Текст книги "Золотой поезд. Тобольский узелок"

Автор книги: Владимир Матвеев

Соавторы: Юрий Курочкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Эпилог

Взятие Самары Красной Армией было последним ударом по Самарскому правительству. Не прошло месяца, как адмирал Колчак совершил «государственный переворот» в Сибири: расстрелял и разогнал остатки эсеров.

Восемнадцатого ноября 1918 года телеграф разносил по всей Сибири сообщение:

К НАСЕЛЕНИЮ РОССИИ.

18 ноября 1918 г. Всероссийское временное правительство распалось. Совет министров принял всю полноту власти и передал ее мне – адмиралу Русского Флота Александру Колчаку.

Приняв крест этой власти в исключительно трудных условиях гражданской войны и полного расстройства государственной жизни, объявляю:

Я не пойду ни по пути реакции, ни по гибельному пути партийности. Главной своей целью ставлю создание бесспорной армии, победу над большевизмом и установление законности и правопорядка, дабы народ мог беспрепятственно избрать себе образ правления, который он пожелает, и осуществить великие идеи свободы, ныне провозглашенные всему миру.

Призываю вас, граждане, к единению, к борьбе с большевизмом, труду и жертвам.

18 ноября 1918 г.

Верховный Правитель Адмирал Колчак.

гор. Омск.

Не сам собой произошел «переворот». Верховного поддерживали англичане и французы. Они снабдили его оружием и амуницией и потребовали наступления.

Под Уфой были красные части, когда в районе Перми белые сосредоточили крупные силы для удара.

Глубоким снегом занесена маленькая Пермь. Она уже не тиха и не безлюдна. Все екатеринбургские учреждения разместились здесь. Тридцатитысячный гарнизон. Штаб армии. Круто хозяйничает в городе Голованов. Не хватает места для лазаретов, шесть церквей закрыты, и в них помещены школы. Не хватает квартир военным работникам – пермские купцы и чиновники поживут в публичных домах на окраине, «Сахалине».

Ребров неделю назад приехал в Пермь и уезжает на фронт. Шатрова работает в Совете.

Комиссары областного Совета разъезжают по уездам, собирая хлеб и продовольствие для Красной Армии и населения. Но все меньше становится хлеба: южные кулацкие уезды восстали, в северных хлеб не растет. Голод усиливается. Матери прячут от детей корку хлеба. Дети тайком от родителей съедают свой пай. Ропщут жители и ждут белых.

Трудно живется и комиссарам. Только военные специалисты из штаба армии имеют все необходимое. Ими командует Расторопный. Он сам пожелал остаться в Перми и не поехал с Андогским. Теперь он – главный советник при штабе. Красивый генерал носится по улицам Перми то в автомобиле, то в легких санках, запряженных беговым рысаком. Рысак хлещет комьями желтого снега в передок саней, роняет белую пену, размашисто вскидывает ноги и пугает прохожих.

С разбегу останавливается он у одинокого большого дома с колоннами на берегу замерзшей Камы. Занесенный снегом генерал откидывает полость и идет в штаб армии. Часовой спрашивает пропуск, и Расторопный – в своем кабинете. Его ждет чай с настоящим белым хлебом, сахаром, а иногда с шоколадом. Расторопный снимает тяжелую шинель. Он, как и в Екатеринбурге, в выутюженном прекрасном кителе, с пышно подбитой ватой грудью, на ногтях – маникюр.

Подчиненные сотрудники штаба с достоинством входят в кабинет с папками в руках.

Расторопный слушает доклады, красиво откинувшись в кресле.

– Отмечаются случаи взятия в плен, – говорит Расторопному штабной специалист, – рядовых шестого стрелкового корпуса, до сих пор не находившегося на нашем участке. Перебежчики называют командующим корпусом Ханжина…

– Ханжина? – переспрашивает Расторопный. – Не помню такого: подо мной не служил.

– И начальником штаба корпуса, – продолжает штабной, – полковника Заболоцкого…

– Как?.. Нашего Заболоцкого?.. Из академии?.. Мальчишку! – вскакивает в негодовании Расторопный. – Они голову потеряли?! На корпус – Заболоцкого! Чего же Матковский смотрит? Ведь он «военный министр» у них, кажется, – иронически говорит Расторопный штабному.

– Александр Иванович не допустил бы, – отвечает штабной, соглашаясь с Расторопным. – Но он в Сибири, не у дел…

– Да, я знаю, – перебил Расторопный, – его японофильские взгляды пришлись не ко двору американским советникам при Колчаке. А планы грандиозные строил…

Они долго еще возмущаются непорядками, по их мнению, царящими в армии противника. Пьют чай и курят.

Из штаба Расторопный едет в областной Совет. Его вызнали сделать сообщение о положения на фронте.

Расторопный, не волнуясь, ровным голосом докладывает:

– Под давлением противника мы оставили ряд пунктов. В наших руках линия: Кушва – Кын – Шаля. Может быть, мы отойдем еще западнее. Но даже в этом случае перед нами прекрасный плацдарм с базой – Пермь. Я распорядился вокруг города поставить сектором цепь орудий. Это будет непреодолимое артиллерийское заграждение.

– Будете драться за город и в городе? – спросил Голованов.

– Будьте спокойны, – уверенно ответил Расторопный.

– Ну, ты, хрен милый, – ткнул в спину задремавшего кучера Расторопный. – Пшел… В «Колибри»! – крикнул он. Рысак помчал легкие санки по улице по направлению к кинематографу.

Двадцать пять градусов мороза. Холодно. Спит голодный город. В областном Совете дремлет дежурный. У Чрезвычайной комиссии одиноко стоит часовой в огромном, тяжелом тулупе.

Рано утром с Сибирского тракта незаметно прорвалась рота Енисейского полка белогвардейской Народной армии. Ее командиры не думали наступать на город и хотели занять только окрестные деревни, как вдруг они наткнулись на орудия, расставленные вокруг Перми. Генерал Расторопный точно выполнил свой план: пушки стояли в порядке. Рядом с ними – снаряды. Все было готово. Генерал забыл только поставить охрану и артиллерийскую прислугу.

Енисейцы, не торопясь, повернули орудия хоботами к Перми и дали залп.

Город проснулся и вдруг превратился в водоворот. По улицам бежали полураздетые, только что мобилизованные красноармейцы местного гарнизона, женщины, дети, рабочие. Они искали убежища от снарядов и хотели спастись, бросаясь к вокзалу. Сплошная волна людей катилась к станции Пермь II.

Никто не думал о сопротивлении.

Голованов выскочил на улицу сразу после первого залпа.

– Стой! Дезертиры! – закричал он красноармейцам, в панике бежавшим мимо. – Назад! Сюда! – звал он их к себе.

Но людская волна катилась дальше, не задерживаясь ни на минуту.

– Нашелся командир! – зло прокричал бежавший рядом красноармеец и погрозил винтовкой.

Голованов вернулся обратно, вывел со двора лошадь и, вскочив на нее, помчался вперед – туда, откуда бежала толпа. У Вознесенской площади было уже пусто. Сквозь туманный мороз плохо видно, что впереди. Вдруг сзади раздались выстрелы. Голованов оглянулся – никого нет. Стреляли, очевидно, из окон. Он повернул коня и поехал в Чрезвычайную комиссию. Но и там ничего не могли сделать с паникой и готовились уезжать. Енисейцы усилили огонь. Пристрелялись к железнодорожному мосту и прервали железнодорожное сообщение. Через несколько часов город был занят.

Голованов ехал в санках. Длинная вереница подвод растянулась по дороге. В простых дровнях сидели женщины с грудными детьми, замерзая на ветру. Рядом шли их мужья – рабочие. Красноармейцы – без винтовок и мешков. Советские служащие. Позади гремела канонада.

Голованов обогнал подводы и вдруг увидел человека, идущего без шапки, в кителе и легких сапогах.

«Замерзнет», – подумал Голованов и стегнул лошадь.

– Эй, садись! Замерзнешь, – окликнул он пешехода.

Тот оглянулся. Голованов с изумлением посмотрел на него. Это был Расторопный.

«Как же это вы…» – хотел что-то спросить Голованов, но раздумал, откинул полость и посадил генерала рядом. – Наденьте, – вытащил он из-под себя большую теплую деревенскую шаль.

Несколько тысяч вагонов досталось в Перми белым. Два броневика. Миллионы пудов соли. Мануфактура. Красноармейские склады с обмундированием, огнеприпасами и продовольствием. Почти весь гарнизон остался в городе. Более тысячи офицеров, служивших в Красной Армии и советских учреждениях, перешли на сторону белых. Несколько сот коммунистов попали в руки врагов. В числе их оказалась Шатрова.

– Шатрова! На допрос! – крикнула надзирательница, с шумом открывая дверь камеры.

Валя быстро вскочила с койки и, повязав стриженую голову легким платком, вышла. Надзирательница захлопнула дверь и, позванивая ключами у пояса, пошла вслед за Валей.

Валя привыкла к допросам. За зиму их было много и в Перми, и вот здесь, в Екатеринбурге, куда перевели ее весной. Вначале она боялась сказать что-нибудь лишнее. Волновалась. Часто сбивалась. Следователь пользовался этим и усиливал допрос. Валя вспомнила арест Реброва в Екатеринбурге, его внешнее спокойствие и слова: «Я вернусь через час-два…» Она поняла, что выгоднее притворяться равнодушной, и с улыбкой шла сейчас перед надзирательницей по обсохшему уже, голому песчаному тюремному двору.

Из окон камер, выходящих во двор, смотрели арестанты. Они приветливо махали Вале руками, что-то кричали. Валя, улыбаясь, смотрела по сторонам. Очевидно, надзирательнице не понравилась беспечность арестантки.

– Нашкодила, голубушка, коли к главному потребовали, – зло сказала она Шатровой.

– Нашкодила, – спокойно ответила Валя.

– Еще хвастает! – поглядела надзирательница на Валю и ввела ее в двери тюремной конторы.

За столом, покрытым зеленым сукном, сидел высокий блондин. Длинная шея в стоячем воротничке. На узкой груди блестят позолоченные пуговицы форменной тужурки. Волосы гладко зачесаны на сторону. Не бритый, но совершенно голый подбородок делает следователя похожим на женщину. Он что-то пишет в блокноте и несколько минут не обращает внимания на Шатрову. Потом поднимает большую квадратную голову.

– Садитесь, – говорит он.

Надзирательница уходит за двери.

Валя подвинула кресло, смотрит на блокнот. Наверху бумаги надпись: «Следователь по особо важным делам».

«Не соврала», – думает Валя о словах надзирательницы.

– Вы – Шатрова? – спрашивает следователь.

– Да, – отвечает Валя.

– За что арестованы?

– Не знаю.

– Не знаете?

– Нет.

– Вы считаете долгом говорить на следствии неправду.

– Я говорю правду.

– Прекрасно. Вы когда-нибудь бывали в Екатеринбурге?

– Да, – отвечает Шатрова.

– Давно это было?

– Давно.

– Когда именно?

– Не помню, – говорит Валя. «Неужели узнали?» – думает она со страхом.

– Вы всегда носили фамилию Шатровой? – спокойно продолжает допрашивать следователь.

– Да, – говорит Валя и уже почти уверена, что следователь знает все.

– Это у вас называется «правдой», госпожа Чистякова? – ехидно спрашивает следователь.

– Я вас не понимаю… – пробует Валя сопротивляться.

– Довольно, – резко обрывает следователь. – Извольте прочесть и говорить настоящую правду, – бросает он Вале синюю папку.

Валя раскрывает папку.

Внутри папки напечатанные на машинке выдержки из допросов.

Валя читает:

Долов, 30 лет. Комендант города… – Знаю, что особо секретный поезд отправлялся якобы с золотым запасом. Полагаю, что если бы это было на самом деле, то большевики, опытные конспираторы, никогда бы не допустили до того, чтобы весь город знал об эвакуации ценностей. Кроме того, охрана поезда в 30 человек явно недостаточна для такого опасного дела. Я отнесся ко всему этому подозрительно. Через шофера мне известно, что комиссар Ребров был перед отъездом в Ипатьевском доме. Недоумеваю, почему маршрут поезда был изменен, когда лично при мне Голованов отдавал приказ ехать по горнозаводской. Я сообщил в Невьянск, но поезд мимо не проходил. Да, в этой карточке я узнаю то лицо, которое мне было известно как комиссар Ребров. Он был высок, сухощав, скорее шатен, чем блондин…

А. И. Андогский, 45 лет. Начальник Академии Генерального Штаба… – Я узнаю в предъявленной мне карточке комиссара Реброва. Он был назначен комиссаром к нам. Это сущий дьявол – он, не говоря ни слова, отобрал у нас оружие, в том числе золотое георгиевское и даже родовое. По звериному лицу, по совершенно сумасшедшим глазам видно, что это фанатик, который кончит свою жизнь на виселице. Подтверждаю, что он совершенно неожиданно, не предупредив никого, исчез из Академии. В комиссариате говорили, что он выполняет «дело государственной важности»…

Пахомов, 57 лет. Сторож товарного двора… – Я смотрю – толкач пассажирский пихает ко мне на двор. Говорю сцепщику: «Чего их сюда?» – «Комиссары секретные», – говорит. Только сказал, смотрю: и на самом деле едут. Открыл я двери, глянул и обомлел: он, голубчик, государь наш, батюшка, в драной рубахе сидит наверху, и, видно, закованы ноженьки, только до поясу видать его…

Вахрамеев Спиридон, 60 лет. Крестьянин… – Мы на Кунгур пробирались. Поездов нету. Сутки ждем, другие. Другой придет – не влезть. А тут прилетел совсем пустой. Я говорю старухе: «Сесть надо». Она – туда. Гляжу, вертается – лица на ней нет. «Батюшка, – говорит, – царь там, царь». Не поверил я, побег, и на самом деле он. Стоит, в окошечко смотрит, жалостно так.

Вахрамеева, 58 лет. Крестьянка… – Так ведь неграмотная я. Мужик уж скажет. А я неграмотная…

Краска, 35 лет. Бывший министр общественного благополучия Комитета членов Учредительного собрания… – Прекрасно вижу предъявленную карточку и узнаю изображенное на ней лицо: это Ребров – комиссар. Реброва я знал еще в Перми. Его вызвали в Екатеринбург, как мне говорили, для чрезвычайно важного дела. Потом он совершил какую-то поездку, но цели ее и назначения я знать не мог. Зато прекрасно помню, что незадолго до взятия Екатеринбурга войсками Народной армии он отправился туда (с какой целью, не знаю, но предполагаю, что на подпольную работу). Позднее узнал, что поехал он вдвоем с дочерью известного революционера Шатрова и под фамилией Чистякова. Дальнейших сведений о нем не имел. Знаю его как человека решительного, дерзкого и безусловно способного принести много вреда в нашем тылу. Он высок, наружность, я бы сказал, открытая и, пожалуй, привлекательная. Молчалив и сдержан. Говорили – силен…

Валя с трудом дочитала показания.

«Значит, правда, они предполагают, что Ребров увез царя, – подумала она, – теперь не выпутаться». И вдруг полное безразличие охватило ее. Она равнодушно закрыла папку и положила ее на стол.

Следователь внимательно наблюдал за Шатровой, и, как только она кончила читать, он быстро сказал:

– Говорите, где Ребров?

– Я не желаю отвечать на вопросы.

– Вы получите свободу, если скажете, где Ребров, – пообещал следователь.

– Что? Ха-ха-ха, – засмеялась Шатрова.

Следователь вскочил на ноги.

– Молчать! – крикнул он, потом вдруг, очевидно сдерживая себя, замялся и тихо сказал: – Идите.

– Сука, – пробормотал он себе под нос, когда Шатрова вышла.

В июле белые уходили с Урала навсегда. За сутки до падения Екатеринбурга к тюрьме подошел большой отряд Народной армии. Застучали тюремные калитки. Надзиратели забегали по гулким коридорам.

Они подбегали к камерам и выкликали по спискам арестантов.

– Шатрова! – крикнул старший надзиратель в женском отделении.

– Я!

– С вещами! – предупреждали надзиратели.

Скоро на тюремном дворе мокло под дождем несколько сот арестантов, навьюченных узелками, корзинками, постелями. В тюрьме остались только уголовные и те, кто сегодня доживал последнюю ночь.

– Ста-а-новись! – протяжно крикнул начальник конвоя.

На Сибирском тракте за городом Валя поняла, что минуты Екатеринбурга сочтены: сплошная лавина конных и пеших беглецов двигалась по тракту.

Чем дальше от города, тем уже становится Сибирский тракт: его давят с обеих сторон надвинувшиеся высокой стеной леса. Валя смотрит вперед: там далеко вниз убегает дорога, потом поднимается и, кажется, висит в воздухе.

Колонну арестантов со всех сторон сжимают люди. Им не до арестованных. Конвой с трудом соблюдает порядок. Небольшой мостик лежит внизу. Валя видит, как на нем сбились в кучу повозки, люди. Арестанты медленно двигаются к мосту.

– Посторонись! – кричит начальник конвоя.

Солдаты прикладами отпихивают наседающих со всех сторон людей. Люди приостанавливаются, но испуганные лошади врезаются в колонну и делят ее надвое.

Конвоиры бросились к лошадям.

Валя оглянулась: сбоку от нее в три ряда стоят и ждут прохода колонны – телеги, повозки, нагруженные всяким скарбом.

«Уйду», – подумала Валя и вдруг, наклонившись, исчезла под брюхом рядом стоявшей лошади. Потом нырнула под другую, третью и очутилась в глубокой канаве, заросшей травой. Она села на траву и начала перешнуровывать ботинок.

Колонна двинулась вперед после минутной задержки. Арестанты молча пошли дальше, как будто не заметив исчезновения Шатровой.

Валя поднялась и пошла в лес.

Юрий Курочкин
ТОБОЛЬСКИЙ УЗЕЛОК

От автора

Изложенная здесь история одной операции, проведенной уральскими чекистами в начале 1930-х годов, не претендует, однако, на документальную хронику ее. Время не сохранило многих подробностей, без которых немыслима полная документальность. Поэтому автор счел себя вправе прибегнуть иногда к смещению событий во времени и пространстве, к вольной трактовке сцен, свидетелей которых уже нет в живых, к домыслу фактов, возможно имевших место, но не зафиксированных в документах; наконец – позволил себе представить облик и характер действующих лиц (естественно, в документах не отраженные) такими, какими их подсказывал ход событий, но которые, возможно, на самом деле были иными. В связи с этим автор вынужден был изменить имена многих действующих лиц.

Пролог

– Пиши… Головные шпильки с бриллиантами, по тридцати шести каратов каждая, две штуки по триста пятьдесят тысяч, – диктовал Блиновских, принимая из рук Колташева тонкие металлические стерженьки, увенчанные сверкающими самоцветами. – Так, Данилыч?

– Точно будет, – согласился Колташев.

– Триста пятьдесят… тысяч?! – переспросил Михеев, оторвавшись от описи. – Такая-то фитюлька?

– Какая же это фитюлька! – укоризненно взглянул на него Блиновских. – Голубой алмаз великолепной огранки.

Уникум, можно сказать… Фитюлька! – фыркнул он, подмигнув Колташеву, – Скажет тоже.

Колташев и Блиновских снисходительно похихикали.

– Пиши, – продолжал Блиновских, принимая от Колташева очередную вещицу. – Головные булавки с бриллиантами и жемчугом… Шляпные булавки с изумрудами… Шпилька кунцитовая… Опять булавка, в форме якоря… А вот тебе еще «фитюлька». Прикинь-ка ее, Данилыч.

Колташев поколдовал над булавкой с крупным бриллиантом, величиной с лесной орех-лещину, и, беззвучно пошептав что-то про себя, доложил:

– Сорок четыре карата, однако. Баской уж больно, – не удержался он от похвалы, поворачивая на свету блещущий цветными искрами кристалл.

– Выходит, тысяч семьсот стоит, – резюмировал Блиновских. – Так и пиши…

Удерживая легкую дрожь пальцев, Михеев послушно проставил в описи очередную цифру. Ахать он больше не решался.

Вот уже который день они сидят с утра до ночи за столом, освобожденным от всего лишнего, в кабинете Михеева на третьем этаже здания Полномочного представительства ОГПУ по Уралу. Он, Михеев, и двое экспертов.

Эксперты… Михеев невольно усмехнулся, вспомнив первую встречу с ними: так не вязался их вид с его представлением об экспертах, людях, по его мнению, высокоученых, импозантных, с холеными профессорскими бородками и золотыми очками. А тут…

– Звали? Колташев я. Кондратий Данилович, – представился, тщательно закрыв за собой дверь и остановившись у порога, невысокий старичок с широкой седой бородой и расчесанными надвое седыми же, стриженными под горшок волосами.

Он чинно подал лопаточкой свою маленькую жесткую ладошку, пристроил в угол березовый, видавший виды батожок и сел на предложенный ему стул. Поправив узкие, в железной оправе очки со связанными назади ниткой кончиками дужек, он изучающе оглядел, не поворачивая головы – одними глазами, – комнату и лишь потом остановил взгляд на Михееве: готов-де слушать, что скажете?

– А где же другой… эксперт? – спросил тот, тоже усаживаясь.

– Петр-то Акимыч? А в коридоре он. Думали, может, по раздельности нас надо, вот и решили по очереди. По старшинству, значит. Петьку-то я еще маленьким знавал, почтение оказывает. Мне-то уж восьмой десяток доходит, а ему седьмой все еще.

Михеев выглянул в коридор. Недалеко от дверей, пристроившись на краешке дивана, сидел худощавый, костистый и очень сутулый человек с плоской соломенной шляпой в руках и с потертым кожаным чемоданчиком у ног.

– Товарищ Блиновских?

– Я буду, – встрепенулся тот и поспешил, чуть заметно прихрамывая, к стоявшему в дверях Михееву.

Он был, конечно, моложе Колташева, но морщинистее и желтее лицом. Зато франтоватее, что ли. Колташев – в обычной ситцевой косоворотке под серой рабочей курткой, в сатиновых, заправленных в носки штанах. А Блиновских – в бывшей некогда добротной пиджачной паре, в штиблетах с резинкой на боку и при галстуке – старомодном самовязе с булавкой. Его крупные рабочие руки с задубелыми коричневыми подушечками пальцев как-то не вязались с нарядом мелкого чиновника дореволюционной поры.

Но не такими уж простачками, как казалось, были на самом деле деды. Колташев считался признанным авторитетом в минералогии. Долгая жизнь, целиком отданная уральскому камню, поискам самоцветов, сделала его знаменитым на весь край горщиком, выдающимся знатоком своего дела. С ним советовались академики Кокшаров, Вернадский, Ферсман, считали честью учиться у него профессора Крыжановский и Федоровский, его не раз приглашали на консультацию в Академию наук, и под протоколами ее ученых заседаний, рядом с подписями знаменитых ученых, можно видеть и его «приложение руки» – три жирных креста: горщик до старости оставался неграмотным.

Его друга, Петра Акимовича Блиновских, знали как «мастера– золотые руки». Талантливейший гранильщик, умевший глубоко проникнуть в душу камня, он на примитивном ручном станочке создавал такие шедевры ювелирного искусства, что слава о них шла в свое время по всей Европе. За «акимычевой гранью» охотились перекупщики и ювелиры, зная, что, дав за нее любую цену, не прогадают. Сам «поставщик двора его императорского величества» всемирно известный ювелир-художник Фаберже посылал на Урал тайных гонцов за поделками Петра Акимовича и не раз пытался сманить его к себе в мастерскую.

Вот с такими экспертами и предстояло поработать Михееву, чтобы описать и оценить найденный им, наконец, богатейший клад.

Деды выслушали Михеева внимательно, но спокойно, словно речь шла о рядовом, будничном деле. Так же спокойно, словно бы даже равнодушно, оглядели выставленные на стол коробки с драгоценностями. Лишь когда Михеев вывалил на стол сверкающий клубок золота и самоцветов, он уловил в глазах стариков огонек удивления и восхищения: они-то понимали толк в этом.

Петр Акимович достал из своего чемоданчика складные весы с тонкими черепаховыми чашечками на никелированном коромысле, набор пинцетов и щипчиков, скляночки с какими-то жидкостями, кусочки замши, и михеевский стол приобрел вид уголка обычной кустарной мастерской. Дед Колташев протер платком очки. И оба, переглянувшись, враз деловито подвинулись к столу. Михеев достал заранее разграфленную ведомость для описи вещей.

Долго он потом вспоминал эти часы, проведенные стариками в его маленьком кабинете, скупые отрывочные рассказы– воспоминания, которыми они обменивались, не отрываясь от дела. Он любовался их уверенными, профессиональными движениями и приемами. С удивлением смотрел, как оживает невзрачный с первого взгляда, миниатюрный, прихотливой огранки камешек в грубоватых, плохо гнущихся пальцах, повинуясь еле уловимому повороту…

– Пиши. Цепь золотая с изумрудом и бриллиантовой осыпью, – диктовал Блиновских, поворачивая перед светом выложенную из коробки вещицу. – На сколько карат, думаешь, Кондратий Данилович, потянет?

– Пиши – восемнадцать, не прошибешься. Можешь не взвешивать, точно будет, – отвечал Колташев и, поиграв подвеской, добавлял ласково: – Наш, уральский. С Рефта.

– Будто уж точно с Рефта? Так и помечено? – пробовал шутливо подзадорить его Михеев.

– Помечено. Мать-земля метила, только не каждому видно… А ты не смейся. Владимир Ильич, профессор Крыжановский, этак-то у нас однажды преступника словил.

– Как так?

– А вот так. Приехал он как-то в одну партию. Народец там с бору да с сосенки, с большой дороги да с торной тропки, оторви да брось, словом. Однако не скажи – камень знают, народ по этой части бывалый. Ну, увидели они, что профессор приехал, и давай его вроде экзаменовать: откуда, мол, изумруд этот? А это, говорит, не изумруд вовсе. Берилл, говорит, с Адуя. Ну и прочее такое. Видят мужики, что профессор вроде кумекает, знает камень-то. Тогда один из них, угрюмый такой, молчун, и говорит: а вот это тебе, хоть ты и профессор, ни в жизнь не угадать – откуда. Новое, говорит, место нашел, никто еще не знает… Посмотрел Крыжановский камни, похмыкал, и так и сяк повертел, на мужика этак зорко глянул и спрашивает его: как, мол, они к тебе попали? Это, говорит, с Забайкалья, аквамарины-то. Мужик с лица побледнел, забрал камни, сложил их в кисет и говорит: ничего ты не знаешь, профессор, век я живу на Урале, никуда с него не уезжал, наши камни, местные, а где нашел, не скажу. И ушел. Владимир Ильич сначала смутился будто, а потом – к начальнику партии. Стал документы смотреть. И, что ты думаешь, нашел ведь там бумагу, где сказано, что был тот мужик в Забайкалье. А зачем скрывает? Навели на том забайкальском руднике справки. Оттуда пишут: было у нас такое дело, контору ограбили, аквамарины марочные выкрали. Трое рабочих после этого убежали – их рук дело, значит. Среди них и тот, о ком запрашивали. Так вот и поймали субчика. Это тебе не хита наша горемычная, а самонастоящий грабитель.

…Хита, хитник. Забытые за ненадобностью слова. Так звали на старом Урале горщиков, промышлявших камни-самоцветы тайком, без оформления заявок на месторождение. Но что тут было хищнического и тем более хищного, Михеев попять не мог. Охота за камнем – это свободный поиск. На всю тайгу заявку не подашь, никакой мошны не хватит. Вот и промышляли тайно, храня каждый при себе приметы своих фартовых местечек.

Перед первой мировой войной, на съезде горщиков, созванном знатоком и любителем уральского камня художником Денисовым-Уральским, выяснилось, что 93 процента участников съезда привлекались к ответственности за хиту. Кто-то крикнул из зала, что из 150 участников не найдешь и десяти, которые не побывали бы в тюрьме.

Трудное это было дело, неблагодарное, и только истинная любовь к камню двигала теми, кто не оставлял этого занятия. Хорошо, если «фартнет», тогда – кум королю. Можно коровенку купить, одежонку справить, прохудившуюся крышу починить. А если нет – соси лапу целый год, слушай, как ревут голодные ребятишки, смотри, как жена, роняя в квашню слезы, замешивает на них отруби с лебедой…

Да и пофартит если, сколько еще горя примешь с находкой! Тут же, как муха на мед, прилетит перекупщик, подпоит, заберет за гроши камни, а сам их продаст в городе за большие рубли. Избежишь перекупщика, сам в город пойдешь– еще больше намучаешься. Крупные дельцы-магазинщики, всякие там Липины да Баричевы, знали, как обвести мужика вокруг пальца. Так собьют цену, что и обратной дороги домой не оправдаешь – копейки какие-то выпросишь за добрый камень. А он, камень-то, через месяц-другой уже в Петербурге, а то и в Париже за сотни, да что сотни – за тысячи рублей идет у видных ювелиров.

А сколько вокруг ожидало мошенников, вымогателей, темных грабителей! Сколько горщиков осталось у своих закопушек в тайге с проломленными черепами, скольких в вечную кабалу обратили пауки-перекупщики!

Нет, не мед это дело, не мед. Недаром в сказках, легендах и песнях Урала самоцветные камни всегда сравниваются с застывшими слезами людскими!

– Кулон с аметистом бразильским. Хорош камень, да только наши, мурзинские, погуще цветом будут. Так, Данилыч?

– Так, так, Петя. А ты помнишь, как Сергей Хрисанфыч Южаков ожерелье из аметистов подбирал? Все с Ватихи да с Тальяна – копей мурзинских… «Вот добуду, говорит, сюда, в леву сторону, еще два камня, и сам в Париж повезу, у них глаза на лоб полезут». Восемь лет подбирал.

– Диадема бриллиантовая с кунцитами, – продолжал Блиновских.

– Хороши бриллиантики, – задержал в руках Колташев драгоценное украшение. – Африканские, я думаю.

– Похоже, – поддержал Блиновских.

– А что, наших, уральских, не попадалось ли? – спросил Михеев.

– Наших – нет, – ответил Блиновских. – На Урале алмазов, можно сказать, нет. Вот, правда, Кондратий Данилович со мной не согласен по этой части.

– А как согласишься, если сам их находил, – с неожиданной для него живостью откликнулся Колташев. – Есть на Урале алмазы. Только мало их еще искали. Павлик Попов на Крестовоздвиженских промыслах еще в прошлом веке находил. Граф Шувалов на Нижегородской выставке шкатулочку с алмазами со своих уральских приисков показывал. Сам я на Положихе находил. Это еще Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк описывал…

– А ты расскажи, расскажи, – подзуживал его Блиновских.

– И расскажу. Не совру. Хоть и не все верят. А вот Александр Евгеньевич верит. Спроси Ферсмана-то, он скажет. А было, значит, так. Мыл я рубины на Положихе. Осенью. Да что осень – зима, считай, была, уже снег лежал, в варежках робил. Ну, отмыл я в ковше два камешка. Светлые, но на тяжеловес не похожие. Один – маленький, с карат, а то два, другой – много поболе. Карат, думаю, в сорок. Ну, я маленький-то кристалл – в рот, за щеку, чтобы не потерять. А большой куда? Много не думая – в варежку его, в напалок. Вечером пришел домой, трясу, трясу варежку – нет ничего. Смотрю: в напалке-то дыра. Потерял, значит. Потом маленький-то камень в Тагил снес, к Шорину Дмитрию Петровичу. Хорошая коллекция у него была, любил камень, знал его. Посмотрел он мою находку, кричит: «Где взял?» На Положихе, говорю. «Да ведь алмаз это, Кондратий!» Неуж, говорю, алмаз? Не попадало еще мне такого. «Алмаз, алмаз, точно тебе говорю». Тут-то я и пожалел, что большой камень потерял: шутка сказать – сорок карат! Дмитрий Петрович потом все это рассказал своему другу, Дмитрию Наркисовичу, а тот уж после в книге описал. Есть алмазы на Урале, есть. И сам еще не раз находил, но только уж махонькие, в дело не годные. А кристаллизации правильной – чистый октаэдр, восьмигранник, значит.

– Пиши, – прервал его Блиновских, видимо не раз слыхавший этот рассказ. – Пояс из мелкого жемчуга с одиннадцатью крупными рубинами, с осыпью из мелких бриллиантов и рубинов. Цена камней… Сейчас подсчитаем… Выходит – семьдесят пять тысяч записать надо.

– Славная опояска, толково сделана, – похвалил Колташев.

– …Колье бриллиантовое, с жемчугом и рубиновой подвеской. Пятьдесят тысяч… Давай, что там еще есть?..