. Откровенно говоря, и нам было очень не по себе во время этого повествования, несмотря на все доводы здравого рассудка, что помочь нашему товарищу мы были бессильны, и всякая попытка в этом направлении была бы просто донкихотством, никому не нужным, и кончилась бы только общей нашей гибелью. Все же на сердце было скверно.

Полковник по-прежнему молчал и улыбался углами рта сквозь густые облака сигарного дыма.

Мы вздохнули с облегчением, когда Морев пригласил американца к себе в каюту для обсуждения окончательного плана действия на завтрашнее утро.

События этого дня несколько оживили Юрия; а может быть, близость развязки придала ему бодрости. Он чувствовал себя гораздо лучше, говорил как разумный человек и стал прежним славным и добрым малым, каким я знал его эти два года. Мы болтали с ним до рассвета, словно встретившись после продолжительной разлуки, и вспоминали наши странствования по Печоре, далекий Ленинград, рассказывали друг другу бесчисленные эпизоды из нашего прошлого, но оба, будто сговорившись, ни одним намеком не касались завтрашнего дня и всего, что с ним было связано.

Я вспоминал о далеких днях войны, в которой мне пришлось принимать участие, о революции и всех этих годах, полных захватывающего интереса, пафоса борьбы, неожиданно открывшихся широчайших горизонтов и этих непрестанных чередований энтузиазма и отчаяния, удивительнейшего переплетения огромных космических событий и своих неразрывно связанных с ними болей, невзгод и ужасов маленькой личной жизни.

– Счастливые вы – ваше поколение, – говорил Юрий: – вы были очевидцами и участниками таких огромных, таких захватывающих событий, о которых мы сейчас можем читать только в книгах да слушать рассказы живых свидетелей этого времени. Мы ведь были в то время еще совсем несмышлёнышами.

Я молчал, задумчиво глядя на мелькавшие в иллюминатор огни города.

– Не знаю, дорогой мой, – ответил я наконец: – может быть, вы и правы и даже, наверное, правы, и сейчас, когда все это отошло в прошлое, я с вами могу согласиться, созерцая издали отзвучавшие громы этих бурных дней. Но в то время я готов был отдать остаток своей жизни, чтобы родиться раньше или позже. Дорогою ценой покупали мы участие в этой катастрофе, потрясшей мир. Не всякому было по силам сквозь повседневность ужасной обыденщины, сделавшей людей такими маленькими, озлобленными и одинокими, разглядеть свет зари нового дня.

В то время многие из нас говорили, что предпочли бы именно прочесть о том, что видят, в книге.

Об этом можно было бы говорить без конца, но беседа наша была прервана вошедшим в кают-компанию Моревым и полковником Пэджет. Лицо американца приняло обычное бесстрастное и невозмутимое выражение, и на нем ничего нельзя было прочесть. Сергей Павлович был бледен и, видимо, взволнован.

– Ну, друзья, – сказал он, протягивая нам руку: – мы отправляемся.

На минуту наступило глубокое молчание. Мы невольно встали и тесно сгрудились вместе, словно в стремлении почувствовать физически близость человека в этот торжественный миг. В круглые стекла иллюминатора глядел бледный рассвет.

Через четверть часа раздалась короткая команда, лязг подымаемых якорей, и застучали машины. Наша маленькая эскадра, имея в голове «Dreadful», вытягивалась в кильватерной колонне к выходу из рейда.

Через час перед нами уже было открытое море. Миноносцы резали воду, высоко вздымая ее носом и разбрасывая водопадом на обе стороны брызги пены. За кормой шумела далеко пенящаяся струя, и бежали с шумом волны. Мы шли на северо-восток. Утром, по совету Морева, мы постарались отдохнуть, так как уже к вечеру предполагалось войти в очень близкую сферу возможного действия оружия врага и, хотя трудно было предполагать, что ему известно наше приближение, – из предосторожности было приказано уже после полудня одеть наши защитные костюмы.

Мне удалось часа на четыре заснуть крепким глубоким сном.

Проснулся я часа в три и, одев свое одеяние, вышел на палубу.

День был пасмурный, серый.

Моросил непрерывный мелкий дождь; ветром наносило справа пену и брызги.

Изредка то с одного, то с другого борта показывались дымки пароходов.

Наверху всюду копошились такие же неуклюжие странные фигуры, как и я. Сергей Павлович со своим шлемом, напоминавшим мертвую голову, стоял на баке и смотрел вперед, словно пытаясь пронизать взглядом пелену дождя и тумана.

От нечего делать я стал ходить по палубе и осматривать незнакомые мне подробности и обстановку боевого судна.

Тем более, что особенности нашей экспедиции создавали положение, необычное даже для привычного глаза. На палубе были прилажены, видимо как-то экспромтом, странные пушки, напоминавшие какой-нибудь музей старинного оружия и так не гармонировавшие с оставшимися на своих местах скорострельными маленькими и крупными шестидюймовыми орудиями.

Что еще обратило на себя мое внимание, – это странные клетки с глухими стенками и опускными сплошными дверями, установленные на палубе между трубами и отдушинами вентиляторов.

В этих клетках был целый зверинец, судя по смешанному хору голосов, доносившихся из-за дверей, на которых, впрочем, можно было прочесть название их обитателей.

Тут было несколько собак, кошек, морские свинки, мыши, кролики, – словом, обычный ассортимент живых предмете! опытов физиологических лабораторий.

Догадываясь, что животные нужны Сергею Павловичу для попутных опытов во время действия машин Эликотта, – я больше не обращал внимания на наших четвероногих спутников.

На палубе я увидел еще ряд небольших ящичков, расставленных аршинах в двух-трех друг от друга, также с различным! надписями и разнообразной формы. Тут я прочел названия всевозможных взрывчатых веществ, частью известных мне частью впервые встречаемых: пироксилин, динамит, мелинит нитроглицерин, различные соли пикриновой кислоты, лиддит экразит, тринитротолуол и еще десятка полтора непонятны? для меня названий.

Среди них двигались неуклюжие, фантастические фигур с огромными головами и круглыми стеклами вместо глаз.

На юте был прилажен аэроплан, на котором мы совершил! свой перелет из Гальвестона. По ветру рядом друг с другом развевались два знакомых флага.

Мы шли на северо-восток.

Ночью было не до сна.

Снимать защитные костюмы было запрещено, а спать в этом несносном облачении было почти невозможно, – по крайней мере я, вздремнув раза два на полчаса, нисколько не освежился.

Впрочем, первые же лучи солнца застали нас всех на ногах и совершенно бодрыми; нервное напряжение ожидания близких событий отогнало сон.

Мы крейсировали вблизи острова, служившего целью нашей экспедиции. Впрочем, выйдя на палубу, мы ничего не увидели. Вокруг было безграничное водное пространство, и на востоке словно из недр этой неоглядной пустыни, поднимался багровый диск, окрасивший в розоватые тона стаи легких облаков над горизонтом.

Мы были даже как-будто несколько разочарованы.

Но оказалось, что уже с полуночи видны были отблески лучей прожекторов, обыскивавших ночь своими призрачными щупальцами.

Принимать же ночной бой с неведомым врагом в незнакомой обстановке было слишком рискованно.

Морев и сэр Пэджет решили действовать открыто, и с рассветом «Dreadful» взял курс прямо на запад. Другие два миноносца перестроились в одну линию слева, и мы шли теперь на всех парах, словно убегая от восходившего солнца. Немного погодя раздался крик вахтенного:

– Земля!

Через четверть часа в бинокль можно было смутно увидеть какие-то неясные очертания на западе.

В ту же минуту резко зажужжал приемник нашей маленькой радиостанции. Морев и сэр Пэджет стояли у аппарата, склонившись над ним круглыми шлемами, и читали с ленты передаваемую депешу.

– Требуют остановки…

Полковник повернулся к человеку у аппарата отправления и стал диктовать ответ:

– Правительство республики требует немедленной и безусловной капитуляции. Дается полчаса на размышление.

Морев пожал плечами, отвернулся от американца и быстрыми шагами направился к расставленным на палубе коробкам с громогласными надписями. Еще несколько времени продолжались переговоры по радио, которые вел Пэджет, стоя недвижно в своем зеленом с черным костюме у аппарата.

Я подошел к Сергею Павловичу и невольно следил вместе с ним за таинственными ящичками, словно ожидая чего-то особенного. Морев и оба его ассистента стояли тут же с записными книжками и часами в руках.

Ровно в пять часов утра, когда до острова оставалось на– глаз километров пять или шесть, – раздался сухой треск, – и один за другим сдали вскрываться цилиндрики с надписями, разворачиваемые силой взрыва. Легкий дымок потянулся по ветру; Морев и его помощники внимательно следили за этими миниатюрными взрывами, занося свои наблюдения в книжки. Одна за другой щелкали коробки то там, то здесь. В конце концов, на мой взгляд, две или три из них только остались нетронутыми. Было очевидно, что Эликотт пустил в ход свое оружие, оказавшееся, как и предполагал Сергей Павлович, против нас бессильным. Взорвались маленькие заряды различных взрывчатых веществ с неустойчивыми молекулами, но старый добрый дымный порох, сданный уже в архив, сослужил свою службу и выдержал испытание.

Наша маленькая эскадра двигалась все в том же направлении. Все яснее вырисовывались на западной стороне горизонта контуры плоского низкого острова и группы зданий. Юрий стоял у борта, не отнимая бинокля от глаз. Под шлемом не видно было выражения его лица, но даже в этом неуклюжем виде его поза была воплощенное лихорадочное ожидание.