Текст книги "Все могло быть иначе. Альтернативы в истории России"

Автор книги: Владимир Шевелев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

Однако, как показали последующие события, победа над диссидентством оказалась эфемерной. Горбачевская «перестройка» в полной мере выявила его значимость.

Оказалось, что открытая борьба нескольких сотен инакомыслящих при моральной и материальной поддержке Запада против пороков существовавшего режима власти вызывала сочувствие неизмеримо более широкого круга сограждан. Противостояние свидетельствовало о существенных противоречиях в обществе.

Политика гласности и другие перестроечные процессы изменили отношение власти к диссидентам. С получением свободы эмиграции многие из них выехали из страны, самиздатские издания стали действовать параллельно с государственными. Во второй половине 1980-х в СССР были освобождены последние отбывавшие наказание диссиденты. В декабре 1986 г. был возвращен из ссылки Сахаров. В 1989 в СССР впервые публикуется «Архипелаг ГУЛАГ». В августе 1990 г. было возвращено гражданство СССР Солженицыну, Орлову и другим бывшим диссидентам. Диссидентство как движение прекратило свое существование.

Диссиденты стремились изменить мозги людей, «разбудить» общество, а не свергать режим. Именно в этом они видели альтернативу режиму номенклатуры. Спуск государственного флага СССР 25 декабря 1991 г., если смотреть на это событие через призму диссидентства, означал, что на позиции движения перешли по существу главные силы бывшего партийного и государственного руководства. Они стали движущей силой номенклатурной революции 1991–1993 гг., которая обрушила здание «нерушимого Союза».

Уход от цензуры или «литература сопротивления»?

«Художественное слово всегда было острейшим оружием в борьбе за торжество марксизма-ленинизма, в идеологическом противоборстве двух мировых систем».

Постановление ЦК КПСС по вопросам литературы (1982).

В советскую эпоху, когда проводился целенаправленный эксперимент по тотальной политизации культурной жизни, неизбежно появлялись художники, которые уходили в «альтернативный мир» и тем самым творили собственный жизненный сценарий. Так формировалась неподцензурная, «другая» литература.

Литературовед С. Волков полагает, что Россия – логоцентристская страна, поэтому на авансцене ее культурной жизни естественно оказались писатели – Лев Толстой, Максим Горький, Александр Солженицын. Ни один из этих гигантов не сумел реализовать свою программу полностью, но все трое создали свои персональные политизированные мифы, и переоценить огромную роль этих мифов в общественной жизни России – невозможно[220]220
  Волков С. История русской культуры XX века от Льва Толстого до Александра Солженицына. – М.: Эксмо, 2008.


[Закрыть].

В советской литературе господствовал официоз. История советской культуры, полагает историк М. Геллер, – это история ее национализации, история превращения всех видов культуры в оружие в руках власти. Почти сразу же после революции партия находит инструмент управления культурой – постановления ЦК партии. От первого постановления – в 1922 г. – о молодых писателях, до постановления 1984 г., ставящего очередные задачи кинематографии, сохраняется основное – только партия знает: что, как, когда.

Постановления – директивы партии базировались на убежденности в знании истины, на цензуре, введенной через десять дней после Октябрьского переворота, разросшейся на протяжении десятилетий до аппарата гигантских размеров, контролирующего всякое печатное и произнесенное слово – от романов до наклеек на спичечных коробках. Материальная база постановлений – национализация всех орудий производства, которыми пользуется художник. Второй, встречной линией, было желание деятелей культуры принять партию в соавторы.

Три основных мифа распространяла литература. Первый – Партия (в лице ее вождей) – отец народа, учитель, хозяин. Второй миф – Советская власть – это русская власть, революция и коммунистическая партия – естественный итог русской истории. Третий миф – хроническая нищета, вечный дефицит как средство воспитания солдат нового мира[221]221
  Антология самиздата. Неподцензурная литература в СССР. 1950-е– 1980-е: В 3 т. / под общ. ред. В.В. Игрунова; Составитель: М.Ш. Барбакадзе. – М.: Международный институт гуманитарно-политических исследований, 2005.


[Закрыть].

Тот, кто выбивался из официального русла, подлежал остракизму. И сами собратья по литературному цеху охотно расправлялись с «ослушниками».

Писатель и публицист Г. Свирский прослеживает эволюцию отношения властей к неугодным художникам. Сказать в 1922 г.: «Писатель принижен, ограблен в самом главном…» значило получить отповедь Луначарского, на которую можно было ответить язвительным пассажем в очередной статье; в 1928 г. на вас обрушились бы вожди РАППа, обвиняя в буржуазности и даже контрреволюционности, назвали бы прихвостнем и внутренним эмигрантом, вы же очередную книжку опубликовали бы в другом кооперативном издательстве; в 1934 г. вас бы причислили к подкулачникам и не приняли бы во вновь образованный Союз писателей; в 1938 г. вас пытали бы на Лубянке, требуя назвать сообщников, – потом и вас, и всех ваших единомышленников расстреляли бы как членов какого-нибудь «Право-левацкого троцкистского центра», клеветавших на советский строй; в 1949 г. вас бы долго прорабатывали на собраниях, отовсюду исключили бы и назвали безродным космополитом, беспаспортным бродягой, холуем американского империализма; в 1956–1961 гг. эту же фразу вполне доступно было опубликовать в «Литературной газете» или уж во всяком случае в «Новом мире», не говоря о безнаказанной возможности произнести ее на любом собрании в Союзе писателей и сойти с трибуны под шумное одобрение зала. Но в 1968 г. это опять страшная крамола: не сажают, но душат. Не убивают, но истребляют[222]222
  Оттепель. 1953–1956. Страницы русской советской литературы / сост., автор вступ. ст. и «Хроники важнейших событий» С.И. Чупринин. – М.: Московский рабочий, 1989.


[Закрыть].

Власть всегда была полна решимости покончить с наиболее неприятным источником беспокойства – периодически появляющимися надеждами на либерализацию системы. Действовала она в этом направлении весьма напористо и успешно.

Оттепель

Советская официальная литература последних десятилетий своего существования не создала ни одного произведения, которое могло бы соперничать с «Доктором Живаго» Бориса Пастернака, «Мастером и Маргаритой» Михаила Булгакова, «В круге первом» Александра Солженицына или «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана. Однако все они и многие другие, не менее острые, честные и талантливые, увидели свет только в годы перестройки.

В 1950-е г. для многих образованных людей глотком живительного воздуха стала «оттепель». Именно тогда началось столь трудное и противоречивое выздоровление нашего общества. Это была еще не весна, но уже ее преддверие. Прежде всего, потепление происходило в духовной жизни, литературе, художественной культуре.

После смерти Сталина, пожалуй, именно писатели первыми стали задавать «трудные» вопросы и расставлять нравственные ориентиры.

Уже осенью 1953 г. в «Знамени» появилась статья знаменитого тогда Ильи Эренбурга «О работе писателя». Журнал зачитывали до дыр. «Каждое общество знает эпоху своего художественного расцвета, – писал Эренбург. – Такие периоды называются полуднем. Советское общество переживает сейчас раннее утро». Статья Владимира Померанцева в журнале «Новый мир» в декабре 1954 г. «Об искренности в литературе» стала первым публичным осуждением лжи, пронизавшей все клетки общества, и первым выражением потребности в искренности и правде.

Призыв к искренности воспринимался думающим читателем как призыв к борьбе со всем, что мешает духовному и нравственному выпрямлению общества и человека. «Вдруг поднялись ветры, странные ветры, – пишет Григорий Свирский, – впервые потянувшиеся, думаю, из восставших лагерей, которых вначале давили танками, а затем начали «расформировывать»… Лагеря требовали одного – правды. За всю Россию требовали – правды… Эти новые и суровые ветры-поветрия задували порой ревнителей сталинской выучки, помогая уцелеть первым и робким литературным протестам»[223]223
  Свирский Г. На лобном месте. Литература нравственного сопротивления 1946–1986 гг. – М.: КРУК, 1998.


[Закрыть].

Процесс духовного обновления в обществе начался с обсуждения ответственности «отцов» за отход от идеалов Октябрьской революции, которая тогда стала критерием измерения исторического прошлого страны, равно как и нравственной позиции отдельной личности. Впервые в истории советской культуры были поставлены вопросы: Какова роль советской интеллигенции в обществе? Каковы ее взаимоотношения с партией? Как следует оценивать прошлое СССР?

Попытка ответа на эти вопросы с разных историко-культурных позиций привела к расколу творческой интеллигенции на традиционалистов, сориентированных на традиционные ценности советской культуры, и неоавангардистов, придерживающихся антисоциалистической направленности художественного творчества с опорой на буржуазно-либеральные ценности постмодернизма.

В «антисталинский» 1956 г. критика «сверху» была подхвачена и усилена нарастающим критическим движением «снизу». Успела сказать свое слово и литература. Первой привлекла всеобщее внимание «Литературная Москва». Большой том, в который не вошла и треть подготовленного материала, «Литературная Москва», запрещенная после выхода второй книги, стала не только вехой в общественно-литературной жизни. Она была взлетом литературы, посвященной правде.

Именно тогда, в конце мая 1956 г., Пастернак передал в итальянское издательство рукопись своего романа «Доктор Живаго».

Ростки нового с трудом пробивали себе дорогу. Большую роль в закреплении идеологии «оттепели» сыграли пьесы Виктора Розова, книги Василия Аксенова и Анатолия Гладилина, стихи Евгения Евтушенко и Андрея Вознесенского.

Однако живые «классики» В. Кочетов, А. Сурков, Н. Грибачев, А. Корнейчук, воинствующие блюстители «идеологической чистоты», стояли насмерть. Выступая в июне 1953 г. на партсобрании московских писателей, Алексей Сурков подверг разносу появившиеся в печати статьи Владимира Померанцева, Федора Абрамова, Марка Щеглова, где прозвучал призыв писать честно и искренне. «Их статьи, – говорил Сурков, – систематическая атака на многолетний плодотворный творческий опыт советской литературы, это атака на основополагающие фундаментальные положения метода социалистического реализма».

Н. Хрущев сформулировал задачу и роль интеллигенции в общественной жизни: отражать возрастающее значение партии в коммунистическом строительстве и быть ее «автоматчиками». Контроль за деятельностью художественной интеллигенции осуществлялся посредством встреч руководителей страны с ведущими деятелями культуры. Сам Н. Хрущев, министр культуры Е. Фурцева, главный идеолог партии М. Суслов не всегда оказывались в состоянии вынести квалифицированное решение относительно художественной ценности критикуемых ими произведений. Это приводило к неоправданным выпадам против деятелей культуры. Хрущев резко высказывался по адресу поэта Вознесенского, чьи стихи отличались усложненной образностью и ритмичностью, кинорежиссеров Марлена Хуциева и Михаила Ромма.

В целом «оттепель» оказалась не только кратковременной, но и поверхностной, поскольку не создала гарантий против возврата назад, к сталинской практике. И все же в эти годы был сделан первый и решающий шаг в преодолении сталинизма, началось возвращение культурного наследия эмиграции, восстановление культурной преемственности и международного культурного обмена.

Самиздат

Еще в последние годы сталинского правления начали появляться тайные рукописи, в основном мемуары и проза. Впрочем, можно вспомнить, что подпольная литература в России существовала издавна. Первым самиздатовским произведением по праву может быть названо «Путешествие из Петербурга в Москву» Александра Радищева с той, однако, разницей, что Радищев имел в своем распоряжении типографию. В первой половине XIX в. распространялись в списках некоторые неопубликованные стихи Пушкина, Лермонтова, комедия Грибоедова «Горе от ума», ходило по рукам письмо Белинского к Гоголю.

После прихода в 1917 г. к власти большевиков подпольная литература продолжает свое существование – первым значительным явлением послереволюционной подпольной литературы стал сборник «Из глубины» (1918). Затем следуют стихи Николая Гумилева. Евгений Замятин публикует свой роман «Мы» за границей, многие выдающиеся русские писатели в 20-х гг. печатают свои книги в Берлине. Андрей Платонов, Михаил Булгаков, Анна Ахматова, Осип Мандельштам, Михаил Зощенко долгие годы вынуждены писать «в стол». Широко ходили по рукам неопубликованные стихи Сергея Есенина.

Но самиздат как масштабное явление и инструмент альтернативной культуры возникает лишь после смерти Сталина, или, еще точнее, после XX съезда КПСС, осудившего «культ личности». «Доктор Живаго» Бориса Пастернака (1957) открывает собой новую страницу в истории русской литературы. Он, как первый упавший камень, увлекает за собой целую лавину подпольной литературы. Процесс нарастает стремительно: если в 1964 г. самиздатовская литература насчитывает лишь десяток-другой названий, то десять лет спустя, в 1974 г., из самиздатовской литературы можно составить большую библиотеку[224]224
  Мальцев Ю. Вольная русская литература. 1955–1975. – Франкфурт-на-Майне: Посев, 1975.


[Закрыть].

Самиздат начался в 1959 г. с появлением журнала «Синтаксиса» А. Гинзбурга. Это был поэтический журнал – в каждом номере стихи десятка поэтов. «Я понял – для понимания сегодняшнего дня еще не подходят ни журналистские изыски, ни знакомая нам философия, нужен гораздо более тонкий и точный механизм, – вспоминал Гинзбург через много лет. – А таким механизмом именно в это время была поэзия».

С середины 1960-х гг. слово «самиздат» появилось и в официальном лексиконе рапортов служб госбезопасности.

Технически самиздатовские книги и журналы представляли собой сброшюрованные и несброшюрованные тексты, выполненные на пишущей машинке («Эрика» берет четыре копии…», – пел Александр Галич). Размножение публикаций было чрезвычайно трудоемким делом – отсутствовали технические средства, надо было соблюдать конспирацию.

Важнейшая часть самиздата – периодические издания, неподцензурная мысль в раскованном виде. Как выразился однажды Владимир Буковский, «сам пишешь, сам редактируешь и цензуруешь, сам издаешь, сам распространяешь, но и сидишь за все это тоже сам».

Основная причина, породившая самиздат, – невозможность сказать правду в официальной печати, стремление коснуться запретных тем, рассказать о выстраданном опыте, высказать собственные умозаключения, не совпадающие с официальной и общеобязательной точкой зрения.

Среди всех запретных тем самая волнующая и самая притягательная – это тема массового террора, лагерная тема. Ее раскрытие для всех тогда было связано с именем Солженицына, выразившего ее с наибольшей силой и наибольшей глубиной проникновения. Повесть «Один день Ивана Денисовича», напечатанная в «Новом мире» по личному разрешению самого Хрущева, занятого в тот момент борьбой со своими противниками на верхах и проводившего эту борьбу за власть под лозунгом антисталинизма, стала одной из немногих разрешенных публикаций. Другие авторы, затрагивавшие эту тему, обязательно должны были указывать, что лагеря и террор были следствием ошибок одного лишь Сталина и что в то время как Сталин ошибался, весь народ и партия (среди лагерей и застенков НКВД) продолжали неуклонно строить коммунизм, охваченные энтузиазмом и верой в непогрешимость марксизма-ленинизма.

Любое упоминание о лагерях сразу же наводило на нежелательные размышления и неизбежно влекло за собой целый ряд опасных вопросов: как могло случиться, что в «стране победившего социализма», где впервые была осуществлена не «буржуазная лжедемократия», а подлинная народная демократия, где были уничтожены эксплуататоры и частная собственность, где власть перешла в руки народа, – в концлагерях оказались миллионы ни в чем не повинных людей, а в следственных тюрьмах применялись средневековые пытки? Постановка этих вопросов подрывала основы всей советской системы как таковой, и поэтому лагерная тема очень быстро оказалась запретной. Писателям было сказано, что «ошибки» Сталина уже преодолены, что вопрос этот уже исчерпан и возвращаться к нему больше незачем. А «лагерная тема» благополучно перекочевала в самиздат.

В начале 1960-х гг. в самиздате стали распространяться «Колымские рассказы» Варлама Шаламова, поэта и писателя, проведшего в лагерях двадцать лет. Это была подлинная энциклопедия лагерной жизни. Если в романах Солженицына главное внимание сосредоточено на внутренней жизни заключенных, лагерная тема берется более в ее моральном и философском аспекте, то у Шаламова читатель нашел документальное бытописание лагерной жизни, обстоятельный рассказ о том, как жили, страдали и умирали люди в советских лагерях.

Здесь читатель впервые зримо увидел изможденных, одетых в рваное тряпье, грязных, вшивых советских заключенных с кровоточащими цинготными беззубыми деснами, с шелушащейся от пеллагры кожей, с черными отмороженными щеками, копающихся в мусорных кучах в поисках каких-нибудь съедобных отбросов, постоянно избивамых конвоирами, бригадирами, старостами, нарядчиками, дневальными и больше всего, конечно, «блатарями»[225]225
  Геллер М., Некрич А. История России: 1917–1995. Утопия у власти. – М.: МИК, 1994.


[Закрыть].

При чтении рассказов Шаламова проходят перед глазами сотни людей: юноши и старики, прославленные ученые и неграмотные крестьяне, рабочие, в свое время делавшие революцию, и украинские или литовские националисты, боровшиеся с оружием в руках против распространения этой революции на их земли, солдаты и офицеры, попавшие в плен во время войны и затем прямо из немецких лагерей переправленные в советские; проститутки и интеллигентные изящные женщины, арестованные вместе с мужьями как члены семьи «врага народа», – многоликая, пестрая толпа несчастных, попавших под колеса железной машины – государства.

Борис Пастернак и Василий Гроссман: пленники судьбы

Историческим событием стал роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго», над которым автор работал с конца 1945 г. После долгих десятилетий молчания, когда русская литература фактически прекратила свое существование и сводилась лишь к скучным, казенным иллюстрациям партийных резолюций, вдруг раздался смелый голос. В одной книге и в одной человеческой жизни оказались совмещены разные и непохожие миры: старая Россия, Москва просторных интеллигентских домов с их хлебосольством, размахом, широтой, крепким здоровым бытом, основанным на веками освященных традициях, – и нынешняя советская Россия с «жилплощадью», трудовыми книжками, очередями в магазинах, проработками на собраниях и резолюциями, подозрительностью и страхом, жизнь с совсем иными масштабами и формами человеческого общежития[226]226
  Мальцев Ю. Вольная русская литература. 1955–1975. – Франкфурт-на-Майне: Посев, 1975.


[Закрыть].

Логика революции, говорит Пастернак, с ее насилием и нетерпимостью, к сожалению, ведет, как правило, совсем не к тому, чего хотели достичь. Подобно тому как человек не есть лишь физико-химический агрегат, так и жизнь общества человеческого не есть лишь производственные отношения и борьба классов. Упрощение жизни, ее примитивизация, стремление переделать ее по заранее составленным схемам ведет лишь к насилию над жизнью, за что она мстит своим тиранам, обманывая их надежды и приводя их к неожиданным жутким результатам. «Переделка жизни! Так могут рассуждать люди, хотя, может быть, и видавшие виды, но ни разу не узнавшие жизни, не почувствовавшие ее духа, души ее. Для них существование – это комок грубого, не облагороженного их прикосновением материала, нуждающегося в их обработке. А материалом, веществом, жизнь никогда не бывает. Она сама, если хотите знать, непрерывно себя обновляющее, вечно себя перерабатывающее начало, она сама вечно себя переделывает и претворяет, она сама куда выше наших с вами тупоумных теорий».

Восторгом перед жизнью, ее тайнами и красотой, ее непостижимой сложностью и гармонией исполнен весь роман. Это как бы поэтический гимн жизни. «Историю никто не делает, ее не видно, как нельзя увидеть, как трава растет, – говорит нам Живаго. – Войны, революции, цари, Робеспьеры – это ее органические возбудители, ее бродильные дрожжи. Революции производят люди действенные, односторонние фанатики, гении самоограничения. Они в несколько часов или дней опрокидывают старый порядок. Перевороты длятся недели, много – годы, а потом десятилетиями, веками поклоняются духу ограниченности, приведшей к перевороту…». И как горький итог глубоких размышлений над нашей русской историей звучат слова доктора Живаго: «Я был настроен очень революционно, а теперь думаю, что насильственностью ничего не возьмешь. К добру надо привлекать добром»[227]227
  Мальцев Ю. Вольная русская литература. 1955–1975. – Франкфурт-на-Майне: Посев, 1975.


[Закрыть].

Судьба этого «независимого и заведомо неподцензурного» (С. Волков) произведения и самого Пастернака оказалась трагичной. 23 октября 1958 г. ему присуждена Нобелевская премия, а уже 25 октября «Литературная газета» разразилась большой редакционной статьей «Провокационная вылазка международной реакции». Советская пресса обрушила на писателя поток ругательств, но даже не попыталась провести серьезный анализ романа и показать, в чем именно Пастернак неправ.

Аргументы сводились к следующему: Пастернак дал «в руки агентов холодной войны литературный материал антисоветского, антинародного свойства»; «Пастернак в своем романе откровенно ненавидит русский народ», «в нашей социалистической стране, охваченной пафосом строительства светлого коммунистического общества, он – сорняк»; «роман «Доктор Живаго», вокруг которого поднята пропагандистская возня, обнаруживает только непомерное самомнение автора при нищете мысли, является воплем перепуганного обывателя»; «место Пастернака на свалке».

Секретарь ЦК ВЛКСМ В. Семичастный, выступая на многолюдном собрании, назвал Пастернака свиньей, на таком же уровне проходили и выступления советских писателей во время обсуждения романа Пастернака в Союзе советских писателей: «герои этого романа прямо и беззастенчиво проповедуют философию предательства»; «роман является апологией предательства»; «Пастернак окончательно разоблачил себя как враг своего народа и литературы»; «должна быть проведена очистительная работа, все мы должны понять, на какую грань нас может завести сочувствие к эстетическим ценностям, если это сочувствие идет за счет зачеркивания марксистского подхода»; «роман о докторе Живаго – плевок в наш народ»; произнести имя Пастернака – «это то же самое, что неприличный звук в обществе». Подобные аргументы противников, пожалуй, красноречивее любой защиты говорят, на чьей стороне правда[228]228
  Мальцев Ю. Вольная русская литература. 1955–1975. – Франкфурт-на-Майне: Посев, 1975.


[Закрыть].

31 октября состоялось общемосковское собрание писателей. Открывая его, один из «вождей» писателей, Сергей Смирнов говорил:

«Нам, московской организации, нельзя пройти спокойно мимо этого тяжелого факта предательства, которое произошло в нашей среде.

Мы все знаем Б. Пастернака – некоторые лично, некоторые понаслышке. И я был бы неправ, если бы сказал, что Б. Пастернак – это тот поэт, которого знает наш советский народ. Нет поэта более далекого от народа, чем Б. Пастернак, поэта более эстетствующего, в творчестве которого так звучало бы сохранившееся в первозданной чистоте дореволюционное декадентство. Все поэтическое творчество Пастернака лежало вне настоящих традиций русской поэзии, которая всегда горячо откликалась на все события в жизни своего народа.

Узкий круг читателей был уделом поэта и узкий круг друзей и почитателей, окружавший его в нашей литературе. И этот узкий круг друзей – почитателей Пастернака постепенно создавал ему какой-то ореол, и приобрела весьма широкое хождение в нашей среде легенда о Пастернаке. Легенда о поэте, который является совершенно аполитичным, этаким ребенком, в политике ничего не понимающим, запершимся в своем замке «чистого искусства» и создающим там свои талантливые произведения. Говорили, что это человек глубоко аполитичный, но вполне лояльный с Советской властью, даже пытавшийся что-то отразить в своем творчестве из борьбы своего народа, хотя эти попытки – это ничтожная часть его творчества. Наконец, они говорили, что это глубоко порядочный человек, это старый интеллигент с его особой, исключительной порядочностью.

Роман, где вся система образов подобрана так, что все мало-мальски светлое, освещенное интеллектом гибнет, задавленное, растоптанное силами революции, и остаются только люди тупые, низкие, алчные, жестокие. Вся система образов этого романа подобрана именно так. Роман, где вся борьба народа в годы революции и гражданской войны за светлые идеи Октябрьской революции представлена только как цепь жестокостей, казней, интриг вождей. Цепь несправедливостей – вот как все это изображено. Я был оскорблен не только как советский человек, я был оскорблен и как русский человек, потому что ни одного светлого образа из среды русского народа не преподнес Пастернак в своем романе. Все эти образы страшные, жестокие, и у читателя остается чувство оскорбления национального достоинства».

Не менее важным культурным событием был и роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» (1955–1963). Когда Гроссман писал его, многие еще пытались осмыслить сталинизм как самостоятельное явление, особый период, связанный с личностью Сталина, отрывая его от предшествовавшего ленинского периода. Интеллигенция осуждала Сталина, но стремилась спасти Ленина, отделяла его от сталинских преступлений.

Ветеран партии из Ленинграда Д. Лазуркина, выступая в 1961 г. на XXII съезде партии в поддержку предложения убрать мумию Сталина из Мавзолея, говорила:

– Я считаю, что нашему прекрасному Владимиру Ильичу, самому человечному человеку, нельзя быть рядом с тем, кто хотя и имел заслуги в прошлом, до 1934 года, но рядом с Лениным быть не может. Я всегда в сердце ношу Ильича. Вчера я советовалась с Ильичем, будто бы он передо мной как живой стоял и сказал: «Мне неприятно быть рядом со Сталиным, который столько бед принес партии»[229]229
  Шевелев В.Н. Н.С.Хрущев. – Ростов н/Д: Феникс, 1999.


[Закрыть].

Именно против этого обожествления Ленина и выступает Гроссман: последние главы романа посвящены развенчанию вождя. Писатель без обиняков объявляет Ленина диктатором, душителем свободы, задушившим всю некоммунистическую прессу, «ликвидировавшим все революционные партии, кроме одной, казавшейся ему самой революционной, ликвидировавшим Учредительное Собрание, представительствовавшее от всех классов и партий послереволюционной России». Дело здесь не в характере Ленина, ненависть и нетерпимость были свойственны в той или иной мере всем революционерам. Но это были не их личные черты, не черты их характера, а черты, глубоко коренящиеся в самой природе революционного насилия, черты, присущие, если можно так сказать, самой психологии революции.

«Сердца этих людей, заливших землю большой кровью, так много и страстно ненавидевших, были детски беззлобны, это были сердца фанатиков, быть может, безумцев. Они ненавидели ради любви». Но диалектика ненависти-любви, свободы-нетерпимости привела к тому, что то, что казалось главным – цель, идеальное общество, – оказалось вдруг поглощенным второстепенным – насильственными средствами, бесчеловечной нетерпимостью на пути следования к идеалу. «Государство, казавшееся средством, оказалось целью. Люди, создавшие это государство, думали, что оно средство осуществления их идеалов. А оказалось, что их мечты, идеалы были средством великого грозного государства. Государство из слуги обратилось в угрюмого самодержца». И великие сталинские стройки коммунизма, на которых легли костьми множество заключенных, оказались нужны не людям, не народу, а страшному молоху-государству.

Гроссман подходит к главному вопросу: был ли массовый террор необходимым и закономерным следствием советской системы, созданной Лениным, или же он был «бессмысленным проявлением бесконтрольной и безграничной власти, которой обладал жестокий человек». Писатель отвечает: массовый террор, пролитая кровь были необходимы диктатуре, новому государству, насильственная противоестественная тоталитарная система могла удержаться только с помощью постоянного подавления недовольства населения, с помощью массового террора и погашения любого проявления свободы. «Без этой крови государство бы не выжило. Ведь эту кровь пролила несвобода, чтобы преодолеть свободу».

Гроссман закончил свой роман в октябре 1960 г. и отдал рукопись в журнал «Знамя». Там, на заседании редколлегии, в котором участвовали и руководители Союза писателей, роман отвергли «как вещь политически враждебную», о чем было доложено в ЦК КПСС. Автор был предупрежден, что должен «изъять из обращения экземпляры рукописи своего романа и принять все меры к тому, чтобы рукопись не попала во вражеские руки». В феврале 1961 г. к нему явились с ордером на обыск и забрали все остальные экземпляры рукописи, черновики, даже подготовительные материалы – все это затем бесследно исчезло, видимо, было уничтожено. Гроссман обратился с письмом к Хрущеву, требуя, чтобы ему вернули рукопись: «Эта книга мне так же дорога, как отцу дороги его честные дети. Отнять у меня книгу – это то же, что отнять у отца его детище… Нет смысла, нет правды в нынешнем положении, – в моей физической свободе, когда книга, которой я отдал жизнь, находится в тюрьме, – ведь я ее написал, ведь я не отрекаюсь от нее». Через несколько месяцев его принял М. Суслов, он подтвердил, что и речи не может быть о возвращении рукописи автору и публикации романа. Гроссману приклеили ярлык «внутренний эмигрант». Его отказывались печатать.

Через несколько лет после смерти Гроссмана поэт С. Липкин с помощью писателя В. Войновича и академика А. Сахарова переправил за рубеж фотопленку хранившейся у него рукописи. «Жизнь и судьба» вышла в 1980 г. в Лозанне (Швейцария). На родине «Жизнь и судьба» была опубликована в журнале «Октябрь» только в 1988 г. и тогда же вышла отдельной книгой.

Особенно популярна в самиздате была повесть Гроссмана «Все течет», опубликованная в ФРГ в 1970 г., – история советского «лагерника» с 30-летним стажем, размышляющего над вечной исторической проблемой опошления и извращения «духа» при его попытке стать «действием», превращения мечтаний о свободе при их реальном осуществлении – в еще больший гнет несвободы, поднимая при этом вопрос о специфическом характере русского сознания и русской истории.

Этой повестью автор завершал свой эпос о большой войне и о судьбах человеческих в условиях тоталитаризма советского образца. Надо было договорить невысказанное. Для этого Гроссману понадобилось сто страниц текста, которые отняли у него целых восемь лет труда – с 1955 до 1963 г. Гроссман-писатель сказал немало «запрещенных слов». Что касается отношения сталинизма и ленинизма, то для Гроссмана здесь не было вопроса. Сталин довершил то, что начал Ленин, подняв над Россией «ленинское знамя». Более того, национал-социализм у Гроссмана трактуется как «сиамский близнец» русского коммунизма. Анализ того, что произошло с русским коммунизмом, Гроссман завершает решительным отрицанием возможности коммунизма как такового. Его главный аргумент – несовместимость коммунизма (или сталинского «казарменного социализма») и свободы. Гроссман не соглашается с Энгельсом, который считал, что свобода – это осознанная необходимость. Все как раз наоборот: свобода – это преодоленная необходимость, это возможность человека отрицать заданные, навязанные обстоятельства. Свобода у него – это что-то даже большее, чем «права человека»: это синоним жизни. Это кислород, без которого жйзнь невозможна. И пока живет человек, он будет нуждаться в этом кислороде, самим своим существованием сопротивляясь неволе. Он никогда не откажется от свободы, и в этом Гроссман видел исторический приговор коммунизму как утопии, которая нуждалась в насилии.