Текст книги "Заговор генералов"

Автор книги: Владимир Понизовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)

"Вроде бы подходит по всем статьям: судя по наградам, решителен и смел; по строю мышления – логичен и умен. Нашего круга. Мать и того выше аристократка. Фронтовая мясорубка перемолола романтические принципы в реалистический фарш, поэтому не должен быть чрезмерно щепетилен... Профессор посмотрел в зал. – Генералов – вон их сколько, пруд пруди. А нам больше нужны вот такие, молодые и самоотверженные, коим в окопах верят. Сей юноша рекомендован "Союзом офицеров". Значит, уж бесспорно, не сторонник большевиков и Ленина. Однако не следует и торопиться..."

Он поймал испытующий взгляд Антона и добродушно улыбнулся.

2

У Керенского гудела голова. Скорей всего, от резкого падения стрелки барометра. Позавчера еще было солнце, а потом вдруг нагнало от залива тучи, обложило; вчера, ночью, когда возвращался из тюрьмы, забарабанило – и вот уже льет второй день. А может, недоспал?.. Нет, он привык спать мало. Уже не те полуобмороки, как в первые дни, однако ж пяти-шести часов вполне доставало. Жена нервничала: "Шура, ты растрачиваешь себя!" – "Ты же должна понимать, "Июлю, я как атлант, который держит весь небосвод!" "Атлант!.." в голосе Ольги Львовны ему угадывалась и язвительность. Можно понять: для жены у него не остается ни времени, ни сил, ни желания – все мысли и чувства отданы единственной его любовнице – Политике. Когда-нибудь он устроит Люлю райскую жизнь: Лазурный берег, Азорские острова, белую яхту, виллу на взморье. Когда все потечет по проложенному им руслу. Пока же пусть терпит...

Но нет, непрерывный гул в голове – от впечатлений прошлой ночи, когда он в сопровождении помощника главнокомандующего Петроградским округом Козьмина и своих адъютантов приехал в "Кресты". Прежде чем направиться в камеры к большевикам, объявившим голодовку, министр-председатель проверил караулы и заглянул в крыло, где содержались бывшие царские сановники, коим не достало помещений в Петропавловке. "Какие жалобы? Просьбы?" Им грех было сетовать: Керенский разрешил, чтобы домочадцы передали заключенным постельное белье и личные вещи, доставляли обеды хоть из ресторана, только без вина и водок. Некоторые камеры устланы персидскими коврами. Кабинет министров принял временный закон о внесудебных арестах. Поэтому премьер мог своей властью и заключать в тюрьму, и освобождать из оной. Той ночью он распорядился освободить бывшего товарища министра внутренних дел и командира отдельного корпуса жандармов Курлова – "серьезно болен", – а также бывшего начальника отделения по охранению общественной безопасности и порядка в столице, иными словами, питерской охранки генерала Горбачева. На того и другого Керенский имел свои виды. Еще двое сановников были освобождены под крупный залог. Один из них – бывший директор департамента полиции сенатор Трусевич.

Затем министр-председатель по внутренним коридорам и железным лестницам перешел в крыло, где содержались участники июльских событий и большевики, арестованные в последние дни. Начальник "Крестов" доложил, что арестантка Александра Коллонтай находится в тяжелом состоянии – сердечный приступ. Керенский разрешил допустить к ней врача. Поинтересовался, сколько человек объявили голодовку. "Все большевики, а также матросы из Кронштадта". – "Мотивировка?" – "Непредъявление конкретных обвинений". "Пусть успокоятся – в ближайшие дни предъявим. Хотят похудеть? Не препятствуйте. Ограничьте и выдачу воды". Подумал: Николай был чересчур либерален. Всех этих большевиков департамент полиции знал наперечет, многих арестовывал дважды и трижды, а результат? Гласный надзор полиции, высылка по месту жительства, на поселение, лишь в крайних случаях – крепость или каторжные работы. Прав Савинков: "Только мертвые не..."

Он шел по коридорам, останавливаясь у глазков. Камеры были мутно освещены лампочками под потолком, забранными в сетки. Арестанты в этот заполуночный час спали. Нет, вот один бодрствует, сидит в позе роденовско-го "Мыслителя".

– Отворите.

Засов лязгнул. Арестант не пошевелился.

– Какие будут просьбы? Желания?

На заключенном была матросская роба. В вырезе ворота – полоски тельняшки. Повернул голову. Уперся, будто ударил ненавидящим взглядом. Керенский отступил. Вспыхнуло чье-то: "Кричащий во гневе – смешон, молчащий – страшен!" Приказал:

– Удвоить в этом отсеке караулы!

Посмотрел в следующий глазок. Пожилой бородач мерно вышагивает из угла в угол. Знакомая фигура. Керенский оглянулся на начальника тюрьмы. Тот перелистал журнал:

– Новенький. Доставлен накануне: Луначарский Анатолий Васильев.

"Как же сам-то не признал?.. Давние знакомые".

– Отоприте.

– Александр Федорович? – улыбнулся, блеснул стеклами пенсне заключенный. – Какими судьбами? Тоже – в тюрьму?

"Этот хоть разговаривает".

– Вы должны понять нас правильно, Анатолий Васильевич: dura lex, sed lex [Закон суров, по это пакон (лат.)].

– Позволю себе заметить, господин временный министр временного правительства: finem respice [Не забывай о конце (лат.)]. Жестокость последний ресурс рушащейся власти. Надеюсь, вам известны эти слова героя Парижской коммуны Вар-лена? – И насмешливо-любезно осведомился: – Какие у вас будут на будущее просьбы и пожелания?

Как пощечина! "Ну, погодите, милейшие!.." Керенский покинул "Кресты" в самом отвратительном расположении духа. Зачем он, собственно, приезжал? Надеялся увидеть сломленных?.. Их не сломишь!.. Однако польза от визита есть: они ожесточили его сердце. Теперь он будет беспощаден!..

В голове шумело, и это мешало сосредоточиться, а день предстоял, как всегда, загруженный, расписанный по минутам. С утра – речь на съезде губернских комиссаров Временного правительства. Кабинет с учетом "пожеланий общественности" решил провести реформу местного самоуправления – ограничить деятельность городских, уездных и прочих Совдепов, предоставив правительственным комиссарам такие полномочия, какие были при царе у генерал-губернаторов. Комиссары по своей воле смогут распоряжаться и частями местных гарнизонов. Два месяца назад во ВЦИК подняли бы вой. Теперь проглотят.

После речи на съезде комиссаров – встреча с Френсисом. Нужно, чтобы посол посодействовал в скорейшем получении Россией долларового займа: денег в казне нет, каждый день содержания армии обходится в пятьдесят миллионов, а нюньско-шольское наступление-отступление сожрало более двух миллиардов. Родзянки же с рябушин-скими только обещают потрясти мошной. После обеда заседание правительства, на котором он утвердит закон о разгрузке Петрограда. Закон щекотливый. Надо привести в боевую готовность гарнизон, вызвать пару казачьих полков с фронта: по "плану разгрузки" предусматривается выдворить из столицы наиболее зараженные большевизмом заводы с Выборгской стороны, из-за Нарвской заставы, с Васильевского острова. Рабочим будет предъявлен ультиматум: или отправляться вслед за своими заводами, или – на улицу. Министр внутренних дел доложит также план выселения из Питера лиц, "представляющих опасность". Конечно, в первую очередь опять же большевиков. В Малахитовом зале Керенский намеченные законы проведет. А вот как встретит их улица?.. Пока не подойдут надежные части, надо держать все в секрете. И наконец, он обсудит с министрами ход подготовки к совещанию в Москве.

Он поставил условие: среди двух тысяч делегатов не должно оказаться ни одного большевика. Отдельного представительства партии не имели. Большевики могли просочиться только в общую делегацию ВЦИК. Неожиданно они сами помогли Керенскому: официально заявили, что считают Государственное совещание вредным для интересов пролетариата и России. Министр-председатель повелел Чхеидзе, чтобы тот, как председатель ВЦИК, лишил большевиков права войти в состав делегации Совдепов и тем самым присутствовать на.совещании в Москве. Чхеидзе послушно согласился.

Да, день предстоял напряженный. А голова, хоть проглотил целую горсть облаток, гудела, подобно колоколу. И засела в мозгу язвительная фраза из столь любимых Керенским латинских изречений, но произнесенная в камере "Крестов" Луначарским: "Finem respice" ("He забывай о конце")...

3

Начальник штаба Ставки доложил главковерху:

– На юге, в Румынии, происходит концентрация австро-венгерских войск. Однако меня особенно тревожит переброска новых германских дивизий на западный берег Двины, в непосредственной близости от Риги. Разведка сообщает, что эти дивизии сняты с Западного фронта.

– Что вы предлагаете?

– Принять безотлагательные меры к укреплению передовых позиций и выдвинуть резервы ближе к рубежам, во второй эшелон.

– Согласен.

– Вот сводки о случаях братания русских и вражеских солдат.

– Я же приказал открывать по братающимся огонь! – сердито процедил Корнилов.

– Для этой цели мы можем использовать только ге-оргиевцев и "батальоны смерти", строевые подразделения отказываются стрелять.

– Подготовьте циркуляр.

Лукомский молча кивнул и направился к двери. Не успел он выйти, как в кабинете объявился Завойко. В обязанности ординарца входило наводить порядок в комнате и на столе верховного главнокомандующего. Вот и сейчас он собрал в стопку разрозненные бумаги. Глянул на донесения:

– Всё братаются? – И тут же откомментировал: – Наполеон говорил, что существуют два способа усмирить взбунтовавшуюся армию. Первый – распустить ее всю, до последнего солдата; второй – омыть ее кровью виновных. Третьего способа нет.

– Я уже приказал: стрелять!

– Правильно: сердоболие к отдельным преступникам – жестокость по отношению ко всей армии, – одобрил Завойко. – Но так можно перебить все свои полки, потому что солдаты воевать не хотят.

– Хм... – насупился Корнилов. – А вы что предлагаете?

– Как и Наполеон, тоже два способа. Первый – придумать такой лозунг, который задевал бы за сердце даже самого темного солдата. Скажем... – он почмокал сочными губами. – "Через горы трупов русских героев ты протягиваешь братскую руку убийце-врагу!" А?

– Воюют не словами.

– Имеется и второй способ. Более радикальный. Скажите, ваше высокопревосходительство, июльское отступление было нам во вред или на пользу?

– Что значит: "на пользу"? – с подозрением посмотрел на ординарца Корнилов. – Армия потеряла больше ста пятидесяти тысяч штыков! Отдала противнику обширные территории и огромные трофеи!

– Зато вы, Лавр Георгиевич, стали главковерхом, на фронте введена смертная казнь, а главное – мы разделались с большевиками. Нет, я считаю, что наше июльское поражение следует рассматривать как благодеяние для России. Оно прозвучало набатом к объединению всей страны.

– Н-не понимаю, – Корнилов пригнул голову, будто собираясь боднуть своего собеседника. – Не понимаю.

– Когда и где ожидается ближайшее наступление неприятеля?

– Возможно, в Румынии. Скорей, здесь, под Ригой.

– Оно-то и может стать вторым и решающим сигналом. Но к этому разговору, ваше высокопревосходительство, мы еще вернемся.

Завойко старательно щеткой стряхнул пылинки с сукна стола.

Глава седьмая

9 августа

1

И снова на Спиридоновке говорили-говорили. Похоже было, что каждый из трехсот господ, собравшихся в особняке Рябушинского, жаждал щегольнуть красноречием.

– Народ-богоносец, великий в своей простоте, подпал под власть утробных материальных интересов!..

– Старые связи, коими Россия держалась, рассыпаны, а нового ничего не создано!..

– Мы, как представители партии, всегда защищавшей принципы государственности и законности, полагаем, что...

– Попытка поставить революцию выше России оказалась гибельною!..

Запомнить, кто именно и что изрекает, Антон был не в силах. А надо бы. Он достал блокнот и начал записывать, как когда-то на лекции. "Князь Трубецкой: Необходима сильная национальная власть... Шульгин: Ныне у нас не монархия и не республика – государственное образование без названия!.. Генерал Брусилов: От имени офицерского корпуса я заявляю..."

Милюков легко дотронулся до его руки:

– Вас не ангажировала какая-нибудь газета, мой юный друг? – Мы, все собравшиеся, договорились не выносить из избы...

– Нет, Павел Николаевич, – пряча блокнот, ответил поручик. – Это для себя. Столько знаменитых лиц. А в голове полнейшая сумятица.

Профессор негромко, даже не размыкая губ с зажатым в них мундштуком трубки, засмеялся. Отнял трубку:

– Вы когда-нибудь в Русском музее разглядывали, ну, скажем, Верещагина или Коровина вот так? – он поднес ладонь к самым глазам. – Хаос разноцветных мазков. А отойдите на десяток шагов от полотна – эпическая картина!

И на второй день профессор все так же сидел в дальнем углу, рядом с Антоном. Лишь после выступления генерала Алексеева, потребовавшего "оздоровления армии", он снова попросил слова:

– Мы услышали речь, исполненную глубокой государственной мудрости, сказал он, но тут же и смягчил требования генерала, придав им обтекаемость, и заключил: – Единственная подлинно культурная сила, созданная русской историей, – это ее надклассовая интеллигенция.

Вождь кадетов в близком общении казался деликатным скромным старичком. За эти неполные два дня у Пут-ко и Милюкова установились приятные взаимоотношения. Может быть, седовласому профессору импонировало знакомство с офицером-фронтовиком, если и не самым молодым среди собравшихся, то конечно же самым младшим в чине?.. Покровительствуя, Павел Николаевич в то же время держал себя с поручиком корректно, сам был готов на мелкую услугу. Оказалось, что он тоже снял номер в "Национале", и они по возвращении вчера со Спиридоновки даже поужинали вместе. Профессор расспрашивал об армейском житье-бытье, с грустинкой вспоминал свои собственные младые лета, знакомство с отцом Антона, Владимиром Евгеньевичем. Да-да, он знает, что мать Антона вторично вышла замуж. За барона Том-берга. Он и с бароном в давней дружбе, а Ирина Николаевна – очаровательнейшая женщина, право слово – звезда Пальмиры. Очень жаль, что он раньше не был знаком с ее сыном. И очень жаль, что баронесса и барон в столь продолжительном отъезде: и при нынешнем правительстве барон выполняет важную миссию при штабе союзников... А может быть, оно и к счастью, что они пережидают это смутное время в цивилизованной Европе... Профессор за ужином выпил лишь бокал сухого вина, зато окутал Антона клубами благоуханного табачного дыма.

Перед перерывом на обед председательствующий Род-зянко предложил послать приветственную телеграмму генералу Корнилову:

– Если не будет возражений, господа, такого содержания: "Совещание общественных деятелей приветствует вас, верховного вождя русской армии. Совещание заявляет, что всякие покушения на подрыв вашего авторитета в армии и России оно считает преступлением и присоединяет свой голос к голосу офицеров, георгиевских кавалеров и казачества. В грозный час тяжелого испытания вся мыслящая Россия смотрит на вас с надеждой и верой. Да поможет вам бог в вашем величайшем подвиге по воссозданию могучей армии и спасения России".

Стены зала дрогнули от рукоплесканий. Антон уловил даже звон хрустальных подвесок в люстрах.

"Пестрые мазки?.. Похоже, что "художник" завершает свою картину..." Путко отказался от обеда, накрытого в соседних залах, и поспешил в город. По пути он зашел в свой номер. Вошел щеголеватый, бравый офицер, а вышел в коридор, улучив минуту, "шпак" в пушкинской шляпе и макинтоше. Позаботиться о маскировке Антону посоветовал еще в Питере перед отъездом Василий.

Штаб-квартира большевиков, как сказал Феликс Эд-мундович, находится в гостинице "Дрезден". Совсем не исключено, что гостиница под особой опекой военной и прочей контрразведки, а до поры до времени Антон ни в коем случае не должен "засветиться". Как же быть?..

"Дрезден" он нашел без труда, но медлил входить. Может быть, отправиться в Московский Совдеп? Это совсем рядом, на Знаменской...

И тут его внимание привлек мужчина, резко распахнувший дверь гостиницы и быстро зашагавший по тротуару. Щуплый, рыжеватые поредевшие волосы, усы торчком. Усов тогда не было. Но это он!.. Путко, нагоняя, устремился следом. Мужчина словно бы почувствовал. "Говорили, у него глаза и на затылке". Мужчина задержался у витрины. Известный прием: следит за отражением в стекле. "Точно, он!"

Путко подошел и за спиной сказал:

– Здравствуйте, товарищ Пятницкий! Мужчпна оглянулся:

– Что вам угодно? – Пригляделся: – Да никак Владимиров? – Усы его задорно ощетинились. – А я уж решил: что за болван шпик? – Оглядел его фатовской наряд. – Откуда и куда?

– Разрешите представиться: бывший каторжник второго разряда, ныне командующий отдельной штурмовой батареей! В данный момент снова прибыл лично в ваше распоряжение от товарища Юзефа!

Выпалил, вытянувшись в струнку, одним духом, вложив в тон и слова радость встречи, тепло воспоминаний о давней их дружной работе: осенью одиннадцатого года уполномоченный Российской организационной комиссии Серго Орджоникидзе, после того как в империи вся работа по подготовке общепартийной конференции была завершена, приехал вместе со своим помощником Антоном Путко в Лейпциг, к главному "транспортеру" партии Пятнице – и с того дня Антон на несколько месяцев стал помощником "транспортера" в переправке делегатов конференции через границу. Вместе с ним приезжал он и в Прагу, – в тот самый Народный дом чешских социал-демократов, где потом, в январе двенадцатого, и состоялась конференция. Именно в то время Пятница познакомил Антона и с товарищем Юзефом – Феликсом Эдмундови-чем Дзержинским... Удивительно переплетены судьбы революционеров!.. Сейчас Антон внимательно вблизи разглядывал товарища. Изменился. Выше поднялись залысины. Выбелило виски, глубже утонули светлые глаза, больше морщин. И новинка – бульбовские усы – тоже в проседи. Лицо смуглое, но с оттенком той сероватой бледности, какую налагает тюрьма. А вот – узнал!..

– Ты, я слышал, крепко тогда сел?

– Да и вас не обошло?

– Я на два года позже, в самый канун войны.

– Не по соседству ли были от моего Горного Зерен-туя?

– Действительно, рядом – в Приангарье. Слышал такие благодатные места: Покукуй, Потоскуй, Погорюй?.. Так еще чуток подальше.

Он сухо рассмеялся. Оборвал:

– Воспоминаниями займемся в другой раз. Сейчас у нас тут дел невпроворот. Так по какому делу послал тебя ко мне Юзеф?

Антон рассказал. И о задании, и коротко о двух днях, проведенных в особняке Рябушинского.

– Ага, значит, это о тебе предупредили из Питера? А мы уж решили: что-то стряслось с агентом ЦК. Идем. Как раз сейчас у нас будет заседание городского комитета – заканчиваем последние приготовления к Государственному совещанию, – в голосе Пятницкого Антон уловил обычную его язвительность. Эта резкость, злость были характерны для него и тогда, в одиннадцатом. – Значит, Милюков считает Москву Версалем? Мол, белокаменная, первопрестольная, "порфироносная вдова"? – словно бы передразнил он кого-то. – Шалишь! Москва – это красная пролетарская крепость! И мы дадим всем этим господам понять, что в Москве их номер не пройдет!..

2

Начальник контрразведки доложил Савинкову, что на ординарца верховного главнокомандующего, рядового Завойко материалы собраны. Однако в Ставке объявилось еще одно лицо, представляющее, видимо, интерес, – некий Аладьин.

Управляющий военным министерством осведомился:

– Что дала разработка Аладьина? Помнится, под такой фамилией был депутат в Думе, позже эмигрировавший в Англию. Не он ли?

– Так точно, ваше превосходительство: Аладьин Алексей Федоров, 1873 года, православный, сын крестьянина... – монотонно начал, заглядывая в листы досье, Медведев. – Привлекался по делу... девять месяцев тюрьмы... эмигрировал в Бельгию и Париж... по возвращении в Россию состоял в боевой дружине... депутат первой Думы от Симбирской губернии, после роспуска Думы эмигрировал в Англию... С тех пор жил в Лондоне. В английских кругах ценят как серьезного политического деятеля... Связан с правительственными кругами... Выехал из Лондона в конце сего июля, при пересечении границы в Тор-нео был задержан по подозрению... Освобожден по личному указанию Родзянки... По прибытии в столицу тотчас установил контакты с послом Великобритании сэром Быокененом, а также с бывшим министром-председателем князем Львовым и нынешним министром ипостранных дел Терещенко.

Вот оно что!.. Английский резидент. Причем наделенный большими полномочиями. "Средь бурь и грешной суеты..." Нет, пока трогать ею нельзя, покуда интересы англичан и французов, союзников по Антанте, совпадают. Ибо Борис Викторович сам "обручен" с Парижем. А если учесть, что Аладьин до Англии побывал во Франции... Не коллега ли он, в конечном счете, самого Савинкова – если даже и слуга двух господ?.. Подождем...

– А что наскребли, полковник, о Завойко?

– Завойко Василий Степанов, 1888 года, православный, потомственный дворянин... Гайсинский уездный предводитель дворянства... Крупный землевладелец. Коммерсант. Главные интересы связаны с нефтью... Банкир... Издает еженедельный журнал "Свобода в борьбе"... Установлены его постоянные контакты с Терещенко, а также деятелями промышленности Путиловым, Коноваловым, Рябуппгаским, Третьяковым...

Стоп!.. Рядовой? Ординарец? Нижний чин?.. Молодой, да ранний!

– Связан с представителями союзных держав?

– Пока не установлено.

Этой возможности исключать нельзя. С Терещенко-то якшается. А сей молодец образовывался в Оксфорде, и совсем не исключено, что и он сотрудничает с "Интелли-дженс сервис". Но скорей всего, Завойко и Терещенко заботятся о собственных портмоне. "Нет, господа денежные мешки, вас опекать я не намерен!.. "Мы, ограбленные с детства, жизни пасынки слепой..."..." Борис Викторович считал себя бессребреником. Если и брал деньги – у той же "Сюрте женераль", – то лишь на дело, на материальное обеспечение своей идеи, а отнюдь не на собственный банковский счет или жуирование. Он – боец. Скромный, щепетильный и исполненный презрения к золотому тельцу. С Завойко, Путиловым и иже с ними он, Савинков, считаться не будет!..

– Что есть еще об ординарце Корнилова?

– Находится в близких взаимоотношениях с неким Кюрцем, немцем. Есть подозрения, что Кюрц связан с германской разведкой. Завойко делал попытки подыскать ему должность в самом военном министерстве.

Ишь ты!.. Кюрца – в военное министерство, а сам – в кабинете главковерха... Преуспели господа с Впльгельм-штрассе. Как разобраться во всей этой мегааппне? Пестрый клубок. Но намотанный на один стержень: сухой саксауловый торс Лавра Георгиевича. И надо ли Савинкову до поры до времени разбираться, распутывать?.. Корнилов нужен ему самому. Кто становится между ним и главковерхом, тех необходимо устранить. Остальные пусть вяжут свои узелки. Может статься, они пригодятся самому Борису Викторовичу.

– Еще что нового? – спросил он, принимая из рук Медведева папки досье и откладывая их в стопку бумаг на столе.

– В Петроград прибыл известный английский писатель Вильям Моэм.

– Вы стали увлекаться беллетристикой? – повел плечом Савинков. Впрочем, его "Луна и шестипенсовик" – очарование. Читали?

– Никак нет!

– Настоятельно рекомендую. Полинезийские острова... Гоген... Моэм любитель экзотики. Возможно, англичанин задумал написать о русских медведях. – Управляющий военмина поймал взгляд полковника. – Но почему он привлек ваше внимание?

– По картотеке отделения Моэм проходит как сотрудник "Интеллидженс сервис", с первых дней войны работавший в Швейцарии. Затем он был направлен в САСШ. В Россию прибыл через Владивосток. Сразу же по приезде в Петроград установил контакты с американским послом и с английским послом. Имел беседу с Аладьиным. Отправил письмо. Мы перехватили, но расшифровать пока не можем.

– С кем Моэм еще установил связи? – оживился Савинков.

– С Александрой Петровной Коротковой, дочерью известного анархиста. Но это давняя интимная связь.

"Сашенька?!. – удивился Борис Викторович. – Прелестная Сашенька... Негодная ветреница..." Он и сам, будучи в Лондоне и Париже, не устоял в свое время перед чарами княжны-изгнанницы.

– Писателю не докучайте. Письма, перехватывая и расшифровывая, отправляйте адресатам, – приказал он. Для себя же решил: "Моэмом займусь я сам. Приятно иметь дело с интеллигентным человеком".

– И еще одно, – в ровном, невыразительном голосе Медведева зазвучала нескрываемая обида. – В Петрограде начала действовать неизвестная нам самостоятельная военная контрразведывательная организация.

– На кого работает? – Это было сюрпризом и для Савинкова.

– Во главе ее поставлен полковник Гейман, один из офицеров туземной дивизии, откомандированный в столицу Ставкой. Гейман спешно налаживает связи со всеми офицерскими и монархическими группами в столице, Москве и других городах.

– Держать! – Савинков понял, что действия каких-то сил ускользают из-под его влияния. – Держать всех на коротком поводке! – И сам удивился, как легко усваивает терминологию сыскной службы.

Полученные от Медведева сведения он обсудил с Фило-ненко:

– Вот так-то: поп в гости – а черти уже на погосте. Все смотрят на Ставку, разинули пасти. Корнилова, этого младенца от политики, нельзя оставлять без присмотра ни на минуту: того и гляди вывалится из люльки. Немедленно выезжайте в Могилев, не спускайте с генерала глаз ни днем ни ночью. Следите и за ординарцем Завойко, за Аладьиным. Обо всем важном немедленно доносите мне.

Глава восьмая

10 августа

1

Вчера, обстоятельно поговорив с Пятницким, побывав на конспиративной квартире Московского комитета, Антон успел вернуться на Спиридоновку, к вечернему, заключительному заседанию "общественных деятелей". Разомлевшие после щедрого обеда с водками, ораторы хоть и не столь энергично, но продолжали все в том же духе. Но теперь Путко как бы обрел возможность четвертого измерения – ему стало легко, словно семечки из скорлупы, вышелушивать самую суть.

Выступал Пуришкевич. Кто в России не знал этого имени? Крупнейший землевладелец: тысячи десятин земли в Молдавии, самый правый в Думе последних трех созывов, в графе о принадлежности к партии записавший: "Черная сотня доблестного "Союза русского народа". Он-то и был одним из создателей этого союза – банды погромщиков, уголовников, охотнорядских и гостинодворских громил, железными дубинками и ножами расправлявшихся с интеллигентами, студентами и гимназистами, с рабочими. У Антона был к ним и свой счет: это одна из таких банд напала на демонстрантов у Технологического института в пятом году и насмерть затоптала на булыжниках мостовой его отца... Так и осталось для Антона тайной: почему его отец, всегда чуравшийся политики, живший в мире своих формул, пошел в тот день со своими студентами-воспитанниками на улицу. Но именно тот день и определил судьбу самого Антона. Все, кто был причастен к "черной сотне", были и его личными врагами. И уж тем более атаман шайки Пуришкевдч. Вскоре после первой революции союз разделился на две группировки. Во главе "Союза русского народа" остался некий доктор Дубровин, а новую, "Союз Михаила-архангела" возглавил Пуришкевич. Размежевались они прежде всего потому, что не могли поделить между собой деньги из "рептильного фонда", которые выдавал на их содержание Николай II. Существовала разница и в позициях: Дубровин не признавал Думы, а Пуришкевич мирился с нею и даже стал депутатом. Он неизменно занимал в Таврическом дворце самое правое кресло. Прежде Антон никогда не видел его в лицо – только фотографии. Теперь удивился: лысый бородатый пигмей, дергающийся, как от тика.

– ...Россия не имеет правительства! Все классы общества предоставлены самим себе и находятся вне защиты права и закона! – кликушествовал сейчас он. – Нельзя строить иллюзии и не пристало жить мечтами! Правительством называется лишь та власть, которая способна карать виновных! Поставьте на место Советы, а лучше распустите их вообще – этих носителей разрухи и двоевластия, начав с Петрограда, пока граждане русские не сделают это сами! Но учтите: ждать уже недолго! Да, да! Недолго!

Угрожает. Кому? И кто же эти "граждане русские"?.. Теперь, после Февраля, союзы были распущены, а сами слова "черная сотня" и "михаило-архангельцы" стали, как мазутные клейма.

– Я – человек правых убеждений, как вы все знаете – монархист, здесь, в эту минуту всем сердцем поддерживаю партию народной свободы, отдаю свой голос конституционным демократам! И пусть это же сделают все остальные, ибо разбиваться на мелкие партии и группки нам ныне невозможно!..

Вот оно что: отныне Пуришкевич – друг Милюкова. До поры до времени, конечно. Потом, если приберет к своим окровавленным дергающимся рукам власть, покажет он конституционным демократам своих молодцов с кистенями! "У-у, мурло-антилихент!.." Иутко живо представил тишайшего Павла Николаевича, окруженного мясниками с Гостиного двора...

Последним снова поднялся Рябуншнский, воздел перевитые склеротическими венами желтые руки:

– Надо спасать землю русскую! Нам нужно правительство, которое буржуазно мыслит и буржуазно действует, правительство, которое положит в основу политики государственный разум торгово-промышленных кругов!..

Закрывая "Совещание общественных деятелей", без возражений приняли резолюцию: "...Пусть центральная власть, единая и сильная, покончит с системой безответственного хозяйничанья коллегиальных учреждений в государственном управлении". Избрали "Бюро по организации общественных сил" во главе с Родзянкой. В бюро вошел и Милюков.

Минувшую ночь Антон провел в доме Пятницкого. Спросил:

– Осип Аронович, у вас есть "Правда" за последние месяцы?

– А как же! С первого послефевральского номера. Он принес подшивку. Антон начал листать июньские номера. Вот: "Из какого классового источника приходят и "придут" Кавеньяки?"

Пятницкий глянул из-за его плеча:

– А-а... Столько лет знаю, а не перестаю поражаться. Одна эта статья свидетельство гениальности. Будто и вправду Владимир Ильич обладает даром прорицания. Однажды, правда, кто-то брякнул ему об этом. Ильич страшно разгневался: "Архиглупость! Трижды чушь и мистическая абракадабра! Нужно просто внимательно изучать историю классовой борьбы, развитие ее в современном мире. Это и научит видеть суть явлений и, наоборот, общие принципы прилагать к конкретным событиям". Если бы это было так просто...

Антон углубился в статью. Владимир Ильич проводил параллель между событиями 1848 года во Франции и нынешними в России. Кавеньяк – это был и реальный, и собирательный образ военного диктатора. Генерал Луп Эжен Кавеньяк, ставший военным министром Франции, с яростной жестокостью подавил восстание парижских пролетариев. В статье Ленин обрисовывал классовую роль Кавеньяка: когда во Франции была свергнута монархия и к власти пришли буржуазные республиканцы, они, подобно кадетам Милюкова, стали жаждать "порядка", ибо ненавидели пролетариат и хотели положить конец революции. Они искусно использовали мелкобуржуазный социализм Луи Блана, стоявшего на позициях соглашательства с буржуазией. Позже Луи Блан сделался врагом Парижской коммуны. А тогда, в сорок восьмом году, французские буржуа "взяли" его в министры, превратив из вождя социалистических рабочих, каким он хотел быть, в прихвостня буржуазии. "Луиблановщина" – излюбленное Лениным обозначение оппортунистической, соглашательской тактики меньшевиков и иных предателей дела российской революции и интересов всего рабочего класса. Антону не раз доводилось встречать это емкое, как формула, определение. Казалось бы, столь разные фигуры – Кавеньяк и Луи Блан исторически обусловлены, доказывал теперь Владимир Ильич. Он ссылался на слова Маркса, который утверждал, что Кавеньяк олицетворял собой не диктатуру сабли над буржуазным обществом, а "диктатуру буржуазии при помощи сабли".