Текст книги "Мир наступил не сразу"

Автор книги: Владимир Зуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

В воскресенье дядя Николай собрался на Навлю ловить рыбу.

– Ну что, пойдешь со мной? – спросил Манюшку.

Она обрадовалась несказанно. Ей рассказывали в деревне, что дядя Николай всегда был веселым, разговорчивым. Ей же довелось его знать молчаливым, печальным, часто хмурым. С нею он почти не разговаривал. Конечно, она понимала, почему он такой, и все-таки временами было тяжело с ним – ей начинало казаться, что это он только с нею такой. Хотя еще вчера она сговорилась с подружками сходить за щавелем поближе, на Сырой луг, а потом весь день купаться и загорать на Журавке, Манюшка, не раздумывая, согласилась дойти с ним.

Дядя Николай время от времени разговаривал с нею дорогой, она осмелела и сама начала спрашивать – про войну, про его нынешнюю работу, и он охотно и пространно отвечал.

Когда, набрав целый вещмешок щавеля, котиков, чеснока, свинухов, Манюшка вернулась к нему на берег, у него кипела уха в котелке и пеклись в золе костерка четыре картошины.

– Давай живей! – закричал он ей навстречу и призывно закрутил над головой рукою. – Терпение кончается.

Ели из котелка, попеременно черпая деревянными ложками и прикусывая хлеб и чеснок.

– Хорошо с чесночком! – восклицал дядя Николай. – Вместо луку и перцу – хорошо… А ты тащи-ка рыбину. Тащи, не стесняйся, тут все свои.

Ей было тепло в груди от таких слов, она чувствовала себя маленькой и защищенной и, благодарная, но зная, чем еще угодить ему, старалась поддерживать разговор, не молчать.

– Дядь Николай, зря вы сразу десять рыбин в ухе сварили. Это ж на сколько можно было растянуть, если б варить по одной на каждого!

Он посмотрел на нее задумчиво и печально.

– Ох, догадываюсь, и житуха тут у вас была! – Покачал головой. – Дружно хоть жили-то? – Он впервые заговорил о Велике, правда, не называя его имени.

– По-всякому, – честно призналась Манюшка. – Бывало, что и учил меня… подзатыльниками.

– Да, – сказал он после некоторого молчания, – жизнь не запланируешь. Она такие неожиданные ловушки подстраивает. Особенно на войне.

– Так на войне ж… Не так обидно.

– Обидно всегда и каждому, когда погибать приходится… А ребятишки погибли на войне, хоть и в мирное время. Бандиты-то – из войны. С той стороны, с фашистской. И вы были им враги. Ведь они убили вас потому, что были уверены – выдадите их базу в селе и связных… А ты плачь, плачь, ничего. Если слезы льются, не препятствуй – легче станет. Я вот не могу – все спеклось внутри в камень, и на этом горячем камне все слезы испарились.

Он выкатил из золы картошины, одну подкатил к ней, другую, перекидывая с ладони на ладонь, принялся чистить сам. Вдруг поднял голову, прислушался. Из-за ближайшего куста вышел Митя-дурачок. В руках он держал начатый плетением лапоть. И напевал:

 
А тирли-тирли-тирли,
Как фашисты к нам пришли,
Нашу хату запалили
И сестру мою сожгли.
 

Митя приблизился к костру и пояснил:

– Это я только так пою, что ее сожгли, а на самом деле она убегла из огня. Сестра Катенька. Вы не видели ее за Навлей, в лесу? Куда ж еще и бежать от фашистов, как не в лес, верно?

Николай Степанович, знавший уже его историю и однажды слушавший этот бред, протянул ему картошку.

– На-ко поешь. Печеная. Вкусная. Вот заметь: из всех видов приготовленной картошки печеная – самая вкусная…

Он говорил и говорил, не давая Мите вставить и слова. Когда тот пытался перебить, Николай Степанович повышал голос и заглушал мальчика. Митя посидел, съел картошку и молча ушел. Издали донеслось его «тирли-тирли-тирли».

– Надо его в больницу, – сказал Николай Степанович.

– А что, там ему сестру вернут? – угрюмо откликнулась Манюшка.

– Сестру ему уже никто не вернет, но хоть самого вылечат.». – Помолчав, он сказал тихо и как бы виновато: – Не могу его слушать… Вот тоже человек из войны. Пока он жив, ее не забудешь… А разве в нас она не будет жить до скончания наших дней? Разве у нас мало там… – он постучал пальцем по груди, – ран, потерь, кошмарных воспоминаний?

Манюшке тоже было кого и что вспомнить, и самая свежая рана была у них общей. «Приду – тебя дома нет». Хлебая уху, девочка вскидывала глаза на скорбное лицо дяди Николая, и его боль пронзительно отдавалась в ней.

В молчании закончили они обед. Манюшка вымыла котелок и ложки и легла на траву у самой кромки реки, текущей здесь почти вровень с берегом. Опустив руку в воду, она почувствовала, как Навля мягко обволокла ее своими струями и стала тихо и ласково поглаживать. И как будто покатилась по душе, омывая ее.

Подошел Николай Степанович, лег рядом.

В лучах солнца Навля светилась, взблескивая гребешками на быстрине. В знойном полуденнотихом воздухе слышалось безостановочное шуршание ее у берега, звонко-гортанное взбулькивание в соседнем виру, нешумные всплески. Знойно зудели над нею шмели.

– Течет и течет себе, – задумчиво сказал дядя Николай. – Из прошлых веков в будущие. Сколько поколений сменилось и сменится еще на ее берегах! Подумать только!

– Дядь Николай, неужто вы тут мальчиком… бегали, купались? – вдруг поразилась Манюшка.

– Не только я, но и мой дед, и дед моего деда, и дед того деда. – Он опустил руку в воду, рядом с ее рукой, пальцами коснулся ее пальцев. – А ты, Манюш, чего со мной ка вы? Говори мне ты.

Она поняла его.

– Ладно… тятя.