Текст книги "Мир наступил не сразу"

Автор книги: Владимир Зуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

«Гузеева Акулина Павловна при перелопачивании зерна в складе украла десять фунтов ржи. Позор расхитителям колхозной собственности!»

Велик поднял глаза на Зарина. В них был вопрос.

– Беги-ка, Таня, домой, – сказал Заряи. – Нам надо кое-что обсудить. Да, геноссе, вот так, – продолжал он, когда Таня вышла. – В карманы насыпала, за пазуху… А мы нашли.

– Ты, а еще кто? – машинально спросил Велик.

– Председатель, бригадир, участковый. Милиционер акт составил.

– И что ж теперь будет?

– Что положено, то и будет, – сердито ответил Зарян. – Пока рисуй карикатуру.

– Она детям по две картошины на день выдает, – сказал Велик. – А себе с бабкой – по одной.

^;– Интересно, а по сколько ты выдаешь Манюшке? – разозлился Зарян. – И по сколько съедаешь сам?.. Так что – тоже пойдешь колхоз разворовывать?.. Давай рисуй. Вот здесь карикатуру, а тут подпись. Ну, что сидишь? Не хочешь? Уматывай к чертовой матери! Без сопливых обойдемся.

Комсомольская организация в Журавкинском сельсовете насчитывала девять человек: три бывших фронтовика – один без руки, другой без ноги, третий без глаза, – две учительницы сестры Святские, Варвара Николаевна и Лидия Николаевна, три допризывника и Зарян. Пока собирались и рассаживались в классе, Велик чувствовал себя огрехом в поле: они были взрослые и говорили про взрослое (наступление на фронте, вывозка леса для клуба, наряды на бумагу и школьные принадлежности). У Ивана Жареного, которого тоже должны были принимать в комсомол, нервы оказались еще слабее: потомился-потомился за партой рядом с Великом да и смылся.

– Не, пока что не по Ва-аньке шапка, – тихо сказал он дружку перед уходом.

Велику стоило большого труда остаться. Ладно, сказал он себе, раз решил, пятиться нечего. Не съедят же меня и в шею не вытолкают. В крайнем случае скажут обидное: мал еще. Да и то не имеют права: по уставу – в самый раз.

Когда все собрались и Зарян хотел открыть собрание, Варвара Николаевна спросила:

– А где же Костоглотов?

Зарян вопросительно глянул на Велика. Тот развел руками.

– Ушел. Сказал: рано ему в комсомол.

Раздались смешки. Зарян нахмурился.

– Ну что ж, – протянул он, додумывая что-то, – каждый решает сам за себя. Начнем.

Он начал зачитывать документы. И тут Велика бросило в жар, обескровленное голодом лицо его даже покраснело: Зарян в своей рекомендации писал, что Мельников, мол, активно боролся с фашистами, и перечислял факты. А ведь о них Зарину рассказал сам Велик, рассказал давно, просто так, поделился с другом без всякой задней мысли.

Потом, когда перешли к вопросам, Иван Есин, из фронтовиков, остроносый парень с кожаной нашлепкой на левом глазу, спросил:

– А это все подтверждено документально? Или, может, свидетели есть?

– Насчет листовок – абсолютно точно, – ответил Зарян. – Их он разбрасывал по моему заданию. А остальное – с его слов, Я ему верю.

– Знаешь, я ничего не имею против Мельникова. Наверно, он геройский парень. Но документ есть документ. Не надо слова выдавать за доказанные факты.

– Я ведь не справку ему выдаю, – стоял на своем Зарян.

Тут начался общий спор. Лидия Николаевна сказала, что она тоже верит Валентину и думает попросить его выступить с воспоминаниями перед пионерами.

Это окончательно доконало Велика.

– Да вы что! – вскочил он. – Все это получилось случайно, и никаких моих подвигов тут нет. Коль, я только тебе рассказал, а ты… Эх!

– Мало ли что получилось случайно – важен результат, – сказал Зарян. – Ты недопонимаешь – и молчи.

Его снова поддержала Лидия Николаевна, а Иван и Варвара Николаевна стали оспаривать, остальные присоединились к тем или этим. Опять разгорелся спор, и о Велике забыли. Он посидел-посидел, как бедный родственник за праздничным столом, встал и пошел к двери. Тут только спохватились.

– Ку-уда? – закричал Иван. – Коля, держи молодую смену, а то удерет!

После этого собрание закончили быстро. Зарян поздравил Велика от имени всех, потом каждый пожал ему руку.

Им овладело настроение торжественной радости, значительности случившегося в его судьбе. И все же остался в душе какой-то неприятный осадок – от спора.

Дома Велик застал Таню и Манюшку. Таня сидела у окна, загораживая спиной бутылку с молоком, стоявшую на подоконнике: Манюшка лежала на печи, виднелся только ее затылок.

– Велик, она опять принесла молока, как будто мы нищие, – пожаловалась Манюшка. – Я ее выгоняю, а она не уходит.

– Ну ладно, нынче пускай, – милостиво разрешил он. – Нынче сразу три праздника.

– Поняла? – обрадованно воскликнула Таня. – Я ж тебе говорила.

Манюшка ничего не ответила, только передвинула голову в темноту – в знак протеста.

– Ну что, приняли? – спросила Таня, оглядывая Велика с ног до головы, как будто искала на нем какую-то отметину нового его положения.

– А ты как думала! – хвастливо ответил он и крутнулся на одной ноге. – Вот вам и шибздик!

Перед Новым грдом в школе прошел показательный суд над Кулюшкой. Класс был набит до отказа. Велику удалось захватить место на подоконнике, и судебное действие было ему видно. Правда, слышал он не все, особенно когда говорила судья – у нее был тонкий и тихий голос.

Кулюшка сидела отдельно от всех, и за спиной у нее стоял милиционер. Она напряженно, стараясь не пропустить ни единого слова, слушала, что говорят прокурор, защитник, свидетели, как будто ждала какого-то самого главного, самого нужного слова, и уголком платка вытирала слезящиеся глаза. На вопросы отвечала охотно и с таким видом, словно хотела втолковать: ну, вот видите, а меня почему-то арестовали.

– Подсудимая, расскажите, как было дело.

– А так и было: как Филька нарядил меня перелопачивать зерно, и я подумала: гляди, девка, может, другого такого раза и не будет – бригадир-то первый раз на зерно меня нарядил, так, может, и последний.

– Значит, преступный умысел возник у вас еще до того, как вы приступили к работе?

– А… это я не знаю. У меня детишки уже забыли, как он пахнет, хлебушка-то. Ходят зеленые и исчезлые, как тени. А меньшенькая уж и не ходит. Должно, отойдет. Я и подумала: возьму горстку…

– У вас изъяли три килограмма восемьсот грамм ржи.

– Я не вешала, может, и столько.

– Вы знали о том, что зерно семенное?

– Дык как же – знала. Все остальное-то свезли в район, сдали.

В толпе рядом с Великом все время слышался приглушенный говорок, комментирующий происходящее:

– Эх, сама себя топит! Говорила б: не знала, мол, и вообще все случайно вышло…

Когда объявили приговор – два года исправительно-трудовых работ – и милиционер тронул ее за плечо, Кулюшка потерянно сказала:

– Ну, так… не умеешь – не берись, А скажи, мил человек, – обратилась она к милиционеру, – можно свою пайку посылать детям из тюрьмы-то?

– Иди, иди, – ответил милиционер пустым голосом. – Там все скажут.

От крыльца школы до закрытой машины, куда ее подсадил конвоир, Кулюшку молчаливо сопровождали Настя с Митей и ее дряхлая мать, согнутая крючком и тяжело опирающаяся на палку.

– О господи, господи, – бормотала бабка, глядя вслед удаляющейся машине полуслепыми глазами, – опять нельзя помирать. Не дают отойти с миром…

На душе у Велика было так, будто все там вспахали, вздыбили, а боронить не стали. Захотелось повидать Заряна. Он примерно знал, что скажет ему друг, и все же…

Заряна он застал врасплох. Раздевшись до пояса и отцепив протез, тот здоровой правой рукой растирал культю.

– Ну что, геноссе, – не очень-то приветливо встретил он Велика, – пришел пытать насчет справедливости?

Велик молчал.

– Весь хлеб сдали, остался семенной, – сердито продолжал Зарян, пристегивая протез. – Давайте его растащим? Ты этого хочешь?

– Коль, а если дети помрут с голоду? Бабка что? Бабка сама ухода просит. С матерью, может, как-нибудь и выкарабкались бы. А без нее помрут. А у них отец воюет с фашистом.

– Значит, семьям фронтовиков можно разворовывать семенной хлеб?

– Нельзя, кто говорит? А у детей фронтовика мать сажать тоже нельзя.

– Ошибаешься. Если ее не посадить, завтра и другие начнут воровать. Неужели ты такой тупой, геноссе? – Он помолчал, успокаиваясь, потом заговорил тихо и медленно, словно вслушиваясь в свои слова: – Запомни и заруби себе на носу два слова – Общее Дело. Для нас, комсомольцев, это самый главный командир. Обязан делать, как он велит, нравится тебе или не нравится. Пойми: навредить Общему Делу – все равно, что предать Родину.

Ну, ладно, раз так, значит, так, горько размышлял Велик. Общее Дело требует посадить Кулюшку за десять фунтов зерна. Но детей-то поморить голодной смертью оно не требует! А может, это тоже входит в наказание?.. Он ужаснулся, как будто заглянул в дуло заряженного автомата, как тогда на Навле, когда их чуть не расстреляли немцы. Нет, нет…

– Да я понимаю, Коль, – он чуть не плакал. – Только если у Гузеевых умрет кто-нибудь, то это как – подходящая плата за десять фунтов ржи?

Зарян весь побагровел. Таким его Велик еще ни разу не видел. Казалось, вот сейчас двинет кулаком.

– Пойми ты, баран: идет война, каждое зерно на счету, а уж семенной хлеб – это святой хлеб, это наше завтра. Себя сожри, а это не трогай! А если тронул – любая, самая страшная кара мала…

– Верно, Коль… А если они все без матери пооколеют? За это, что ль, воюет ихний отец?

– Пошел вон, змей Колпак! – крикнул Зарян и даже ногой топнул, – Я ее, что ли, посадил?

А что такое коммунизм?

Зима выдалась снежная и морозная. Хаты замело по самые окна. В феврале, ближе к весне, пошли оттепели. Снег сам себя пропитал сыростью, сверху промерз, отвердел.

Велик возвращался с сухого болота, нес хворост топить печь. Когда вышел из кустов на Песок, увидел белую равнину, а за нею красную полосу вербняка, и какое-то смутное желание затрепыхалось в нем. Представилось, как идут цепи по этой гладкой равнине, а в вербняке занимает оборону гвардейский полк. Наверно, в самую его душу посеяла война свои семена, и они принялись там.

Оказалось, не только в его душе. Стоило ему поманить – и с охотой потянулись на Песок ребята, и вскоре уже маршировали, учились отдавать честь и рассыпаться в цепь. Было тут все мальчишечье население Журавкина – от первачков, прошлым летом еще бегавших без штанов, до Великовых сверстников и ребят постарше, что уж и за девками начинали бегать.

Армию свою Велик разделил на четыре части.

В гвардию вошли ребята постарше и посильнее, чтоб уж действительно были гвардейцы – и за себя могли постоять, и пример подать остальным. Командиром гвардии он назначил Ивана Жареного– не потому, что друг, а потому, что бывалый человек, прошедший огонь.

С тех ранних пор, когда Велик пристрастился к книгам, о моряках у него сложилось представление как о людях, чьим главным девизом было словечко «полундра!», что значит: ребята, наших бьют! Вперед! Дадим белякам жару! Поэтому у себя в армии он поверстал в моряки самых задиристых и драчливых. Во главе флота поставлен был Гаврик Шапкин, Гавро, как его все называли, гроза садов и огородов, человек, у которого кулаки всегда были наготове. Велику и самому приходилось подраться с ним раза два и, честно говоря, он Гавра побаивался. К его удивлению, тот без слова подчинился ему и был доволен назначением.

Остальной личный состав разделили на два пехотных полка.

В армии были введены воинские звания. Комиссару армии Коле Ведюшину Велик присвоил звание генерала, начальнику штаба Вальке Доманову – генерал-полковника, Ивану Жареному – генерал-майора, Гавру – командора, Шурке Исаеву – полковника, Ваньке Мосину – подполковника. Появились и майоры, и лейтенанты, и мичманы. Все были довольны, и никто не возражал, что их главнокомандующий стал маршалом.

На праздник Советской Армии после уроков Велик объявил сбор. Ожидая пока подойдут командиры, он сидел у окна и пришивал очередную заплату к сшей продубленной ветрами, дождями и морозами курточке. Она уже стала, как шинель у гоголевского Акакия Акакиевича – даже заплат не держала, приходилось лепить их одна на одну. С печи доносились покряхтыванье и шепот Манюшки.

– Ты что? – спросил Велик. – Не заболела случаем?

– Да нет, бог миловал, – слабым голоском ответила девочка. – Ужака сосет. Прямо все силы высосала: иду, а меня так и шатает.

– Мы ж только что пообедали, – напомнил Велик.

– Да что там пообедали, – вздохнула она. – По десять желудей съели.

– Ну, хочешь, еще дам? – дрогнувшим голосом спросил он.

После недолгого молчания Манюшка печально ответила:

– Не надо. От них как будто горькая палка в горле торчит. А ужаке моей не по вкусу: хоть сколько съешь, все равно сосет.

У Велика были припрятаны к ужину две печеные картошины – Зарян дал, мол, премия за хорошую стенгазету, – и он заколебался: дать ей сейчас, что ли, уж крепко жалко стало ее. Но переборол себя. Хоть и говорят, ужин не нужен, дорог обед, а попробуй-ка лечь спать с пустым животом – всю ночь будешь ворочаться.

– Потерпи… Зря ты желуди хаешь – еда полезная. Свиньи, знаешь, какие жирные бывают, когда их вволю желудями кормят!

Манюшка не ответила, только громче закряхтела.

– Велик, знаешь, что я у тебя попрошу? – сказала она через некоторое время. – Сделай Митю Гузеева начальником. У вас же в пехоте ефрейтор заболел, вот заместо него.

– А за какие это такие заслуги? – набычился Велик.

– Ну как же. Он говорил, что его брат твой лучший друг был.

– А при чем тут брат?

– Ну, он же вроде родни тебе, раз ты с его братом дружил. А еще: мы с ним за одной партой теперь сидим, и он мне помогает задачки решать.

Велик дернул щекой.

– Ну и ты ему помоги в чем-нибудь. А в мои дела не лезь.

– Жалко тебе, что ли? Ты ж маршал… Знамо дело, там твоя Таня за Гришку Будейкина хлопочет, ну так я тебе скажу: Гришка не гожий для ефрейтора – картавый, как же он командовать будет?

«Вот, пожалуйста, – усмехнулся Велик. – И армия-то невзаправдашняя, и маршал липовый, а и тут уже начинаются интриги придворных дам».

За окном уже шумели ребята. Вошел Иван, доложил, что гвардия в сборе, потом и командор явился с таким же докладом. На плечах у них красовались самодельные погоны с вырезанными из жести звездочками. Маршал тоже нацепил свои на несменную латаную-перелатаную куртку, надел танкистский шлем, доставшийся ему осенью сорок первого от захожих окруженцев и чудом сохранившийся, потуже подтянул оборки на лаптях.

– Вперед!

Стоял ясный маломорозный денек, какие часто выпадают в конце февраля, в преддверии весны.

«Перезимовали, считай, – подумал Велик, радостно щурясь на теплое солнышко. – Еще немного – и травка пойдет, щавелек, чесночек… Отдышимся, ничего…»

Армия разбилась на две группы – зеленых и синих. Зеленые – гвардия и первый пехотный полк – засели в оборону в вербняке, синие – морфлот и второй полк, развернувшись в цепь, их атаковали.

Велик, командовавший синими, вместе с двумя связными двигался позади цепи. Наст держал хорошо, и бежать было легко – лапти, казалось, сами отскакивают от твердой снежной. корки. Когда атакующие приблизились к кустам шагов на десять, им навстречу посыпались снежки. Они были плотные, увесистые и били ощутимо. Один, ударивший Велика в плечо, даже слегка развернул его на бегу. А бежавшего перед ним Митю Гузеева плоская заледенелая крыга сбила с ног. Велик пробежал было мимо, сделав вид, что ничего не заметил – все-таки конфузно солдату, что свалился с ног от снежка. Но, оглянувшись через несколько шагов, увидел: Митя не встает. Что такое? Не убит же он в самом деле!

Присев на корточки возле Мити, Велик глянул на его лицо и испуганно вскрикнул:

– Ты что? Что с тобой?

– Кружится, – прошептал Митя. Он был белее снега, на котором лежал, под глазами – темные ободки. – Солнце кружится.

– Ты заболел?

– Не, это с голодухи. Я если тихо хожу, то ничего, держусь, а вот пробежал – и сразу повалился.

– Ну, иди домой. Подымайся, иди.

Он помог ему встать, оббил ладонью редкие крошки снега с пиджака.

– Мать-то пишет? Где она?

– В Брянске. На работу гоняют, дом строить. Пайку не разрешают посылать домой. – Он вздохнул. – И правильно: мы-то тут на воле, и работа своя – не тяжелая, а ей надо горбачить. Без пайки швыдко сколупнешься.

– Да-а… Ладно, шагай. – Велик поколебался. – Приходи вечером к нам, чего-нибудь перехватим.

Он повернулся и потрусил догонять своих синих, потеснивших противника.

В субботу после уроков, едва Велик вышел на крыльцо, его подцепил Зарян.

– Слушай-ка, маршал, – в голосе его пробивалась тонкая ирония, – а ты не забыл, что главное твое звание – комсомолец? Не чересчур ли ты увлекся своей армией?

Велик недоуменно пожал плечами.

– Я свои поручения выполняю. И от других ни разу не отказывался.

– Твое главное поручение – пионерская работа. Ты начальник штаба дружины, а пионерскими делами почти не занимаешься. Лида… Лидия Николаевна говорит – инициативы не цроявляешь. Что она тебе скажет – сделаешь, а чтоб сам – не… Вот в армии – там у тебя порядок, потому как там твоя инициатива бьет ключом… Мы вот думали – что такое эта твоя армия? Пользы ни на грош, наоборот, от пионерских дел ребят отвлекает. Хотели даже распустить ее.

– Вреда ведь тоже от нее нет, – убитым голосом сказал Велик. – Кому она мешает?

Зарян засмеялся, хлопнул его по плечу.

– Ага, испугался? Не бойсь. Мы рассудили, что все ж какая-никакая польза есть: изначальная военная подготовка… Но от пионерских дел отрывает. Думали, может, начальником штаба дружины кого другого? Получится двоевластие и раскол. Решили: ладно, пусть в одних руках вся власть будет – в твоих. Ты все-таки наш человек: можно и покритиковать, а когда и отшлепать, – Зарян насмешливо покосился на похмурневшего маршала. – Не по шее, конечно, а словами.

Они шли через школьный сад. Здесь долго стояла немецкая артиллерийская батарея, весь сад был изрыт, большинство деревьев спилены. Остались дряхлые, наполовину умершие груши и яблони. Осенью на них почти совсем не было плодов.

– Вот сад бы посадить новый, – сказал Зарян и вздохнул. – Ладно, это подождет. Не все сразу. Сейчас надо построить клуб. Тогда решилась бы и сельсоветская проблема: пару комнат им там выделили бы – и порядок. У нас ведь так и до войны было – помнишь? – клуб и сельсовет в одном здании… Ну вот… Решили мы устроить завтра воскресник. Будем вывозить бревна из леса. Заготавливать и вывозить. Поднимай свою армию. Да и пионерок, что постарше, можно припрячь.

– Нечего, – сказал Велик. – В лес всегда мужики ездили.

– Так то до войны. Ну, гляди сам. Давай прикинем, кого поставить на валку, кого на обрубку сучьев, кого возчиками…

Участок леса, отведенный журавкинцам под вырубку, находился километрах в трех от Навли. Снегу между деревьями было по пояс, и пришлось расчищать места для пильщиков. Велик подивился предусмотрительности Зарян а – оказывается, на этот случай он распорядился взять лопаты.

Работа была тяжелая, народ обессилен голодом, но его, народу, было много – только Велик выставил девятнадцать самых крепких своих воинов, да пятеро допризывников явилось, да девок одиннадцать. Часто сменяли друг друга, отдыхали. Придавал сил общий настрой – веселый, праздничный. Повсюду слышались шутки, подначки, и все были друг другу приятели, товарищи, друзья и родня.

Когда солнце перевалило за полдень и пошло катиться вниз, привезли из деревни обед. Он, обед этот, здорово помог в организации воскресника. Агитация агитацией, а когда в конце своего разговора-приглашения Зарян говорил: «Колхоз обещает накормить от пуза», агитируемый, даже если ои еще колебался, согласным голосом отвечал: «Ну-ну, поглядим».

От таких обедов большинство давно отвыкло. Во-первых, он был полный – похлебка и каша, во-вторых, каждому едоку выдали по увесистому ломтю ржаного чистого, без всяких примесей, хлеба, в-третьих, похлебка была густая, хорошо протомленная, разварившаяся и с мясцом, в-четвертых, рассыпчатую пшенную кашу изрядно полили пахучим конопляным маслом, так что в морозном чистом воздухе сытный дух можно было ложкой черпать.

Велик сразу, как только получил обед, сунул хлеб в карман. То-то обрадуется чертова Манюшкина ужака! Он огляделся и увидел, что почти все поступили так же – кто разломил ломоть пополам, кто нетронутый спрятал. Да оно, по-хорошему-то, и кашу стоило бы переполовинить – куда столько одному! – но не нашлось во что завернуть.

Рядом с Великом на свежеповаленной сосне сидел Иван. Они держали миски с едой на коленях и усердно орудовали деревянными ложками. Похлебку вычерпали в полном молчании. Только сбив голод, принимаясь смаковать кашу, ребята нашли в себе силы перемолвиться словечком.

– Наверно, при коммунизме вот так о-обедать будем, – сказал Иван, пальцами левой руки поглаживая свой шрам на лице. Левая рука у него, как и у Велика, была свободна: откусив от ломтя несколько раз, когда ел похлебку, остальной хлеб он тоже спрятал. – Хотя… что я говорю: будем? Мы-то с тобой и не доживем.

– Чего это так? – недовольно покосился на него Велик.

– До коммунизма еще топать да топать. Так да-алеко, что иной раз и не веришь. Скажешь – нет?

– Ты что, с ума сошел?

– Не сошел еще, только… – Он придвинулся к Велику и понизил голос: – А ты знаешь, что такое коммунизм?

– Да ты что! – ошарашенно воскликнул Велик. – Кто ж этого не знает! – Он хлопнул Ивана по плечу. – Ладно, пошли, вот уже сосну повалили.

Обрубая суки острым Заряновым топором – а сам Зарян работал пильщиком, – Велик посмеивался: дожил Иван, нечего сказать… Да ты любого первачка спроси и то он тебе ответит: коммунизм – это… это… ну… Вот те на! Погоди, погоди… И правда – а. что ж такое коммунизм?.. Вот так! Всю свою жизнь был уверен, что вопрос этот проще азбуки или таблицы умножения, а коснулось ответить – и сказать нечего.

Ладно, тогда придется начать с самого начала. Коммунизм – это счастливая жизнь. Так? Так. А что такое счастливая жизнь? Это когда ты сыт, обут, одет, делаешь, что хочешь, и имеешь, что хочешь. Захотел коня – выписал в правлении, предъявил бумагу деду Евтею – и, пожалуйста, взнуздывай и владей. Захотел пойти в школу – пошел, не захотел – повалился на травку, ноги задрал и почитывай книжечку. Иван, конечно, тоже не захотел в школу, Коля, Гавро, Шурка… Задрали ноги на лужке, лежим рядом, почитываем. Мы почитываем, девки ходят, цветы собирают. Кто же у Варвары Николаевны на уроках сидит? А она тоже не захотела заниматься – пошла на Навлю загорать. Та-ак… Не получается жизнь при коммунизме, а получается жизнь помещиков и капиталистов. На них рабочие и крестьяне горбачили, чтоб они могли счастливую жизнь проживать, а на нас кто будет? И потом: кто сказал, что жрать от пуза, наряжаться в шелка и бархаты, делать, что хочешь, и иметь, что хочешь, – это счастливая жизнь?

Ну, так. И что же я скажу Ивану?.. Эх, при чем тут Иван, самому бы разобраться!

– Ну-ка, геноссе, пошли со мной, – раздался за спиной голос Заряна. – Помощь требуется.

Он привел его к дереву, которое спилил с одноглазым Иваном Есиным. Оно рухнуло чуть правее, чем они предполагали, и застряло вершиной в кронах сосен. Нужно было сбросить его на землю. У двоих силенок на это не хватило.

Собралось человек пятнадцать, в основном Великовы гвардейцы. Зарян расставил всех по местам, объяснил задачу. Наконец дерево быстро заскользило самыми верхними лапами по сучьям сосен…

Шурка Исаев и Коля Мосин остались обрубать суки, остальные разошлись по своим местам. Зарян вытер вспотевший лоб и придержал проходившего мимо Велика за рукав.

– Ты только глянь, геноссе, – он повел рукой вокруг.

Всюду с лопатами, топорами, пилами копошились-трудились, посреди крохотной полянки весело пылал костер, вокруг него грелась отдыхающая смена. Тихо плыла песня:

 
Он плакать как будто совсем не умел,
А жалиться некому было.
Своих и чужих, стариков и детей
Немало о нем говорило.
 

– Живет Федя, – тихо сказал Зарян. – Знаешь, геноссе, я нынче как будто в коммунизме побывал. Все дружные, веселые, работают прямо как наперегонки.

– Коль, а что такое коммунизм?

Зарян посмотрел на него весело прищуренными глазами, засмеялся и толкнул локтем в бок.

– Ишь чего захотел – чтоб ему в двух словах коммунизм нарисовали. Его годами изучают, потому как это целая наука. А по-простому… Нынешний наш воскресник – это и есть коммунизм… Ну, скажем, капелька, брызга залетела к нам из коммунизма. А может, и наоборот: наша капелька полетит туда, в будущее.

Хоть и ломала усталость, а дома не сиделось, тянуло на люди. Велик отправился в школу. Там вечерами в учительской открывалась изба-читальня, заведовал которой Зарян.

Сегодня народу пришло сюда много, маленькая комната всех не вместила, поэтому зажгли лампы в соседнем классе. За партами сидели, склонившись над газетами, дед Евтей и еще несколько стариков. Они-то и забрали себе лампы. Половина класса за их спинами была погружена в полумрак. Здесь молодежь, в основном девки, танцевала под балалайку на освобожденном от парт пятачке.

Велик прошел в учительскую. Там Зарян проводил беседу о военном положении. Его слушали несколько женщин, женатые инвалиды-фронтовики (а холостые танцевали в классе), девки-перестарки (кроме Тоньки Дарьиной, которая все еще не сдавалась, все невестилась и сейчас откалывала краковяк с зелеными допризывниками).

– Наша армия полностью очистила советскую землю от фашистских оккупантов, – говорил Зарян, заглядывая в газету и вычитывая оттуда целые куски, – Войска Первого Белорусского фронта под командованием Маршала Советского Союза Жукова недавно взяли польский город Познань и продолжают наступать. Они захватили плацдарм в семидесяти километрах от Берлина. Второй и Третий Белорусские фронты Маршала Советского Союза Рокоссовского и генерала армии Черняховского сражаются в Восточной Пруссии. Идут бои в Чехословакии и Венгрии. Победа, как говорится, на носу, даже ближе.

– Эх, а сколько еще кровушки прольется, – вздохнула Антониха. – Победа-то даром не дается. Вчерась на Евтеева Ваньку похоронка пришла. А от моего целый месяц нет писем.

– Ну что поделаешь, – помолчав, уже не бодро, а печально произнес Зарян. – Мой отец тоже не пишет. А вот Велик вчера получил письмецо.

Все повернули головы и посмотрели на Велика с завистью и вроде бы даже с укором, как будто он был виноват, что ему вот пришло письмо, а другим не пишут. Велик покраснел и заерзал на табуретке.

Потихоньку начали расходиться. После того как опустела учительская, в классе еще с полчаса потринькали балалайки, наконец, умолкли и они.

– А ты чего, геноссе, не идешь домой? – покосился Зарян на Велика, запирая двери.

– А я тебя жду, – удивленно сказал Велик: мол, нетто это не ясно?

– На этом спасибо, – сказал Зарян с усмешкой, – только надо бы сперва у меня спросить, стоит ли ждать. Я бы тебе сказал, что не стоит.

– Ты что, не идешь домой? – растерялся Велик.

– Пока нет. Мне еще надо кой-куда зайти по неотложным делам.

– А мне нельзя? – упавшим голосом спросил Велик.

– Гм. Ну ладно, пошли, раз уж остался. Но – в виде исключения, ферштейн?.. Да ты не обижайся. Мы с тобой друзья, а все-таки разница в годах, она сказывается.

Велик не понял, при чем тут возраст, но хотя Заряновы слова разожгли его любопытство, расспрашивать не решился: не хотелось выглядеть недогадливым тумаком.

Они обогнули школу и вошли во двор. И как только оказались в этом обширном хозяйственном дворе с сараем и хлевом, с поленницами и Велик увидел крыльцо, ведущее в квартиру учителей, так сразу вспомнилось не такое уж далекое по времени, но как будто из древней истории: волостной старшина Кузя Единоличник со своим сыном грузят дрова на сани, на крыльце – Мурка, она все заговаривает с Колькой, и это страшно злит Велика; а потом, когда эти двое уехали, – прыжок на крыльцо и выволочка Мурке. Особенно старался Степка, так старался, что Велику уж и жалко стало Мурку…

Где теперь Мурка? Когда немцы отступали и деревня, спасаясь от угона, выехала в лес, несколько семей (Кузя, его брат Иван Баян и еще кое-кто) остались на месте. В их числе была п учительница Анастасия Семеновна со своей младшей дочерью Муркой Эти семьи добровольно эвакуировались на запад. И где-то затерялись.

Сейчас, поднимаясь вслед за Зарином на крыльцо, Велик думал: знают ли Варвара и Лидия Николаевны о судьбе матери и сестры? Знают ли, что их мамаша веровала в победу фашистов и якшалась с их прислужниками?.. Да ну, откуда им знать?

Дверь открыла Лидия Николаевна.

– Ты что так долго? – вполголоса напустилась она на Заряна, не разглядев сперва, что он не один. – Ой, кто это с тобою? – В голосе ее послышалось недовольство. – Ну, проходите.

Через маленький темный коридорчик они прошли в полуосвещенную комнату, отдаленно напоминавшую деревенскую хату – из-за русской печи, но больше все-таки похожую на городское жилье: стол под скатертью, стулья вместо лавок, этажерка с учебниками в углу.

– А, Валентин, – без особой радости сказала Лидия Николаевна (полным именем учителя стали звать его после вступления в комсомол). – Ты-то чего по ночам не спишь? – Круглое темнобровое лицо ее, очень похожее на Муркино, было строго и хмуро.

Велик в смущении молчал. Но смутился он не оттого, что его отчитывала учительница, она же пионервожатая (тут ему скорее бы удивиться: ведь сегодня он не первый раз допоздна задержался в избе-читальне, с той же Лидией Николаевной они частенько напеременку читали там бабам и старикам газеты). А смутило его то, что сн понял – она недовольна его приходом, так как ждала одного Заряна.

– Ладно тебе, – заступился за него Зарян, присаживаясь к столу. – Пусть хоть погреется. А то и в школе нынче не топили по случаю воскресенья, и дома у него не Африка. И целый день в лесу на морозе в своем маршальском мундире на рыбьем меху.

Вот это зря, набычился Велик. Он терпеть не мог, когда его начинали жалеть и ахать над ним как над сироткой. Велик чувствовал себя самостоятельным, ни от кого не зависимым, а потому достаточно взрослым человеком, а такие вот всхлипывания разрушали это самочувствие и унижали. Ему казалось, что если он поддастся жалости и станет маленьким несчастным сироткой, ему не выжить в этой неласковой жизни. А тогда, значит, наверняка не выжить и Манюшке. А зачем же он тащил ее с собой, спрашивается?. Пусть бы оставалась у тетки Варьки в Белоруссии.

Слова Заряна возымели неожиданное действие. Едва он закончил фразу, открылась дверь из соседней комнаты и в ней возникла Варвара Николаевна в халате и тапочках. Наспех приглаживая раскуделившиеся волосы, она укоризненно сказала сестре:

– Эх, Лида, пора бы уж и поумнеть! Пришли гости, так надо угощать, а не демонстрировать свое испорченное настроение.

Лидия Николаевна, сидевшая рядом с Заряном, вспыхнула и, низко пригнув голову, отвернулась от него, а он, от растерянности и замешательства не зная, что делать, стал нервно выстукивать на столе какие-то несуразные дроби.