Текст книги "Королевский гамбит"

Автор книги: Владимир Шустов

Соавторы: Иван Новожилов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

– Не в таком исполнении, – ответил сдержанно Соколов.

Официант принес вино, расставил закуски. Левченко наполнил бокалы и предложил тост за знакомство. Завязалась беседа. Мария отдавала Соколову явное предпочтение. Взглянув на него, она спросила:

– Где вы получили эти шрамы?

– Идет война, – ответил Соколов.

– Я понимаю. Мой вопрос вам не по душе. Но и меня война не помиловала.

– Вы были на фронте?

– Нет. Но война уже успела исковеркать мне жизнь. Я только закончила юридический институт и по назначению приехала в Чернигов. Славный городок этот Чернигов. – небольшой, но славный… Прогулки на лодке по Десне, зеленые бульвары, разбитые на месте крепостных валов… Я уважаю мужественных людей. Капитан Воронин, с которым я там познакомилась, тоже был смелым человеком.

– Почему “был?”

– Служил он в пограничных войсках и погиб в первые дни войны. Я получила похоронную…

Соколов сердито смотрел на пьяного Левченко, тянувшегося слюнявыми губами к руке женщины, а когда притязания того стали слишком назойливыми, не выдержал и сказал:

– Оставь!

Левченко хихикнул, заметив за дальним столиком разодетую накрашенную девицу, буркнул что-то и, пошатываясь, направился к ней.

В этот вечер Мария пробудила в Соколове сочувствие к своей судьбе. Она говорила о людях, об их невзгодах и несчастьях, вызванных войной. Ее жизненная драма была понятна майору, потерявшему во время бомбежки жену и сына. Далеко за полночь посетители стали расходиться. Мария, смущаясь, попросила проводить ее до старого города.

– Там улочки темные и ужасно узкие, – оправдывалась она, – много тупиков.

– Я готов, – согласился Соколов. – Левченко, проводим?

Втроем они шли по темным улицам. Левченко окончательно развезло. Он висел на руке Соколова и все время пытался запеть:

 
Па-аза-абыт па-аза-абро-ошен
С ма-а-аладых юных л-е-ет…
 

– Сарычев! Друг! Споем, а? Споем? Грянем какую-нибудь нашу, чтобы со слезой.

 
Я-а-а остался си-и-ирото-юу,
Счастья доли – и мне-е не-е-ет…
 

У подъезда мрачного старинного здания Мария остановилась.

– Вот и мой дом. Спасибо. Всегда буду рада встретиться с вами.

– Не знаю, удастся ли, – усомнился Соколов. – Служба у меня. С утра и до вечера…

– Если вырветесь со службы, – сказала Мария, – то мы можем вновь встретиться. Я живу здесь, в семнадцатой квартире. Заходите.

Она махнула на прощание рукой и скрылась в подъезде.

– До встречи! Ну, Левченко! – встряхнул Соколов похрапывающего спутника. – Где машина?

– На-а у-улице Геринга, – еле ворочая языком, промычал тот. – Рейхсмар-р-ршала Гер-р-ринга.

“ВЕДЬ ТЫ НЕВИДИМКАМ СРОДНИ…”

Сосна, повергнутая наземь свирепым ветром, который недавно пронесся над бескрайними, заболоченными лесами вдоль границы между Латвией и Белоруссией, взметнула к небу гибкие узловатые корни. Казалось, в густом застоявшемся мраке извиваются щупальца гигантского спрута. Крепко держалось дерево в земле, крепко билось оно за жизнь. Но налетела буря, застонала под ударами ветра косматая островерхая крона и… Глубокую яму, оставленную в земле корнями, размоют дожди, затянет бурый суглинок. Сгниют и рассыплются ветви, ствол и корни. Пройдут годы, и на этом месте вырастет молодая, стройная сосна.

Это потом. А сейчас в яме укрылись на ночь двое. На мягкой подстилке из пахучих еловых лап они чувствовали себя, как дома на перине. Михаил крепко спал, а Николай лежа следил за единственной звездой, что заглядывала в их укрытие сквозь переплетение корней.

Бессонница – союзник раздумий. И они прямо-таки обуревали Полянского. “Николай, Николай, – говорил он сам себе, – взгляни на эту звезду. Знаешь ли, что сейчас, быть может, на нее смотрят дорогие тебе глаза? Конечно! Любуются они ею, вспоминают, тоскуют и ждут. Возможно, и майор где-то так же смотрит на нее, думает о том, удался ли побег, а если удался, то надеется, что выполнишь задание – разыщешь партизан и наладишь связь.

Красива ночная звезда. А вот Борис Великанов и Демьян Федотов никогда уж не увидят твоего блеска. Никогда!”

Рассвело. Николай разбудил Михаила: надо было двигаться в путь.

Поблизости, в густых зарослях, просвистел дрозд, просвистел фальшиво.

– Чудно, – проговорил вполголоса Николай, беря автомат на изготовку. – Слышишь, дрозд фальшивит?

– Что дрозд – слышу, а что фальшивит – не улавливаю, – ответил шепотом Токарев. – Для меня все птицы на один голос поют.

– Медведь на ухо, значит, наступил? – сочувственно спросил Николай. – Бывает.

Справа от ямы раскинулось болото. Густые камыши склоняли на ветру продолговатые бархатистые бомбошки. Слева тянулась частая грива низкорослого можжевельника и елок. Николай высунулся из ямы по пояс и, придерживаясь рукой за один из гибких корней, внимательно осмотрел окрестности вблизи убежища. То, что увидел он в зарослях, заставило его поспешно нырнуть обратно: поверх нарядных елочек, то скрываясь, то вновь появляясь, плыла сероголубоватая пилотка. Вот она замерла на месте, как бы прислушиваясь.

– Немец! – шепнул Николай. – Чудной какой-то. Если из облавы, то облава так не ходит. Облава всегда цепью частой двигается. А этот вроде один. Захватим? Выясним у него все. А?

– Давай, – кивнул Токарев.

– Держи автомат! – Николай протянул ему оружие. – Следи в оба. Если что – выручай.

Он выполз из ямы и спрятался в кустах близ тропы. Пропустив немца чуть вперед, поднялся во весь рост, бросился на него сзади и, зажав ему рот ладонью, ловко подмял под себя.

С ближнего дерева вспорхнула стая пичужек и, отчаянно работая крыльями, устремилась через волнистое море осоки к синеющей вдали полосе леса. Немец винтом вывернулся из-под Николая. Но старший сержант вновь словно клещами сжал его плечи и…

– Ты что, не узнаешь? – вдруг по-русски произнес немец. – Протри глаза.

Этот голос заставил Полянского разжать руки: он был ошеломлен. Перед ним возникло живое, подвижное лицо, с глубокими складками вокруг рта, упрямый подбородок, седой завиток над крутой бровью и золотые озорные глаза… “Кто? Кто это?.. Неужели?” А немец сидел на земле, выплевывая траву, набившуюся в рот во время борьбы. “Немец, нет – какой к черту немец! – свой до последней морщинки на лице человек”

Николай сначала рассмеялся, а потом заплакал.

– Демьян! Демка! Ты, Демка? Демка, ты? – повторял он на все лады. Потом вновь бросился на “немца”, стиснул его в могучих объятиях, как маленького, поднял на руки. – А я – то думал… Живой! Настоящий!

Демьян Федотов, – а это был он, – тоже расчувствовался. Сердце у него колотилось неистово. К горлу подкатился горячий ком. И не проглотишь его. Как выброшенная на берег рыба, Демьян хватал ртом воздух. Так и не сказав ни слова, он несколько раз подряд крепко расцеловал бледное, небритое лицо друга, с запавшими, но непоблекшими, цвета байкальской волны, глазами.

Подошел Токарев. Демьян, высвободившись из рук Николая, обнял и его. Познакомились. Михаил, не мешкая, разжился табачком и закурил.

Чуть в стороне от полянки, в густолесье, дрозд вдруг опять подал фальшивый голос. Демьян просвистел в ответ.

– Узнаешь? – спросил он.

– Наш позывной, – ответил Николай.

Из густолесья, придерживая нацеленный автомат, показался второй “немец”.

– Гришанов, – отрекомендовал Демьян. – Мой помощник во всем героическом облике. Прошу любить и жаловать!

– Крепкий парень. Только научить его надо по-настоящему сигналы подавать. Если дрозд, то без фальши.

– Научится, – вступился за помощника Демьян. – Что ж, присядем перед трудной дорогой. Гришанов, из мошны печи – все на стол мечи.

– Чего же ты, Дема? – лукаво спросил Николай. – Помощник в кустах отсиживается, а ты разгуливаешь? А вдруг не я, а настоящий немец на тебя бы навалился. Как?

– Предусмотрено, Коля, – в тон ему ответил Демьян. – Мы ведь все высмотрели сначала.

– Ну, тогда… – Николай развел руками.

Полянский и Токарев были голодны, а сало и хлеб оказались на редкость вкусными. Но за едой Николай успел рассказать другу о всех мытарствах, перенесенных им после разлуки. От него Демьян узнал о второй схватке под Ключами, о пересыльном пункте в Городище, где погиб старый солдат Коробов, ободривший Николая, вовремя припомнив мудрую Демьянову байку про Емелю-мужика, о том, что Полянский долгое время числился Демьяном Федотовым в лагере смерти под Пинском, из которого едва вырвался, о гибели Сальского, о случайной встрече с летчиком Токаревым.

– Мое имя и фамилию носи на здоровье, если хочешь, – великодушно разрешил Демьян. – Знаю, Коля, что чести своей и моей ты никогда не замараешь. А как бежали из-под расстрела, не рассказывай, собственными глазами видел. Ловкачи! Я даже позавидовал. Думаю, смелые люди, настоящие. Даже смертный приговор ваш захватил. Вот он.

Токарев взял в руки листок.

– Тут по-немецки написано, – сказал Демьян.

– Вижу. Между прочим, это не наш смертный приговор, – заговорил Токарев, ознакомившись с содержанием бумаги, – а приказ о поддержке специального карательного отряда, который прибудет сюда на следующей неделе.

– Но-о-о!

– Вот тебе и “но”.

– Время есть, – успокоился Демьян. – Подготовимся честь честью. – И к Николаю: – А ребята, наши разведчики, как поживают? Как лейтенант живет-может?

– Киреев? Нет Киреева.

– В другую дивизию перевели?

– Убили!

– Ну-у-у? В разведке, что ли?

– В овраге у медсанбата кинжалом в спину. В тот день, когда он группу из Ключей привел. И не жалей ты его, Демьян! Сволочью оказался, шпионом.

– Что-о-о? Полегче выражайся. Лейтенант – не такой человек, – голос Демьяна был тверд. – Я это знаю.

– А как он в одиночку по фашистским тылам разгуливал? Забыл? Так вот. Во время тех прогулок он фашистам сведения передавал с глазу на глаз. В последнем поиске, из которого ты не вернулся, Киреев ребят в развалинах оставил и ушел к гитлеровцам на свидание. Известил о наступлении на Ключи.

– Эх, Коля, Коля, – перебил Федотов. – Ты мне веришь? Обманывал ли я тебя когда-нибудь?

– Ну, не обманывал, – ничего еще не понимая, подтвердил Николай. – Ну, верю.

– Так вот. Лейтенант Киреев, хоть и сухарем был, но о нас он заботился, от излишнего риска оберегал разведчиков. – И неожиданно спросил, хмурясь: – А о том, что немцы узнали о подготовке нашей дивизии к бою за станцию Ключи, кто тебе подробности преподнес?

– Перебежчик.

– Перебежчик? А он назвал Киреева?

– Нет. Но и так ясно.

– Вряд ли. Я, Коля, сам присутствовал при встрече кого-то из нашей дивизии с гитлеровским офицером. Я сидел под окном в саду. Весь ихний разговор прослушал от начала и до конца. Не сомневайся. Видел и слышал. Голос изменника запомнил. Что голос не Киреева, ручаюсь! Во веки веков не забуду! – Лицо Демьяна изменилось: глаза зажглись недобрым светом, брови сдвинулись, четче обозначились морщины по углам рта. Резко сорвал он с головы пилотку:

– Смотри!

Ни единого темного волоса не было в его некогда черных кудрях.

– Дема!

– Убить хотел, – с болью сказал он и, повинуясь привычке не омрачать своими горестями других, пошутил: – Да не знал, что у ленинградского токаря череп, что броневой колпак. История со мной произошла тогда лучше любого романа. Бывает же.

Тяжелораненый Демьян долго лежал в пыльном бурьяне. Под утро выпавшая роса заботливо освежила, омыла его воспаленное лицо, привела в чувство. Придерживая одной рукой разбитую голову, а другой опираясь на автомат, он добрался до развалин заводика. Товарищей уже не было. Да, признаться, он теперь и не надеялся их встретить.

Захватив языка, разведчики, как требовал приказ, еще до рассвета перешли линию фронта. А в том, что приказ генерала Бурова выполнен, Демьян убедился, когда увидел на обломке стены надпись Киреева.

Надо было отсидеться до ночи. Демьян, пересиливая головокружение, с трудом сполз в канализационный колодец, опустил над собой тяжелый люк и принялся заматывать бинтом рану на голове.

Сколько просидел в темном, сыром убежище, не помнит. Из полубредового забытья вывели его легкие, крадущиеся шаги. Кто-то ходил там, наверху. Демьян придвинул поближе автомат. “Неужели накроют?” Чугунная чаша люка дрогнула и медленно приподнялась. Человек действовал осторожно, по всей видимости, сам чего-то боялся.

Повернувшись неловко, Демьян коснулся головой влажного бетонного выступа, скрипнул зубами от боли и глухо чертыхнулся.

– Ой! – донеслось сверху. – Кто?

– Русский, – еще нашел в себе силы прошептать Демьян и потерял сознание.

Так повстречалась ему связная партизанского отряда Галя Сазонова. В развалины ремонтного завода, где был почтовый ящик подпольщиков, она пришла за очередным донесением.

Много труда приложила девушка, чтобы дотащить ослабевшего разведчика до лесной сторожки, а оттуда на подводе, под копной соломы, переправить в отряд! На партизанской базе Галя две недели ухаживала за раненым.

Командир отряда секретарь райкома партии Лузин, узнав от Демьяна о происшествии в Ключах, тотчас же послал в Центр шифрованную радиограмму. В ней сообщил, что в дивизии Бурова находится вражеский агент. Сообщил также о заброске в советский тыл под видом “языка” немецкого осведомителя номер четыре.

А Демьян остался в отряде и был зачислен в разведку.

Весь июль партизаны не давали немцам покоя: громили их гарнизоны, взрывали склады с боеприпасами, устраивали крушения эшелонов с техникой. В первой половине августа, пройдя рейдом по фашистским тылам, отряд стал действовать в белорусских лесах.

– Видишь, как получилось? – закончил Демьян. – И еще, Коля, скажу тебе, тот гад, что сведения фашистам передавал, должен был убить тебя твоим же кинжалом. Идешь ты лесом, природой наслаждаешься, а в это время сзади, будто какая-нибудь пантера заморская, или вот как ты на меня сегодня, прыгает тот тип и тебе в спину по самую рукоятку твой собственный кинжал. Ясно? За обер-лейтенанта Руттера отомстить хотели. Рыцарская месть.

– Хотели так, а вышло иначе. Ведь моим кинжалом убили Киреева. Я из-за этого многое пережил. Вот так…

Помолчали минуту, другую. Демьян, тяжело вздохнув, поднялся, стряхнул с плащ-палатки крошки.

– Накормить их мы с тобой сумели, – обратился он к Гришанову. – А куда денем? Возьмем с собой или здесь оставим?

– Надо захватить. Попадут опять к фашистам в лапы.

– Тогда пошли.

И они двинулись через лес.

– Так, значит, семь смертей миновал, – говорил Демьян, старательно ступая с кочки на кочку. – В общем, положеньице у тебя и у Михаила было хуже наполеоновского. А на Новоселье мы давненько налет замышляли. Взяли кой-кого.

Низина кончилась. Угором прошли сосняк и опять зачавкало болото.

По бездорожью, среди корчей и камышей, часто проваливаясь в подернутые зеленой болотной ряской окна по пояс, а то и по грудь, пробирались они зыбкой целиной.

После полудня, усталые, вышли на опушку леса. Шелковистая трава узкой ленточкой оторачивала болото. Стволы сосен, бронзовые в лучах заката, стояли гордо, как корабельные мачты в порту. Могучие темно-зеленые кроны их купались в облаках.

– Шишкина бы сюда, – заметил, переобуваясь, Демьян.

– Партизанить?

– Дорогой товарищ Гришанов, Шишкин – великий русский художник. Но в данной ситуации партизанить он стал бы наверняка. Талантище был этот Шишкин, – выжимая портянки, Демьян пустился в пространные объяснения. – Лес он рисовал во всех видах: и стоя, и лежа, и полулежа, со зверьем и без оного. И как рисовал: посмотришь на картину, словно в лесу побываешь и так далее…

Гришанов сконфуженно замолчал.

– Чего смущаешься? Не робей, – успокоил Николай. – Твой командир – известный остряк и поднатчик.

Невесть откуда появился дед с окладистой бородой во всю грудь. Удивился:

– А, знакомцы? Вот они, дороги-то лесные…

– Здравствуй, папаша! – Токарев сразу признал в старике дровосека. – Почему ж ты не сказал тогда, где партизаны?

– При деле состоял.

Уму непостижимо, как разместился целый городок в лесной глуши, не изменив ее облика. Ни тропинок, которые – так утверждал Демьян – по закону земного притяжения должны оставаться на траве от множества ног, ни угольных пятен от костров, ни повозок, ни лошадей и, наконец, ни партизанских землянок.

Только сушняк, островками набросанный среди травы, позволял знающему человеку догадаться, что поляна обитаема: сучья кое-где были отполированы подошвами обуви.

– Менять почаще надо маскировку, – по-хозяйски заметил Николай. – Видно кое-что.

– Разве от тебя спрячешь? – покорно согласился Демьян.

– Шагай левее, – предупредил Николай, – на пень налетишь!

– Вот, видишь, и согрешил, – рассмеялся Демьян. – Не пень это, а двери блиндажа.

В землянке располагался штаб отряда. У противоположной от входа стены, за тесовым столом, перед развернутой картой-километровкой сидел Лузин – рослый человек в безукоризненно пригнанной гимнастерке и комиссар отряда – молодой партизан, с копной черных взъерошенных волос и курчавой бородкой.

– Добре! – поглаживая крупную бритую голову, сказал Лузин, выслушав Николая. – Отдохните пока, а потом поговорим.

Вечером через Партизанский центр полковнику Силину была передана шифровка о том, что Соловей находится в чужом гнезде и просит обеспечить подтверждение по линии вражеской агентуры версии два. Сообщалось также, что капитан Сальский не тот, за кого его принимали, что он геройски погиб в концлагере, что самолет особой авиагруппы, выполнив задание, разбился в районе Н., летчик – в отряде.

Вскоре был получен приказ: “Установить надежную связь с Соловьем. Центр одобряет версию два и позаботится о подтверждении ее. По имеющимся данным, Соловей попал, куда нужно. Отряду обеспечить помощь. Привет Богатырю. Силин”.

Лузин, прочитав шифровку, сказал Николаю:

– Мы с комиссаром подумаем, обсудим детали.

Полянский вышел из командирской землянки, разыскал Федотова, и они направились к лужайке, которую приметили еще днем. Ночная темнота накрыла лес звездным пологом. Где-то далеко кричала выпь. Друзья улеглись на душистом ковре опавшей хвои. Демьян вполголоса запел:

 
Где лесные звери не пробьются,
Где снаряд и тот не пролетит,
В непролазных чащах и болотах вьются
Наши трудные, опасные пути…
 

Николай, слушая, думал о том счастливом времени, когда останутся позади эти “трудные, опасные пути”. А пока…

 
Проверь автомат,
Кинжал пристегни,
Запал у гранаты вверни.
Разведчик – мой брат.
Бесшумно иди,
Ведь ты невидимкам сродни.
Пулемет в короткой захлебнулся.
Полог ночи свет ракет прорвал.
Эй! Смотри, чтоб друг твой не споткнулся
И, сраженный пулей, не упал…
 

Демьян резко оборвал песню:

– Где-то сейчас Рыбаков, Семухин, Луценко, капитан Мигунов? И жаль мне, Коля, бородача-пехотинца. Какой забористой махрой он нас угощал!

– Стойкая была у Коробова душа! А Луценко, когда я на задание уходил, взвод принимал. Ры, баков, Семухин и остальные ребята по этому случаю праздник с песнями и танцами в риге устроили: радовались назначению.

– Старшина – разведчик знающий…

Хорошо подстерегать лесной рассвет: лежа на спине под густым ветвяным шатром, сквозь который и днем едва различимо небо. Лежишь… И вот чуть прорезались, даже не прорезались, а лишь определились неясными контурами в кромешной тьме гиганты-деревья. Их не видишь. Их скорее ощущаешь. Незримые ранее ветви над головой постепенно приобретают фантастические очертания. Темные полосы лап покрылись иглами: значит, на равнине светло. И вот оно, солнце! Утро пришло!

Лучи осветили лужайку. Птицы защебетали.

– Солнце-то нас подкараулило! – встрепенулся Демьян. – Николай, пора! Меня на операцию возьмешь? Я за тобой, Колька, хоть на тот свет, только плацкартный-купированный… – он вскочил, отряхнул с гимнастерки хвою, подобрал ветку и, шутя, вытянул ею друга вдоль спины. – Вставай! Лузин – строгий. У него утро с четырех до пяти, а остальное – день.

В штабе их ждали.

– Собирайтесь, Полянский, – вместо приветствия сказал командир. – Пойдут с вами Федотов и Токарев. На связь – Сазонова. Будьте осторожны. Не наскочите по дороге на карателей, – добавил он. – В Риге действуйте осмотрительно, не бродите попусту. Рига объявлена столицей Остланда. Там размещены резиденции и штабы рейхсминистра, рейхскомиссара Прибалтики и генерального комиссара Латвии. Так что в ищейках недостатка не будет.

Еще раз предупреждаю: держитесь начеку. Но в Риге есть и друзья… О деятельности Соловья знать никто не должен. Основную явку запомнили? Запасные? Не забывайте, что Янис ждет вас… Через некоторое время перебазируемся на условленное место. Ну, скатертью дорога, хорошей скатертью.

О ЧЕМ УМОЛЧАЛ ФЕЛЬДЪЕГЕРЬ

С утра Горбачев носился из кухни на склад, со склада, нагруженный свертками, пакетами, бутылками – во флигель. Денщик сбился с ног. Гауптман ждал высокого гостя и хотел встретить его по-царски. Солдаты из охраны старательно натирали и без того чистые полы, влажными тряпками снимали невидимую пыль с тяжелой резной мебели в гостиной и в кабинете. Из Риги нарочный доставил фрукты и деликатесы.

Крафт остался доволен стараниями денщика. Он окинул взглядом просторное, в ярких коврах помещение, коротким рывком за витой шелковый шнур раздвинул бархатные портьеры и, когда комната наполнилась солнцем, поспешил на улицу, откуда уже доносились певучие сигналы лимузина.

Фон Штауберг твердой походкой хозяина прошел впереди Крафта в гостиную и опустился в кресло.

– Здравствуй, Курт! – сказал он, расстегивая верхние пуговицы мундира и с видимым удовольствием отмечая обилие кушаний на богато сервированном столе. – Угощай.

Гауптман откупорил припасенный специально для особо торжественных приемов коньяк и наполнил им тонконогие рюмки.

– Прошу вас, – обратился он к шефу, придвигая вазу с фруктами и фарфоровую с золотым ободком тарелочку с прозрачными ломтиками лимона, пересыпанными сахарной пудрой.

Оберст фон Штауберг чуть скривил толстые губы, что, видимо, означало улыбку.

– Садись, Курт! Садись, – и, забыв о хозяине, забарабанил по подлокотнику кресла короткими волосатыми пальцами в перстнях. Взгляд его был устремлен в окно, на залитый солнцем сад. Во всем этом угадывалось волнение, которое пытался скрыть оберст.

– Кто бы мог предположить, – наконец задумчиво, как бы рассуждая сам с собой, проговорил он, – что все так печально завершится. Мы хотели поправить дела летним наступлением. А в результате? Операция “Цитадель” должна была послужить поворотным пунктом в ходе войны. Так ведь, Курт?

В глазах гауптмана мелькнула тревога.

– А на днях, – продолжал ровным и от этого страшным голосом фон Штауберг, – русские взяли Орел и Белгород. Несколько генералов покончили с собой. Генерал-полковник пустил себе пулю в лоб! Как тебе это нравится, Курт? Вместо того, чтобы окружить и уничтожить большевиков в Курском выступе, выйти в глубокие тылы, захватить Москву и выиграть кампанию, – катастрофа! Ка-та-стро-фа! – фон Штауберг приподнялся, залпом осушил рюмку и тяжело опустился на место. – Налей, Курт! Тебе понятно слово “катастрофа”! А “поворотный пункт”? – он саркастически рассмеялся. – Поворотный надо понимать так: мы повернули на запад и отступаем, отступаем по всему фронту, оставляя территории, завоеванные у Советов ценой больших жертв.

Поражение под Курском вынудило фюрера снять со Средиземноморского театра военных действий крупные соединения. Это облегчило действия англо-американских войск на острове Сицилия. Надо полагать, что вскоре они предпримут наступление на континентальную Италию. Правительство Муссолини пало. Лейб-гвардия даже пальцем не шевельнула ради спасения своего дуче – она сложила оружие, причем наше оружие. И это, Курт, не все. Поражение наших войск похоронило под Курском, Орлом и Белгородом проведение в жизнь плана “Песец” – плана по захвату Швеции.

– Но, герр оберст, успехи русских… – Крафт был ошеломлен, растерян, подавлен. – Мы еще покажем себя. Фюрер…

– Замолчи!.. “Фюрер”, – в тоне Штауберга слышалась досада и злость. – Ты не привык думать, Курт. Тебе забили голову Геббельс и Фриче. “План Барбаросса” – весь мир был оповещен, что Красная Армия разгромлена в первые недели войны. А мы? Вот мы и увязли в русских просторах и, кто знает, поможет ли нам бог выбраться из этой западни. “Разбитые” языками чиновников из ведомства Геббельса большевики наносят удар за ударом… Поражение под Москвой! Волга! Ленинград! Кавказ! А теперь – этот Курско-Орловский выступ…

– Герр оберст…

– До наступления на Курск, – жестом призывая Крафта к молчанию, продолжал Штауберг, – мы трубили, что предстоящая битва решит исход войны в нашу пользу! Опять ложь! – крикнул он, побагровев, крикнул так, что рюмки тонко зазвенели, и крупная гроздь винограда, свешивавшаяся из вазы, свалилась на скатерть. – Ложь – это, Курт, чрезвычайно полезное оружие. Мы сознательно используем его, вводим в заблуждение собственный народ и морально действуем на противника. Но в данном случае получилось грубо и фальшиво!

– Но, герр оберст, – робко вставил Курт. – Если мы отступим даже до Днепра, как говорит фюрер, русские там непременно будут остановлены. На Днепре мощная оборонительная полоса. И водный рубеж непреодолим. У нас имеется резерв– сверхмощное секретное оружие. И вот, когда мы пустим его в дело…

– Наступая на Курск, мы тоже говорили о новом оружии, – резко перебил Штауберг. – Но большевики отбросили нас. Они стремительно двинулись вперед. А наши “тигры”, “пантеры” и “фердинанды” горели, как свечки.

– И все же…

– Это, право, наивно, Курт! Помню, и на школьной скамье ты не отличался сообразительностью. Жизнь и работа в гестапо, в абвере ничему тебя, кажется, не научили. Ты упрям и заносчив! Уж не рассчитываешь ли ты, что нам помогут выиграть войну люди, которых мы в этой школе готовим для борьбы с коммунистами?

– Они принесут пользу…

– Ты так полагаешь? А я не уверен в этом. В школе десятка два русских. Хорошо, если из них хотя бы двое будут по-настоящему преданы нам. Но, увы, познать человека, разобраться в его наклонностях, точно определить цель его жизни, постичь глубину психологии, мы, Курт, не в силах. Деньги – еще не все. Блеск золота кружит головы немцев, французов, американцев… но не славян. Славяне, особенно русские – фанатики!

Крафт, потрясенный столь откровенными признаниями шефа, побледнел, встал, подошел к окну и задернул штору. Гостиная погрузилась в полумрак. В небольшой просвет между портьерами пробивались солнечные лучи и яркими бликами ложились на довольно хорошую репродукцию с картины Айвазовского “Девятый вал”.

– Курт, чем вызван твой испуг? – спросил с иронией Штауберг, повелительным жестом предлагая гауптману занять место напротив. – Не утруждай себя лицемерными оправданиями. Тобой, да и другими с первых дней войны с Россией владеет страх. Ты, да и я тоже, боимся старших в чине, боимся доноса младших, боимся Красной Армии, русских партизан, русских морозных зим, русской земли и вообще всего, что именуется в сказках “русским духом”. Но на самом деле мы, Курт, боимся поражения, разгрома… Страх! Страх! Штауберг, не поднимаясь, дотянулся до шелкового витого шнура. Портьеры бесшумно раздвинулись. Комната опять наполнилась светом.

– Эти лучи дают жизнь, – проговорил он с усмешкой, – и отгораживаться от них не следует. Так вот – страх. Многие немцы испытывают его. Только у одних это чувство сильнее, у других слабее. Ты относишься к первым. Хорошо законспирировавшийся разведчик, не последняя фигура в английских деловых кругах, ни с того ни с сего вдруг пересекает Ла-Манш, завалив лучшего агента. Что это? Трусость? Именно боязнь разоблачения заставила тебя – резидента на одном из важнейших участков Западного фронта – бежать, не выполнив задания. Правда, провал в порту ты преподнес как героизм, а убийство агента как подвиг…

Крафт попытался было возразить, но оберст нахмурился.

– Да, Курт! Будь ты чуть-чуть поумнее, я, пожалуй, побоялся бы так откровенничать, даже несмотря на то, что после провала в Англии, скандальной истории во Франции, за которую любой другой поплатился бы жизнью, я подыскал тебе теплое местечко здесь. Представь, как я выглядел перед Канарисом и Лахузеном. Я, человек, отстаивающий дрянного разведчика.

Крафт вскочил и вытянулся. Теперь перед ним сидел не друг детства и одноклассник, сосед по парте, а шеф диверсионных школ второго отдела германской военной разведки и контрразведки Альберт фон Штауберг.

– Садись, Курт, – проговорил оберст. – Сегодня ты – хозяин, а я всего лишь гость. Пусть крушение твоих миссий в Англии и Франции останется на моей совести. Убить человека очень просто, Курт! Например, русских. Ты размышлял над тем, почему мы их истребляем?

– Нет, но…

Холодный взгляд Штауберга остановился на растерянной физиономии Крафта, который то и дело облизывал пересохшие губы. Этот взгляд как бы вдавил гауптмана в кресло.

– Не удивляйся. У меня сегодня плохое настроение. А мрачная философия, если ты помнишь, всегда была моим коньком. Я попытаюсь растолковать тебе нашу политику. Смерть – союзник слабых! Если не можешь побороть человека, превратить его в послушное животное – убей! Вот девиз! – обрюзгшее лицо шефа побледнело. – Мы обязаны истреблять славян! Фюрер говорит прямо: “Если я посылаю цвет германской нации в пекло войны без малейшей жалости проливать драгоценную немецкую кровь, то, без сомнения, я имею право уничтожать миллионы людей низшей расы, которая размножается, как черви”. В этом, пожалуй, фюрер прав.

– Я был в России…

– Некоторые говорят, – развивал свою мысль Штауберг, – что эти наши рассуждения отдают цинизмом. Но зато как сказано! Мы безжалостны к противнику. Вопрос стоит так: если не мы его, то он нас! Отбрось страх, Курт, и действуй! Жизнь у тебя не так уж плоха. Ты окружил себя комфортом…

Оберст посмотрел на часы и сказал:

– Пригласи Сарычева.

“Этот – не политик, – думал Штауберг, проводив Крафта взглядом, – и не разведчик, и даже не солдат… Оболванен окончательно и бесповоротно. А что если бы он узнал, что после разгрома наших армий на Курско-Орловском выступе у многих высокопоставленных военных особ пошатнулась вера в “великую миссию” фюрера. Теперь не фюрер, а мы будем делать политику. Кто бы ни победил, люди, подобные нам, останутся в цене… Пусть вместо марок будут платить доллары, фунты, франки… Все равно деньги не пахнут. Вот поэтому-то даже сейчас, когда Германия стоит перед катастрофой, мы должны готовить агентов”.

В дверь постучали.

– Прошу! – разрешил оберст.

Вошел Соколов.

– Я хочу сказать, господин Сарычев, что доверяю вам больше других, – поднимаясь ему навстречу, проговорил Штауберг. – Откровенность требует ответной откровенности. Ваша фамилия мне знакома не по школьной картотеке. Я как будто уже слышал ее, и не раз.

– Возможно, – ответил Соколов. Он спокойно смотрел на оберста, а мысль лихорадочно расшифровывала скрытый смысл произнесенной фразы: “Ваша фамилия мне знакома не по школьной картотеке”. Значит, Штауберг-сын не забыл услуги, оказанной когда-то предателем Сарычевым Штаубергу-отцу. Значит, он поверил. Версия оказалась убедительной. Как говорит всегда в таких случаях Силин? “Добрый риск – подвиг!” А вслух продолжал: – Пожалуй, трудно восстановить в вашей памяти то, что относится не к вам, а к вашему и моему отцам. Я свято храню завещанные отцом воспоминания. Восемнадцатый год, небольшой рабочий поселок в Донбассе. Мой отец тогда оказал некоторые услуги господину Штаубергу, помог разыскать и схватить поджигателей армейского склада, а затем…