Текст книги "Королевский гамбит"

Автор книги: Владимир Шустов

ДОРОГА В НЕИЗВЕСТНОСТЬ

Железная крыша расхлябанного пульмановского вагона была изрешечена осколками. И поэтому закрытым в нем людям большие и маленькие пробоины казались россыпями далеких созвездий, усеявших ночное небо. И еще так казалось им потому, что каждый думал о свободе, которая была за тонкими деревянными стенками.

На двухъярусных нарах из сосновых неотесанных горбылей лежали люди, лежали плотно-плотно, один к одному, словно патроны в обойме. Под тяжестью тел доски прогибались и потрескивали.

Вторые сутки эшелон с военнопленными мотался по разъездам и полустанкам. Утром и вечером на кратковременных стоянках двери пульмана сдвигались на сторону и вместе с пьянящей струей свежего воздуха, в вагон врывались грубые гортанные голоса. Это охранники приносили три буханки черствого хлеба и два ведра воды. Три буханки хлеба и два ведра воды на вагон! А в нем шестьдесят человек.

Голод и жажда. И неумолчный перестук колес: “В плен! В плен! В плен!”

На верхних нарах у люка, затянутого колючей проволокой, лежал майор Соколов. Рядом сидел Николай и старательно чинил сапоги, вполголоса чертыхаясь.

– Надо же было вражине тому сапоги слямзить из-под койки! Должно быть, он и разувал меня, когда нас из-под Ключей доставили. Разул, заприметил, а потом “прихватил”. А сапоги были! В них бы я до самого Берлина дотопал. Верно ведь?

Майор не ответил. Последние дни он отмалчивался. Плен, гибель Коробова, фотография, которую обронил в “лазарете” нарочный фон Штауберга, странное исчезновение Сальского! Мог ли Соколов не думать обо всем этом? Вражеская контрразведка идет по его следу. Это вне всяких сомнений. Бомбежка пересыльного пункта в Городище дала лишь временную отсрочку. У немецкой контрразведки мертвая хватка. Из ее рук так легко не выскользнешь.

“Имеют сведения, – размышлял майор, наблюдая за тем, как Николай “пришивает” гнилую подметку. Фотография у них есть. Но вряд ли она поможет. Теперь копия и оригинал – два разных лица…” Он сел и тихонько попросил:

– Федотов, не раздобудете ли зеркало? Может быть, есть у кого-нибудь?

Николай с недоумением взглянул на командира, не спеша отложил сапог, спрыгнул вниз и вскоре вернулся с крохотным осколком зеркала.

– Вот, – подал он.

Соколов придвинулся поближе к люку и заглянул б зеркало: перед ним было совершенно чужое, исполосованное шрамами и заросшее густой темной бородкой лицо.

– Я так и предполагал, – только и сказал он, вернул Николаю осколок зеркала, лег лицом вниз и затих. “Нет больше Соколова. Нет!.. Близкие и то мимо пройдут: не узнают. Нет Соколова, но зато есть Сарычев. Правда, Кольку все считали красивым парнем”.

Полянский принял огорчение командира близко к сердцу. Поглядывая на него искоса, он пальцем выбил на прикрученной проволокой подошве барабанную дробь и бодрым тоном проговорил:

– Работка! Сапоги – на совесть! На край света пехом следовать можно. За голенища ручаться не могу, а за подметку головой отвечу – не отстанет.

Майор перевернулся на спину и стал смотреть в перехваченный колючкой люк: перед ним поплыло небо, синее и безоблачное. Майор приподнялся на локте. Теперь он видел и землю. Эшелон медленно полз мимо разбитых осколками деревьев, мимо сожженной деревушки. По пустынному полю тянулся противотанковый ров. Рядом чернели траншеи с противопехотными ежами. Сладковато-дымный воздух, проникавший в вагон, был насыщен дыханием войны.

По шоссе, что жалось к железнодорожному полотну, тянулись на восток обозы. Эшелон обогнал их. И вот уже, лязгая траками, по шоссе двигаются танки, бронетранспортеры с пехотой. Все ото, сливаясь вдали, напоминало гигантского червя.

Майор тяжело вздохнул и снова лег лицом вниз. Тогда Николай прильнул к люку.

– Вот бы… – сказал он, ни к кому не обращаясь.-

– Ну-ка! – сутулый парень решительно потеснил Николая и, близоруко щурясь, уставился на вражескую колонну. – Ползут гады, – он бесцеремонно перекатился через Соколова, надел очки с потрескавшимися стеклами и начал читать вслух стихи:

 
Где ты, друг мой! Отзовись, откликнись,
По пути открытку оброни…
Но в молчанье тополя поникли
К грудам развороченной брони.
И дымят обугленные дали
Фронтовых немереных дорог,
И повозки молча проползают
Курсом отступленья на восток.
Здесь, мой друг, встречал ты вражью силу,
Лязгом разбудившую поля,
Потому и встали над могилой
В караул почетный тополя.
Может? Нет я в смерть твою не верю —
Мы сейчас не смеем умирать!
Смело мы пойдем навстречу зверю —
Раз пришлось – так будем воевать.
Чтоб потом, с досады не краснея.
На вопрос любой – ответ один:
Как и все твои сыны, Россия.
Мы вошли с победою в Берлин.
 

В вагоне притихли. Все слушали парня, стараясь не пропустить ни одного слова. “Где я видел его! – думал Николай. – Нет, ни разу не встречался с ним раньше. Не встречался, а знаю! Ведь Луценко рассказывал о нем! Луценко рассказывал, а Нишкомаев читал стихи”. Пододвинувшись к парню поближе, Полянский шепотом спросил:

– Ты – Великанов? Сержант?

Парень, удивленный, замолчал.

– Точно? – опять спросил Полянский.

– Да! Откуда ты меня знаешь?

– Под Ключами вместе воевали. Разведчиков дивизионных помнишь? Старшину нашего такого широкоплечего парня?

– Ну, ну! В блиндаж он заглядывал. Луценко как будто?

– Точно! Меня тоже под Ключами контуженным взяли. Теперь, выходит, вместе горе мыкать будем.

– Кто как… “Мыкать”. Не то слово, – Великанов глянул на Николая поверх очков, откинул непокорную, свешивающуюся на глаза льняную прядь. – Я спину гнуть на Гитлера не собираюсь. Такую кашу при случае заварю…

Великанов говорил громко. Николай, опасаясь за него, – ведь могли немцы подсадить к ним провокатора, – попросил:

– Еще читай стихи, а? На сердце полегче.

– Можно, – согласился Великанов. – В сорок первом году погиб мой товарищ. Под Киевом это было. На руках моих умер. Я стихи о нем и написал.

 
Рядом, раненный в грудь осколками,
Умер самый мой лучший друг.
Злой кустарник шипами колкими
Не встревожит раскинутых рук.
Зря черемуха, ветками свесившись,
Льет цветов аромат густой, —
Сколько долгих военных месяцев
Мы дружили дружбой простой…
В жарких спорах бровей не хмурили,
И делились последней махрой.
И помечен пятнами бурыми
Наших серых шинелей покрой.
Словно жаркой пустыней высушен,
Глаз мой сух, и слез больше нет.
На кощунственно белый вишенник
Кровь зари проливает рассвет…
 

Великанов читал искренне, сердечно. И когда он кончил, Николай, вздохнув, сказал:

– У меня тоже дружок погиб… Из разведки не вернулся. Любил и стихи, и разные истории, и песни. А самая любимая песня была у него… – он пригорюнился, отвернулся к люку, сквозь который в вагон пробивался яркий солнечный свет, и запел вполголоса приятным баском:

Коптилка, коптилка, чего ты мигаешь,

И так в блиндаже полумрак и тоска.

Пойми ты, коптилка, что мы ожидаем

Из дальнего вражьего тыла дружка…

– Ожидаем… – грустно повторил кто-то снизу. – Сами вот по дальним тылам в товарняке, будто скот на убой, следуем.

Возле полотна железной дороги надсадно заурчали моторы. Николай оборвал песню и заглянул в люк. По шоссе двигались танки. Раскачиваясь и переваливаясь с боку на бок, переползали они взорванный бетонный мосток. Башни их были открыты. Танкисты в пробковых шлемофонах, выставившись по пояс, размахивали руками, улыбались, что-то кричали друг другу.

– Сюда бы звено штурмовиков, – процедил сквозь зубы Николай. – Дали бы они этим…

Плюгавый солдат с круглым лицом и оттопыренными ушами, которые делали его похожим на летучую мышь, сказал, тараща на Николая водянистые глаза:

– Не навоевался ишшо? А по мне хватит кровушку лить… Плен-то ишшо лучше для нас. Кончится драчка, а мы – целехоньки. Чай, не сожрут нас немцы-то. Глядишь, и к Дуняшке с ногами, руками ворочуся…

– Такое рыло и близко к себе она не допустит, – бросил кто-то.

– Я плох? Чай, не хужее тебя.

– Заткнись! Еще с нами равняться! Тебя и человеком называть совестно. Сволочь крапчатая!

– Крапчатая… Помалкивал бы. Власть ваша теперя кончилася. Мой отделенный Братин, – тот вон, што в темном углу хоронится, – тоже коммунист, как ты, видно. Молчит Брагин-то. И правильно делает. Не ровен час, унюхают стражники, што в коммунистах значитесь – веревочный галстук одночасьем соорудят. А узнать-то просто…

Вагон загудел от множества голосов. Николай спрыгнул с нар и, не сдерживая клокочущей ярости, крикнул, перекрывая гул:

– Молчать, гад!

– Помолчали! – ерепенился нагловато плюгавый. – Тебе теперя молчать-то надоть. Я што? Я человечишко маленький, ни единой души живой не загубил…

Лицо Николая побагровело. Приблизившись вплотную к солдату, он приподнял его с пола и сильно встряхнул.

– Фамилия?!

– Рядовой я, – сбивчиво забормотал тот, стараясь высвободить ворот шинели из железных пальцев. – Рядовой…

– Способин его фамилия, – откликнулся сержант, которого плюгавый только что назвал Брагиным. – Пулеметчиком был в моем отделении, вторым номером.

– Как попал в плен? – Николай опять встряхнул солдата так, что у того лязгнули зубы.

– Я… я…

– Расскажу, – вызвался Брагин, выходя из темного угла на свободный пятачок перед самой дверью. – Видишь, с испуга у него язык отнялся. Говорить, что ли?

– Давай! – разрешил Николай. – А вы все, товарищи, слушайте!

– Взяли нас под Ключами, – начал Брагин. – Всем отделением взяли. Когда немцы пустили танки, решил я своих ребят во фланг вывести, чтобы, значит, автоматчиков от машин отсечь. Все рассчитал, все учел. Пулемет должен был выдвинуться чуть левее танковой цепи, в неглубокую лощинку. Уж очень хороший обстрел оттуда. Только не знал я, что в руках этого негодяя, – Брагин презрительно кивнул на Способина, сникшего в могучих руках Николая, и сплюнул, – глохнет любое доброе дело. И не отказывался, паразит, в засаду пойти. Согласился даже без напарника в лощину пробраться. Просочились мы во фланг немчуре, залегли, ждем, когда цепь автоматчиков на линию огня выйдет. Автоматчики полегоньку трусят за танками. Сто метров, значит, восемьдесят, пятьдесят… Надо огонь открывать, самое время. Я сигнал ракетой подал. А пулемет молчит! Я – второй. Молчит. Пришлось послать в лощинку Васильева. Приполз он обратно и докладывает: “Нет в лощинке Способина. Сбежал, паразит, и пулемет прихватил”. Остались у нас четыре винтовки, автомат да гранат штук десять на пятерых. Прикинули мы, как из беды выкрутиться. Решили занять дзот на краю оврага, пропустить немцев вперед и ударить в спины. Только обтекли они нас с обеих сторон. К вечеру, слышим, стрельба поутихла: отступили наши. Тогда в дзот к нам сержант пробрался, – Брагин посмотрел на Великанова. – Обрисовал он всю обстановку, как есть. “Драться надо, ребята, – говорит, – до последнего патрона. К утру, глядишь, и наши подоспеют”. Согласились мы, распределили боеприпасы. И тут, откуда он взялся, снаряд тяжелый прямо в перекрытие дзота угодил. Оглушило всех… Очухались в плену. Если бы не эта шкура, отбили бы мы спервоначала немецкую атаку честь по чести.

Брагин замолчал. У Николая появилось желание поднять над головой тщедушного Способина и грохнуть об пол. Он с трудом сдерживал себя. Кто-то выкрикнул:

– Судить Иуду! Судить солдатским нашим судом!

– По роже видно, что за гусь. Отца родного продаст. Шлепнуть его – и вся недолга.

– Шлепнуть!

– Валяй, старший сержант! Нечего цацкаться!

И приговор этот был бы приведен в исполнение. Но тут внезапно в перестук колес вплелись звуки отдаленных взрывов. Они приближались. Поезд резко затормозил, остановился. Послышались выстрелы, застрочили зенитные пулеметы, часто и зло затявкали скорострельные пушки. Великанова словно магнитом притянуло к люку. Он прижался лицом к ржавой колючей проволоке. На шоссе горели танки. Сбившись в кучу, они не могли развернуться: им мешало слева высокое полотно железной дороги, а справа глубокий ров. Автоматчики вываливались из бронетранспортеров и разбегались по воронкам. Вагон содрогнулся от близкого взрыва.

– Наши! – выкрикнул Великанов. – Товарищи, наши штурмовики!

Николай, обрадованный, разжал пальцы. Способин вьюном скользнул под нары. В это время постучали снаружи в обшивку вагона. Заскрежетали засовы, заскрипели, завизжали ржавые ролики. Дверь сдвинулась на сторону. В узком проеме показалась наскоро перехваченная бинтом голова. Задорно подмигнув карим глазом ошеломленным пленникам, она проговорила с хрипотцой:

– Живей, братки! Охрана разбежалась! Не толкитесь попусту!

Способин вынырнул из-под нар, выскочил на полотно и ринулся, сломя голову, напрямик к стогам, что возвышались на лугу, у речки. Втянув голову в плечи, он петлял по пашне. Автоматчики, укрывшиеся в придорожной канаве, срезали его короткими очередями почти у самой речки.

Полянский и Великанов держались близ Соколова. Майор, как только ноги его коснулись полотна, скомандовал:

– Под вагон! Не мешкать!

Массивные колеса служили надежной защитой от шальных пуль и осколков. Прячась за ними, беглецы смотрели, как работают “ИЛы”. Охваченную паникой вражескую мотоколонну штурмовики прочесывали уверенно и дружно. С разворота ведущая машина, как по линейке, устремлялась на цель. За ней, придерживаясь заданных интервалов, следовали остальные пять самолетов. Снаряды авиационных пушек, казалось, вспарывали землю. Пулеметный огонь срезал будто косой, косил густой бурьян, в котором прятались немцы. Они лопатками, штыками, касками, а то и просто руками лихорадочно ковыряли твердую глинистую землю, наскоро сооружая для себя укрытия.

Самолеты, описав круг, вышли на второй заход. Соколов кивком показал спутникам направление, выбросился из-под вагона и скатился с насыпи. Перепрыгивая рытвины, свежие, еще не заполненные водой воронки, окопчики, все трое стремглав помчались к опушке леса.

И вот над головами уже шелестят приветливо лапчатые ветки елок, уже приятно похрустывает под ногами жухлая, пожелтевшая прошлогодняя хвоя, усеянная шишками. Тишина. Покой. А позади все еще басовито гудят моторы штурмовиков, все еще трескуче бьют пулеметы и громко ухают разрывы бомб. Но это позади. А здесь притихший лес.

Лес! Шумит он на ветру зелеными кронами, шумит безлюдный, свободный. И легко шагать меж замшелых дерев, приятно вдыхать полной грудью ядреный, пропитанный смолой и прелью воздух. Свобода! Это – звезды над головой в ночную пору, это журчание родника, что, вырываясь из-под земли, дает начало ручью, который, прыгая по гладким галькам, бежит в неведомые края, это… Каждый по-своему понимает волю, но для всех она – желанна и дорога.

Соколов повел спутников на восток. Шли днем и ночью, устраивая короткие дневки.

Трое суток лесного марша промелькнули незаметно, а на четвертые небо покрылось низкими, осевшими чуть ли не до земли облаками. Вечером брызнул мелкий холодный дождь. Одежда тотчас промокла насквозь. Узкая тропка раскисла, подернулась тонкой скользкой пленкой. Ноги разъезжались по ней, как по льду. Беглецы скоро выбились из сил и шагали гуськом друг за другом, пошатываясь. Сказался, конечно, и голод. Все эти дни Соколов, Полянский и Великанов питались ягодами, грибами и древесной корой.

– Может быть, укроемся где-нибудь и переждем ненастье? – спросил майор, не оборачиваясь к спутникам: он шел впереди.

– Надо двигаться, товарищ майор. Как бы облаву немцы не устроили. Весь эшелон разбежался.

– Останавливаться нельзя, – поддержал Николая Борис Великанов.

К исходу ночи они утратили способность что-либо чувствовать и двигались, как заведенные автоматы. Шаг, два, три… Чавкает под ногами жидкая грязь. Дождь сечет лица. Шаг, два, три… И вдруг – впереди голоса.

Соколов замер, будто окаменел. Прислушались.

– Тс-с-с… Люди, – майор старался говорить спокойно. – И двигаются они по тропе нам навстречу. Придется свернуть к болоту.

– Фрицы, – зловеще прошептал Николай, приподнимая над головой суковатую дубину. – Может, встретим?

– Ни в коем случае! За мной! – сурово приказал Соколов.

Прижимаясь к мокрой земле, они поползли к болоту. Стало жарко. Даже холодный дождь не освежал разгоряченных тел. Ныли колени и ладони, поцарапанные о корни, сучки и шишки. По-пластунски преодолев старую вырубку, беглецы спустились по глинистому склону к болоту и забрались в камыши.

– Дальше нет хода, – предупредил Николай, осмотревшись. – Дальше – трясина!

До утра просидели в болоте. А на рассвете, иззябшие в непроглядном тумане, который заполнил низину, выбрались из камышей и наткнулись на засаду: гитлеровцы, вероятно, выследили беглецов еще ночью. Два солдата навалились на Соколова и Великанова сзади и моментально скрутили их. Полянский незаметно присел за кустами, выбирая подходящий момент для нападения. Было бы немцев двое, он, не задумываясь, напал бы на них. Но на крик одного подошло еще несколько солдат. Плотным кольцом окружив пленных, они двинулись по тропе. И тогда Полянский, неуклюже подняв руки над взлохмаченной, мокрой головой, вышел на тропу и шагнул навстречу направленным на него автоматам.

Старший из немцев прокричал:

– Хальт!

Николай с усилием растянул в улыбке посиневшие от холода губы:

– К чему строгости, – проговорил он, сдерживая дрожь. – Добровольно в плен иду, а ты стращаешь… Сдаюсь я…

– Карош, рус!

– Рус, есть зер гут!

Немцы загалдели, разглядывая великана с поднятыми руками.

– То-то, – невозмутимо сказал Полянский, присоединяясь к товарищам.

Великанов отвернулся от него: поступок старшего сержанта он расценивал как малодушие. Николай покосился на хмурое лицо Бориса и пояснил:

– Вместе мы как-никак – сила, а в одиночку… – и, поймав предостерегающий жест Соколова, переключился на тон ханжи-нытика, пекущегося о своем здоровье: – Простуду бы не схлопотать. Сырость-то кругом. Как болотная кочка, насквозь влагой пропитался.

– Не печалься, – подчеркнуто сухо буркнул Великанов. – Выжмут из тебя всю влагу, а заодно и хворь вышибут.

Соколов промолчал.

КОГДА ОТСТУПАЕТ СМЕРТЬ

Тесный, сырой каземат. Холодный, ослизлый цементный со щербинами пол. Под потолком – окошко, похожее на амбразуру. Сумеречный вечерний свет с бледными отблесками багрянца едва просачивается оттуда и мутно-розовыми пятнами ложится на истертую в труху солому, на массивные с ровными рядами заклепок железные двери. За стеной справа слышатся глухие стоны. Слева – тоскливо пиликает губная гармошка, и в лад ей тонко подвывает собака.

Николаю не хотелось открывать глаза. Придя в себя, он все еще лежал неподвижно, раскинув широко руки. Он и не пытался пошевельнуться, заранее зная, что боль непременно отзовется в каждом суставе…

“Как это было? – Даже мысли, казалось, причиняли Николаю боль, то появляясь изумительно четко, то мелькая, будто устремляясь за кем-то в погоню. – Прибыли мы на допрос… Где нас допрашивали?.. Просторная комната… Венские стулья… Сытая рожа с зелеными глазами. Комендант! Борис держался молодцом. Майор тоже. А я?.. Эх, стерпеть бы мне. Подумаешь – оплеуха. Зачем было хвататься за стул? Опять не рассчитал…”

Эсэсовец всеми правдами и неправдами пытался вырвать у них признание в том, что они партизаны. Он то бесновался, то льстил, то угрожал. Потом, будто сорвавшись с цепи, стал бегать и хлестать по лицам сначала Бориса Великанова, затем майора. Ну, а когда подскочил к Николаю и стукнул его кулаком, старший сержант не выдержал. Поднявшись во весь рост, он так взглянул на противника, что тот попятился к столу. А Николай, укрощая в себе гнев, что было силы стиснув спинку стула… и стул рассыпался на части. А потом – отделение конвоиров. Потные волосатые кулаки.

Холодные резиновые дубинки с утолщенными набалдашниками и этот карцер.

Николай сделал попытку приподняться. В голове сразу же зашумело, перед глазами поплыли круги, пронизанные яркими точками.

– Лежи, лежи, – донесся, словно издалека, голос.

– Боря? Борис!

– Лежи, Николай! Чудище ты, Коля, – зашептал Великанов. – Для фашистов жизнь человека– пустяк. Дернуло тебя.

– Уж больно гоношился офицерик! Да шут с ним, с офицериком! Ты, Борис, не заметил, куда

Сарычева направили?

– Он, должно быть, в офицерском бараке.

– Тогда хорошо!

– Как знать?

– Точно, Борис! Водички бы, а?

Всю ночь Николай не спал от дикой головной боли. Борис, чтобы хоть немного смягчить его страдания, заставить забыться, рассказывал о родном городке, что стоит на границе двух частей света – Европы и Азии.

– До смешного у нас доходит, – тихонько говорил он. – Дом, понимаешь, в Азии стоит, а колодец вырыт в Европе… Вот и путешествуем за водой из одной части света в другую…

Под утро, как только начало светать и из оконца повеяло сырой свежестью, дверь каземата со скрежетом и лязгом раскрылась, и в ней возникли темные фигуры.

Две с автоматами на изготовку застыли у порога, а третья, чуть пошатываясь, двинулась в глубь каземата, крича:

– Встать! Всем встать!

Это был помощник коменданта лагеря Ганс Юрген. Он подошел к распростертому на соломенной трухе Николаю и сильно пнул сапогом в бок.

– Встать, свинья!

Николай с трудом поднялся на ноги. Помощник коменданта едва доходил ему до плеча. Покачнувшись, Николай, чтобы не упасть, невольно протянул к немцу руку и тотчас же получил зуботычину.

– Выходи.

Ступая через силу, Николай вслед за Борисом направился к распахнутым дверям. А Юрген потешался:

– У русского плохой самочувствие? Вы есть майстер починять стулья. Я есть майстер делать из всех отбивная котлет! – и самодовольно покосился на молчаливых охранников: при них он не испытывал страха. – Но мы есть гуманны. Вы будете работать на Великую Германию.

– Держи карман шире, – процедил Борис.

– Шагай, шагай, – попросил Николай. – Мутит меня очень.

На улице ему стало полегче. Холодный ветер освежал воспаленное лицо. Привычно окинув взглядом дорогу, Николай отметил про себя, что выбраться из этого лагеря будет гораздо труднее, чем из пересыльного пункта в Городище. “Сколько проволоки понакрутили!”

Юрген, буркнув конвоирам что-то невнятное, повернул к дому с ярко освещенными окнами. А конвоиры, попетляв меж строений, нашли барак, вызвали старшего по караулу и сдали пленников.

И вот уже Борис и Николай медленно пробираются по узким проходам. Слева и справа – нары в три яруса. И ноги, ноги, ноги… В разбитых сапогах и рваных солдатских ботинках, обмотанные грязным тряпьем и совсем босые.

– Пахнет, как в… – Борис недоговорил.

– Новички? – донеслось вдруг сверху. – Место есть рядом.

“Майор!” – Николай с Борисом молча взобрались под самый потолок.

– Ну? – встретил их вопросом Соколов и полуобнял за плечи.

– Не скажу, чтобы очень… – Николай виновато улыбнулся. – Выдержка изменила.

– Вперед наука, – ворчливо заметил Борис.

…Дни, часы и минуты лагерной жизни можно было бы, пожалуй, сравнить с затяжным ненастным дождем, с его нудной, мелкой, серой капелью.

Можно было бы сравнить… Нет, это слишком слабое сравнение, когда на человека нацелен пулемет с караульной вышки.

Парные патрули снаружи и внутри ограды. Автоматчики у каждого из бараков, сторожевые псы в “свободном поиске”.

В четыре утра на плацу звучал гонг. Нары в бараках оживали. Слышался надсадный кашель, ругань вполголоса, зубовный скрежет.

Потом пленники, толкаясь, бежали на “аппель” – утреннюю проверку. Еще не успевали они выстроиться в шеренгу, как из комендантской показывался Ганс Юрген с двумя неизменно сопровождавшими его автоматчиками. Юрген покрикивал на старост, поторапливал.

Наконец, лагерь замирал. Ганс Юрген, взобравшись на небольшое возвышение, к столбу, на котором висел гонг – кусок рельса, потряхивал рыжей гривой, перечислял номера узников и взглядом гуртовщика окидывал каждого, кто отвечал.

Неизвестно, для чего потребовалась немцам гранитная крошка. Вывозить ее из каменоломен, где работали военнопленные, никто и никогда не еыеозил, а установленную на человека норму требовали выполнять. Тех, кто не додавал хотя бы лопаты, лишали пайка, били, бросали в карцер и в конце концов увозили “в неизвестном направлении”.

На обед полагалось всего двадцать минут. В каменный карьер въезжали несколько повозок с железными бочками из-под бензина. Старший надсмотрщик командовал: “На обед!” Военнопленные, не бросая лопат и ломов, выстраивались в длинную очередь, каждый к своей “кухне”. От брюквенного супа за версту “разило” бензином, а от эрзац-хлеба кровоточили десны. И все же “обед” вливал какие-то силы в истощенных людей, согревал их.

Вечером Ганс Юрген устраивал “генеральную проверку”. Военнопленные стояли в две шеренги лицом к лицу, а он, прохаживаясь между рядами, “интересовался” самочувствием наиболее ненавистных ему “упрямцев”.

– Я буду делать вам быстрый дорога в рай! – хрипло лаял он, останавливаясь перед кем-нибудь из неукротимых. – Я есть ваш бог!

Помощник коменданта сразу же люто возненавидел Полянского. Он придирался к нему по пустякам, стараясь найти повод для наказания. Но Николай не подавал такого повода.

– Съест он тебя, Коля, – говорил Борис. – В каменоломнях автоматчики тоже стволы на тебя нацеливают.

– Подавится, – неизменно отвечал Николай. – Встану я ему костью поперек горла.

Но Юрген не унимался.

Соколов, Полянский и Великанов, между тем, изучили не только дорогу от лагеря до каменоломни, но и прилегающие к ней участки с кустарником, ложбинами и оврагами. При случае они бы, конечно, не заблудились и сумели сбить погоню со следа.

Соколов был уверен, что среди военнопленных должна существовать инициативная, ударная подпольная группа… Полковник Силин не раз рассказывал ему о том, что такие группы координировали действия не только отдельных лагерей, но и целых систем. При этом полковник всегда говорил ему: “Тут, Петр Савельевич, дело в характере наших людей. Не могут и не будут они сидеть сложа руки, когда Родине угрожает враг”.

И Соколов стал нащупывать, стал искать пути, которые привели бы его к подпольщикам. Он поручил Полянскому и Великанову познакомиться с узниками из других бараков, постараться сблизиться с ними.

После вечерних поверок, рискуя быть схваченными, посланцы майора переходили из барака в барак. Наконец, они попали в пятый.

Когда охранник замкнул двери и протопал вдоль глухой стены в сторону солдатской казармы, лежавший рядом с Николаем человек спросил:

– Ты, товарищ, откуда?

– Устал на работе, – отозвался Николай. – Неохота в дальний конец этого загона пробираться.

– И то верно, – согласился сосед. – Скоро будем в карьере спать с лопатами под головами. Сердце у меня обуглилось. Страху не стало и жить больше нет желания… Мы, как смертники, только и разница, что не знаем, где и когда она, проклятая, навалится. Видно, за колючкой и придется концы отдать…

– Плохо говоришь, – перебил его кто-то. – Себя зачем хоронишь? Других зачем волнуешь?

– Конечно, о жизни приятней думать! – поддержали говорившего из глубины барака. – Жизнь включает в себя и борьбу со смертью.

“Кто-то вроде, знакомый! – прислушался Николай. – Похоже, говорил так…”

– Поборись со смертью-то, – подхватил баритон с нижних нар. – Ну, поборешь ты ее, а дальше? Кто мы сейчас такие?

– Как кто? Солдаты. Военнопленные! – ответили сразу несколько голосов.

– Мы предатели. Докажи, как ты в плен попал? Ранило? Контузило? А может, ты – руки в гору и айда к немцам. Теперь вертись не вертись, кругом – “двадцать пять”. Тут не убьют, так дома посадят.

– Эй, вития! – вдруг вклинился в эту речь знакомый Полянскому голос. – Откуда вы к нам пожаловали? Покажитесь-ка!

– Не кипятись. Задело, что предателем обозвал? Так это не я тебя за предателя считаю, а там, в полку, дома… И тебя, и меня, и всех нас. Здесь мучаемся за колючкой, а есть выход, говоривший помолчал, очевидно, размышляя, и продолжил вкрадчиво: – Армия здесь формируется. Сколачивают ее патриоты русские… Тот, кто запишется, получит свободу. Не податься ли в нее, дружки?

– Обращаюсь к товарищам, кто находится рядом с этим витией! – гневно воскликнул тот же знакомый Полянскому голос, – вытолкните нечестивца поганого в проход.

Внизу, в темноте, возникло движение, послышались глухие удары, раздался и сразу оборвался короткий вопль. По дощатому настилу к дверям кто-то пробежал. И сразу же в барак ворвались автоматчики. За их спинами бледным пятном маячила перепуганная физиономия.

– Всем лежать! Головами ко мне! – скомандовал старший.

По хмурым лицам заскользили лучи карманных фонарей. Солдаты, не задерживаясь, уверенно двинулись в глубь барака.

Возле железной печки остановились. Яркий сноп света вырвал из темноты и заплясал на лице одного из пленных. Крутой лоб, тонкий с горбинкой нос. Николай чуть не вскрикнул.

Это был Сальский.

– Он! Господин старший конвоя! – выкрикнул из-за вражьих спин провокатор. – Он!

Немец грубо стянул капитана с нар и толкнул к выходу.

Узнав о разоблачении провокатора-вербовщика, о неожиданной встрече с капитаном Сальским, о его аресте, Соколов еще и еще раз переспрашивал у Николая подробности. Значит, не капитан Сальский был агентом? Кто же тогда? Кто?

Соколов понял, что допустил непростительную ошибку. Постоянные шахматные встречи Сальского с Киреевым и запись их, довольно-таки убедительный рассказ перебежчика о шпионе, который использовал для передачи сведений шахматные термины и записи партий, – все это и направило поиски по ложному пути.

Многое Соколов пересмотрел, заново взвесил и “принял к исполнению”, как любил выражаться полковник Силин.

Фотография, оброненная нарочным оберста фон Штауберга во время схватки с Коробовым… На ней был и Сальский, и Киреев, и он, Соколов.

Враг – неизвестный фотограф! Он сообщил немецкой разведке, что Соколов охотится за ним, вернее, не за ним, а Сальским, на которого удалось бросить тень подозрения: сообщил, что оба после вторичного боя за станцию Ключи не были обнаружены среди погибших и, возможно, находятся в каком-нибудь немецком лагере или лазарете для военнопленных.

Фотография – это раз! А вырванная из записной книжки Руттера страница? Ведь Сальский не держал книжку в руках! “Зря спешишь. Спешишь-смешишь-грешишь…” Мудрый старик Силин. Враг, значит, еще там, в дивизии.

Утром заключенных не погнали, как всегда, на каменоломню, а выстроили перед бараками. В центре лагеря поставили виселицу. На помост взошел Ганс Юрген. Отделение автоматчиков подвело Сальского. Николай вначале даже не узнал его. Бледное лицо капитана – в кровоподтеках и синяках, по левой щеке стекала кровь.

Показался комендант. Юрген скомандовал: “Стоять смирно!” Комендант развернул бумагу и начал громко читать:

– “За пропаганду против Великой Германии, за саботаж записи в “Российскую освободительную армию”, за организацию побега с пересыльного пункта в Городище военнопленного номер тысяча сто семнадцать подвергнуть смертной казни через повешение”, – и уже от себя добавил: – Так мы будем поступать с каждым, кто оказывает сопротивление и не выполняет рекомендации нашего командования!