Текст книги "Девочки и дамочки"

Автор книги: Владимир Корнилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

И его отчаянно потянуло к Симке, крупной Серафиме Сергеевне, что была вовсе не мед и не сахар, а одни окрики и подзатыльники. К той самой Симке, которую он шесть лет назад по пьянке обрюхатил и женился лишь силком, когда сам комполка чуть у него в ногах не валялся.

– Ну женись, Гаврилов! Не демобилизовывать же за ерунду. Ты же прирожденный краском. Ну, Щорс прямо. Только бороды не хватает. Женись, и хрен с ней. Все они на один чертеж: две ноги и глупость между… А возраст (Симка была на семь лет старше), так оно еще лучше. Гулять не будет.

– Ты женат? – спросил Гаврилов шофера. Они уже оставили Москву и два КПП за ней и неслись почти пустой магистралью.

– Нет, – мотнул головой шофер, не вынимая изо рта папироски.

«Не поймет, – подумал Гаврилов. – А объяснять – у меня слов таких нету. Тут Лебедев-Кумач нужен, чтоб понятно стало, как от всей этой неразберихи домой к Симке охота… Домой?! Скажешь тоже!.. – рассердился он. – Дом-то тю-тю…» Но ему все равно хотелось домой, куда угодно, но в ту комнату, где уже все по Симкиному, хоть въехали они в нее только вчера или даже сегодня на рассвете. Какие у политрука вещи – хрен да клещи, чемодан да ночной горшок… А Симка умела: раз-раз и жилье у нее. И уже вечером зовет: «Заходите, товарищи командиры, чай с вареньем пить».

«Везет Гаврилову!» – завидовали неженатые, выскребывая по три раза чайные блюдечки, и бежали не упустить девах, крутившихся вокруг разместившегося полка. А Гаврилов, завидуя им, покорно стоял с полотенцем у плиты или примуса. Симка мыла посуду, он вытирал.

Но сейчас, когда все наперекосяк, и старый уже – тридцать первый год, и сивость в волосах имеется – понимал: не в девках счастье. А сидела бы рядом вместо этого курца-водителя Симка, страх бы вчетверо убавился. Она и баранку крутит – выучил. Вообще способная. Такой бы в институт – и командиром производства. На блюминг. Говорят, на всю страну одна женщина есть на блюминге… А что такое блюминг, а? Знал, да забыл…

«Тут, Сима, сейчас такой поворот, – начал он жаловаться жене, – что без тебя, как без чекушки, не разберешься. Женщин мне придали. Триста душ. Все равно как помещику. А я над ними сроду не командовал. Вот бы тебе как женсоветчице. Ты бы их раз-раз и в норму привела. А я с крыши «газа» глотку драл – никакого впечатления».

С мыслями о Симке даже сидеть было удобно.

– Хороша дорожка? – спросил водителя. Они уже свернули с главной магистрали на другое шоссе, тоже асфальтированное, но поуже.

– Тормозить не надо, – кивнул водитель. И правда, шоссе было совсем пустое. Никого они не обгоняли, и навстречу никто не ехал. Только ветер свистел, да уже совсем редко и глухо ухали где-то зенитки.

– Бомбежки не боишься? – спросил Гаврилов.

– Нет. У нас скорость хорошая.

– Может, женщин догоним.

– Вполне возможно, – согласился водитель.

«Такие вот дела, Сима», – подумал Гаврилов, но тут у молчаливого шофера голос стал по-мальчишески ломким, лицо покраснело, и он выпалил:

– Товарищ капитан, разрешите обратиться! Вы здешний?

– Нет.

– Понимаете, я хотел узнать. Только не подумайте, что…

– Валяй, чего там…

«Погоди, Сима, – мысленно сказал жене, – боец что-то нервничает…»

– Выкладывай. – Он повернулся к шоферу.

– Понимаете, я москвич. То есть харьковский. Но уже здесь два года – после первого курса забрали. Так вот никогда не было такого: «Ждите важное сообщение».

– Ну и что?..

– Когда война началась, было «Работают все радиостанции Советского Союза…».

– Не вижу вопроса, – сказал Гаврилов. – Ты вон целый курс института кончил, а обстановки, можно сказать, ситуации – не понимаешь. А в чем ситуация? Ну, в чем?

– Немцы к Москве идут…

– Это не ситуация, а частность, – сказал Гаврилов. – Ты, может, и грамотнее меня, а главного не соображаешь. А оно, скажу тебе по секрету, в том, чтобы головы себе не ломать и выполнять приказание. Вот дорога хорошая, жми себе и радуйся, что скорость давать можешь. И я вон радуюсь, что женщинам продукт везу высшей качественности, а не комбижир какой-то. А если за всех голову ломать, то на личную обязанность, на долг свой священный, можно сказать, сил не останется. Сталин пусть Москву защищает, а ты руль держи. Ясно?

– Ясно-то ясно, товарищ капитан… Но шоссе уж очень пустое…

– А это не твоя печаль. Ты что, дорожная инспекция?!

«А он с мозгами, как думаешь, Сима? – вернулся к жене Гаврилов. – Головастая у нас молодежь! Из вузов берут. А вообще-то по шоссе и правда – хоть шаром кати… Вдруг они того… Москву, как Наполеону?.. Тебя ведь отдали…»

– А, сволочи! – выругался вслух и дернулся так, будто получил кулаком в челюсть.

– Зубы болят, товарищ капитан? – спросил водитель.

– Ага, – кивнул Гаврилов, который видел дантистов только на медицинских комиссиях.

– Закурите. Помогает!

– Нельзя мне. Легкое прострелено, – на этот раз не соврал капитан.

– А как вас?.. – спросил водитель, который еще не видел войны.

– Пулеметом из танка. Нервы не выдержали – вперед полез… Да ну его, не в этом беда, парень. У меня баба с пацанами под немцами осталась.

– Да я слышал. Вы завмагу говорили.

– Вот что плохо, товарищ боец.

– Да, понимаю…

– Ну этого ты, положим, не поймешь. Но спасибо за сочувствие. А пусто и вправду как на том свете!..

– Зато скорость! Может, догоним эшелон и повернем его назад.

«Головастый!» – подумал капитан.

– Еще чего! – сказал сердито. – Ты, что ли, поворачивать будешь? На месте есть фортификационное («Смотри, выговорил!» – обрадовался Гаврилов про себя) начальство! Оно пусть командует. А поворачивать будешь руль и то, если я тебе прикажу. Так вот… Понял? – Но тут же, почувствовав, что был лишне груб, а с водителем пережимать никогда не надо, Гаврилов положил ему руку на плечо, что могло означать: «Не скисай, парень. Не пропадем!» – или что-нибудь в этом роде.

– Инженерное начальство, – сказал капитан вслух, не надеясь второй раз выговорить сложное слово, – само соображает. Да у них там телефон или даже рация есть, – неуверенно добавил он. – Они твое «важное сообщение» еще, может, вчера слышали. Если только оно – не вранье, – добавил для собственного ободрения. – Нет, Москву не сдадут. Москва – это, брат, политика! Москва – это, можно сказать, – все, хоть мы с тобой и не оттуда. Слышал, когда надо сказать: много, до едреной фени – говорят: прямо Москва?

– Слышал, – неловко усмехнулся водитель. – И когда в очко два туза выходит, тоже называется «Москва».

– Ну ты мне не лыбься, – помрачнел капитан. – Перебора не будет.

6. Дед-непоседа

Но перебор, кажется, получался. У переезда почти перед самым носом пронесся в обратную сторону порожний разномастный состав с паровозом на хвосте, и вскоре стало видно, как женщины с ведрами ползут через картошку.

– К церкви, товарищ капитан? – спросил водитель.

– К ней. Может, оно там…

Но фортификационного, или, проще, инженерного, начальства так и не отыскали.

– Не было здесь таких, – вежливо, словно оправдываясь, отвечал старичок в балахоне. – Тут два дня никаких отрядов не было. Во вторник днем шли туда, за реку… Точнее, на запад… Очень быстро прошли.

– А стрельбу слышно?

– Простите, я глуховат несколько, – смутился старичок. – Но как будто бы нет. А смена моя, – он показал на парнишек, которые крутились рядом, – спит за троих.

– Понятно, – неуверенно сказал капитан.

– Да, извините, вспомнил, – сказал старичок. – Наверно, стреляют, только далеко. Стекла у нас в доме чуть-чуть ноют, и, знаете, посуда в буфете тоненько-тоненько поет, словно тоскует.

– Ясно, – сказал капитан, хотя ясности как раз и не было.

– А это, простите, ваши, как бы это сказать, бойцы? – полюбопытствовал старичок, тыча рукой в растянувшихся по полю женщин.

– Да, окопы рыть будут, – ответил Гаврилов. – Иди в кабину! – сердито крикнул он шоферу, жалея, что не погнал его раньше и тот слышал разговор. «Хотя куда ее, правду, спрячешь?» – тут же подумал про себя.

– Эй, товарищ старшая! – крикнул Гаврилов вылезавшей на шоссе Марье Ивановне. Крупная, как Симка, она запомнилась ему еще с утра. – Я тут шамовки привез. Прикажи своим сгрузить. Питание – первый класс.

– Ясна-а! – крикнула она, подплывая к полуторке.

– Помоги им, – сказал Гаврилов шоферу.

Машину стали разгружать, но не так споро, как на рассвете полуторки с инструментом. Видно, допек женщин бросок через картофельное поле.

– Мне их разместить надо. – Гаврилов повернулся к почтительно ожидавшему старичку. – Тут у вас как, село-поселок близко?

– Километра два будет.

– Не годится. Окопы не танцы.

«Бегай потом их собирай…» – подумал он.

– А в церкви что? Ремонтная? Вот пускай в церкви ночуют. А вас уж не знаю куда…

– Да, конечно, – засуетился старичок. – Мы понимаем: все для фронта. Мы и сами рады работать для фронта. Оборона здесь выйдет просто превосходная.

«Слава богу, отсюда не уйдут, – обрадовался старичок. – Куда мне отступать с Клавдией Тимофеевной? А в подвале на случай обстрела я ей уголок оборудую…» И он стал излагать Гаврилову преимущество обороны на реке.

– Ладно. Но без самодеятельности, – обрезал Гаврилов, однако старичка не остановил.

– Ну, ребятки, – крикнул старичок, чуть не как бородинский полковник, только не добавил: «не Москва ль за нами», – везите баллоны! Настоящая работа будет. Рельсы начнем резать, ежи сваривать!

– Вот что, отец! – вслед ему крикнул капитан. – Простите, не знаю, как вас по имени-отчеству. Так вот, Михаил Федорович. Вы человек, видно, грамотный, даже бывалый. Наверно, инженер? Так вот, поручаю вам тут пока возглавить строительство.

– Я, собственно, только самарское техническое… вместе с Сергей Миронычем Кировым, то есть гораздо раньше, – запутался от волнения старичок. – Но закончил, слава богу, закончил… Так что получается инженер не полный и другого профиля. Но примусь. С удовольствием примусь… Только женщин, простите, несколько побаиваюсь…

– Ничего. Над ними свои командирши есть. Вы только им нарисуйте, где рыть. Пусть ковыряются.

«Эх, нельзя расхолаживать энтузиазм», – сказал он себе.

– Чего-нибудь да нароют, – добавил вслух. – И еще, Михаил Федорович, покажите водителю, где тут отделение связи.

– Слышишь? – Капитан подошел к Марии Ивановне, которая руководила разгрузкой. – Останешься за меня. Порядок держи. Пусть кашу варят. Масло не экономьте. Накорми людей как следует. И еще за сеном-соломой отправь. Пусть накидают в церкви, а то застудят нужные места – ни рожать, ни утешать не смогут.

– Ясна-а! – засмеялась старшая. – Поняла! Езжай, начальник! – подмигнула ему со значением.

– Да. И еще пусть вкалывают в меру. До темноты – не больше.

– Костры можно будет разжечь, – подал голос подошедший Михаил Федорович.

– Отставить костры! – раздраженно оборвал капитан. «И что это на мою голову активистов сегодня подвалило?» – Самолеты, – объяснил, – налетят.

– Я полагал, дело экстренной спешности…

– Спешности оно, конечно, спешности, но спешность надо с головой делать, – отрезал капитан и тут же, передумав, потрепал старичка по балахону: мол, не мне вас учить, Михаил Федорович, да обстановка нынче особая.

«А что, как связи нет? Как я их буду отсюда уводить, когда на кирках и ломах выложатся? – спросил он себя. – Вот так всю дорогу: одних подгоняй, других за руки держи, активистов этих! А на немцев уже сил не остается».

– Крути на почту, – сказал он шоферу.

В церкви было темновато, почти все стрельчатые окна были забраны фанерой. Неприятно пахло горячим железом и соляркой, но Лия радовалась этим запахам. Она бочком, будто в щель, вошла в двери, через которые свободно проезжали трактора.

– Помолимся, что ли! – засмеялись за ее спиной.

– Ой, сто лет не была.

– Не храм, а пакость одна, – проскрипел чей-то немолодой голос.

– Лийка, загородь меня, – прошамкала Ганя и приподняла юбку, но на нее напустились женщины:

– Креста на тебе нет!

– Господь попомнит!

– Нету его, – осклабилась Ганя. Лицо у нее было как у шкодливой кошки. – А крест, оно правда, я в торгсине сменяла.

– Да пес с ним, с богом. Спать тут – твое нюхать! – рассердилась Санька. – Вот сейчас врежу… – И запуганная Ганя выбежала из церкви.

«Все-таки это ужасно, – подумала Лия, – есть ведь – совсем немного, но есть – религиозные. И для них это оскорбительно. Надо уважать чужие чувства. Правда, тут уже мастерская. Но как мы еще страшно невоспитанны». И она зарделась, вспомнив, как Санюрин отец, управдом, за день до войны ввалился к ней в комнату отбирать жилплощадь.

– Да пропиши ты Саньку! Чего там! Куда одной столько?! – кричал он, изрядно пьяный, и вдруг начал ее обнимать. И, когда она вне себя от брезгливости и ужаса толкнула его к двери, он бессмысленно и дико, как полный идиот, распустил губы и захохотал:

– Лийка, Лийка! Хочешь, птичку покажу? Вот гляди, птичка, птичка!

Это было ужасно, хотя она ничего не разглядела, потому что была почти что в обмороке. Но тут из коридора влетела Санька, треснула отца кулаком по голове и стала отпаивать Лию. И потом, обнявшись, они проплакали до утра.

– Кончай загорать! – расплескалось по церкви и повторилось, отдаваясь от стен.

– Работать, бабочки!

– Выходи вкалывать! – кричали старшие команд. Перед храмом круглолицый толстенький старичок размахивал руками, распределял по участкам.

– Впереди бугра, ниже по склону, ройте одиночные. Пожалуйста, друг от друга не меньше тридцати шагов. И в шахматном порядке, чтобы не в затылок один другому. А сам бугор прорезайте канавами, ну, шагов что-нибудь на пятьдесят и не в полный рост, а по плечи. Бруствер уложим – как раз будет. И, пожалуйста, извилисто. Я сейчас вам покажу.

Он попросил у Гани лопату и побежал на бугор чертить линию траншеи.

– От дед-непоседа! – шамкнула Ганя. – Старый, а летает! Колобок чистый.

И впрямь Михаил Федорович будто парил на крыльях. Только на седьмом десятке ему, сельскому учителю алгебры и физики, а в сезонное время также и технику МТС, привелось командовать чуть ли не батальоном. Раньше его слава простиралась не дальше трех верст в радиусе, да и то ребята все с меньшим терпением выслушивали его радостную бормотню о теле, погруженном в жидкость, или о корнях и возведениях в степень. И вот, когда уже не ждал, вдруг как с неба свалилось, и оказалось: нужен, просто необходим. И еще такая удача, что рядом с домом – и все увидят, как Михаил Федорович, немолодой, но бодрый мужчина, себя не жалея, личным своим примером заражает других.

– А ты чего мух ловишь? – напустилась на Ганю старшая. – Лопата твоя где?

– Да старикан одолжил!.. Мне с ведрами справнее, Марь Ивановна. Я – раз-раз за водой…

– Ничего, без тебя обернутся. Бери инструмент и шагом марш!

И Ганя полезла на бугор, завистливо оглядываясь на женщин у церкви. Одни тащили с реки воду, другие копошились у костров, пристраивая над ними закопченные ведра, третьи уносили мешки в храм – как бы не полил дождь. Две женщины, разживясь в мастерской топорами, нещадно раскурочивали деревянный сарай на церковном подворье.

– Тише, девки! – прикрикнула на них старшая. – Закуток капитану оставьте. А то ему в храме спать неприлично: дух от вас тот еще…

– Ха! – откликнулись лесорубки, и эхом отозвались возле костра поварихи. Настроение тут было вполне боевое, и Марья Ивановна пошла глядеть, как идут дела на траншеях.

– Роешь? Молодец! – похвалила Ганю. – А каша не убежит. Все получат. Капитан маслом разжился.

– И ты, управдомово племя, даешь! Давай, красавица! – похвалила Саньку.

– А ты как лопату держишь? – напустилась на Лию. – Жидкая ты кость! Не приучена? Не все тебе книжки читать! На тетку гляди, учись. Ишь, как ворочает, – кивнула она на Ганю. – Молодец, хохлатка! Две миски получишь! А ты учись, рыжая! Ботинки у тебя какие-то не нашенские. Каблук зачем? Каблук срежь, мешает.

– Научится, – негромко сказала Санька, смущаясь из-за подруги. Но старшая, не расслышав, пошла вдоль намечающихся траншей.

По бугристому берегу от моста до моста женщины долбили землю. Не похоже было, что это они перед рассветом отворачивались от ломов и кирок и толкались в очереди за лопатами. Теперь, когда и поезд, и бросок через картошку остались позади, наступила бодрая ясность, и все досадовали только на темень, которая незаметно слезала с серого неба, забирая под себя дорогу за мостом и лес на горизонте.

– Давай-давай!

– Наяривай!

– Темно… – только и слышалось по берегу. «Как муравьи, – на минуту остановившись, оглядела Ганя бугор. – Нет, кроты! Так верней будет».

– Давай-давай, Лийка! Курочь землю! – напустилась она на лядащенькую. Получив похвалу начальства, Ганя как-то незаметно для себя поднялась над другими и чувствовала, что уже может прикрикивать на тех, кто рядом. Впрочем, все старались. На вершине бугра четыре женщины – видно, там пошло каменье – дружно, в один дых подымали ломы.

И железная лопата

В каменную грудь…

– напевал про себя допризывник Гошка. Впереди бугра, почти напротив автомобильного моста, уже по полу коротковатого пальто уйдя в глину берега, он вырубал свой отдельный окоп.

– Как для себя стараешься, – крикнула ему сверху Санька.

– Ага, – недовольно отмахнулся он, швыряя вперед желтую землю. Санька сбила его. Копая, он представлял, что с бугра на него смотрит Каринка, и под ее ободряющим взглядом низкорослый Гошка чувствовал себя чуть ли не экскаватором. Он и вправду рыл для себя. «Тут и останусь! Только бы винтовку дали, а еще лучше – «Дегтярев». Вот отсюда – та-та-та-та-та!» – Он опустился на колено, целясь из невидимого ручного пулемета в деревья другого берега.

– Порядок! – меж тем ободряла себя Марья Ивановна, старшая, а теперь и заместитель капитана, обгоняя кругленького старичка, который пытался объяснить ей, как он тут обеспечит оборону.

– Ну что ж, двигай, – милостиво зевнула она, не дослушав его чересчур быстрой, мудреной и слишком вежливой – на ее вкус – речи.

– Шуруй. Я проверю.

«Да, фронт работы обеспечен! – размышляла она. – Вот, командир, как командовать надо! Не смылся бы только, леший! – на мгновение обеспокоилась, вспоминая худого и невеселого капитана. – Да нет, не похоже. Из себя аккуратный. Продукт хороший привез!» – И улыбаясь, она поплыла к кострам.

Тут уже давно кипело, снизу трещало, в двух десятках ведер переливалось через край.

– Сымай пробу, кума! – крикнула старшой чумазая повариха. – Ну как? Даем угля? Мелкого да много?

– Даете! – весело отозвалась Марья Ивановна, принимая черпак и важно притягивая его к губам, словно в нем была не каша, а водка.

– Соли, кажись, в меру, – сказала вместо похвалы, чтобы не ронять командирского достоинства. – Сейчас кормить пригоню. Всего огня не гасите, горяченького капитану оставьте, – добавила, отходя.

7. Царь Горох с телефоном

Гаврилов с водителем тряслись по разбитой мощенке, на которую они свернули сразу за железнодорожным переездом. Студент, слава богу, молчал – сверялся с картой, боясь пропустить следующий поворот. Быстро темнело.

– Сколько женщин в кузов возьмешь? – спросил вдруг Гаврилов.

– Двадцать пять, если тихо лежать будут. А что?

– Да ничего.

«Двадцать пять, это двенадцать ездок. Клади тринадцать, потому как продукт, лопаты и еще кирки-лома. Ну, километров на двадцать, не дальше… Тринадцать на двадцать – двести шестьдесят километров, да еще на два. Да тут на полтора дня работы…»

– Не получится, товарищ капитан. Бензина не хватит, – сказал водитель. Видно, занимался про себя той же арифметикой.

– Знаю. Смотри не прогляди поворот, – помрачнел Гаврилов, – скоро уже?

– Сейчас будет. Больных и самых старых вывезу… – Студент хотел оставить за собой последнее слово.

– Ладно, увидим, – отрезал Гаврилов. «Опять активничаешь!» – устало подумал он.

Меж тем «ГАЗ», два раза качнувшись на холме, въехал в деревню. Было уже совсем темно. В избах света не горело, то ли из-за маскировки, то ли из-за отсутствия тока или керосина.

– Ё-ка-лэ, – выругался капитан. – Где это шарашкино отделение? А ну стучи, студент, в первую избу.

– По проводам увидим, – не скрывая удовольствия от собственной сообразительности, отозвался водитель. – Вот оно. – Победно притормозил он у кособокой халупы, в окнах которой тоже не было огня.

– Порядочки, – вздохнул капитан, выбираясь из кабины и снова припадая на недолеченную ногу. – Так твою! Заперто! – закричал с крыльца. – Чтоб они, – нещадно заколотил в дверь.

Никто не отвечал.

– Вымерли, что ли? Стучи, студент, к соседям!

– Ктой-то? – по-старушечьи донеслось из темноты.

– Связисты где?

– Скаженные! Дня мало!.. Где? Дома – где ишо! Рули на край села. Третья изба от конца.

– Спасибо! – ответил за капитана студент.

– Порядки, мать их дери, – усмехнулся Гаврилов, забираясь на подножку грузовика. – Как при царе Горохе…

– Или крепостном праве, – не удержался студент.

В третью хату капитан вошел, не стучась. В комнате тускло светилась керосиновая лампа. За столом напротив дверей сидел худой старик с трепаной бородой и совсем голым узким черепом. Видимо, был под сильным газом, потому что бутылка перед ним была пустой, и лез он в блюдо с квашеной капустой уже не ложкой, а всей ручищей.

– Ты, твою мать, связист? – накинулся на него капитан.

– Не, – старик мотнул узкой головой. В тусклом свете керосинки голова сияла, как захватанная колодезная рукоять. – Вон она, жадюга! – Погрозил кулаком с налипшей капустой в угол комнаты, где сидела – Гаврилов теперь разглядел – женщина в пальто, в платке и в очках. – Прикажи ей, служивый! Пусть первача отцу даст! А то я знаю: на почтамте держит… Так я ее почтамт к свиньям собачьим разнесу.

– Идемте, – сказал Гаврилов женщине. – Мне звонить надо.

– Идем, идем! – обрадовался старик, пытаясь выбраться из-за стола. – Сейчас ее ларь раскомиссарим! Выпьем с тобою, солдат!

– Заприте его, – брезгливо сказал капитан, выходя на темную улицу.

– Да он уже хорош. Дальше порога не уйдет. Вы тут осторожно идите, товарищ военный. У нас ямы под столбы весной рыли…

– Ехай за нами! – крикнул в темноту Гаврилов. – Что, принимает отец? – Он пропустил женщину вперед.

– Ужас, товарищ военный. Ни приведи господи. Перед воскресеньем мачеху схоронили, а еще сухой не был.

– Ясно, – вздохнул капитан. «Кому-то и кроме войны хватает, – подумал он. – Вот так, политрук, отъедешь от магистрали, и сразу тебе вместо военного положения и суровой обстановки сплошное безобразие и царь Горох».

– Москву сразу дадут? – спросил, поднимаясь вслед за женщиной на крыльцо почты.

– Попробую. – Женщина нашарила ключ под перильцем и звякнула навесным замком. – Погодите, я свет прилажу.

Здесь тоже не было электричества, но две «летучих мыши» позволили Гаврилову разглядеть комнату и связистку. Комната была самая обыкновенная, по-учрежденчески перегороженная невысоким барьером, за которым стоял стол с полевым телефоном, топчанчик, застеленный серым суконным одеялом, конторский шкаф и рядом печка, но не русская, а голландка. А связистка была совсем еще не старая, щуплая и сухая, собою невидная и заметная только очками. На минуту Гаврилова просквозила жалость: «Тебе и без войны бы вековушить, а теперь-то и вообще…» Но дела для долгой жалости времени не давали, и он, расстегнув под шинелью карман гимнастерки, протянул девушке листок с номером. Военно-полевой телефон работал от сухой батареи. Для вызова надо было крутить ручку. Но даже вид этой допотопной техники придал капитану уверенности, а когда после бесконечных томительных, надрывающих душу «Аллё!», «Жду!» «Давай!» «Дежурненькая!» – и так далее очкастая девушка протянула Гаврилову нагретую ее ухом трубку, он, наверно, впервые за день поверил, что враг вправду будет разбит и победа останется за советской властью.

Трещало немилосердно, и слышно было как на том свете, но все-таки на другом конце провода была столица, и, надрывая голос и кашляя, он закричал:

– Кто у телефона? Кто? Не слышу! Говорит Гаврилов… Говорит капитан Гаврилов из квадрата…

– Да какого тебе еще квадрата!.. – прорезалось вдруг в телефоне. – Место назови… А? Ну, ясно. Чего надо? – спросил усталый голос.

– Тожанова. Товарища Тожанова.

– Тожанова нету.

– Товарищ, не кидай трубки! – прямо-таки плача, молил Гаврилов. – У меня триста женщин… Окопных. На копку посланных. А тут никакого командования. Никаких инженеров!

– Так, – голос на другом краю стал тверже. – А ты какого черта их привез? Послали?.. А начальство сбежало?.. Ну и гнал бы эшелоном назад… Ах, не был! Продукты возил? Фрукты-овощи. Ну постой. Сейчас узнаю.

Минут пять в трубке слышался один треск без голоса. Гаврилова била лихорадка.

– Сядьте, товарищ капитан, – сказала девушка. – Хотите – налью?

– Нет, – помотал он головой, не отпуская трубки и прижимая другой рукой руку связистки к спинке стула. Рука была шершавая, рабочая, но теплая, людская.

– Сядьте, – еще тише сказала девушка.

– Эй, Гаврилов! Так, что ли, тебя? – снова пробилось сквозь треск. – Как там у вас обстановка? Роете? Ну и правильно! Ройте. А вокруг как? По шоссе – никого?.. – На полминуты треск опять забил слова. – Ну а на хрен тебе шоссе? Оно тебя не касается, – снова прорвался далекий голос. – Ты мне панику брось… И беспечность – тоже! Ясно? У нас? А что у нас? У нас порядок! Важное сообщение?.. Какое тебе сообщение? А, это… Не было еще. Скоро будет. Будет, не беспокойся. Узнаешь, узнаешь. Так вот чего: пошлют за тобой платформы. Платформы либо инженеров. Что-нибудь одно – по обстановке. Звонил – обещали… Жди, так, ну, – замялся голос, – ну хоть до пятнадцати, нет, шестнадцати ноль-ноль. А пока рубай землю на полный профиль! До шестнадцати жди! А там – сам знаешь, в случае чего – пешкодралом… Дойдут – не маленькие. Понял?

– Понял! Есть до шестнадцати! – выдохнул капитан, от радости забывая узнать фамилию говорившего.

– Налить вам, товарищ капитан? – снова спросила почтовая девушка.

– Лей, голубка! – закричал Гаврилов и оттого, что не мог обнять того, на другом конце провода, трубки не опуская, обхватил связистку и чмокнул ее куда-то возле очков.

– Лей, голубка! Лей! Да, сколько я тебе за разговор должен? Червонца хватит? – Он отпустил девушку и сунул руку под шинель в карман гимнастерки.

– Я вам так проведу, – смутилась связистка. – Ой, какой вы…

– Какой «какой»? – спросил он, протягивая деньги.

– Такой… – ответила она неуверенно. – Вот лучше выпейте. – Она достала из железного конторского ящика бутылку с марлевой пробкой и граненый стакан. – Вам и квитанцию писать? – спросила с робкой издевкой.

– Все пиши, голубка! – выдохнул он, начисто забывая о ней и видя только женщин, которые ковыряли землю за сельским храмом.

– По всей форме, – добавил вслух, хотя уже думал об обратной дороге. – Выпить?.. Нет, сглазишь еще… Эй, студент! – крикнул он, распахивая дверь почты. – Дуй сюда! Озяб? – И когда водитель, несмело стянув пилотку, ввалился в комнату, он сунул ему полный стакан. – Пей! Разрешаю. Обратно сам поведу.

– Спасибо, – кивнул водитель.

– Три восемьдесят, – сказала девушка.

– Сдачу на духи возьми, – крикнул Гаврилов и сбежал с крыльца, от радости забыв забрать квитанцию.

Ни соломой, ни сеном они так и не разжились. Самые догадливые оккупировали ризницу, где пол был деревянный, потолок низкий и дуло меньше. Десятка на два женщин хватило брезента, который на ночь стащили с продуктов. А остальные легли прямо на каменном полу. Под низ клали пальто и поверх клали пальто, а сами вжимались одна в другую, одна в другую, как все равно в мужиков после долгой разлуки.

– Ничего, защитницы! Капитан завтра сена добудет!

– Сегодня по-армейски!

– Грейся кашею и Машею!

– Ватник скинь, не зажимай, подруга! – гудело под сводами.

– Только б мышей не было!..

– А крыс не хочешь?..

– Шоферка бы сюда!..

– И капитана можно.

– Капитан для Маньки.

– Начальство начальство греет…

– Да тихо вы! – с удовольствием отвечала Марья Ивановна. – Вам бы только языки чесать. Вон парнишку бы пригрели, – кивнула она на Гошку. Тот стоял в дверях, не зная, куда пристроиться. «Может быть, машина вернется, поговорю с капитаном или с бойцом. Что мне тут одному делать?» – думал он.

– Иди сюда, Гош, – громко зевнула Санька. Она укладывалась у самой стены. Ганя и Лийка мостились тут же.

– Ну вас, – буркнул Гошка и вышел на паперть.

Было совсем темно, но сверху, над церковью, ветром проредило тучи, и кое-где мигали звезды. Москва была далеко. И тетка, незамужняя сестра отца, которая растила и жучила его вместо родителей-полярников, тоже была далеко. И оттого, что и Каринка была далеко, где-нибудь – он толком не знал где: на Казанке или Нижегородке, – было тоскливо, но одновременно свободно, по-военному тревожно и радостно. Перед храмом было так же просторно, как на крыше московского дома, но еще необычней и потому во сто раз лучше. И места для выдумки было больше. Шум в церкви слабел, треск досок, догорающих в кострах, тоже слабел и навевал мечты, как тихая музыка. И Гошка, согретый двумя мисками каши, весь таял, таял, становился легким и большим, как облако, и уже, казалось, был ростом с церковь и мог одним собой – без всякого оружия! – перегородить мост и прикрыть берег. А Каринка, что сейчас ехала по Казанке, была маленькая-маленькая, и он уже не жалел, что на прощание только пожал ей руку, а не обнял и не поцеловал, потому что как же ему – такому громадине – целовать пятнадцатилетнюю девчонку?

– Эй, парень, картошки печеной не хочешь? – крикнул женский голос.

– А? – вздрогнул Гошка. Но что-то от мечты еще в нем оставалось, и он, понизив голос, ответил: – Хочу! – И, важно вдавливая каблуки туфель, подошел к ближнему краю костра. Поварихи все-таки отличались от остальных женщин, и сидеть возле них в темноте, есть картошку, когда другие спят, было не так стыдно.

– Макай! – Ему пододвинули миску с растопленным маслом.

В лица он не вглядывался. Женщины и женщины. А на их месте могли быть и красноармейцы – и он возвращался в мечту. Эта мечта была хорошо упакована в шинель, галифе и кирзовые сапоги. Рядом лежала невидимая винтовка, трехлинейная (самая надежная в обращении, не то что самозарядка – с той на песчаной местности намучаешься!), и он, обжигая пальцы, снимал кожуру, потому что завтра продукты не подвезут, весь отряд отрежут у этого моста, и три дня никто подойти не сможет. Но белые, то есть немцы, своих положат несметно…

– Не сладкая? – спросила женщина, которая протягивала миску с маслом. – Правда, подходящая? Давай теперь ведра в церкву снесем. Все ж тепло хоть какое.

– Куда? Куда? Кто приказывал? – зашипела Марья Ивановна. Она сидела у токарного станка на табуретке, ждала капитана.

– Сдвигайсь, сестра. Тепло несем! – засмеялись поварихи.

– Людей будить, – недовольно буркнула старшая, но останавливать их не стала.

– Не скучай, Марь Иванна! С нами ложись! – крикнула Санька. – Капитан небось уже связистку клеит.