Текст книги "Женитьба Кевонгов"
Автор книги: Владимир Санги
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
Глава XV
Касказик – прозвище. Оно привилось уже в юношеские годы. Мальчик старательно исполнял указания старших, был жаден до работы, не сидел без дела. Вот и назвали подростка Касказик[14]14
Касказик – расторопный, старательный.
[Закрыть]. Прозвище так и сохранилось за ним, перейдя в имя.
И теперь Касказик не сидел без дела. Но делал все неспешно, углубясь в какие-то свои думы.
От былого сильного рода Кевонгов осталось всего два человека – Касказик и его сын Наукун. А старик надеялся, что падение священных стружек нау на сына – добрая примета.
И все же судьба оказалась милостивее…
Жара навалилась внезапно. Нетеплая еще земля дышала паром; леса по утрам плясали в прозрачных струях марева; река разлилась широко, затопила пойму с ее болотами и ручьями, кустарниками и кочками.
Ярко разнаряженные селезни и скромные серые утки от зари до зари носились в воздухе, суетливо и страстно преследовали друг друга, заполнив мир нетерпеливым кряком и торопливым посвистом крыл.
А вечерами с мелководных заливов призывно доносился плеск. Щука у нивхов – неглавная рыба. Но в конце межсезонья, когда еще нет ходовой, щука занимает на столе почетное место.
Касказик бросил в лодку-долбленку мягкий ком – сетку, положил на дно острогу. Во время разлива течение несильное, челнок хорошо слушается весла. Рыбак напрямик переехал место, где еще несколько дней назад был длинный мыс – теперь он под водой.
И следующий мыс ушел под воду. В разлив расстояния намного сокращаются. «Вольно-то, вольно как!» – вдохнул широко Касказик и направил лодку туда, где торчащие из воды тополя обозначали третий мыс. На низине здесь после спада воды обычно болотина. Небольшой ручей и дожди постоянно питают ее, образуя озерки, а в летнюю жару высокая трава бережет от раскаленного неба. На это мелководье и выходит нереститься щука.
Касказик вел челнок уверенно, ловко лавируя между деревьями. Слева, справа и прямо по носу плескались утки и рыба. «Я еду посмотреть мыс. Как-то давно здесь проезжали люди. Они останавливались у мыса, старушки варили чай. Добрые были старушки, хорошие были старушки. Может быть, я их увижу»[15]15
Наговор, имеющий целью обмануть щук. Нивх, отправляющийся добывать рыбу, называл ее иносказательно или говорил о других вещах – иначе, как полагал нивх, рыба узнает о его намерениях и заблаговременно уйдет в другие места, обойдет ловушки, не станет его добычей.
[Закрыть], – негромко, но чтобы его услышали щуки, бормотал Касказик. Он знал, что делать: даже если щуки как-то проведают о его намерениях, не так уж разгневаются – ведь Касказик называл их уважительно.
Выбрав сухой бугор, Касказик аккуратно причалил, привязал челнок к жесткому кусту карликовой березы, которая густой подушкой разлеглась у основания белостволой могучей березы, словно бурая собака у ног хозяина. Деревья отражались в воде, и от этого становились как бы вдвое длиннее.
То тут, то там разлив оживал крутящимися бурлящими воронками. И Касказик, недолго раздумывая, протянул сетку от прибрежного кустарника в глубь разлива. Сетка из волокон крапивы, еще прочная. Правда, недлинная, но сейчас обилие рыбы – все равно будет улов. Камни-грузила унесли нижний край сетки на дно, верхняя подбора привязана к колу. Теперь можно и чай сварить.
Касказик пил чай, а сам нетерпеливо поглядывал на верхнюю подбору, нависшую над речной гладью. Но рыба кружилась вокруг, а в ловушку почему-то не шла. «Что сделал я такого, что щука отвернулась от меня?» – мысленно спрашивал себя рыбак, а вслух произнес совсем другое:
– Старушечки, добрые старушечки, куда вы подевались? Чай давно скипел, я напился досыта, а вас вот все нет да нет…
Но время шло, а рыба не ловилась. Касказику ничего не оставалось, как переставить сетку. Одному несподручно ставить – переставлять: надо и сеть распутывать, растягивать ее и одновременно править лодкой. «Один, все один. Не с кем переговорить, никто не поможет», – думал свою привычную горькую думу глава маленького рода.
Лишь когда стемнело, забурлило вдруг. «Порвет, порвет сеть!» – забеспокоился рыбак и энергично столкнул челнок. Щука крупная, сильная. Касказик осторожно опутал рыбину сетью, сделав ее мешком, и убедившись, что рыба теперь не уйдет, рывком поднял, перекинул в лодку. Дважды хлестко опустил на плоскую голову палку-колотушку, успев сказать между ударами:
– Видишь, я не мучаю тебя. Пожалей меня, сделай удачливым.
Касказик долго распутывал рыбу в темноте и еще больше времени потратил, чтобы выправить сеть.
Луны нет. А улов – одна лишь щука, крупная, но одна. «Ночь короткая, на рассвете поколю острогой», – решил Касказик. Березовым сушняком пошевелил костер, положил сверху толстое ребристое корневище – выворотень: долго гореть будет.
…Солнце палило нещадно, а Касказик колол и колол рыбу острогой. Лодка заметно осела – так много рыбы. Потом на бугре, где пил чай и ночевал, нашел старинный многослойный прочный лук. Из таких луков древние нивхи отбивали нападение айнов. С такими луками удалые и храбрые охотники ходили на медведей. Касказик сильно натянул тетиву и пустил стрелу вверх. С коротким свистом она взвилась в небо и канула – такой тугой, хороший лук нашел Касказик. Долго смотрел стрелок туда, куда улетела стрела – должна она воротиться назад, воткнуться в землю. И зоркие глаза охотника высмотрели маленькую – меньше, чем мошка, – точку. Вот она увеличивается, увеличивается, падает стремглав. Едва успел отвести голову – стрела мелькнула перед глазами, пригвоздила ногу к земле. Касказик пытался оторвать ее, но стрела не дает. Тянет Касказик ногу, тянет. Глухая боль разбегается по ноге вверх… Тянет, тянет… Боль, боль…
Касказик еще не проснулся, но уже почувствовал: беда. Торбаз на правой ноге горел. Двумя прыжками слетел с бугра в воду. Нога невыносимо заныла. Но, к удивлению, боль быстро отпустила, и ноги теперь ощущали лишь холод воды.
Касказик выбрался на бугор, развязал кожаные тесемки, снял истлевший торбаз – пальцы красные, а на большом – водянистый пузырь. «Только обжег пальцы – удачно отделался», – облегченно подумал рыбак и, внимательно осмотрев обувь, нашел, что она никуда не годится, – забросил с каким-то неизъяснимо легким сердцем.
Солнце уже висело над сопками, обещая опять жаркий день.
В пальцах вновь проснулась боль, но рыбаку не до нее: надо проверить сетку да поколоть щуку.
Сетка вся перепуталась, в нескольких местах зияли большие дыры с рваными краями. «Крупная рыба, очень крупная рыба побывала в моей сети», – почти радостно и горделиво подумал Касказик и направил челнок к отмели, где торчали из воды рыжие макушки кочкарника.
То ли вода еще не замутилась (не подошли дожди), то ли другая причина, но рыба не подпускала на верный удар. «Надо было ночью лучить, а не спать. Но одному опять несподручно». Поняв бесполезность своей затеи, комом выбрал сетку, повернул челнок в направлении стойбища. Обиженный на щук за их недоброту к себе, рыбак громко произнес слова, далеко не почтительные:
– Вы не старушки – вы щуки! Щуки вы худые и зубастые!
С этими словами Касказик сделал несколько сильных гребков и почувствовал, как проходит раздражение и на душе вроде полегчало…
Что за сон приснился? Острога… Лук со стрелами… Острога – куда ни шло: все же был на рыбалке. А лук и стрелы? Однако это добрые духи стрельнули по моей ноге, чтобы разбудить – иначе сгорел бы… О, спасибо, добрые духи! Спасибо, спасибо. Делайте, чтобы мне всегда было хорошо…
Касказик теперь с особым значением поглядывал на правую ногу с обгорелым коричневым ногтем и крупным водянистым волдырем на большом пальце. «Сами добрые духи меня пометили», – с неясной, потому и волнующей, надеждой подумал он.
Но Касказик неверно разгадал сон. Его ждала неожиданная и большая радость. Проезжая второй мыс, Касказик увидел на зеленой полянке жену. Поляна черемшиная, богатая, родовая. «Решила, что муж привезет много рыбы – пошла рвать черемшу», – усмехнулся рыбак и хотел было проехать мимо, но передумал. «Помогу нарезать».
Выбрался на берег и… обомлел: жена стояла с закрытыми глазами, подставив солнцу оголенный смуглый живот.
Что это с ней? Неужели? Неужели…
Касказик присел, пытаясь унять волнение. Не получилось: сердце рвалось из груди, голова загудела, закружилась, деревья запрыгали перед глазами; река пошла вспять. Нельзя, чтобы жена его видела. Сейчас в мире должны быть только двое, она и солнце. Нет, трое: она, солнце и он… А вдруг случится не он, а она?.. Но ведь сон… Острога… Лук со стрелами… Острога и лук – снаряжение добытчика. Хороший сон!
Чтобы не заметила жена, Касказик поплыл дальше, прижимая челнок к обрывистому берегу.
Жена появилась следом, в подоле принесла черемши. Ее лицо таинственно светилось. И лишь сейчас Касказик вдруг вспомнил: такое лицо у жены – вот уж целая луна! За суетой и делами он не придал тому никакого значения, не обратил внимания.
– Ездил за рыбой, привез сон, – сказал Касказик после завтрака.
Талгук повернула голову, напряженно застыла: что дальше скажет муж?
– Сон, говорю, видел. Острогу и лук со стрелами видел. Хороший старинный лук…
Талгук не ответила.
– Не мужской сон, однако. Женщинам такие сны приходят, когда Курнг[16]16
Нивхи считали, что, если в момент зачатия женщина видела во сне предметы мужского обихода, – родится сын, женского – дочь.
[Закрыть] жалеет род.
– Это мой сон пришел к тебе. Я его видела раньше, еще в прошлую луну. Острога, лук и копье… Это мой сон, – поспешно сказала Талгук.
– Чего молчала? – укоризненно сказал муж.
– А тебе все некогда и некогда. Не до разговору было, – уклонилась Талгук от ответа, чувствуя, что муж наливается радостью.
– Поешь щуки. Одну всего словил, – оправдываясь, чтобы не обнаружить нахлынувшую нежность, попросил Касказик.
Настали дни, радостные и томительные. Касказик заблаговременно съездил в селение А-во за Псулк, женой Эмрайна, старейшего рода Авонгов: она должна помочь в родах и принять ребенка.
Талгук уже несколько лун не прикасалась к игле. А то, что сшила в дни беременности, распорола. И красивые, прочные мужние оленьи торбаза распорола. И заплатку, которую наложила на халат, отодрала, и узлы всякие развязала – чтобы роды легко прошли.
А у мужа свои дела. Он обошел путики[17]17
Путик – охотничья тропа.
[Закрыть], снял все петли, разрядил ловушки – это чтобы пуповина не стянула шею ребенка. Затем в стороне от родового то-рафа срубил маленький шалаш, накрыл еловыми лапами, на землю положил ветки и сено.
Кажется, сделал все, чтобы роды прошли удачно. Нет, еще не все. Надо развязать ременные крепления у нарты, завязки на одежде и обуви, расплести косу…
Касказик уже несколько дней только и делал, что развязывал узлы, разнимал закрытые туески и берестяные коробы. Ну, теперь, кажется все. И заботливый муж лениво ходил от нары к наре, зевая от тоскливого безделья. Или лежал на шкурах, предпринимая мучительные попытки припомнить, где еще прячется тот или иной узел.
Талгук до последнего дня рубила дрова и ходила к проруби за водой – так советуют старые люди: беременной нужно двигаться.
Она и радовалась и страшилась. Радовалась, что в стойбище мужа станет одним человеком больше. Страшилась, потому что надо родить, и не просто родить – мальчика. И еще боялась непогоды и сильных морозов: три дня, если родится мальчик, и четыре, если девочка, ей с ребенком предстоит пробыть в шалаше. Плохо рожать зимой, трудно рожать зимой. А попадется нерасторопная помощница, может и застыть ребенок и умереть…
Был ветреный день, когда Талгук поняла: пора в шалаш. Она накинула на себя второй, на собачьем меху, халат, надела лисий малахай, меховые рукавицы и, ничего не сказав, вышла из теплого уютного то-рафа. Вслед за нею поспешила Псулк, тихая, исполнительная.
В шалаше лежал, поблескивая лезвием, топор. Его положил, конечно, предусмотрительный Касказик. Топор отбросит злых кинров – духов, которые только и ждут появления ребенка, чтобы забрать его душу. У дальней от входа стенки – небольшая горка из елового лапника. У Талгук потеплело на душе, муж заботится, чтобы удобнее было ей рожать – нужно опереться головой и руками об это возвышение, все легче будет.
Псулк обвязала живот роженице и сказала:
– Только не стони и не кричи, когда ребенок начнет опускаться – испугаешь, и он поднимется вверх, больше мучиться будешь.
Когда Талгук молилась об одном – чтобы роды прошли удачно и чтобы ветер не перешел в пургу, донеслись скрип снега и голос мужа: «Все узлы, завязанные тобой, я развязал. Все вещи, которые я сделал раньше, разобрал на части; все вещи, которые я сделал позже, – разобрал на части. Все разнял, все разобрал».
Сказав эти ободряющие слова, Касказик развел костер у входа в шалаш. Талгук была благодарна ему – добрый, всегда сделает так, чтобы хорошо было.
Касказик подбросил в огонь лиственничные плахи, ушел в то-раф, чтобы не мешать жене и не навлечь злых Духов…
Ждал Касказик долго, много раз выходил в снежную замять и уже опасался, не приключилась ли беда, когда сквозь темень и завывание ветра услышал крик ребенка. Муж Талгук и отец новорожденного подскочил к шалашу, у которого уже нарастал сугроб. Костер беспомощно и жалко боролся с пургой: над тлеющими углями взвивались не языки пламени – плясали снежные вихри.
Псулк смогла сохранить огонь. Отошла от него лишь тогда, когда начались роды. С чувством благодарности к этой молчаливой и доброй женщине Касказик оживил костер, поставил со стороны ветра плахи так, что они нависли над огнем.
А ребенок все кричал и кричал. Крик приглушенный – это Псулк, приняв мокрого беспомощного человечка в заячью шкурку, быстро перевязала пуповину, отрезала, спрятала живой сверточек под одежду, прижала к голому телу, согревая своим теплом.
Касказика терзало желание знать, кого же принесла жена: сына? дочь? Псулк знала о мучениях мужчины и не заставила долго себя ждать.
– Гость поехал на собаках, гость! – произнесла она словно в никуда: соблюдала обычаи, нельзя женщине говорить с чужим мужчиной, смотреть ему в глаза. Да и сказать, что родился в Ке-во сын, значит выдать злым духам строго охраняемую тайну.
Счастью не было предела. Род Кевонгов увеличился! Род Кевонгов растет! Но тут же радость сменила озабоченность – пурга. В шалаше уже намело снегу. Ребенку будет плохо. И Касказик решился на отчаянный шаг – забрать и ребенка и мать в то-раф, в теплый родовой то-раф, где в очаге и день и ночь горит огонь. Жаркий, живой огонь. А дров много, еще с осени запасли.
– В то-раф бы лучше, однако, – сказал Касказик.
О, нет! Талгук – любящая, верная жена. Она поступит так, чтобы в детей не вселились злые силы – не болели чтобы. Злые духи охотятся за душами детей, надо строго соблюдать обычаи предков. Она не перешагнет сейчас порог то-рафа, иначе навлечет на род мужа болезни и мор. Пусть пройдут положенные три дня, Талгук примет ритуал очищения – вот тогда вернется к людям, домашнему очагу.
– В то-рафе бы лучше, однако, – громко и повелительно повторил Касказик.
Правда, случалось, что в жестокие бураны некоторые женщины-роженицы убегали в то-раф. Им, неочищенным, отводили самое плохое место – у порога или у ближнего края боковой нары. Духи не любят, когда переступают обычаи, – поэтому-то в тех родах дети часто болеют, умирают.
Измученная родами женщина вдруг закричала:
– Отстань!
И Касказик отстал. Но притащил сена и веток, утеплил шалаш. Из кольев, елового лапника и снега соорудил навес – чтобы ветер не бил в щели. Притащил оленьи шкуры на постель и еще теплой одежды. И, решив, что сыну и женщинам не грозит теперь холодная смерть, стал готовить еду. Лишь к рассвету Талгук и Псулк поели горячей пищи и выпили чаю. Талгук же просила еще и еще налить ей.
Касказик не знал сна: присматривал за костром у шалаша, поддерживал огонь в то-рафе, кормил роженицу. И все эти дни дул ветер, переметал снег. Касказик и молил ветер, задабривая его ласковыми словами, и уговаривал, но тот был глух. Хозяин Ке-во уже намеревался стрелять[18]18
Раньше у нивхов во время большой и длительной пурги было принято «стрелять в ветер» – пускать против ветра стрелу, и тогда якобы «убивали» ветер и на земле устанавливалась хорошая погода.
[Закрыть] в ветер, но за хлопотами и заботами прошли сроки, и, когда наступил третий день, обиженный и рассерженный Касказик плюнул навстречу ветру:
– Теперь хоть лопни – зла мне уже не причинишь. Тьфу! – еще раз плюнул.
Псулк сунула в костер заранее припасенный камень. У входа в шалаш лежала связка тальника – она нарезала ее загодя. Теперь, сделав поперек ствола надрез, Псулк легко освободила его от коры. И стала соскабливать ножом стружку. Тоненькая, белая, мягкая стружка, извиваясь, легко сходила со ствола. Целая гора стружки, на подушку хватило бы! Псулк разделила ее на две части. Выкатила из костра каленый камень и положила на стружку, а на камень еще набросала стружку и велела Талгук сесть на нее. Кислый дым, подхваченный ветром, сообщил хозяину стойбища Ке-во, – началось окуривание роженицы.
…Настал очень важный миг. О, Касказик хорошо подготовился к нему. Поставил медный котел у порога, положил в него кремень. Широкую лопату принес в то-раф и поставил у боковой нары. Самое главное теперь – отвлечь злых духов. Они, конечно, невидимые, толкутся у входа и в самом то-рафе, ждут ребенка, чтобы забрать его душу. И Касказик должен обмануть их. Он хорошо продумал, как это сделать: расщепил три тальниковых прута, вставил в расщеп распорки, воткнул прутья цельными концами в снег: один у порога, второй – в шаге от первого, а третий – еще дальше. Теперь пора идти за ребенком. Псулк завернула мальчонку в свежую заячью шкуру, которую нагрела сперва у огня, а сверху еще хорошо выделанная щенячья шкура. Только Псулк знает, как удалось ей сберечь ребенка. Подставляла к огню живот, к которому под одеждой был прижат живой сверток, и дыханием отогревала его, и делала все, чтобы самой не заснуть, и постоянно пила в большом обилии горячий чай – чтобы согреться…
– Х’ана![19]19
X’ана – приблизительно означает: «давай» (пора, начнем)…
[Закрыть] – крикнул Касказик.
Псулк быстро сунула сверток в расщеп. Отец принял его с другой стороны и выбил распорку – прут сомкнулся. Так была закрыта дорога духу, который наверняка гнался уже за ребенком, как зверь за добычей. Пропустили ребенка и сквозь второй, и третий расщеп и тоже выбили распорки. Приняв сына, Касказик переступил порог, развернул шкуры-пеленки, опустил сына ножками в котел так, чтобы они коснулись дна. Теперь будут охранять сам кремень и его дух – огонь. Теперь он защищен от бед и на воде – под ногами его всегда будет твердь – ведь у котла крепкое дно. А чтобы сбить с толку духов, которые могли проникнуть в то-раф, Касказик положил сына на лопату, набросал сверху мусора и прелого сена. Глядите, духи! Во все глаза глядите! Это не ребенок – разве положат ребенка на лопату, которой выгребают всякую нечисть? Это не ребенок, это мусор! Обыкновенный мусор. И чтобы убедились, что действительно нет здесь ребенка, Касказик сунул лопату под нары. Убирайтесь, духи. Убирайтесь из то-рафа, вам здесь делать нечего!
Касказик забрался на нары, отогнул постель у стены, раздвинул плахи и в образовавшуюся щель вытащил сына.
Талгук же вошла в то-раф позднее и одна – пусть видят, нет у нее никакого ребенка.
И чтобы вконец обмануть духов, младенца назвали Ыкилак – Плохой. А плохой никому не нужен, и дурной глаз обойдет его.
Удачно Касказик обвел духов. В детстве сын побаливал, но не столь опасно, чтобы бояться за его жизнь. Даже шамана ни разу не приходилось приглашать.
И вот теперь Ыкилак – юноша!
Глава XVI
В конце второго дня, пройдя мимо нескольких таежных стойбищ, люди Ке-во выплыли к местечку Чачфми. Крутая береговая терраса разрезана здесь родниковыми ручьями. Еловое темнолесье тянется большим массивом и уходит в глубь сопок. Противоположный берег Тыми, наоборот, низкий и покрыт мшистыми марями.
Кажется, ни один нивхский род не занимал этого урочища постоянно. Лишь в отдельные годы иные приезжали сюда на зиму, промышляли соболя и вновь возвращались на свои заливы – поближе к морской рыбе и зверю. Иногда ороки, племя таежных оленеводов, в своих бесконечных блужданиях по тайге зацеплялись за это веселое местечко, пасли оленей и тоже срывались в другие нетоптаные урочища.
Касказик знал: от Чачфми до устья Тыми по воде – неполный день хода. И было бы хорошо встретить здесь кого-нибудь, расспросить о людях Охотского побережья. И потому обрадовался, когда за поворотом увидел два крытых берестой островерхих чума. «Ороки», – с облегчением подумал Касказик. Старик, хотя и шел на мир с родом Нгаксвонгов, опасался встретить кого-нибудь из них в стороне от людского глаза.
Ыкилак и Наукун никогда не уходили от своего стойбища так далеко и впервые видели жилище ороков. Ыкилаку издали даже показалось, что это не человечьи жилища, а кан-даф – жилье для собак. По прибрежной гальке разгуливала желтомастая собака – по размерам и виду напоминающая нивхскую ездовую. Ее раньше заметили нартовые кобели и подняли лай. Желтомастая ответила громко, визгливо.
Из чума вышли женщины и кривоногий старик.
Старик спустился к воде, приветствовал приезжих по-орокски:
– Сороде, сороде!
Узнав давнего знакомого, обрадовался.
– Ты, однако, это! – сказал по-нивхски, вконец изумив Ыкилака. Обнял Касказика, легонько похлопал по спине.
– Давно не видались! Однако долго мы с тобой живем! Сыновья твои? Вон какие выросли! Последний раз виделись – тот, старший, едва ходил. Меня не помнишь? – обратился к Наукуну.
Наукун покачал головой.
– Вот видишь, как долго не встречались!
– А ты, Лука, куда уходил? – осведомился Касказик.
– Везде уже побывал. Но больше жил на самом севере, на Миф-тёнгр[20]20
Миф-тёнгр – Голова земли, исконное, нивхское название полуострова Шмидта, северной оконечности Сахалина.
[Закрыть]. Хорошие места, ягельные и зверя много. Но там теперь землю ковыряют, кровь земли льют, ягель портят. А те пастбища, что еще не сгубили, заняли пришлые – эвенки, якуты… Мало им своей земли, что ли?..
«Сам приезжий, а местным считает себя», – взревновал Касказик.
Узнав от отца, что орока зовут Лука Афанасьев, Ыкилак удивился. И отцу не без труда далось объяснить сыну, что ороков не в столь отдаленное время русские попы обернули в свою веру и нарекли русскими именами. Но многие из них наряду с русскими имеют и свои имена. Луку Афанасьева обычно зовут Нгиндалай, или Нгинда-Собака. Оттого, что у него всегда водились собаки. Подохнет одна от старости или задерет медведь – обзаводится новой. Собаки помогали таежнику: охраняли оленей от медведя и росомах. Касказик еще пояснил, что Нгиндалай-Лука сам называет себя ороком. Но он не орок. Эвенк, с материка. Породнился с орокским родом – вот и считает себя ороком.
За чаем словоохотливый Нгиндалай разглагольствовал:
– Ты совсем одиноко живешь. Совсем. Заперся в тайге – ни к кому не ездишь, никого не зовешь к себе, – качал Нгиндалай головой, то ли жалея, то ли осуждая.
Слова его заметно опечалили старого Кевонга, словно на больную мозоль наступил. Уж Нгиндалай-Лука знает, что заставило Касказика засесть в тайге. Не надо шутить над бедным человеком.
– С той поры так и не вылазишь? – сочувственно спросил Нгиндалай.
Касказик утвердительно мотнул головой.
– А теперь куда держишь путь? Не за невестой ли – вижу, с подарками?
– Нет, не за невестой.
Касказик вздохнул. Нгиндалай понял, что опять задел за живое молчаливого нивха. И тогда решился выложить новость, что просилась на язык с самого начала встречи.
– Нгакс-во сейчас большое стойбище. Нивхи там, русские.
– Какие русские? Не те, что с Николаевска приезжают, купцы?
– Не те. Свой купец объявился. Тимоша Пупок. Слыхал?
– Нет, не слыхал. Как это «свой»?
– Из местных. Сын каторжника. Купец не купец, но лавку имеет.
– Не слыхал. Не слыхал. А давно это… Нгакс-во стало большим стойбищем?
– Как Тимоша построил лавку. Ань семнадцать, однако, прошло.
– Нет, не слыхал…
Касказик задумался, не зная еще, как отнестись к такой вести.
– А люди рода Нгаксвонгов… Как они позволили? Ведь их родовое стойбище заняли другие?
– А Пупок и не спрашивал позволения. Место ему понравилось: тихая бухта, устье большой нерестовой реки. Нивхи вокруг опять же. А Нгаксвонги… их теперь вроде и не осталось.
– Как это «не осталось»?
– А так, не осталось. Рода не осталось.
– Что же случилось такое?
Касказику не верилось, чтобы род Нгаксвонгов, который славен добытчиками, мог исчезнуть.
– А ты правду говоришь? Может, о другом роде речь ведешь?
– Правду говорю, правду.
Глаза оленевода были грустны. Да и предмет разговора не допускал шуток. Весть поразила Касказика так, что он не мог вымолвить ни слова. Сводило челюсти, и вместо слов из нераскрытого рта вырывалось что-то похожее на стон.
Сыновья и оленевод недоуменно взглянули на Касказика. Наукун не мог понять, что так взволновало отца. Казалось бы, надо радоваться – теперь у Кевонгов нет врагов. Но отец произнес:
– Наш ум был короче рукоятки ножа. Наши головы не знали боли, мы не мучили их думами: споры решали быстро – ударом копья. Пролили кровь, словно ее не жалко, словно ее, как воды в море. И Курнг наказал, никого не обошел: и нас, и их.
Лука негромко, с хрипотцой, сказал:
– Они не умерли от старости. Они не умерли от болезни. Они погибли. И погибли не в битве за свой род…
– На весенней охоте во льдах?
– Нет, не на охоте. Когда появились купцы, люди Нгакс-во выстругали просторные лодки. И не для того, чтобы взять больше нерпы – промысел этот они бросили. Построили большие лодки, чтобы набрать на борт больше товару. Тем они и жили, что перевозили купцам товары.
– Бросили нерпичий промысел? – Касказик был несказанно удивлен: как же так жить, только товары перевозить?
– А они уже не живут, – спокойно сказал Лука, – был шторм. Большой шторм. Люди отказывались выйти в залив, но Тимоша заставил. Обещал хорошо заплатить – те и вышли. На двух лодках вышли. Даже брата своего меньшого не пожалел купец. Так и погибли.
– Весь род погиб?
– Весь. Кажется, весь. – Нгиндалай-Лука сморщил лоб, напряг память. – Кажется… Постой. А Ньолгун – из их рода? – Он обернулся к Касказику.
Ыкилак вскинул голову, второй раз слышал он это имя. Первый раз от Ланьгук там, у Вороньей ели.
– Не знаю, – пожал плечами Касказик. – Я знал всех взрослых Нгаксвонгов. А детей не помню.
– Ньолгун из Нгаксвонгов, – сказал Лука. – Теперь я вспомнил: они из Нгаксвонгов, – твердо повторил он.
– Только один и остался? – встрял в беседу Наукун.
– Один.
– Тогда зачем идти с миром – ведь мириться-то не с кем? – сказал Наукун. Он быстро оценил обстановку: «И мне останется на выкуп».
– Заткнись! – вскипел Касказик. – Ублюдок! Один человек – тебе не человек? Пока жив хоть один человек, род его живет!
Снаружи послышался звон боталов.
– Сыновья мои. Оленей привели, – Лука встал. – Собираемся тоже в Нгакс-во. Тимоша обещал привезти товары. Ты по реке, а я напрямик через сопки. Но ты ненамного отстанешь, может, на полдня всего.
