Текст книги "Заговор генералов"

Автор книги: Владимир Понизовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)

Царь вышел из вагона.

Через несколько минут он вернулся. Протянул Гучкову листок размером в четвертушку писчей бумаги. Это был акт об отречении.

Отныне Николай II переставал быть "его величеством императором Всероссийским" и становился гражданином Николаем Александровичем Романовым.

– Надлежит решить еще несколько вопросов, менее значительных, произнес с виноватым видом Шульгин. – Необходим ваш указ о назначении председателем совета министров князя Львова. Желательно, чтобы на указе была проставлена дата раньше часа отречения. Сие нужно, чтобы подчеркнуть преемственность власти.

– Хорошо. На два часа раньше? Оба думца согласно кивнули.

– Кого бы вы хотели видеть верховным главнокомандующим? – продолжил Гучков.

– Мною решено уже раньше: великого князя Николая Николаевича, ответил Николай.

– Остается нерешенным вопрос о главнокомандующем войсками столичного округа... – начал Шульгин. – Генерал Иванов не...

Но его прервал Рузский:

– Когда вы были уже в пути, поступило ходатайство от Родзянки. Михаил Владимирович предложил кандидатуру генерала Корнилова. Государь одобрил и дал указ правительствующему сенату о назначении.

– В таком случае наша миссия исчерпана, – с облегчением проговорил Гучков.

Но его спутник не удержался:

– Разрешите узнать, ваше величество, о ваших лпч-ных планах. Вы прямо отсюда поедете в Царское Село?

Романов задумался.

– Нет... Я хочу сначала проехать в Ставку. Может быть, заеду в Киев, чтобы проститься с матушкой... Л затем и в Царское.

– Мы приложим все силы, чтобы облегчить вашему величеству выполнение ваших дальнейших намерений! – с жаром воскликнул Шульгин.

Спустя несколько минут, оставив вагон-гостиную, эмиссары отправили в Петроград телеграмму:

"Просим передать председателю Думы Родзянко: государь дал согласие на отречение от престола в пользу великого князя Михаила Александровича с обязательством для него принести присягу конституции. Поручение организовать новое правительство дается князю Львову. Одновременно верховным главнокомандующим назначается великий князь Николай Николаевич. Манифест последует немедленно в Пскове. Как положение в Петрограде. Гучков. Шульгин".

Через час, глубокой ночью, с дубликатом манифеста об отречении посланцы Родзянки отбыли в столицу.

Когда за окнами вагона потянулись пригороды Питера, уже вовсю занялось утро.

Утро пятого дня революции.

Глава шестая

3 марта

1

В полупустом вагоне второго класса Путко ехал в направлении Риги. Чем ближе к линии фронта, тем пассажиров становилось все меньше. Лишь офицеры. В одном купе началось дорожное застолье, в другом – преферанс. Антон остался один.

Он был рад этому – возможности неторопливо, не прерываясь ничем, под ритмично-успокаивающее постукивание колес перебрать в памяти все случившееся, как бы взглянуть на события минувших дней и на самого себя со стороны.

Багажа у него с собой немного. В трофейном, обшитом рыжим собачьим мехом ранце – смена белья, полотенце, щетка, мыло, бритвенный прибор. – А под бельем – плотно уложенные, отяжелившие ранец стопки "Известий" с "Приказом No 1" и листовки с лаконичным обращением: "Товарищи!"

Антону нет надобности расстегивать ранец и доставать листовку, чтобы восстановить ее текст. Он запомнил его слово в слово. И сейчас, скользя невнимательным взглядом по заснеженным перелескам под низким серым небом, как бы читал заново:

"...Настал час освобождения порабощенного народа, настал час мести и расправы с царским правительством!..

Переполнилась чаша терпения!

Пролетариат выступил с голыми руками и открытой грудью – и он нашел братский отклик в революционной армии. Только продажная рука полицейских наемников не дрогнула, давая залпы в безоружный народ, рвущийся к свободе. Армия с вами, товарищи, и в этом залог победы второй российской революции".

Последние три слова были выделены крупно, черно и будто бы звучали торжественно и тревожно.

"...Вернуться назад нельзя, вернуться назад – это значит предать восставших солдат и обречь их к расстрелу. Мы должны завершить начатое дело... Готовьтесь к вооруженной борьбе. Для победы нам нужна организованность, нам нужен руководящий центр движения... Долой войну! Долой царскую монархию! Да здравствует Временное революционное правительство!.."

– В этом вся суть: Родзянко и компания состряпали Временное буржуазное правительство, а мы боремся – за Временное революционное, – сказал Василий, когда Антон за час до отъезда пришел на Шпалерную, чтобы взять с собой на фронт номера газеты. Василий же помог ему уложить в ранец листы, утрамбовал, чтобы влезло больше. – Полный боекомплект. Летят уже наши снаряды! В питерском гарнизоне началось, Москва – слышал небось? поддержала. Теперь пойдет!

Предупредил:

– Но учти, имеем сведения, что кое-кого из наших, захваченных с этими листками, генералы приказали поставить к стенке. Еще не настало время забывать о конспирации.

Помог Антону водрузить ранец за спину. Обнял. Они троекратно ткнули друг друга в щеки усами. Как давние друзья. Знакомы они сутки, а как-то незаметно с "вы" перешли на "ты".

– Тоже душа в окопы тянет, – признался Василий. – Но здесь, сам знаешь, сколько дел. Вчера восстановили Петроградский партийный комитет. Пока – как временный. Теперь надо восстанавливать нашу "Правду". Надо решать с царем. Наша линия – немедленный арест. Ну, – повторил он, дуй-ковыляй, а то опоздаешь. Как там сказал почти что твой тезка Дантон? "Мое имя вы найдете в Пантеоне истории!"... Связь с нами держи и через армейский комитет, и прямо сам.

Перед тем, сдав в штабе восстания свой "пост"-стул Василию, Антон возвратился, наконец, в лазарет. Там все было в расстройстве. Исчезнувшего раненого никто из персонала и не хватился. Он попросил выдать воинские документы, незнакомый врач тут же их и оформил. Путко поднялся к себе в палату. Она была пуста. Койки перестланы заново, только на его тумбочке все нетронуто. Он прилег на кровать, поверх одеяла, чтобы немного передохнуть перед дорогой, а проснулся, когда уже наступили сумерки.

– Ну вот, слава богу! – услышал он над собой голос Наденьки. – Я уж думала, полные сутки заберете.

– Ох, Надя-Надежда! – Он сел, чувствуя себя превосходно выспавшимся и как никогда бодрым. – Пожевать чего-нибудь найдется? Я, как из вашей хаты ушел... – И сам удивился: – Надо же, так ничего и не ел!

– Сейчас, миленький! – всплеснула она руками. – Я все сберегла!

– А где мои... однопалатники? – огляделся он.

– Есаул к своим казакам убег. Ужас как матерился напоследок. А тот, в пах раненный, – преставился. Уже . почти весь лазарет опустел – кто куда. Она запнулась. – А вы?

– И я, Наденька. Соберу свои вещички – и на фронт.

– И вы, значит... – санитарка запнулась. – Дежурство мое кончилось. На улице темно, фонари побили... Хулиганы шастают... Вы меня пе проводите?

– С великим удовольствием!

По дороге после десятка молчаливых шагов она спросила:

– А жена у вас есть?

Антон подумал: "Ольга?.. Жена, да не моя..." Усмехнулся:

– Есть. Пушка по имени "гаубица" – вот моя жена. – И сам спросил: – А у тебя? Не муж, конечно, – молода! Парнишка-дружок?

– А-а, был, – она с досадой отмахнула варежкой. – Соседский. Губошлеп.

Они подходили уже к Александровскому мосту.

– Помните: Катя, как выписался из лазарета, в ресторан меня пригласил?

– Конечно, – улыбнулся Антон. – Шоколадом-пирож-ными потчевал.

– И вином поил, – глухо, полуотвернувшись, отозвалась она. – А потом сказал: "У меня для вас, Надежда Сергеевна, сюрприз есть. Я в этой гостинице остановился, давайте поднимемся в нумер на минутку". Я и пошла... Я ведь к нему как к брату, как к Сашке... Выходила. Два месяца обмывала, с ложки кормила-, утки выносила... А он, как привел в нумер, дверь на ключ и изнасильничать хотел.

– Не может быть! – схватил ее за руку Антон.

– Едва отбилась... Слабый он еще... Девушка ткнулась в отворот его шинели:

– Тогда он с колен: "Уступи! Я тебя обожаю!.." А мне так гадко стало... Тогда он вскочил, отпер дверь – и по щеке меня: "Убирайся вон, плебейка!" – Она всхлипнула.

– Подлец! Ух какой подлец!.. – Антона захлестнула ярость. – Попадись он мне, сукин сын! Выродок! – Он обнял, прижал к себе девушку. – Успокойся! Молодчага, что сумела за себя постоять!

Она отстранилась. Снова отвернулась:

– Я никому об этом не рассказывала. Ни Сашке, ни даже маме. Только вам...

Они были уже на мосту.

– Почему же мне? Облегчить душу?

Девушка остановилась у парапета, налегла на чугунный поручень грудью:

– Вы, Антон... Антон Владимирович, все обо мне должны знать... Потому что я люблю вас...

Перевела дыхапие. Но поворачивая к нему лицо, с решимостью, будто бросаясь с моста вниз, в Неву, не давая ему вставить ни слова, заспешила:

– Полюбила вас, почитай, с первого дня, как привезли, простертого. Отчего-почему – кто знает? Люблю и ничего не могу с этим поделать. Думала: хоть какой ни будет – слепой, безногий, – мой, мой!.. На рождество с девчатами-соседками гадали. Мне вышло: если серые у тебя глаза – сбудется. Снял ты повязку, я глянула: батюшки мои! Не карие, не рыжие – серые!.. Судьба!..

Она замолкла. Повернулась к нему спиной, подставив лицо ледяному ветру:

– Вот какие дела, миленький...

Антона как оглушило. Он и раньше – в тоне девчонки, в глазах – что-то улавливал. Но не придавал никакого значения: без малого в отцы ей годится. Ну, нравится девушке – какого мужчину это не тешит? Но чтобы так...

– Послушай, Наденька... Послушай, это по молодости... Ты совсем еще молода... Это ты из жалости... Вот увидишь: пройдет... – Он бормотал всякую чушь, первое, что приходило на ум. – Через несколько часов, рано утром, я уезжаю на фронт.

– Знаю, – ответила она. – И я с вами. С тобой, – твердо поправилась она.

– Ку-уда?! – удивился он. – С ума сошла? В карман я тебя посажу?

– Я уже все узнала: сестры милосердия и санитарки там ой как нужны!

– Не глупи. Фронт – это не в куклы играть. Нашел главное:

– И о больной матери с маленьким братишкой подумай! У Александра сейчас забот невпроворот, семью он не потянет. С голоду и холоду мать и братишка твои помрут!

Она промолчала. Всхлипнула.

– Давай так: я буду писать тебе с фронта, ты мне будешь писать. Проверишь свое чувство... С бухты-барахты нельзя такое решать...

Ему почему-то представился первый ее образ, возникший в слепоте и так не соответствовавший реальному, – тоненький бледно-зеленый стебелек, который так легко сломать.

– Хорошо, – после долгого молчания проговорила она. – Обязательно напиши мне. Первый, чтобы я знала адрес. Мой запомнить просто: Полюстровский, дом 10. Дол-гинова Надежда.

Повернулась, приблизила снизу лицо с широко открытыми, светящимися в снежных сумерках глазами:

– Ты меня полюбишь, Антон. Я буду тебе хорошей женой!

Он подивился твердости ее голоса.

– А сейчас возвращайся в лазарет, отдохни перед дорогой. Я совсем не боюсь одна – каждую ночь хожу. Иди!

И даже подтолкнула маленькими ладошками в вязаных варежках.

И вот теперь, сидя у окна вагона, торопливо несшего его на юго-запад, Антон, вспоминая бурные события последних дней, непроизвольно и подсознательно испытывал чувство благодарности к девушке – будто невидимый источник излучал на него свое тепло.

Ход мыслей прервал ввалившийся в купе багровый, как из пожарного брандспойта изрыгающий струю перегара, драгун:

– Здравия желаю, поручик! У тебя свободно? Мои все в стельку! Го-го!

Он бросил на соседнюю полку чемодан, водрузил на столик штоф смирновской:

– Опохмелимся?.. Из Питера тикаешь? Лучше под германские пули, чем красной сволоте кланяться, в христа-бога душу!..

Достал из кармана походные стопки, развинтил. Наполнил до краев:

– Ко мне бы их, на пики! Го-го!.. За здоровье его величества государя императора!..

2

Родзянко, казалось, прибирал к рукам бразды правления.

Накануне, второго марта, под председательством назначенного им комиссара состоялось совещание банковских тузов. Комиссар призвал их оказать содействие новому правительству. Финансисты ответили единодушным согласием. Заявили, что всецело подчиняются думскому комитету. Постановили с одиннадцати часов сего дня открыть все банки для производства операций. Со своей стороны комиссар заверил, что будут приняты необходимые меры для охраны денежных хранилищ. Еще ранее вооруженные посты встали у Монетного двора в Петропавловской крепости и у Арсенала. Возобновили работу главпочтамт, центральный телеграф. Частично, прежде всего для нужд фронта, началось движение на железных дорогах.

Вчера же собрался совет съездов представителей промышленности и торговли, который вот уже десять лет объединял предпринимателей и купцов для представительства перед правительством. Неделю назад совет внимал князю Голицыну. Теперь он изъявил готовность "отдать себя в полное распоряжение" князя Львова. К этому же он призвал все биржевые комитеты, купеческие общества, заводчиков и фабрикантов, одним словом – весь торгово-промышленный класс России: "Забудем о партийной и социальной розни, которая может быть сейчас только на пользу врагам народа, теснее сплотимся вокруг Временного комитета!.."

Все это являло собой реальную силу и двигалось в нужном Михаилу Владимировичу направлении. Однако вне влияния оставалась стихийная масса питерского плебса, крестьянство и не подала голоса самая грозная и решающая в разыгрываемой комбинации "фигура" – действующая армия: те же пролетарии и селяне, но с винтовками в руках.

Кое-что Родзянке удалось сделать и на этом фронте. Одновременно с банкирами и предпринимателями вчера же, второго марта, заседали и питерские социалисты-революционеры. На первой своей легальной конференции они провозгласили "настоятельную необходимость поддержки Временного правительства", хотя и оговорив эту поддержку некоторыми условиями, и в то же время признали "настоятельно нужной борьбу со всякими попытками, подрывающими организационную работу Временного правительства". Конференция эсеров приветствовала вступление Керенского в правительство в звании министра юстиции "как защитника интересов народа и его свободы" и выразила свое "полное сочувствие линии его поведения в дни революции, вызванной правильным пониманием условий момента".

Судя по сообщениям из штабов фронтов, весь генералитет стоит за сохранение монархии, хотя некоторые против прихода к власти думцев. Генерал Сахаров изволил даже выразиться: "Разбойная кучка людей, именуемая Государственной думой, предательски воспользовалась удобной минутой для проведения своих преступных целей", а сам-де Родзянко "гнусная личность". Бог с ним, время образумит. Но и все они – конус горы. Вулкана. Пока еще спящего. Если же начнется извержение?..

Эсеры имеют большое влияние на армию и Советы. Через того же Керенского удалось уломать Исполком. По крайней мере, Совдеп согласился не выступать против Временного правительства. Драгоценная находка этот милейший Александр Федорович! Жемчужина в навозной куче. А ведь мог не заметить, втоптать... Насколько бы трудней тогда все было. Михаил Владимирович превосходно понимает, что кружит голову присяжному честолюбцу. Но зато и Александр Федорович на лету схватывает пожелания председателя.

Чтобы проверить свое представление о кандидате в министры юстиции, Родзянко спросил мнение о Керенском у Шульгина. "Ломает комедию перед революционным сбродом!" – лаконично охарактеризовал тот.

Итак, положение стабилизировалось. Лишь глубоко засевшей занозой впился "Приказ No 1". Если не обезвредить, начнется вокруг укола воспаление, а там и нагноение... Шульгин и Гучков как раз и должны были привезти обезвреживающее средство: всем ненавистный Николай отречется, на его место заступит больной подросток. Армия принесет присягу на верность ему. Верность присяге для солдата свята, в какое сравнение с силой присяги может идти подметный "Приказ" самозванного Совдепа? Регентом будет Михаил. Метко определил профессор: "Один – больной, другой – глупый". Страстное увлечение Михаила – лошади. Вот и пусть себе скачет аллюром три креста... Есть кому управлять державой: свято место пусто не бывает.

И вдруг телеграмма от Гучкова и Шульгина из Пскова, перепутавшая все фигуры на доске и заведшая в цейтнот партию, которая казалась уже выигранной.

Первым, кому Родзянко показал бланк, был Милюков. Павел Николаевич оценил нелепый ход, сделанный Николаем II:

– Такая перемена делает защиту конституционной монархии еще более трудной, ибо отпадает расчет на малолетство нового государя, составляющее естественный переход к укреплению строгого конституционного строя.

Поразмыслил и с обычной профессорской витиеватостью добавил:

– Царь не хочет рисковать сыном, предпочитая рисковать братом и Россией в ожидании неизвестного будущего.

Думая, как всегда, прежде всего о себе даже и в эту критическую минуту, отказываясь от решения, до известной степени подготовленного, он вновь открывает вопрос о монархии. Такова его последняя услуга.

Услуга и впрямь оказалась медвежьей: кто такой Михаил? По какому праву он вдруг становится монархом? Сын, цесаревич – это законный наследник. Младший же брат – просто один из отпрысков императорской фамилии.

Но тут же в мозгу Родзянки пробуравилось: "А почему, собственно говоря, не Михаил? Кому в толпе известны тонкости династических установлений? Для черни что Алексей, что Михаил – одна сатана. Оба великие князья. И тот и другой – самые близкие царю по крови".

Его нисколько не обескуражило, что минуту назад он думал совсем иначе. Настоящий политик должен уметь быстро менять решения. Важна цель. Если Михаил возложит на себя корону, монархия сохранится. Не возложит – рухнет. Нынче не 1613 год. Это в ту благословенную смуту, которая сейчас кажется детской игрой, решалось просто: не тот царь, так другой. Когда после смерти царя Федора оборвалась династия святого Владимира, взамен нее поставили представителя другого рода – Михаила Романова. Выбирай: не из Рюриковичей так из Годуновых, не из Годуновых – так из захарьиных... Все одно царь. А нынче у монархического строя есть альтернатива – строй республиканский. Не доросла еще Россия до добропорядочной буржуазной республики. Такой, как, например, Франция. Если рухнет стена империи, за развалинами ее может оказаться не долина, а бездна...

Родзянко вызвал служителя:

– Наведите справки, где сейчас находится великий князь Михаил.

Служитель был из давних, многоопытных. Тотчас доложил:

– Их высочество пребывают на Миллионной, у князя Путятина.

Михаил Владимирович позвонил новому премьеру, Львову:

– Прошу вас, Григорий Евгеньевич, без промедления собрать сколько можно членов вашего кабинета в Мариин-ском дворце.

Здесь, в Таврическом, распорядился, чтобы Гучков и Шульгин, как только объявятся, поспешили на Миллионную.

Снова все чинно расположились за столом в форме полукольца, застланным темно-красным, ниспадающим до самого пола бархатом. Родзянко изложил суть дела. Профессор Милюков решительно поддержал:

– Любыми путями, во что бы то ни стало нужно сохранить конституционную монархию! Хотя бы до Учредительного собрания. Укрепление нового порядка возможно лишь при сильной власти, которая нуждается в привычном стимуле.

Керенский, использовавший каждый час пребывания в Таврическом дворце для того, чтобы потолкаться в помещениях Совдепа, а также побывавший уже и в полках, лучше остальных знал настроение рабочих и солдат.

– Улица не допустит воцарения Михаила, – сказал теперь он.

– Изложим великому князю все "за" и "против", – предложил Родзянко. Позвонил на Миллионную, попросил Михаила принять их, а министрам порекомендовал: – Выезжайте по одному, моторы оставляйте подальше от дома Путятиных, идите пешком. У самого особняка я распорядился выставить офицерский караул. На всякий случай.

И вот все расселись на банкетках и креслах в зале-салоне с большим концертным роялем. Будто собрались для праздной беседы, а не решать судьбу государства. Появился тонколицый бледный человек. Отвесил короткий, одной головой, поклон. Молодой этот человек тоже походил не на помазанника божьего, а на маэстро, зачем-то переодевшегося в гвардейский мундир. Казалось, сейчас он и сядет к роялю.

Милюков торжественно изложил доводы "про", Керенский – "контра".

Михаил выслушал молча. Предложение принять корону было для него совершенно неожиданным:

– Прошу дать мне некоторое время на размышление. Он вышел. Тут же в салон заглянул его секретарь:

– Их высочество приглашают вас, Михаил Владимирович.

В кабинете они остались с глазу на глаз.

– Ответьте мне откровенно: сможете вы гарантировать мне жизнь, если я... – голос Михаила предательски дрог-нУл, – если я приму престол?

Родзяпко, не скрывая презрения, смерил его взглядом:

– Не могу: твердой вооруженной силы я за собой не имею.

Великий князь потоптался. Подошел к двери, в нерешительности открыл ее. Переступил порог салона:

– Господа, я не могу принять престола. Потому что... потому... – он не договорил. Наклонил голову. Все увидели: по его щекам текут слезы.

– Ваше императорское высочество! – с пафосом воскликнул Керенский. – Я принадлежу к партии, которая запрещает мне соприкосновение с лицами императорской крови. Но я буду утверждать перед всеми – да, перед всеми! что я глубоко уважаю вас! Ваше высочество, вы благородный человек! Отныне я буду говорить это всюду!

– Благородный человек... – громко, так, что услышали многие, прошептал Милюков, оборачиваясь к Родзянке. – Только страх за себя – и ни любви, ни боли за Россию.

Сюда же, на Миллионную, были вызваны для составления текста манифеста об отречении два опытных правоведа. Вскоре документ, ставящий последнюю юридическую точку в летописи трехсотчетырехлетней династии Романовых, был составлен. Для него хватило семнадцати строк. Однако по настоянию Родзянки в манифест были включены такие слова: "...посему, призывая благословение божие, прошу всех граждан державы Российской подчиниться Временному правительству, по почину Государственной Думы возникшему и облеченному всей полнотой власти".

Михаил Романов подписал манифест и протянул его Родзянке.

"С паршивой овцы..." – подумал Михаил Владимирович. Обнял великого князя, поцеловал и повторил фразу Керенского, но с иронией и сарказмом:

– Вы – благороднейший человек!..

3

Шел всего только третий день, как Феликс Дзержинский был на свободе, а он уже с головой окунулся в партийную работу.

Еще вчера ночью, как только объявили перерыв в заседании Исполкома Московского Совдепа, Ногин привел его в дом на Покровке, в помещение Московского союза потребительских обществ, где устроили свою штаб-квартиру большевики.

– Познакомьтесь, товарищи, – Виктор Павлович обратился к четверым горячо спорившим людям.

На его голос обернулась женщина. Невысокая, худая. В пенсне. Туго зачесаны назад, собраны в пучок волосы, лишь выбился на высокий лоб черный локон. Скорбные скобки у губ. Сутуловатость плеч. Безошибочные меты, какие оставляет тюрьма... Но Феликсу показалось в ее облике что-то знакомое. И она, характерным движением поправив пенсне на переносице, строго-внимательно посмотрела на пришедшего.

– Я вас уже видела... В Париже?

– Правильно! – вспомнил и он. – В одиннадцатом году. У Владимира Ильича на Мари-Роз.

– Товарищ Юзеф?

– Правильно. А вы товарищ Землячка?

– Старые знакомые, – констатировал Ногин. – Розалия Самойловна секретарь нашего Московского большевистского комитета партии. Это – Петр Гермогенович Смидович, – представил он одного из мужчин. Скворцов-Степанов...

– А вас я тоже знаю, давным-давно! – широко улыбнулся Феликс, протягивая руку самому старшему из находившихся в комнате, – грузному, с окладистой седой бородой. – Василий Васильевич Галерка – не ошибся?

– Давно так меня величали, давно... – пророкотал тот. – Теперь позволительно и истинным нареченным именем: Михаил Степанович Ольминский.

– Собирается старая гвардия, – заключил Ногин.

– Действительно, уже не молоды, – сказала Землячка. – Не будем терять времени: что в Исполкоме?..

Здесь, в городском комитете партии, наконец-то развернулась перед Дзержинским полная картина происходящего. Оказывается, еще за неделю до восстания в Питере, в канун Международного женского дня, Московский комитет РСДРП выпустил листовку: "Довольно молчать!.. Долой войну! Долой царское правительство! Да здравствует демократическая республика!.." – и призвал к проведению митингов и демонстраций. Отзвук тех демонстраций проник даже в стены "Бутырок". Когда Петроград поднялся, московские власти постарались скрыть сообщения из столицы от москвичей – всем газетам было строжайше запрещено писать о выступлениях народа. Однако и Смидович, и Ольминский, и Скворцов-Степанов получали сведения по телефону. От питерских большевиков приехала Конкордия Самойлова, а следом Бюро Центрального Комитета прислало специального курьера с полной информацией о всеобщей забастовке и подробными инструкциями. В тот же день все средства, какие только были у большевистского московского подполья, – шапирографы, ротаторы, машинки "ундервуды" – были пущены в дело: как можно шире распространить известия! На первом же заседании восстановленного Московского комитета партии решили: призвать пролетариат второй столицы также к всеобщей забастовке, вывести рабочих на улицу, на демонстрации, по примеру Питера и используя опыт пятого года – создать Совет депутатов.

Уже вечером 27 февраля был создан Временный революционный комитет рабочих и других демократических организаций. Из пяти членов президиума этого комитета – двое большевиков: Смидович и Ногин. На следующий день солдаты под руководством большевиков захватили типографию Сытина и начали выпускать "Бюллетень революции". Всеобщая забастовка охватила и Москву. Совдеп создан. Но к сожалению, как и в Питере, большинство мест в нем принадлежит меньшевикам, эсерам. Хорошо хоть, что в редакцию "Известий" вошел Скворцов-Степанов. Он и настоял, чтобы в газете был перепечатан питерский "Приказ No 1". Новый командующий округом, подполковник Грузинов, потребовал, чтобы этот приказ был объявлен недействительным для Московского гарнизона, рвет и мечет, добивается помещения в газете опровержения.

– Ни в коем случае опровержения не давать. Больше того: как можно скорей составить свой, московский приказ в духе питерского, – в тоне Землячки была мужская жесткость. – Немедленно приступать к налаживанию выхода нашей, большевистской газеты. Вам, старейшему литератору, Михаил Степанович, и карты в руки.

– Согласен. Думаю, назвать ее надо так же, как называется нынешняя ленинская, – "Социал-демократом", – предложил Ольминский.

– Очень хорошо. Второе: продолжать вооружать рабочих. Тех винтовок и револьверов, какие отобрали у полиции, мало. Взять в воинских частях. Организовать охрану заводов. Пресекать грабежи. Навести в Москве революционный порядок.

Феликс слушал, вбирал в себя и думал: что же поручат ему?

– Прежние методы и навыки работы непригодны для новых условий, продолжала Землячка. – Мы привыкли к подполью, а теперь, наоборот, нужно на самую вершину – чтобы нас видели и слышали! Вовсе районы, на все заводы, в каждую казарму! Призвать рабочих и солдат вступать в нашу большевистскую партию! При Московском комитете создать Военное бюро.

Вот что жаждет его душа!.. Военное бюро. Борьба за привлечение на сторону революции армии.

Утром в комитет партии стали стекаться новые сведения о развитии событий в Москве. Одно из сообщений: подожжено здание охранного отделения в Большом Гнездниковском. Видели, что поджигали сами жандармы.

"Заметают следы, – подумал Дзержинский. – Как позавчера в "Бутырках"..."

– В Спасские казармы, – распределяла поручения секретарь комитета. – В Рогожский район. В бригаду ополчения. На завод Гужона. Вы – в Астраханские казармы... Нам нужно создать Совет солдатских депутатов.

Вечером этого же дня, бесконечного дня третьего марта, Феликс Дзержинский, вернувшись из Астраханских казарм, пришел в думу, на заседание Совдепа и выступил с речью. Закончил он ее словами:

– То, что теперь делается в России, является только началом великого здания борьбы... Да здравствует русская революция! Да здравствует возрожденный Интернационал! Да здравствует социалистический строй!..

Как сброшенные кандалы, все старое ушло в прошлое. Он уже полностью чувствовал себя в строю.

4

В то самое время, когда, соблюдая столь непривычную для коренных думцев конспирацию, министры Временного правительства собирались на Миллионной, в особняке князя Путятина, в самом Таврическом дворце, все в той же комнате бюджетной комиссии, шло очередное заседание Исполкома Петроградского Совдепа.

Депутаты-большевики внесли предложение:

– Пора решать вопрос об аресте Николая и прочих членов династии Романовых.

Двери комнаты были распахнуты, и, как обычно, набилось много рабочих и солдат. Вдоль стен и на скамьях одобрительно загудели.

– Какая предлагается конкретная формулировка? – поднял над головой карандаш Чхеидзе.

– Послать отряд революционных солдат, арестовать – вот и вся формулировка! – сказал один из депутатов.

Его поддержали смехом и хлопками.

– Нет, так мы не можем! – оглядел собравшихся по-верх очков председатель Исполкома. – Теперь существует министерство юстиции во главе с товарищем Керенским. Вы все читали, надеюсь, сообщение Временного комитета о том, что впредь аресты будут производиться не иначе как по особому в каждом случае распоряжению. Коль есть правительство, только оно и вправе...

Смех и аплодисменты сменились ропотом. Чхеидзе очень чутко улавливал настроение собравшихся.

– Но мы, конечно, можем запросить Временное правительство, как оно отнесется...

– Тогда предлагаю такую конкретную формулировку, – встал Василий. Он выделил голосом это спиралевидное слово. – "Исполнительный комитет постановляет династию Романовых арестовать". Точка. Нет возражений? Дальше: "Предложить Временному правительству произвести арест совместно с Совдепом". Точка. А если они в Мариинском начнут вилять – вот тогда и запросить, как это самое правительство отнесется к тому, что Совдеп сам произведет аресты.

– Правильно! Так и записывай! Тут тебе и формулировка, и запрос – чин по чину!..

Возразить было нечего. Дальше пошло без закавык. Великого князя Михаила решили арестовать тут же, в Питере. Предстояло лишь узнать, где он находится. Что касается великого князя Николая Николаевича, главнокомандующего Кавказской армией, то вызвать его под каким-нибудь предлогом в столицу, уже в пути установить за ним строгое наблюдение и задержать тотчас по приезде. Александру Федоровну держать под арестом в Царском Селе.

– Подготовку и сами аресты прошу поручить штабу восстания, – снова поднялся Василий.