Текст книги "Заговор генералов"

Автор книги: Владимир Понизовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)

Через день в редакции газет "Новая жизнь" и "Пролетарское дело" были переданы письма Ленина, в которых Владимир Ильич объяснял мотивы, по которым решил не отдавать себя в руки Милюковых и алексинских, в руки разъяренных контрреволюционеров.

Спустя несколько дней Яков Михайлович Свердлов передал Серго задание ЦК:

– Будете поддерживать связь Центрального Комитета с Ильичей. Доставите наши последние документы, расскажете подробно о нынешнем положении и получите у Ильича инструкции для нас и его статьи.

И рассказал о маршруте, назвал пароль. Первым пунктом на пути к конспиративной квартире Владимира Ильича был дом рабочего-большевика Николая Александровича Емельянова на станции Разлив в двух остановках от Се-строрецка. Серго выехал вечерним поездом, чтобы добраться до Разлива ночью – так было безопасней. Пакеты с документами ЦК спрятал на груди, под рубахой.

В дороге, под ритмичные перестуки колес, снова вспомнилось, как добирались они из Якутска до Питера. С каким настроением ехали! Казалось, уже все, полная победа!.. Такая же легкая, как там, в бывшем краю ссылки.

Тогда, в начале марта, примчавшись на своих сивых-буланых с бубенцами из Покровского в Якутск, он сразу же окунулся в круговорот, вместе с Емельяном Ярославским, Клашей и Григорием Ивановичем Петровским начал наводить революционные порядки. Тотчас объявили о свержении власти губернатора. Барон фон Тизенгаузен попытался затребовать из Иркутска военные подкрепления. Через товарища-большевика, служившего на почте, телеграммы губернатора сразу стали известны. Большевики заявили, что самоуправства свергнутых чиновников рухнувшего режима они не потерпят. Собрали в клубе приказчиков митинг. Пришли, приехали ссыльнопоселенцы со всей округи, рабочие, жители Якутска – еле-еле вместил клуб. Заявились при полном параде, орденах и оружии губернатор и полицмейстер. Торжественно заявили, что они тоже приветствуют революцию и свержение самодержавия "и в знак этого добровольно сдают власть и оружие". Серго принял от барона шпагу, а от жандарма-полицмейстера – шашку. Грянули аплодисменты. Их сменила "Марсельеза".

Двадцать третьего мая вместе со всеми своими товарищами Серго первым пароходом выехал из Якутска. Перед отъездом написал в альбоме, неизвестно кем задуманном, названном "Память о Якутской политической ссылке": "Прощай, страна изгнания, страна-родина. Да здравствует Великая Российская Революция! Да здравствует Всемирная Революция! Да здравствует Социальная Революция!"

Пароход сделал остановку в Покровском. Серго вместе с Емельяном, Клашей и Григорием Ивановичем зашел за Знной в школу, прямо посреди урока: "Собирайся, женушка! У нас час времени!" Прибежали в их дом. Мать заплакала: "Дочь уезжает – камень в воду падает..." – "Не надо, мама, скоро приедете к нам в Пптер!.."

Пароход тащился по Лене две недели. Ярославские ждали прибавления семейства – Клаша была на последнем месяце беременности. "Не бойся, если случится в пути – я приму!" – шутил Серго. Высадились, не доезжая Иркутска, на пристани Качуги и оттуда – подводами, целым караваном, по душистой, в разноцветье степи. Ночевки у полыхающих костров, песни. Счастливейшие, беспечнейшие дни его жизни... Только в конце июня добрались они до Петрограда.

С вокзала Петровский повез Серго и Зину к себе домой: у него они пока и будут жить. Познакомил со своей женой Домной Федотовной. Как она их обласкала!.. В тот же вечер Григорий Иванович и Серго отправились на Широкую, на квартиру к Елизаровым – к Ленину.

Больше пяти лет не видел он Владимира Ильича. С Пражской конференции...

И закружилось, завертелось: что пи день и час – встречи с давними товарищами, заводы, казармы, митинги, заседания, совещания... Да, на поверку оказалось все в тысячу раз сложней, чем представлялось в Якутске и в сверкающей разнотравьем иркутской степи...

Дачный поезд прибыл в Разлив за полночь. Серго нашел дом Емельянова. Но самого хозяина не было, открыла его жена. Серго назвал пароль. Она лишь недоуменно пожала плечами. Тогда он прямо сказал: "Мне нужно увидеть вашего гостя". Женщина замялась: "Не знаю... Никого у нас нет", – "Есть, есть!" "Нет, никто не гостюет". Что же делать? У него срочное задание ЦК. "А где сам хозяин, Николай Александрович?" – "Не знаю". Этак и несколько суток прождешь... Женщина уступила. Ушла в дальнюю комнату, вернулась с заспанным мальчуганом лет десяти: "Сынок проводит вас к отцу".

Мальчуган росной высокой травой повел его из поселка через поле к озеру. Показал на лодку, укрытую в осоке. Сел за весла. Они переправились на другой берег. Серго решил, что Владимир Ильич живет на какой-нибудь даче. Мальчуган бодро вышагивал по едва приметной тропинке. Наконец остановился около скирды сена. Окликнул: "Папань!" Вышел неизвестно откуда рослый мужчина. Серго назвал пароль. Услышал отзыв. После этого объяснил: срочно нужно к Ленину. В этот момент опять же неизвестно откуда, словно из-под земли, появился еще один человек. Подошел. Поздоровался. Серго мельком взглянул на безбородое, безусое его лицо, подумал: "Еще проводник". Тогда незнакомец хлопнул его по плечу: "Что, товарищ Серго, не узнаете?" и весело рассмеялся. Так – от души, весело, заразительно – умел смеяться один Ильич...

Потом Серго не раз добирался сюда, за озеро, в шалаш, оборудованный под скирдой сена на площадке, расчищенной от кустов, – в "зеленый кабинет", как назвал свое обиталище сам Ленин. В этом "кабинете" мебелью служили ему два чурбана. Один чурбан – это стол, другой – стул. Еду Владимир Ильич готовил тут же, на костре. Потчевал и связного. Каша попахивала дымком. И снова вспоминались Серго ночные костры в иркутской степи. И так же было хорошо на душе. Если шел дождь, они забирались в шалаш, где шуршали полевки.

Серго, как и другие связные, привозил Владимиру Ильичу все питерские газеты, даже самые "черные". Ленин обсуждал последние новости, передавал поручения в ЦК и ПК, письма, статьи. В этих статьях он определял будущую судьбу революции и судьбу России. Он спокойно и обстоятельно исследовал историческую взаимосвязь событий и политическое значение каждого из них в ходе революционного процесса. И в беседах с Серго доказывал: нелепо полагать, что массовые, периодически возникающие революционные кризисы может вызвать искусственно какая-либо партия или организация; эти кризисы совокупность целого ряда экономических и политических факторов. Точно так же и контрреволюционные выступления, движения справа не были, в конечном счете, и не могут быть вызваны искусственно кадетами или монархистами. И пусть не покажется парадоксальным, но от событий третьего-четвертого июля партия большевиков гигантски выиграла, потому что в эти дни массы поняли и увидели ее преданность и увидели измену эсеров и меньшевиков. Да, да! Переусердствовав в клевете на партию пролетариата, надругавшись над большевиками, "пересолив", кадеты и Керенский невольно помогли втянуть массы в оценку большевизма. И пусть себе подленькая милюков-ская "Речь" торжествующе возглашает, что "большевизм умер". Он жив! Не только жив, но и набирает силы! Объективный показатель этого – и прилив в партию рабочих; и то, что выборжцы бесстрашно укрыли у себя Центральный и городской комитеты; и солидарный отклик во множестве городов и рабочих поселков по всей стране – митинги протеста, демонстрации, забастовки; и подъем крестьянского движения; и отклик в армии – отнюдь не такой, на какой рассчитывали кадеты, меньшевики и эсеры. II наконец, не прерванная июльскими днями успешная подготовка к очередному съезду партии.

Серго испытывал восхищение и изумление. Такой обычный, внешне ничем не примечательный человек; а здесь на полянке у стога сена и вообще похож на крестьянина-косаря... Но этот человек видит ток самой истории – ее главное русло, водовороты, омуты, завихрения на отмелях и буруны на перекатах. Видит неотвратимо упругий напор на самой стремнине. И безошибочно знает, как вести по этому руслу огромный корабль – их партию!..

Серго приезжал сюда и в дни работы съезда. Ночами, когда завершались очередные заседания. Но там, в залах заседаний, хоть Владимир Ильич и был избран почетным председателем съезда и его участие чувствовалось в каждый час работы, стол президиума без Ленина как бы осиротел.

На третий день работы съезда, двадцать седьмого июля, хоть и не было это предусмотрено повесткой, снова возник вопрос – являться или не являться Владимиру Ильичу на суд Временного правительства.

Председательствующий, Яков Михайлович Свердлов, объявил:

– Слово делегату от Петроградской организации товарищу Орджоникидзе.

Серго горячо изложил свою прежнюю точку зрения: ни в коем случае!

– Им нужно выхватить как можно больше вождей из рядов революционной партии. Мы ни в коем случае не должны выдавать товарища Ленина. Из дела Ленина хотят создать второе дело Бейлиса!..

Его поддержал Дзержинский.

– Я буду краток. Товарищ, который говорил передо мной, выявил и мою точку зрения, – сказал Феликс Эдмун-дович. – Травля против Ленина – это травля против всех нас, против партии, против революционной демократии. Мы должны разъяснить нашим товарищам, что мы не доверяем Временному правительству и буржуазии!

И съезд, хотя перед тем среди делегатов были разные мнения, единогласно поддержал позицию Серго и Дзержинского против явки Владимира Ильича на суд контрреволюции.

И вот Шестой съезд закончил работу. Он, связной ЦК, везет Владимиру Ильичу пакет от Свердлова. И передаст устно решение Центрального Комитета. Этим решением прервется связь Серго с Владимиром Ильичей... На сколько дней, недель или месяцев?.. Во время одной из встреч, сообщая о новостях в Питере, Серго ради шутки сказал: "На днях в районной думе Выборгской стороны мы, несколько товарищей, поспорили о будущем революции. Один сказал: "Вот увидите: Ленин в сентябре будет премьером!"..." К изумлению Серго, Владимир Ильич кивнул: "Да, это так будет". Голос его был серьезен... Этот разговор произошел еще до съезда. Теперь съезд взял курс на вооруженное восстание. Нынче пятое августа. Неужели в сентябре-октябре?.. В таком случае, связь прервется не так уж и надолго.

Но все равно это последняя его поездка в Разлив: Владимиру Ильичу небезопасно оставаться далее в шалаше пастуха. Контрразведчики Керенского начали обшаривать окрестности Петрограда. На "зеленый кабинет" могут набрести и местные дачники. Центральный Комитет принял решение переправить Ленина в Финляндию.

Об этом и должен сообщить Серго Владимиру Ильичу.

Глава четвертая

6 августа

1

Вчера вечером, точно за минуту до назначенного времени, Путко остановился у солидного дома на Владимирском проспекте. По ковровой дорожке взбежал в бельэтаж. Глянул на латунную табличку – и глазам своим не поверил. Посмотрел на адрес, каллиграфически выведенный горским князем на конверте. Все точно. На табличке, вправленной в лоснящуюся кожу двери, значилось: "Павел Николаевич Милюков, профессор". Может быть, однофамилец того Милюкова?..

Антон повернул узорное кольцо звонка. Представился горничной. Девушка сделала книксен. Он протянул письмо. Служанка оставила его в прихожей, но скоро вернулась и повела по мерцающему паркету мимо затворенных и открытых дверей.

Двустворчатые двери в ярко освещенную залу были распахнуты. Антон увидел щедрый, в вазах и бутылках, стол, группки стоящих и сидящих дам и мужчин, а в центре – бледного, в рубахе с высоким жестким воротником мужчину. Черты его лица были крупными, подбородок тяжел. Мужчина декламировал:

Догорало восстанье,

Мы врагов одолеть не могли,

И меня на страданье,

На мучительный стыд повели...

Путко решил, что и он приглашен сюда. Но горничная, оглянувшись, качнула головкой в наколке и повела дальше по коридору.

Осудили, убили

Победители пленных бойцов,

А меня обнажили

Беспощадные руки врагов...

Стихи и звучащий, угасающий позади заунывный голос поэта показались Антону знакомыми. Горничная подвела его к застекленной, светившейся неярким зеленоватым пятном двери. И он вступил в обширный кабинет, по трем стенам заставленный шкафами с книгами. Навстречу поднялся хозяин.

– Очень приятно, – протянул мягкую руку. – Павел Николаевич Милюков.

Он был невысок. Стекла пенсне увеличивали зрачки шафранного цвета. Возвышенный лоб, умеренно выгнутые брови, спокойная пропорциональность лица, суженного седой бородкой, знакомого по портретам в журналах и газетах: вождя кадетов и недавнего министра иностранных дел Временного правительства, собственной персоной!..

– Желаете коньяку, кофе, чаю? – осведомился Милюков.

– Лучше чаю.

– Подайте, Машенька, – бросил он и, легко, по-приятельски взяв гостя под локоть, увлек в угол кабинета, в кресла под торшер.

– Судя по вашим наградам и повязке на голове, вы только что с фронта? Превосходно. Мне бы очень хотелось получить сведения из первых рук.

Он был в стеганом шелковом шлафроке и располагался в кресле мягко, уютно, как большой ухоженный кот.

– Простите, как вас величают по имени-отчеству?.. Владимирович?.. – он на мгновение наморщил лоб. – Владимир Евгеньевич – ваш отец? Я так и подумал. Достойная фамилия... Мы были в приятельских отношениях с вашим покойным отцом. Выдающийся ученый! И такая трагическая смерть...

Антон нахмурился. Профессор уловил. Сделал паузу. Переменил тему:

– Хотелось бы узнать, как там, на фронте? Главное: как там относятся к происходящему ныне в Питере?

– По-разному, – собираясь с мыслями, скупо ответил Путко, все еще не понимая, чего ради подполковник из "Союза офицеров" направил его в этот дом.

– Прежде всего отношение армии к большевизму и к Ленину, настойчиво-мягко уточнил профессор. – Как относятся нижние чины и младшие офицеры?

– Почему именно младшие?

– Позиция старшего командного состава мне известна. Может быть, даже лучше, чем вам... Это каста, воспитанная в строгих представлениях о долге и чести. Даже неотвратимые февральские события почти все генералы и штаб-офицеры поняли с трудом. А вот среди молодых...

Горничная уже вкатила столик с чаем и бисквитами.

– А вот среди молодых... Многие были произведены в офицеры из университетов и институтов, а в учебных заведениях они не могли быть вне политики, – профессор понимающе улыбнулся. – С одной стороны, это хорошо им по плечу разобраться в животрепещущих вопросах современности. Но с другой – многие студенты были подвержены сильному социал-демократическому влиянию. Так как обстоят дела сейчас, после июльских событий? Развеялись иллюзии?

– Нет, – твердо сказал Антон. – Мало кто верил и верит, что большевики – германские шпионы. Влияние идей Ленина все шире распространяется среди солдат и затрагивает офицерский корпус. Вы правы – прежде всего молодежь, младших офицеров.

Милюков по-своему понял решительность ответа собеседника:

– Вы молодец, Антон Владимирович, – вы трезво смотрите на вещи. Здесь, в столице, многие убаюкивают себя... Преждевременно. Опасность возрождения большевизма не ликвидирована. И конечное слово будет принадлежать армии.

"Вот оно что... Хочет получить ориентировку из первых рук..."

– А каково ваше отношение к Временному правительству? К министру-председателю? – продолжил хозяин кабинета.

– Бессовестные болтуны. И самый большой болтун – Керенский.

– Вынужден с вами согласиться, мой юный друг. Александр Федорович, к огорчению, как флюгер. Откуда ветер дует... – Он помолчал, допил чай, неторопливо, со вкусом раскурил трубку, предупредительно раскрыв перед гостем шкатулку с сигарами, сигаретами и папиросами. И как бы между прочим, без понуждения, спросил: – А как относится армия к фигуре главковерха Корнилова?

– До бога высоко, до главковерха далеко... – позволил себе пошутить Антон. – По совести говоря, не знаю.

– Не беда. Время все поставит на свои места. – Милюков мягко улыбнулся. – Когда пробьет час.

Антону почудилась в этих словах перефразировка "дня икс", упомянутого горским князем.

– Что вы хотите этим сказать, профессор?

Павел Николаевич не спешил с ответом. Пососал трубку. Не отрывая мундштука от губ, выпустил ароматный дым. Из-за неплотно прикрытой двери донеслось:

Дни безумия злого Сосчитал уж стремительный Рок, И восстанья иного Пламенеющий день недалек...

Профессор отнял от губ трубку:

– У супруги сегодня день салона... – голос его был снисходителен.

Из залы донеслись аплодисменты.

– А стихи действительно превосходны. Как предзна-менье. Ведь Федя написал их не сегодня – год назад... – Милюков вздохнул. – Год – а как все изменилось, и грядет уже новый, "пламенеющий день". – Он снова пососал мундштук. – Лютер говорил: ум человеческий подобен пьянице – поддержи его с одной стороны, он свалится на другую... Да, продолжает шататься из стороны в сторону род людской, обманываемый, но не теряющий веры в возможность достижения желанной цели. От времен Древней Индии, Египта, Ассиро-Вавилонии и Иудеи жрецы занимались гаданием, пытались раскрыть смысл прошедшего и предугадать таинственное будущее. Да и нынче – только объявится прорицатель, как все к нему валом валят.

– О ком вы говорите?

– Если позволите, и о себе. Хотя признаюсь вам, дорогой друг: не обладаю магическим даром. Не могу, подобно пифиям, подчинять сверхъестественные силы и вызывать знамения. – Он пыхнул благоуханным дымком. – Зато знаю, чего хочу и чего не хочу.

Антон понял: если он рассчитывает что-то разузнать, должен набраться терпения. Разглагольствовать – в манере профессора. Этой манере соответствовал и его голос, обширный и бархатистый.

– Так чего же вы хотите, Павел Николаевич?

– Надеюсь, того же, чего и вы: укрепления могущества и славы России.

– Готов подписаться под этими словами. Но что вы подразумеваете за ними?

Милюков опять повел издалека:

– И мы и большевики боролись против царизма. Различными методами. Но добивались и добились одной конечной цели: самодержавие рухнуло... А далее? Увеличилась или уменьшилась после Февраля сумма добра и зла в отечестве?.. Мы, партия народной свободы, мы, конституционные демократы, хотели и хотим объединить вес классы, все слои общества в едином спасительном гражданском порыве самоотвержения и подвига!

– А чего вы не хотите, профессор? Павел Николаевич оставался верен себе:

– Наша революция началась как общенародная. Но очень скоро она оказалась похожей на поезд, которому стрелочник неправильно перевел стрелку – направил в тупик. Этот тупик – классовая борьба. При классовой борьбе развиваются наихудшие качества населения: корысть, зависть, трусость, презрение к общенациональному... Между тем каждому должно быть ясно, что в России нет ни одного класса, который на своих плечах мог бы вынести всю тяжесть свершенного и на обломках деспотии создать новые формы общественной жизни.

– А пролетариат?

– Вот-вот! – обрадовался профессор, снова по-своему поняв Антона. – Вы мне подсказываете догмат большевиков. Теперь, слава богу, уже почти для всех становится очевидным то, что мы знали всегда: российский пролетариат не обладает государственным разумом. Да и откуда было набраться его? Единственный свет, который был доступен так называемому революционному пролетариату и его партии, – это сумеречный свет подполья. А вы знаете: свет, проникающий в узкую щель, создает оптический обман, искажает все пропорции... Мы, кадеты, вели борьбу легально, при нормальном освещении. И у нас нет аберрации зрения. И неужели мы, образованные и эрудированные люди, уступим право государственного мышления каким-то фабричным с их двумя-тремя классами церковноприходского?.. Абсурд! И еще один догмат большевиков и их лидера Ленина: революция – для пролетариата. Вот этого мы тоже не хотим. Наоборот, мы хотим, чтобы пролетариат служил для нашей революции.

Он добродушно сквозь линзы пенсне посмотрел на офицера:

– С вами очень приятно беседовать. Вы умный человек и понимаете самую суть. Жаль... – он показал трубкой на повязку. – Подлечитесь – и снова на фронт?

– Царапина. Нет, я командирован в Москву. На какое-то совещание.

– На Государственное совещание? – встрепенулся Павел Николаевич. И спова в его топе Антон уловил нечто общее с тоном князя.

– Это совершенно меняет дело! Я тоже там буду... А вы не могли бы выехать в Москву несколько раньше?

– Зачем?

– Понимаю: фронтовику отказаться от соблазнов столицы... Но мы, общественные деятели, решили накануне Государственного совещания провести свое. В узком кругу. Для выработки неких важных намерений. Я, как один из организаторов, с удовольствием пригласил бы вас. Как представителя достойнейшей части молодых офицеров-фронтовиков.

– Благодарю... Большая для меня честь... Однако... Антон понял: вот оно! Как в детской игре: "холодно, холодно..." и вдруг сразу – "горячо!". Но не следует выказывать явную радость.

– Если все же надумаете, ждем вас восьмого августа поутру в особняке Рябушинского на Спиридоновке. Вы Москву знаете?..

Вот теперь ему было с чем спешить на Фурштадтскую. В голове звучала последняя фраза стихотворения Соллогуба: "И восстанья иного пламенеющий день недалек..."

На Фурштадтской он Дзержинского не застал. В квартире ЦК был Василий. Путко подробно рассказал о всех встречах дня.

– Ну что ж, по-моему, первая твоя разведка боем прошла оч-чень удачно. Нового для нас не чересчур много, не возносись, однако предложение Милюкова заблаговременно отправиться в Москву... Вот это стоит хорошенько обмозговать. Вчера Центральный Комитет обсуждал наше отношение к московскому совещанию. Сегодня вечером разговор будет продолжен...

Зазвонил телефон. Василий снял трубку. Отдал какие-то распоряжения. Вернулся к прерванному разговору:

– А как держался Милюков? Эдаким тургеневским барином?.. Я его хорошо знаю: Павел Николаевич читал нам в университете лекции по истории. Интересные были лекции. Эрудит!

Продекламировал:

Роскошь, бархат и портьеры,

Много серебра,

Снимки Ниццы и Ривьеры,

Бронзовые бра...

Русских классиков творенья,

Теплый кабинет...

Тут не может быть сомненья,

Ясно: вот кадет!

– Точно! – рассмеялся Антон, вспомнив столик под торшером.

– Это я еще в шестом году в каком-то сатирическом журнальчике вычитал, запомнилось, – отозвался Василий. И тут же с шутливого тона перешел на серьезный: – Да, кадеты трусливы именно потому, что привыкли к "теплым кабинетам", "бархату и портьерам", привыкли загребать жар чужими руками. Но тем они и опасны! Они стоят за спиной всех заговоров против революции. Это оч-чень хорошо, что ты приглянулся их атаману.

Снова телефон оторвал Василия от разговора. Ио нить его не прервалась.

– Сейчас, кажется, взялись за Корнилова, – продолжил он, повесив трубку. – "Народный герой!" Как каждый узколобый вояка, сам Корнилов стремится к одному – к высшей должности, к безграпичной власти, чтобы без всяких помех посылать солдат на смерть. Имел счастье видеть сего "героя". По его приказу на Юго-Западном было расстреляно сто сорок человек.

– И я лично знаком с верховным, – вставил Антон. Рассказал, при каких неожиданных обстоятельствах и как произошла их встреча.

– Так этот твой Петр Кастрюлин по шее генералу навернул? расхохотался Василий. – Ну, попался бы он теперь главковерху на глэ.за!

– Тогда, в шестнадцатом, мой Петр навернул еяу как австрийскому лазутчику, а теперь еще не так навернет как наемнику Временного! – сказал Путко. – Теперь мой Петр – твердокаменный большевик!

– Да, предполагаю, что скоро придется повторить опыт, – задумчиво проговорил Василий. – Гляди-ка! И эту ночь прокуролесили!

И вправду: за окнами снова розово дымился рассвет.

– Ну вот что, друг-лазутчик, отправляйся-ка ты отдыхать. Даю тебе увольнительную на целые сутки. А завтра в восемь утра быть здесь – как штык! Я переговорю с товарищами, и мы все решим. Будь здоров!

На Полюстровском, как и вчера, его покорно ждала Наденька. По деревенскому обычаю подала на завтрак борщ. Настоящий украинский, ароматом заполнивший всю горницу.

– Язык проглотишь! – набросился Антон. – Да ты,

Наденька, не только сестра милосердная, а еще и повариха, сватья баба Бабариха!

– Какая еще Бабариха? – со вздохом отозвалась она.

2

Вслед за обращением совета "Союза казачьих войск" поступила в Зимний дворец резолюция Главного комитета "Союза офицеров армии и флота". В резолюции говорилось, что сей союз "в тяжелую годину бедствий все свои надежды на грядущий порядок в армии возлагает на любимого вождя генерала Корнилова". Послание офицеров заключала недвусмысленная фраза: "Мы не допускаем возможности вмешательства в его действия каких бы то ни было лиц или учреждений и готовы всемерно поддерживать его в законных требованиях".

И тут же на стол министра-председателя лег бланк третьей телеграммы: "Конференция Союза Георгиевских Кавалеров единогласно постановила всецело присоединиться к резолюции Совета казачьих войск и твердо заявить Временному правительству, что если оно допустит восторжествовать клевете и Генерал Корнилов будет смещен, то Союз Георгиевских Кавалеров незамедлительно отдаст боевой клич всем кавалерам о выступлении совместно с казачеством".

Керенский оторопело разглядывал бланки. Чем вызван столь мощный залп грозных предупреждений? Властью министра-председателя – своей властью! – он мог сместить главковерха, но пока не помышлял об этом. Единственная его забота – обуздать норов Корнилова и заставить генерала беспрекословно выполнять предначертания правительства в армии. У Керенского нет лучшего исполнителя задуманной и пестуемой акции. Откуда же такой ажиотаж?.. Он пригласил во дворец Савинкова:

– Борис Викторович, что сие может значить?

– Я уже получил копии, – отозвался управляющий военным министерством. – Возмущен до глубины души. Связался по прямому проводу с комиссарверхом. Фило-ненко тоже не в курсе дела.

– Но подобного рода идеи и готовые фразы не летают сами по себе в воздухе! – раздраженно возразил Керенский. – Тут чувствуется одна рука. II весьма многоопытная.

– Совершенно согласен, – поднял на премьера глаза

Савинков. – Я уже говорил вам, что при Ставке отираются некие темные личности. Я отдал распоряжение начальнику контрразведки установить, кто они и с кем связаны. В зависимости от результатов расследования мною будут приняты окончательные меры.

Звуки "...кончат..." щелкнули, как сухой удар курка.

– Одобряю, – коротко кивнул Керенский. – А каковы ваши соображения, Борис Викторович, в связи с по-выми требованиями главковерха?

Он показал шифротелеграмму из Ставки.

– Ознакомлен в копии и с ними. Полагаю, что войска округа подчинить Корнилову следует: они действительно могут понадобиться ему для выполнения стратегических задач на фронте.

– А не будет ли это означать, что правительство, оставшись без войск, окажется безоружным перед...

– Я не закончил свою мысль, – перебил министра-председателя Савинков. – Войска округа Корнилову подчинить, выделив, однако, из округа собственно столичный гарнизон, который надлежит усилить преданными нам частями за счет вывода из Питера проболыпевистски настроенных полков и заменив их "штурмовыми батальонами" и "батальонами смерти".

– Прекрасная мысль! – живо воскликнул Керенский. – Я рад, что паши взгляды совпадают! С вами приятно работать, Борис Викторович! Значит, так и ответьте главковерху. Полумера его ублажит. А что до этих союзов, – он небрежно оттолкнул телеграммы, – то я заявлю на пресс-конференции представителям печати, что никаких изменений в верховном командовании не предвидится.

Он подошел к карте России, занимающей всю стену бывшего царского кабинета. Огромное, испещренное извилистыми шнурками рек и дорог полотно, на котором Петроград был размером не более серебряного николаевского рубля. "Всея земли Русской..." Обернулся:

– Борис Викторович, а как идет подготовка нового варианта докладной записки Корнилова правительству?

– Филоненко заканчивает работу над нею в Ставке. Затем записку просмотрю я.

– Превосходно! Пусть в нее будут включены жесткие требования. Нам желательно, чтобы они исходили от главковерха, а мы бы лишь утвердили их.

– Сегодня же передам в Ставку.

– У вас есть какие-нибудь срочные дела ко мне?

– Да. Штаб морского министерства испрашивает разрешения на упразднение крепости Кронштадт. Мотивировка: крепость в настоящее время утратила свое стратегическое значение. Сухопутный гарнизон будет выведен на материк. Балтийский флотский экипаж расформирован.

Министр-председатель повел глаза вверх по карте. Нашел остров Котлин. На синеве Финского залива он был как наконечник стрелы, летящей в мишень кружок Петрограда.

– Кронштадт действительно утратил стратегическое значение?

– Наоборот. Приобрел еще большее.

Александр Федорович удивленно воззрился на Савинкова.

– Не для нас, а для большевиков, – закончил фразу управляющий.

– Вот оно что... Дайте от моего имени указание морскому штабу подготовить план этой операции в деталях. Двух недель им достанет?

– Вполне. – Савинков посмотрел на часы: – Через пятнадцать минут я принимаю французскую военную миссию.

– Не смею задерживать.

Оставшись один, Керенский прошелся по кабинету. Разговор с Борисом Викторовичем успокоил его: вдвоем они сумеют усмирить зарывающегося генерала, а через него и все эти казачьи советы, офицерские союзы и георгиевские комитеты. С ВЦИК он уже управился. Два дня назад выставил наконец из Таврического к благородным девицам, в Смольный институт. Терпеть не может эту говорильню! Этих Чхеидзе, Церетели! Понимает теперь, почему так ненавидел Думу император. Хотя как и Дума перед Николаем, так и ВЦИК после июльских дней пляшет перед ним на задних лапках, как дрессированный пес в цирке. Выпроваживая Совдеп из Таврического, он сказал: "Сожалею, что не смогу теперь так часто бывать среди демократии, как хотел бы. – И добавил: – Вынужденная необходимость, знаменующая, что скоро в этих стенах соберется Учредительное собрание".

И все же тревога не покидала его. Как облака в душный день. То просвет, то темень. Дождь не излился, погрохатывает за горизонтом. Но тучи густеют... Нет, они наползают не со стороны Ставки. С Корниловым он как-нибудь договорится. Где убавит, где прибавит... Мало ему генерала от инфантерии – может и маршалом сделать, хоть генералиссимусом, как Суворова. Пусть тешится. Казаки, георгиевцы – грибной дождичек. Совдеп – божья роса.

Грозой, бурей от большевиков тянет. Вот от кого!.. Уже грохотало. И в апреле, и в июне, и в июле. С ними – вот с кем он ни о чем не может договориться! Ни о войне. Ни о мире. Ни об устройстве Российского государства. Все, что исходит от него, неприемлемо для них. Все, что исходит от Ленина, ненавистно ему.

Слава богу, июльские события дали возможность загнать большевиков в подполье. Но этого мало. Их нужно разгромить. Уничтожить как общественную силу. Правы и в морском штабе, и Савинков – пора! Этот Кронштадт! Imperium in imperio [Государство в государстве (лат.)]. Еще в мае моряки и рабочие Котлина объявили, что подчиняются на своем острове только Совдепу, а в Совдеп выбрали почти поголовно сторонников Ленина. Изгнали из Кронштадта даже комиссара Временного правительства. Это они, они четвертого июля высадили в Питере десятитысячный вооруженный десант! Это перед ними с балкона дворца Кшесинской выступал Ленин!.. Еле удалось управиться с моряками и загнать их обратно на остров. Тогдашний главковерх Брусилов написал Керенскому, что нужно воспользоваться моментом и покончить "с гнездом большевизма – Кронштадтом". Предложил разоружить гарнизон, а если моряки воспротивятся, открыть по Котлину огонь из главных калибров фортов Ино и Красной Горки. Министр не решился: оба эти форта тоже ненадежны. Ограничился лишь тем, что назвал кронштадтцев "предателями русской революции" и потребовал от команд "Петропавловска", "Республики" и "Славы" арестовать и выдать зачинщиков. Теперь он покончит с этим гнездом! Не мытьем, так катаньем. "По стратегическим соображениям".