Текст книги "Год дракона"

Автор книги: Владимир Сиренко

Соавторы: Лариса Захарова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

14

Осмотрев квартиру Фроловых, Левченко невольно выругала Лену. Зачем мыла пол, зачем уничтожала следы?.. Потом пожалела девочку – отец-то домой так и не явился. И подбодрила – теперь-то бояться нечего – за квартирой и «Афродитой» ведется наблюдение, считай, приставлена персональная охрана. Пообещала немедленно сообщить, если только появятся какие-то конкретные сведения об отце – скорее всего где-то крепко он загулял. Ведь такое и прежде бывало? – задавала успокаивающий вопрос, заранее зная ответ. А что еще могла сделать майор Левченко? На всякий случай посоветовала ночевать у соседей. А как розыскник она была почти бессильна. Кроме показаний Лены и рассказов соседей о леденящих душу ночных криках, никаких данных она не имела. Человека с глазами дикого кота или кого-либо еще после одиннадцати вечера никто на набережной или в подъезде дома не встречал. Не нашла Валя ни свидетелей, ни вещественных доказательств его пребывания.

Непосредственно поиском Фролова Василия Михайловича, 1937 года рождения, уроженца деревни Вялкино Московской области, грузчика станции Москва-товарная Киевской железной дороги, в прошлом мастера участка той же станции, занимался капитан Сиволодский.

– И что тебе удалось узнать? – спросила его Левченко, вернувшись в министерство. На пятнадцать Быков назначил пятиминутку.

– В вытрезвителях, больницах, моргах не обнаружен. На работе нет, домой не возвращался. Если не гудит вторые сутки у друзей-собутыльников…

– Лена надеется именно на это.

– А я, Валя, не надеюсь даже на то, что нам удастся найти труп. Труп – тоже улика. Не зря же этот, с глазами дикого кота, сказал Лене про схожесть фоторобота. Надо подумать, кто из тех, кому мы этот фоторобот успели показать, связан с этим парнем. Старик Акимов… Он у меня на подозрении, вполне может быть связан с бандой, куплен ею, опоен… Горохов… Чернов… Все отказывались признать в парне знакомого. Да, практика показывает, преступники умнеют. Чище работать стали,

В комнату влетел Быков:

– Куда вы все смотрите! Кто возглавлял группу, которая приезжала по вызову? Почему дальше двора никто не двинулся? На Яузе, в трех шагах от дома! Сидел, будто спал на солнышке… На ступеньках, ведущих к воде!..

Левченко и Сиволодский переглянулись. Неужели найден труп Фролова? Оба боялись, не хотели поверить…

Быков выругался и продолжил спокойнее:

– Тонко сработали, мерзавцы. То ли убийство, то ли нет, думай, как хочешь. У Фролова в крови огромный процент алкоголя с большой примесью веществ, содержащихся в клофелине. И пачка клофелина в кармане. И еще кое-что.

Быков присел на угол стола, раскрыл портфель и выложил на стол мятую записочку и золотые серьги с изумрудом в бриллиантовой осыпи.

– Валя, подними показания. Кто-то говорил, что в день убийства Ламко на ней были похожие серьги. А в записке телефон. Чей, неизвестно. Как только наши службы определят, сразу ко мне. Серьги после опознания тоже отдайте на экспертизу…

Слезы застилали глаза Лены, переполняли их, и глаза все больше и больше краснели. Рыдания Лена сдерживала, только шептала:

– И получается… Я – наводчица. Я, получается, наводчица…

15

Решить-то Вадим Федорович решил. А вот решиться не мог. Для этого, как он понимал, нужно переступить через те устои, на которых зиждилась вся его жизнь. Но… новые времена – новые песни. Не он это выдумал. И не он переиначил в один момент все так, что в наступивших временах оказалось необходимым либо срочно в них вписаться, либо… вылететь за борт, как теперь говорят, за черту бедности. Ведь любому мало-мальски неглупому человеку ясно – начинается имущественное расслоение, следом за ним пойдет социальное. А это процесс акулий. Как говорил Маркс, нет такого преступления, на которое не пошел бы капитал ради троекратного умножения. Вот и придется действовать по-акульи. С волками жить, по волчьи выть, – и это уже устарело. Волки – нежнейшие родители, а акулы, бывает, собственных чад заглатывают.

Вадим Федорович наивно считал, что вписался в новую жизнь…

Конечно, не случись общественных перемен, он по-прежнему бы ходил в заводоуправление, получал сто восемьдесят рублей, разбирал трудовые споры, в углу садово-ягодного участка, отведенном под фундамент его будущего дома, продолжал бы сажать клубнику и чеснок, считая свою судьбу вполне нормальной, не сетуя, не уходя в бесплодные мечтания. Вадиму Федоровичу легко давалось сведение жизненных обстоятельств и своего «я» под общий знаменатель. Потому что однажды, когда ему было лет эдак тридцать восемь, далось ему свершить для себя нравственное открытие. Вадим Федорович, правда, никогда особенно не интересовался ни богословием, ни православием, хотя и был обязан происхождением бывшему духовному сословию. Да и в церкви Воздвиженский был всего трижды – когда отпевал родителей и еще когда ставил свечку, в надежде на помощь в острой, как ему тогда казалось, ситуации – поступила разнарядка на прием в партию, и Вадим Федорович увидел возможность немного улучшить жизнь свою, карьеру двинуть. Но разнарядка его не коснулась – видимо, все-таки Всевышний узрел неискренность душевного порыва раба своего. Но, наказав, просветил ему разум: Вадим Федорович с неожиданной ясностью понял, что есть христианское смирение. Нет, это не покорность судьбе. Это предельное осознание себя в этом мире. Я таков, каков есть, и таковым должен себя принять, ибо другим не буду. Открытие это избавило Вадима Федоровича от зависти к более удачливым, устранило из души наносные амбиции, суетные сетования на бытие.

Однако всеобщая переоценка ценностей заставила Воздвиженского стать критичнее. Сам удивился, когда почувствовал, что в нем забилась деловая жилка. Какое смирение, когда надо проявлять инициативу, а то опоздаешь. Он исходил из того, что сам умел и знал. Идея родилась. Он пошел в исполком райсовета по месту жительства с очень дельной идеей – открыть юридическую кооперативную консультацию. Никакой маниловщины или амбициозности в своем стремлении Воздвиженский не усматривал. Его желание было искренним, почти бескорыстным. Он думал, что попранный десятилетиями данный человеку от Бога движитель, стремление к лучшей жизни, к богатству, к собственности, действительно заработает и сделает богаче всю страну. Ну, точно так, как это происходит там, где никогда не знали уравниловки, не взрывали соборов и не раскрестьянивали фермеров. В самой же глубине души Вадим Федорович и скорбел, и радовался. Саднило, что вот так или иначе, а вернулись к началу начал. За что ж тогда страдали в страхе поколения? За что оказался на улице его дед с отцовской стороны, настоятель храма в российской глубинке? За что сослали справного крестьянина, отца матери, обозвав кулаком? Костя, сын, уже узнает иное. Так ведь для того и надо работать!

Но в исполкоме Воздвиженского не поняли. Видно, до адвокатских контор еще нужно созреть чиновничьему сознанию. Из кабинета расстроенный отказом Воздвиженский вышел в коридор, куда из другого кабинета вышел другой человек – но весьма довольный, разрешение получивший. Они разговорились. Олег Александрович Арбузов пригласил Вадима Федоровича Воздвиженского на должность юрисконсульта открывающегося производственно-торгового кооператива «Эллада». О чем тогда думал Воздвиженский? Ни о чем. Он радовался. Ему с ходу предложили четыреста пятьдесят рублей. О чем после этого думать? А потом он думал о том, как хорошо и легко работается среди этих на удивление симпатичных и заинтересованных людей…

Первое прозрение наступило, когда обратил внимание на манипуляции сырьем. Получая его согласно договору с госпредприятия, сырье перепродавали в провинцию, провинциальным кооператорам – навар был велик. Раньше это деяние квалифицировалось бы как спекуляция, а теперь стало называться посреднической деятельностью – никакого криминала. Вадим Федорович усек, что на этапе становления, когда самое главное – сделать копейку и пустить ее в оборот, это ерунда. Даже не махинация. Так, взаимопомощь. И стал даже думать, что власти тоже все это понимают и потому не вмешиваются и по рукам не бьют. Но вот время становления прошло, прошли и все этапы роста, утверждения, укрепления, а вот тяга к разного рода фокусам с живой копейкой осталась. Воздвиженский закрыл глаза на это, хотя уже знал, как филигранно Мария Сергеевна и Арбузов надувают фининспекцию, пайщиков, уж не говоря о приглашенных сотрудниках, проще говоря, наемной рабсиле. Но молчал. Не рубить же сук, на котором так уютно устроился. Мысль о том, что можно невзначай пересесть на нары, не приходила. Чем больше Воздвиженский взирал окрест себя, чем больше общался с другими кооператорами, тем меньше верил в печальную перспективу.

Прежде случались с ним грехи. Из милиции, как ни обидно вспоминать, по сути дела, выгнали. Но тут не выгонят. Он ведь знает не мало. Одно беспокоило. Понимал Вадим Федорович, что только в толпе не страшно. А он собирался ступить на путь одиночки. Одиночки уголовника, ни больше и ни меньше. Кодекс-то знал. Но за это падение, мнилось, он должен быть вознагражден.

Дом. Человеку обязательно нужен свой дом. Квартира – это не то, это всего лишь жилплощадь. Ста тысяч будет довольно, и они у Арбузова есть. Так прошли последние колебания, Вадим Федорович решился и начал действовать.

…Вадим Федорович положил в портфель тонкие хирургические перчатки, фотоаппарат и дождался, когда на службе появится Горохов.

Вот так стала понятна психология преступника. И хотя Вадим Федорович, когда входил в чужой подъезд, оглядывался и у него от страха ноги подкашивались, выходил оттуда он уже вполне спокойно. Укажи, куда еще раз вот так зайти – зашел бы. Главное, что не зря. Удалось найти записочку и деньги в конверте. Он их сфотографировал, номера сотенных банкнот – их оказалось пятьдесят штук – переписал. У Вадима Федоровича сложилось убеждение, что и адрес в записочке, и деньги в конверте имеют самое прямое отношение к убийству Ламко. Собственные деньги вместе с чужими адресами не хранят. Долги с курьерами обычно не отправляют. Значит, эти деньги Горохов должен кому-то передать…

Чернов забрал адрес, пообещал узнать, чей он, к концу дня. Деловито добавил:

– Я не успел вам утром сказать, Вадим Федорович. Они убили отца Лены Фроловой. Нагло работают, в открытую. С этого алкоголика взять нечего, а чтобы закрыть дело, милиция, пожалуй, согласится чего доброго с версией ограбления, даже если не удастся доказать причастность соплюхи-швеи… Так что нам надо торопиться.

А вечером Чернов сообщил с улыбкой:

– Это адрес Малышева Кима Анатольевича, бывшего мужа Ламко.

У Воздвиженского отвисла челюсть:

– Неужели он?..

– Очевидно, его хотят подставить. Видимо, версии с ограблением, в котором можно обвинить отца и дочь Фроловых, им мало. Другого объяснения у меня нет. Если бы я сам этим занимался, я, может быть, пошел бы той же дорогой. Кстати, у старика Фролова нашли серьги Галины Алексеевны. Кто их мог подкинуть, убив старика, если не убийца Ламко? Думаю, надо спасать этого парня, Малышева. Надо к нему идти и предупредить его, более того, посоветовать загодя обратиться к Быкову. Пусть Гришку возьмут с поличным, когда он будет подкидывать деньги, Вадим Федорович, лучше вас этого никто не сделает. Малышев вам поверит, у вас внешность… – Чернов поискал слово, – божеская…

Вадим Федорович грустно улыбнулся, помня о мыслях последних дней. Все течет, все меняется, и внешность, как говорится, обманчива.

– Да, я пойду к Малышеву… – согласился. – Вы хорошо придумали, Саша, благородно… В такие минуты не подумаешь, что вы связаны с… – он осекся.

– С рэкетом? – усмехнулся Чернов, – Господь с вами, Вадим Федорович. Вы ведь толком и не знаете, что такое рэкет. Вы думаете, это та шелупонь, которая за наркотики, «капусту», девок палит на улицах, насилует, жжет, пишет подметные письма, шантажирует… Это шестерки, которые ничего не значат. И если нужны, то лишь для усиления общей дестабилизации. Когда хорошо поработаем вместе, если будете послушны до конца, я объясню вам, что такое контроль с большой буквы…

– Я ничего не хочу слушать, – испугался Воздвиженский. – Понимаете? Мне не надо этого знать! И если сейчас я ваш друг, то это не значит, что мы останемся…

– Не зарекайтесь, Вадим Федорович, не зарекайтесь… Кстати, рвать со мной просто глупо.

16

Под золотой лапкой, удерживающей в серьге камень, эксперты обнаружили ворс белой суровой нити типа «джинс». Теперь можно с достаточной определенностью допустить, что все тот же «мальчик в белом», шантажировавший Лену Фролову, причастен к убийству ее отца и, возможно, к убийству Ламко.

– Нам дали два «адреса», – рассуждал Быков. – Серьги указывают, что дело касается Ламко. На что указывает записка? Какое отношение к Ламко, Фролову, к «Элладе» имеет школа № 122, телефон которой тут записан? – И тогда Быков вернулся к части свидетельских показаний, касающихся телефонных разговоров Ламко с неизвестным мужчиной, с которым она сначала вела себя весьма грубо, но потом согласилась пообедать в ресторане – не то в «Бухаресте», не то в «Будапеште».

Антонина Васильевна Горохова настаивала, что и разговор, и встреча в ресторане у Галины Алексеевны могли быть только с ее бывшим мужем, с Кимом Малышевым. А Малышев заявил, что бывшую жену видел последний раз в конце апреля.

Полковник Быков направил Левченко в рестораны, а также в школу № 122. Левченко эта работа не улыбалась, она не слишком любила искать иголку в стоге сена, но, подумав об участи капитана Сиволодского, засевшего за изучение возможных связей целого круга подозреваемых с миром организованной преступности, решила, что ей досталось задание куда конкретнее.

У Сиволодского еще мало что вырисовывалось. Городницкую он исключил из списка подозреваемых практически сразу. Жена крупного функционера, не работает лет двенадцать, занята домом и собой, связи чрезвычайно ограниченные и все на виду. Хотя мысль, что род деятельности мужа Городницкой мог вызвать интерес мафии, Сиволодского не покидала. Так же легко из списка подозреваемых исключились Воздвиженский, старик Акимов, Фролова, Бойцова, Никонова. Остались Арбузов и Горохов. Задумываясь над переплетениями их судеб с судьбами всех, кто оказался с ними связан общим делом, Сиволодский то и дело спрашивал себя, а не была ли связана с мафией сама Ламко?

Узнав, что Левченко отправляется по ресторанам искать спутника Галины Алексеевны, Сиволодский попросил ее захватить с собой фотографии пока гуляющих на свободе, но уже известных органам «деловых людей». Они ведь почему неуязвимы, потому что сами в конкретном уголовном преступлении никогда не участвуют.

А вообще, дни шли, ничего не прояснялось – плохо работалось группе полковника Быкова. Гибель Фролова точно почву из-под ног выбила, уверенности в себе лишила. Ведь могли бы и предусмотреть, и предотвратить…

В «Бухаресте» Ламко не опознали.

Метрдотель «Будапешта» собрала в своем кабинете официантов, работавших в зале 8 мая с 14 до 22 часов. Фотография Ламко переходила из рук в руки, пока пожилой с элегантной седой шевелюрой официант не сказал:

– Андрей, а ведь это твоя клиентка.

Молодой человек, к которому обратился старший коллега, пожал плечами:

– Не помню… Я в лица не заглядываю.

– А я ее запомнил, – заговорил пожилой. – У нас в зале нельзя курить. Она же то и дело вытаскивала сигарету, причем не из пачки, а прямо из сумочки, которая лежала у нее на коленях, прикуривала и тут же поспешно гасила ее. И так несколько раз. Видимо, она сильно нервничала.

– Она было одна?

– Не знаю. Андрей, вспомни.

Молодой человек привычным жестом тронул фатоватые усики, еще раз взглянул на фотографию Ламко и сказал:

– У меня пустых мест не бывает. За столом сидело четверо. А вообще, да, это она. Насчет курева Альберт Альбертович тонко заметил, я даже делал ей замечание, – Андрей покосился на метрдотеля, – и запрещающую табличку на стол поставил, чтобы видела. Думаю, с ней никого не было. Во всяком случае, расплачивалась она сама.

– За сколько обедов она платила? – вмешалась метрдотель, – За один или за два?

– Я что, заказ помню? – поморщился Андрей, – Скажите спасибо, дамочку не забыл…

– Мы сейчас посмотрим копии счетов, товарищ майор, – успокаивающе сказала метрдотель, – и все станет ясно.

Пересмотрели счета за 8 мая. Выяснилось, что никто в тот день в ресторане не обедал в одиночестве.

После этого Левченко показала фотографии сотрудников «Эллады», Малышева, фоторобот «мальчика в белом», и те снимки, которые передал ей Сиволодский. Официанты и метрдотель внимательно всматривались в разные, непохожие лица. Метрдотель взяла в руки одну из фотографий:

– Вот этого товарища я запомнила. Уходя, он купил с лотка две плитки импортного шоколада, знаете, мы столик возим по залу.

Это была фотография Воздвиженского.

– Точно, точно, он, – словно уговаривала она Левченко. – Бородка, лицо благостное, немолодой, одет шикарно…

«Воздвиженский обычно одет так себе, – подумала Левченко. – Странно…»

– А что вы скажете? – спросила она молодого официанта. – Сидел этот человек за вашим столиком? Что скажете вы, Альберт Альбертович?

Молодой официант кивнул:

– По-моему, действительно, этот клиент сидел за моим столом рядом с этой женщиной,

Альберт Альбертович ответить что-то определенное не мог, поскольку предполагаемого спутника Ламко видел только со спины, но подтвердил, что пиджак сидел на нем идеально.

Вызвали буфетчицу. И та опознала Воздвиженского.

Левченко недоумевала. Воздвиженский по показаниям всего коллектива «Эллады» целый день был на службе, не выходил из здания. Все время был на месте. Обедал со всеми, привозят же еду в кооператив из пиццерии. Никаких намеков на его отношения с Ламко нет. Еще раз проверить? Или сразу искать человека средних лет, с бородкой, внешне похожего на юриста «Эллады»?

17

Вера попросила пить. Гриша только что задремал, поэтому нехотя вылез из-под одеяла. Они поздно вернулись с третьеразрядного концерта, организованного ее папашей совместно с какой-то западной фирмой. Никакого смысла в выступлениях этих ободранных, немытых и нечесаных рок-мэнов с сиплыми голосами Гриша не нашел. И удовольствия от музыки не испытал. Так, одна спесь на сцене – наша молодежь, мол, теперь развлекается на высокозападном уровне цивилизации. Впрочем, дураков много, коль Максу удается на этом безобразии делать деньгу и валюту. И как только могло Вере понравиться? А говорила, у нее абсолютный слух, ее в детстве музыке учили!

Кажется, в холодильнике есть яблочный сок. Придется подержать бутылку под краном с горячей водой. У Веры и так часто садится голос. Фарингит – профессиональная болезнь учителей. А она ведь нетерпелива, наверное, здорово орет на своих второклашек.

Оставив бутылку в мойке, Гриша полез за чашкой. И удивился. Посуда стояла в навесном шкафчике совсем не так, как он привык. Он начал придирчиво осматриваться. Беспорядка не было, но это был не тот порядок, который он наводил сам, собственными руками. Сердце екнуло, и Гриша решил осмотреть все. Он открывал шкафчик за шкафчиком, ящик за ящиком. Совершенно очевидно – лазали. Вере его хозяйство до фонаря, она своим-то не занимается. Ждет, когда придет мать или Гришенька и перемоют всю посуду и полы. Вот эта коробка итальянских спагетти стояла по-другому, другим рисунком к дверце. Гриша помнил преотлично.

Очень не хотел тревожить Веру, но пришлось в комнате зажечь люстру. Вера заворчала, зарываясь лицом в подушку. Он и забыл, что она просила воды. Разозлился – не надо было жрать в антракте дурной бутерброд со старой чавычой. Он ей говорил… Не голодная, авось, приехала в спорткомплекс из приличного кафе. Но надо же отметиться, устойчивая жлобская привычка – быть на концерте и не зайти в буфет!

Да, да и книги трогали. И хрустальную посуду, Верин подарок на новоселье… Воры или менты? Дрожащими руками Гриша выдвинул ящик, где лежали деньги и адрес. Конверт оказался на месте. Не воры… Менты. Вот уж воистину: промедление смерти подобно. Любое промедление. Что теперь делать? Деньги надо поменять. Они ж наверняка записали номера купюр. Плохо, что видели адрес Малышева. А может, внимания не обратили? Лежит бумажка, и лежит… Им же главное – бабки, если по логике… И еще, если рассуждать логично: ведь узри они адрес, тут же бы носом ткнули на допросе.

Целый день Гриша радовался. Утром так удачно, казалось, вывернулся из истории со стариком Акимовым. Быков, конечно, прижимал вопросом: «С какой целью вы склоняли Акимова к даче ложных показаний?» Но Гриша держался неколебимо: «Я, как сотрудник «Эллады», которую всю трясет после преступления, из которой люди вот-вот побегут, крайне заинтересован, чтобы все скорее выяснилось. И вот я встречаю человека, который заявляет мне, что знает, как было дело. Рассказывает. Да я готов был сам под руки его тащить к вам! Конечно, я ему сказал, что он должен, обязан рассказать все, что знает, органам следствия. А разве нет, товарищ полковник?»

Быков потискал свой огромный подбородок и, отведя глаза, заявил, что в этих рассуждениях есть своя правда, концы с концами сходятся.

И вдруг – явные следы обыска… Не поверил, значит, полковник… Не все концы с концами у него сошлись. Впрочем, Гриша сознавал, так и должно быть, никуда не денешься. Но с другой стороны, полковник ведь нарушил соцзакониость! Надо немедленно писать жалобу прокурору. Да, дела… Вообще-то Быков не дурак, чтобы в наше время, когда на одних жалобах любой преступник из-под любой статьи выползет, проводить незаконный обыск. Нет, торопиться не надо. Надо еще посмотреть, выждать. С жалобой успеется.

Вера заныла:

– Я пить просила, а ты и спать не даешь… Боже мой, мне ведь к восьми на работу…

«Слушала бы поменьше отца, вышла бы за меня замуж, давно б не работала», – мысленно огрызнулся Гриша и вернулся на кухню за забытым соком.

Протянул чашку Вере и сказал:

– Похоже, у меня был шмон…

– Господи, кому ты нужен?.. Почему сок горячий? Выключи свет, – сонным голосом пробурчала Вера и снова бухнулась в подушки.

Чего она так напирала на чавычу? Уж не беременна ли? Это было бы неплохо. Макс бы перестал упираться. Он не только жестокий, он ведь еще и сентиментальный, Макс… Верка родит, и перестанет этот леший на ней строить свои расчеты. Надо ей сказать, решил Гриша, если «влетела», чтоб кончала со своим дурацким каратэ. От одних воплей «йе-ей!» может выкидыш случиться.

«И все-таки я кому-то нужен, – думал Гриша, маясь бессонницей. – И, видимо, не милиции и не воришкам-домушникам. Макс? Что-то задумал Макс? Послал разведчиков? Веру спрашивать бесполезно – она может не знать. А вот ее ключами могли воспользоваться», – уснуть Гриша уже не мог.

Вера внезапно проснулась среди ночи в тревоге. Она вдруг вспомнила, как после уроков случайно зашла в канцелярию. Вот где, действительно, был обыск. За столом сидела женщина, майор милиции, и перед ней лежала гора папок – личных дел учителей. Да, да, именно учителей! Если бы ребят, то это было бы нормально. Чтобы в огромной школе кто-то из учеников не попал на заметку в милицию, такого практически не бывает. Но при чем тут учителя?

Вера попыталась расспросить завуча, та отделалась загадочной улыбкой. И Вера затихла, чтобы не привлекать к себе внимания. Она заволновалась, хотя понимала, что у нее-то в личном деле все чисто. Какие к ней могут быть претензии? Мама у нее – скромная медсестра, папа – бывший работник Госснаба, ныне концертный администратор, и вообще – она уже третий год живет вполне самостоятельно, отдельно от родителей. У нее, таким образом, собственное имущество, свой образ жизни. Гриша в ее личном деле вообще не фигурирует. А с кем она спит, это никого не касается. Да и в школе никто не знает о существе их с Гришей отношений. Ну, скажет кто-то, что видел, как Вера Максимовна садилась в модерновые «Жигули». Так таких «Жигулей» в Москве и области – пересчитаешься, как говорят дети. Но в принципе это все плохо пахнет. Обыск у Гриши, если ему, конечно, не пригрезилось спросонья, сыск в школе… если ей тоже не почудилось с перепугу, что запылала именно ее шапка…

Вера приподнялась на локте и обнаружила, что и Гриша, как она сама минуту назад, напряженно всматривается в потолок.

– Слушай, отец, – она села на постели. – Не бери в голову. Но, по-моему, мое личное дело из школьной канцелярии могло тоже перекочевать на Петровку или куда там… Ну и что? Что они докажут?

Гриша вскочил. Она погладила его по голове, как ребенка, утешая:

– Кто замочил Ламко, неизвестно. Ведь не ты.

– Не я, клянусь тебе, Вера, не я… Любовью нашей, детьми будущими, не я… Но страшно, понимаешь, страшно… Ведь я… – он захотел ей рассказать, как собирается взвалить убийство на Малышева, потому что ее отец строго-настрого приказал сделать все, дать милиции убийцу на блюдечке с голубой каемочкой, лишь бы никто не ковырялся в делах «Эллады». А ведь так можно добраться и до дел самого Гриши Горохова, коих немало… А там потянется нить к Максу. Крах Макса убьет все. Разрушит их любовь. Разметет все надежды. Но язык не поворачивался признаться Вере.

«Как я люблю его», – думала Вера, рассматривая Гришино лицо в слабом свете весеннего предрассветного часа, – и она испытала горделивое чувство, знакомое всякому, кто, отстояв очередь, испереживавшись, что не хватит, все-таки стал обладателем желанного и долгожданного дефицита. Она была абсолютно уверена: ей удалось воспитать из нищего студента свою опору и поддержку, каменную стену, за которой она укроется от жизни, когда уже не сможет прятаться за великой стеной, воздвигнутой отцом.