Текст книги "Мир наступил не сразу"

Автор книги: Владимир Зуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

– Помоги-ка мне, Валентин, чай приготовить, – сказала Варвара Николаевна ласково.

Она поручила Велику щепать лучинки, потом – разводить на загнетке огонь. Сама тем временем заправляла чайник, отлучаясь то на печь за какой-то сушеной травой, то за водой к порогу. Когда работали рядом, учительница вполголоса разговаривала с ним.

– Все-таки, Валентин, позволь откровенно сказать тебе, что твои односельчане – весьма консервативный народ. Не пьют чай. Когда-то, в незапамятные времена, повелось так и доныне ведется.

– Но это же очень просто, – подал голос Зарян. Они с Лидией Николаевной снова сидели лицом к лицу, однако молча, прислушиваясь к речам Варвары Николаевны. – В хорошие времена в деревне всегда было молоко. Я и сам лучше выпью молочка, чем чаю.

– Верно, верно, – улыбнулась ему Варвара Николаевна. – Потому что ты и сам журавкинский консерватор. Молоко-то было, но даже в лучшие времена не у всех. А уж если говорить про нынешнее время… На десять дворов корова. И что же? Многие пьют чай?

– Ну, Варвара Николаевна… К чаю сахар нужен и заварка.

– Лучше бы с сахаром, конечно, но чай полезен и так. И заварка… Мы вот сейчас заварим шиповником и мятой, и ты убедишься, как это вкусно. Про пользу же я и не говорю. Сплошные витамины и лекарственные вещества. У вас вокруг под ногами тьма-тьмущая трав и ягод, заваривай и пей на здоровье. А здоровье сейчас ох как нужно народу: ведь шатается, с голодухи, любая никчемная хворь может повалить. И вот пожалуйста – все-таки не чаевничают. Не принято. А догадаться до простой вещи, конечно же, невозможно.

– Сдаюсь, – сказал Зарян. – Придется чай внедрять по комсомольской линии, как когда-то цари картошку.

Подкладывая лучинки в костерок. Велик украдкой поглядывал на Варвару Николаевну. У нее тоже лицо круглое, а глаза большие, как у сестры, и чем-то похожа она на Мурку (это у них, видно, фамилия сказывается). Но в отличие от пухленькой Лидии Николаевны старшая сестра вся какая-то четкая, как будто нарисована пером и не раскрашена. Все у нее строже, суше, подтянутее. И – чего совсем не было у сестры и быть не могло – на свежем, гладком, умеренно румяном лице Варвары Николаевны, приглядевшись, можно было заметить маленькие, тоненькие, будто прочерченные кончиком иголки, рисочки у губ и у глаз.

Если честно признаться, Велик с самого первого дня, с первого появления ее в их четвертом классе душевно прилепился к ней. Не то чтобы влюбился – влюблялись все поголовно в Лидию Николаевну. Для поклонения, каким он втайне удостоил свою учительницу, ее сестра не годилась именно из-за своей сдобной, свежей, юной красоты. Ему она казалась недостаточно взрослой, почти сверстницей.

Чай был действительно вкусный: духмяный, мягкий, с отдаленной тонкой кислинкой. Варвара Николаевна одарила каждого кусочком пиленого сахара и скибочкой сытнопахучего чистого хлебушка. Чаевничанье получилось царским. Правда, Велик поначалу так неловко себя чувствовал, что все эти сказочные яства и в горло не лезли: вот, явился, незваный, непрошеный, объедать людей. Но уйти было нельзя и отказаться тоже: начнут упрашивать и заставлять – получится комедия. Сни-то ведь знают, что он голодный, значит, отказывается просто для вида, ломается, короче говоря. И Велик решил: ладно, раз уж попал в такую передрягу, не дрыгайся, а держись толково – пить пей, но не жадничай, откусывай по соринке, чтоб оставить по крайней мере половину хлеба и сахара.

Это решение его несколько успокоило. А потом, расставив блюдца, а на них чашки с чаем, села за стол Варвара Николаевна, взяла разговор в свои руки и так интересно его повела, что Велик и вообще забыл о своем незваном положении.

– Вообще-то в порядке самокритики должна сказать, что я и сама изрядный консерватор, – отхлебнув из чашки и тем подав знак остальным, неторопливо заговорила она. – До войны учительствовала в Клинцовском районе. И там тоже травок и ягод кругом было полно, однако ж я заваривала только чаем. А с травками и ягодками познакомилась уже во время войны, в партизанском отряде. Познакомилась не сама, а нашелся добрый человек и раскрыл глаза. Таким добрым человеком моим была Анисья Кузьминична, наш отрядный провизор и помврача. – Она заулыбалась, и Лидия Николаевна тоже заулыбалась, и у обеих обнаружились ямочки на щеках. Велику вдруг подумалось, что о таких вот ямочках он только в книжках читал и впервые видит. – Это была обыкновенная баба, знахарка.

– Колдунья? – удивился Велик. – И ее приняли в партизаны?

– Хм. Она лечила односельчан до войны. Сделает отвар или настой нужных трав, пошепчет, и, глядишь, человек со временем выздоравливает. В деревне все считали, что действуют ее наговоры и нашептывания, а на самом-то деле действовало лекарство – этот отвар или настой. Но сама она верила, что помогает и то, и другое, и односельчане поддерживали в ней эту веру, даже, если хотите, вынуждали ее верить. Ведь верили в силу сверхъестественного, и дай она им простой отвар без наговора, они и не взяли бы – отварить или настоять траву любой может… А в партизаны она пришла с мужем, бодрым таким старичком Иваном Игнатьевичем. – И опять сестры заулыбались, вспомнив своего однополчанина. – Его конюхом пристроили, ее – санитаркой к раненым. Вернее, она сама туда попросилась. Вот у Лиды отняла это место.

– Горьких переживаний это у меня не вызвало, – засмеялась Лидия Николаевна. – Перевели на кухню, чем плохо?

– Восторгов это у тебя тоже не вызвало, – мимоходом напомнила Варвара Николаевна и продолжала – Конечно, для санчасти Анисья Кузьминична была находкой. С ее приходом раненых действительно начали лечить, потому что появились лекарства – эти самые настои и отвары. Она оказалась у нас самым квалифицированным медработником. Судите сами: начальником санчасти была медицинская сестра по образованию, но с мизерным опытом, я вообще к медицине никакого отношения. У нас не было ничего, кроме подручных средств, поэтому главным методом лечения был примитивнейший – перевязка, свежий воздух и вода. Раненые на этот счет горько шутили: «Живы будем – не помрем».

– Так она что, профессорша-то ваша деревенская, – влез в паузу Зарян, – и партизанам делала лекарства с наговором?

– Шептала, – со смешком ответила Варвара Николаевна и сокрушенно покивала головой. – Тайком, конечно, от нас. Однажды начальница застукала ее. Ну, пригласила меня, и стали мы вести с ней разъяснительную работу. Она слушала, кивала, а потом и говорит:

«Ой, девоньки, я все понимаю, а ну как все-таки сила травы – от наговора? Тогда получится у нас борьба не с темными поверьями, как вы говорите, а с нашими ранеными. Стоит ли на такой риск пускаться?»

«Эх, – сказала начальница, – темнота ты, Кузьминична. Тебя, видно, не переделаешь».

Кузьминична радостно подхватила:

«Да поздно уж, матушка. И здоровьем чужим нешто можно рисковать?»

«В общем, я тебе запрещаю шептать», – сказала начальница таким тоном, как будто подразумевался и конец фразы: «А ты делай, как хочешь».

– Короче говоря, одна неграмотная старуха вправила мозги двум образованным комсомолкам, – сказал Зарян, вытирая испарину. – Начальница ваша, надеюсь, тоже состояла в комсомоле?

– Не надейся, не состояла, – насмешливо ответила Варвара Николаевна. – Была из несоюзной молодежи. Это раз. Кузьминична была грамотная старуха. У нее имелись толстенные тома с описанием лекарственных растений, и она их изучала с большим прилежанием каждую свободную минуту. Это два. И, наконец, три – никому ока мозги не вправила. Просто мы поняли, что ее не переубедишь. Действительно поздно. Уверяю тебя, товарищ секретарь, что и ты не переубедил бы, несмотря на всю твою прыть.

– Но я бы принял меры, чтобы в партизанской санчасти не лечили бойцов наговорами.

Варвара Николаевна пристально посмотрела на него и нахмурилась.

– Хороший ты парень, Николай, жаль только, что ради ложно понятой сознательности частенько отказываешься от крестьянского здравого смысла. Ну, вот возьмем этот случай. Кому был вред от ее шептаний? Никому. Но представим, что начальником санчасти был бы ты и «принял меры» – отстранил ее от лечения раненых (а других мер тут не придумаешь). Кому от этого была бы польза? Никому. А вред – очевидный и огромный.

После непродолжительной тягостной паузы густо покрасневший Зарян выдавил из себя напряженным хриплым голосом:

– Кроме крестьянского здравого смысла есть еще большевистская принципиальность.

Таким его Велик еще не видел. Он был ему неприятен такой, хотя, кто из них прав, кто виноват, Велик еще не разобрался.

Варвара Николаевна собралась ответить что-то резкое – это можно было понять по ее нахмуренному лбу, – но тут вмешалась Лидия Николаевна.

– Ну что это, товарищи, – нарочито плаксивым голосом протянула она. – Ну давайте устроим диспут на эту тему, ну – собрание… А сейчас-то, здесь – зачем? Варя, ты взялась рассказывать об одном, так об одном и рассказывай – не шарахайся по сторонам.

– А и правда, – сказала Варвара Николаевна, разгладила лоб, улыбнулась и дружески кивнула Заряну. – Давай устроим диспут. Другим тоже будет интересно… А мой рассказ, собственно, закончен. Анисья Кузьминична открыла нам – многим, по крайней мере – не только лечебные силы трав и плодов, но и их питательные свойства. Какие чаи заваривали наши повара! Какие кисели и компоты варила нам Лида из ягод и дичков! Какие супы из грибов и кореньев! Анисья Кузьминична любила повторять: «В природе человек не пропадет. Она, матушка, и прокормит, и вылечит, и от непогоды укроет…»

– Да, – вздохнула Лидия Николаевна, – только от пули не убережет. И саму Кузьминичну не уберегла.

Наступило молчание. Слышалось только похрустывание сахара и хлебной корочки, прихлебывание. Велик, допив свой чай, перевернул чашку вверх дном и поставил на блюдце, рядом аккуратно сложил оставленный хлеб и сахар – ровно половину, как и задумывал, и это его радовало. Варвара Николаевна, ни слова не говоря, взяла его чашку, наполнила и поставила перед ним, подвинув одновременно к правой руке хлеб и сахар. Он взглянул на нее и хотел сказать, что он уже все, больше не хочет, но она, качая головой, опередила его:

– В гостях объедков не оставляют. По крайней мере мы своим гостям не намерены позволять это.

И ему ничего не осталось как, смущенно наклонив голову к чашке, продолжить чаепитие. Чтобы скрыть свое смущение и переключить внимание на другое, он спросил:

– Варвара Николаевна, а вы все время в санчасти были?

– А что, не героично? – усмехнулась она. – Что ж, согласна. Но кто-то ведь и там должен был работать. Да на войне и не выбирают – где поставили, там и стой.

Лидия Николаевна тронула Велика за рукав. На донышке ее больших карих глаз то разгорались, то затухали насмешливые огоньки.

– Чтобы хоть чуточку уменьшить твое презрение к Варваре Николаевне, сообщаю: последние два месяца она воевала в группе подрывников и даже участвовала во взрыве железнодорожного моста. Ну а я так до конца и проходила в поварах. Можешь меря презирать, мне это не так больно, поскольку вот Зарян меня не презирает. Верно же, Зарян? – Она подтолкнула его под локоть. Зарян в это время подносил к губам чашку, к горячий чай проплеснулся ему на подбородок. Зверски выкатив глаза, он повернулся к ней и картинно заскрежетал зубами.

– Ну и шуточки у тебя, – неодобрительно сказала Варвара Николаевна сестре и обратилась к Зарину: – Я тебя. серьезно предупреждаю, Николай: невеста твоя – далеко не мед и не сахар. Так что крепко подумай, прежде чем решать.

– Эх, нам не до меда, Варвара Николаевна. – Зарян отвечал ей, а сам смотрел на Лидию Николаевну. – Нам был бы хлебушко.

Варвара Николаевна позвала Велика в другую комнату. Там она показала ему домашнюю библиотеку – семь растрепанных книжек.

– Мне говорили – ты любишь книги. Что сейчас читаешь?

– Так нечего ж. Газеты только в избе-читальне.

– Ну вот, бери у меня, – кивнула она на этажерку. – Прочтешь – что-нибудь еще придумаем.

Велик стоял у этажерки, листал книги. Но занимало его сейчас другое – знает она про свою мать или нет. У него никак не укладывалось в голове, что Настюха Толстопятая, одобрительно повторявшая высказывания Гитлера и вместе со старшиной и старостой заставлявшая учеников горбатить на этих фашистских подлабазников, – родная мать Варвары Николаевны. А вот про Мурку – чудное дело – вполне укладывалось, что она сестра, хотя ведь Мурка тоже предательница – со старшинским сынком якшалась. Может, причина в том, что Мурка лицом схожа со своими сестрами?

– Варвара Николаевна, а вы про своих ничего не слыхали? – спросил Велик, не отрывая глаз от страницы, и с досадой подумал, что не надо было цеплять это: вдруг она попросит рассказать, как они тут жили. Что он скажет?

Установилось гнетущее молчание. Когда Велик, пересилив себя, взглянул на учительницу, он увидел, что она сидит на постели, согнувшись и закрыв лицо руками.

– Варвара Николаезна… – почему-то шепотом позвал Велик. Он не знал, что надо говорить и делать. – Варвара Николаевна…

– Они погибли. – Учительница открыла искаженное мукой лицо и глянула в упор на Велика. Голос ее, когда снова заговорила, был тверд, но чувствовалось, что вот-вот сломается. – Вместе с другими немцы впрягли их в борону и погнали на лесную дорогу – проверить, нет ли мин. А дорога была заминирована. Женщина одна рассказала…

Со слезами пополам

Наконец-то ему повезло: в кустах на Сером лугу обнаружился молодой щавель. Уже целую неделю рыскал Велик по лугам в поисках какой-нибудь съедобной травы. Он видел и понимал: рано еще, трава только проклюнулась, и срочная работа, с весной нагрянула – надо было копать огород, – и все ж выкраивал час-другой для поисков. Они с Манюшкой подъели все припасы и последние полмесяца существовали неизвестно чем, в основном «гопиками», изредка попадавшимися я на чисто убранных с осени картофельных полях. Выпадали дни, когда даже съестного запаха не удавалось нюхнуть.

И вот – Манюшка слегла. Понукаемая Великом, она через день – через два ходила в школу, высиживала там один, от силы два урока, плелась домой, забиралась на печь и затихала там до следующего выхода. Велика и самого тянуло залечь да и не вставать больше, но было некогда: придя из школы, брал лопату и шел подымать огород, часа через два-три уходил в луга или в поля на раздобытки, возвратившись, снова копал землю. Оно ведь и дураку понятно: не посеешь – не пожнешь, надеяться будет не на что, сразу ложись и помирай.

Щавелек был еще маленький, с ноготок, но рос обильно в старой прошлогодней траве, не выкошенной меж кустов. Чтобы набить карманы и самому полакомиться, потребовалось много времени. Ладно, нынче пускай огород отдохнет от меня, решил Велик. Надо подкормить Манюшку, а то как бы до смерти не загрызла ее ужака.

Возвращался домой в сумерках. От Навли, от леса тянул слабый ветерок, и был он теплый и томительный, беспокоил и волновал. Велику показалось, что дома ожидает какая-то радость. Письмо от отца, подумал он, и ускорил шаги. Давно не было.

Едва переступив порог, он глянул на стол и увидел солдатский треугольник. Удивился – бывало и раньше, что он загадывал: вот приду сейчас домой, а там – письмо, но ни разу не сбылось. И вот…

На конверте стоял другой обратный адрес, и почерк был не отцов. У Велика задрожали пальцы.

Под диктовку отца писала медсестра:

«Мы только что взяли штурмом большую и хорошо укрепленную крепость (название было густо замазано). Разделали фашистов как бог черепаху. Нам тоже досталось, и все ж радостно – победа за нами. Меня ранило, но пустяково – в руку, в мякоть. Вишь, сам писать пока не могу, пишет за меня сестра Оля.

Скоро, сынок, войне конец, увидимся. Слышно ли что-нибудь про наших с тобой родимых?»

Хотя ранение отца и упоминание про родимых опечалило Велика, все ж радостное настроение не упало: главное – не убит и войне скоро конец.

– Ты жива там еще? – крикнул он бодрым голосом.

– Жива пока, – вздыхая и кряхтя, тоненьким голоском откликнулась с печи Манюшка. – А видать, отойду. – Помолчала. – Ладно, помру – тятька останется, бог даст. Все равно не удастся под корень нас вывести.

– Черт возьми! Брось-ка ты – «помру, помру»! Вон мой пишет: скоро увидимся.

– Его отпускают, что ли?

– Всех отпустят – вот-вот мир наступит.

– Скорей бы господь дал. Галетов привезут, вот поедим-то. Только от моего что-то долго нету писем.

– Пришлет. У них ведь там работки хватает, не всегда и время есть письмо написать… Слышь, а я щавелю принес, сейчас варить будем. Слезай-ка, помоги мне.

На печи послышалось шевеление, потом Манюшка, с сожалением цокнув языком, сказала:

– Не получается, Вель. Не могу ноги поднять. Они у меня опухли чего-то.

А солнце с каждым днем взбиралось все выше. Просохла земля, и начались весенние работы в колхозе. Теперь Велик каждое утро запрягал свою Лихую и вместе с девками уезжал на целый день в поле – пахать. После долгого зимнего перерыва кобыла все-таки признала его и беспрекословно слушалась.

Свой огород потихоньку добивала Манюшка. Голод не одолел ее. Правда, одной ногой уже, можно сказать, стояла в могиле, но все ж удалось дотянуть до спасительной поры, когда пошла зелень. Варили щавель, целыми пуками поедали дикий чеснок. А потом семьям фронтовиков колхоз выделил по два пуда картошки на семена. С каждой картошины со всей сторон срезали тонкие ломтики с ростками – это сажать. Оставалась небольшая сердцевина – для варева. Многих поставили на ноги эти похлебки. Манюшку – в их числе.

Как-то вечером, когда Велик, вернувшись с пахоты, сел за стол, Манюшка, поставив перед ним миску с теплым варевом, села напротив, подперла кулаком щеку, как это делала покойная мать, и сказала:

– Все уже посадили картошку, а у Гузеевых еще огород не вскопан. Все еле ползают. Так, немножко наковыряли, да что там! Я им буду помогать, ладно?

– Давай. Свой посадили – можно и людям помочь.

– Да все равно… Не осилим мы. Вот кабы ты свой полк прислал…

Велик нахмурился. Он всегда страшно злился, когда «придворные дамы» или другие штатские совали нос в дела армии. Манюшка, пробормотав: «Да я нешто што», убралась из-за стола. Но дело она свое сделала. Велик хлебал щавель, затолченный картошкой, и думал теперь уже про Гузеевых.

Справедливо или несправедливо посадили Кулюшку, он не мог окончательно определить для себя до сих пор. Несознательная его душа никак не могла примириться с требованием Общего Дела – за десять фунтов зерна оторвать Кулюшку от детей и посадить ее в тюрьму. Но и бунтовать против Общего Дела он не мог и не хотел. Поэтому старательно изгонял непрошеные мысли про Гузеевых. А сейчас думать о них было необходимо. Велик даже подосадовал, что понял это только после подсказки, и то чьей? – малявки.

Что там говорить, нужно посадить им картошку. Надо поговорить с Заряном, решил Велик и отправился на Песок – там вечерами, чуть потеплело, снова начала собираться на гулянья молодежь.

Тут уже играла гармошка, танцевало несколько девичьих пар. Народ только еще собирался. Заряна не было – наверно, проводил работу в избе-читальне. Придет позже.

А ребятня вся в наличии. Те, что побольше – в основном гвардейцы и флотские, – играли со своими сверстницами в «догони». Таня стояла в паре с Гавром. Ребята поменьше суетились вокруг, занятые какими-то своими делами. В сторонке уединилась небольшая кучка, там от одного к другому плавал в воздухе огонек цигарки. Велик непроизвольно дернулся в ту сторону – остро захотелось курнуть хоть разок, – но осадил себя. Пятого декабря, когда его приняли в комсомол, он дал Тане слово бросить курить и честно держал его, Хотя временами, когда особенно сильно терзал голод, хотелось подбить себя на нарушение – курение все-таки приглушало голодные муки.

Отойдя на видное место, Велик трижды пронзительно свистнул и скомандовал:

– Командирам – построить части!

Тотчас круг распался, ребята бегом поспешили к маршалу. Краем глаза он заметил: курцы делали торопливые затяжки, спеша дотянуть цигарку до конца.

Позанимались строевой подготовкой, провели небольшие маневры. После этого ребята поменьше расползлись по домам, а гвардия и флот вернулись к терпеливо ожидавшим подругам продолжать игру. Велик тоже стал в круг. Скоро в паре с ним оказалась Таня.

– Варвара Николаевна просила тебя зайти, – дыхнула она ему в ухо.

Танино дыхание пахло хлебушком, и Велик повернул голову на этот запах, хотя и знал (не раз проверено!), что потом еще звонче заиграют кишки марш.

– А чего это она с тобой передала? Могла б с Манюшкой.

– Манюшки нынче в школе не было. А про нас она же знает.

– Что знает?

– Что мы с тобой гуляем.

– Вот еще! – дернул щекой Велик. – Ничего мы не гуляем.

– Да все это знают, только ты не хочешь знать, – с обидой сказала Таня.

– У самой еще нос мокрый, а туда же – «гуляем»! – Он сердито отвернулся.

– Да не злись ты, – задышала она в ухо. – Ну знают и знают. Кому какое дело?

– Да ты сама всем и растрепала, – с досадой и обреченно сказал Велик. Он заметил подходивших Заряна и Лидию Николаевну. – Ну, ты найди тут кого-нибудь, а мне надо по делам.

Зарян с Лидией Николаевной пошли танцевать, потом затерялись в толпе, снова танцевали. Велик ждал, когда они сядут, но они, видно, не собирались. Тогда он в перерыве между танцами подошел к ним.

– Коль, у меня разговор.

– Всему свое время, Валентин, – недовольно сказала Лидия Николаевна и потянула Заряна за рукав. – Я хочу танцевать.

– Придется подождать, геноссе, – извиняющимся тоном сказал Зарян. – Не горит?

– Да не горит, – пожал плечами обескураженный Велик. – Я буду вот там, на бревнах.

Да, он был обескуражен. Как же так – к секретарю комсомольской организации приходят с делом, а он отпихивает дело ради танцулек? И эта тоже – «всему свое время»! Учительница, пионервожатая, комсомолка… Если они друг с другом гуляют, то теперь что? Личные дела можно ставить выше общественных? Я ж вот не ставлю – бросил Таню и пошел… Нет, тут одно из двух: либо Зарян «нас на бабу променял», либо… либо я чего-то не понимаю.

– Ну, давай, геноссе, выкладывай, – сказал Зарян, подходя и садясь рядом. Лидии Николаевны с ним не было.

Велик рассказал о бедственном положении детишек Гузеевых.

– Помочь им надо. Может, к председателю толкнуться, чтоб разрешил вспахать огород? Ты член правления, скажи ему.

Зарян, тяжело вздыхая, долго молчал.

– Тут, брат, дело не простое. Гузеевы не одни такие. Ты говоришь, к председателю… Да председатель-то что может сделать? Надо вот какие огромные поля засеять. А у нас всего четыре лошади… Но делать что-то надо. Дай подумать. – Говоря, Зарян все постреливал глазами в гущу танцующих, где в обнимку с одноглазым фронтовиком Иваном Есиным кружилась Лидия Николаевна. Едва смолкла гармонь, он вскочил. – Я побежал, геноссе, а то, чего доброго, невесту из-под носа уведут… Будем думать! – крикнул он уже на ходу.

Велик плюнул ему вслед. Вот она, его печаль-забота! Нет, на Заряна надеяться пока нечего. Надо самому принимать решение… И ничего тут другого не придумаешь, кроме того, что подсказала Манюшка. Обидно, конечно, и досадно, что не сам додумался, ну да ведь что… Дураков учат все, кому не лень.

Решение одно. Только нельзя ведь скомандовать: лопаты в руки – и шагом марш на гузеевский огород! У всех есть работа дома, почти все голодают, обессилели.

Сперва Велик уединился со своими ближайшими помощниками – комиссаром и начальником штаба. Коля Мосин, густобровый красавчик, очень гордившийся своим высоким положением в армии, сразу согласился с Великом.

– Надо помочь, а как же! У них отец на фронте, а Митя тоже служит – у нас.

Начальник штаба Валька Доманов, человек себе на уме, высказался хитро:

– Дело-то хорошее, только чего это мы должны подсоблять Гузеевым? У них вон мать сидит в тюрьме. А вот давайте-ка вскопаем огород бабке Гришутихе. У нее два сына на фронте.

Коля возразил, что Гришутихе есть кому помогать – две невестки и внуки. Но Валька уперся: у Гузеевых тоже есть родня, пусть помогает. Мало ль, что дальняя… Да и вообще – армия не этим должна заниматься, а военной подготовкой, на то она и армия.

– Короче, ты против, – со злостью сказал Велик, подумав: везет же мне на начальников штаба! В Белоруссии Лявон все нервы вымотал, тут этот начинает. – Ну, так и запишем.

– Нет, я не против, – Валька независимо цыркнул сквозь зубы. – Если Гришутихе – пожалуйста.

Велик было загорячился, стал доказывать свое, но комиссар взял его за локоть.

– Брось. Не хочет – не надо. Дело-то добровольное. А вот если начнет агитировать ребят против.

– Агитировать не буду, – перебил Валька. – А сам остаюсь на своей точке.

Потом Велик и Коля провели совещание с комсоставом. Там тоже единодушия не обнаружилось. Все же командиры частей и офицеры, наиболее среди ребят авторитетные, в большинстве высказались за. Каждому из них поручили сагитировать двух рядовых.

На второй день, вернувшись с работы и похлебав зеленой похлебки, Велик с лопатой на плече отправился на гузеевский огород. Он шел серединой улицы, чтобы напомнить ребятам вчерашнее решение. Но никто не пристал к нему по дороге, и к Степкиной хате он прибыл в одиночестве, с кислым настроением. Неужели вчерашние разговоры никого не тронули?

Но выйдя по проулку на огород, он увидел радостную картину: десятка два ребятишек и девчонок разных возрастов, перекликаясь и пересмеиваясь, дружно пятились от хаты, оставляя за собой свежевскопанную полосу. Велика удивило, во-первых, то, что уже поднят был изрядный кусок, стало быть, давненько трудятся, и во-вторых, – что и девки тут. Хотя, если подумать, чего удивительного: это Велик весь день занят на колхозной работе, а у остальных после школы много свободного времени, и не обязательно ведь ждать Велика; и насчет девчонок все понятно – учатся вместе, играют на Песке вместе, почему бы и не поработать вместе? Будем считать, что призвали мирное население прифронтовой зоны на строительство оборонительных позиций.

Заметив Велика, Коля Водюшин скомандовал «смирно!», картинно прошел навстречу, красиво бросил руку к потертой и выгоревшей пилотке и зычно доложил:

– Товарищ маршал, передовые части армии выполняют боевое задание. Потерь не имеется. Комиссар армии генерал Водюшин.

«Перед девками выгинается», – е неожиданной неприязнью подумал Велик, чувствуя себя мешковатым, чересчур скуластым и курносым перед этим молодецки стройным красавчиком.

– Вольно, – злясь на себя за эту неприязнь, хмуро сказал он, занял свое место в общем ряду и вонзил лопату в супесчаную журавкинскую землю.

За всю весну сделали только один выходной – Первого мая. Да и то потому лишь, что люди и лошади совсем пристали, и нужен был хоть – небольшой передых.

Велик решил воспользоваться выходным, чтобы провести большие весенние маневры. Сразу после митинга армия строем отправилась от школы на Песок. Здесь разделились на синих и зеленых и разошлись в разные стороны готовить планы разгрома противника.

В разгар игры в купу кустов, где расположился Велик со своим штабом, прибежал Вовка Мотилев и сообщил, что на флот напал совсем посторонний враг и гоняет его почем зря.

– Какой там еще посторонний враг? – недовольно спросил Велик.

– Сенечка Петечкин. Помнишь его?

– Помнить-то помню, да откуда он взялся?

Вовка пожал плечами.

Если идти с Песка в деревню, в третьей хате по левую руку проживало до войны семейство, в котором все назывались уменьшительно-ласкательными именами – Петечка, Митечка, Сенечка. Конечно, шестидесятилетнего старика Петечкой никто в глаза не называл, это стало уже просто кличкой, а неженатые сыновья еще оставались Митечкой и Сенечкой. Сколько помнит Велик, жили они втроем. Потом Митечку взяли на военную службу, Сенечка уехал куда-то учиться на агронома. При немцах он часто появлялся в Журавкиие. Приезжал на дрожках, которые играючи катил за собой красивый пегий конь по кличке Дубок. Сенечка был одет в добротный городской костюм, а зимой и в драповое пальто с каракулевым воротником, меховую шапку и легкие чесанки с галошами. Всегда носил при себе пистолет – то в портфеле среди бумаг, то в кармане брюк, то на ремне под костюмом. Где-то под Карачевом Сенечка управлял большим имением.

– Кто ж он теперь? – на бегу спросил Велик.

– Солдат, – пожал плечами Вовка. – Пилотка, гимнастерка, сапоги – все чин чином. Погоны с пушками.

– Вот-то радости у Петечки! Один сын на побывку после ранения пришел, не прошло и недели – другой заявился.

– А это уж как водится: кому повезет – радость за радостью катятся, а кому не повезет… – Вовка с горечью махнул рукой: его старший брат всю войну прошел без единой царапинки, а позавчера на него прислали похоронную.

Сенечка стоял у порога своей хаты, широко расставив ноги, крепко сбитый, ладный, краснолицый – похоже, успел уже хлебнуть горячительного. Полукругом, не рискуя подступать к нему ближе, чем шагов на пятнадцать-двадцать, стояли растерянные «моряки», слушая странную Сенечкину речь.

– Ишь, нацепили погоны, сопляки! Не доросли еще! Не положено! От погон все зло на земле… Ну-ка, быстро снять!

– Японский городовой! Какое твое дело? Мы к тебе не лезем! – закричал Гавро, вытирая кровь на губе. С правого плеча его свешивался на нитке сорванный «с мясом» командорский погон. Видно, Гавро побывал в руках у Сенечки.

– Молчать! – взревел Сенечка. – Скажи, пожалуйста, – Морфлот! Шпана недорезанная!

– Это ты полицай недобитый! – заорал оскорбленный Гавро.

Остальные тоже были оскорблены. В Сенечку полетели палки, высохшие коровьи лепехи, горсти песка – все, что оказалось под рукой. Сенечка начал выдергивать кол из палисадника, но в это время вышел его отец, низенький согнутый пополам старик с окладистой бородой и шустрыми глазами.

– Расходитесь, расходитесь, – замахал он руками на ребят. – Чего пристали к пьяному человеку?

– Мы его не трогали, он сам на нас налетел! – крикнул Гавро. – Погоны, вишь, ему наши помешали, Морфлот не по нутру!

– Мало ли что пьяный дурак может ляпнуть, – слегка осевшим голосом сказал Петечка и со злостью рванул Сенечку за рукав. – Ну-ка, марш в хату! Марш! – закричал он сдавленным голосом, негромко, но так страшно, что Сенечка подчинился. На прощанье он только погрозил ребятам кулаком, и то молча.

А Петечка остался еще на некоторое время. Оглядев ребят, он заметил Велика и обратился к нему:

– Валентин, угомони своих солдат. Что это на самом-то деле – человек с фронту, нюхнул пороху, пролил кровушку за нашу родную советскую власть, ну, пришел домой, выпил, думал, тут мирная жизнь, глядь – а тут дети в погонах. Вот он и осерчал. Скажи, Валентин, можно осерчать в таком разе? А? – Он цепко вглядывался в Велика, ожидая ответа.