Текст книги "Золотой поезд. Тобольский узелок"

Автор книги: Владимир Матвеев

Соавторы: Юрий Курочкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

– Начнем, ребята, – как ни в чем не бывало обратился Михеев к печникам, показывая на очерченный прямоугольник.

Снова застучали топоры, брызнули осколки кирпича, потянулись облачка бурой пыли. На этот раз Михеев смотрел не туда, а на Пуйдокаса.

– Садитесь, Константин Иванович, – указал он на топчан и даже смахнул с него перчаткой пыль.

– Благодарю, – коротко ответил Пуйдокас, но остался стоять, прислонившись к стене с заложенными назад руками. Он уже явно беспокоился, бросая быстрые, напряженные взгляды на работающих и раздраженно отмахиваясь книгой от летевшей в его сторону пыли, которой он там, внизу, словно не замечал. Михеев открыл окно, и пыльное облачко поплыло на волю.

Когда обломок кирпича упал внутрь, обнажив в стене черный глазок пустоты, Пуйдокас закрыл лицо руками и сел на подвернувшийся ящик.

Но тут Михеев отвернулся от него: его слух снова уловил пустоту. Опершись ладонями на топчан и откинувшись назад, он вглядывался в расширяющийся пролом. Еще пять-шесть ударов, и…

Он невольно вздрогнул, услышав вопль Пуйдокаса. С искаженным лицом тот подскочил к стене и вцепился в кирпичи, пытаясь расширить пролом. Печники в удивлении отступили, вопросительно глядя на Михеева, как и оперативники, двинувшиеся было к Пуйдокасу. Но Михеев чуть заметно махнул им – не мешайте.

Срывая в кровь руки и чертыхаясь, Пуйдокас рвал стену, ожесточаясь ее сопротивлением. Выхватил у печника топор, стал с яростью, не глядя, колотить им, отплевываясь от летящих в рот брызг.

Наконец, можно стало увидеть, что там, внутри. Пуйдокас заглянул. Потом выпрямился, вытер окровавленной рукой пот с лица, обессиленно выпустил топор и, коротко выругавшись, отошел к окну. Стоял там, тяжело дыша и отплевываясь.

Все бросились к пролому. Мешая друг другу, стукаясь лбами, заглядывали в смутную темь, курящуюся красноватой пылью… Там, на дне, сквозь обломки кирпича виднелись лишь обрывки бумаги и заскорузлая, с пятнами глины, тряпка. Вытащив бумагу с помощью мастерка, Михеев разглядел кусок газеты и с удивлением прочитал ее дату: июнь 1924 года…

– Это как же…

Но он не успел докончить. Все рывком повернули головы к окну – на грохот железа с крыши. Там, на фоне синего весеннего неба вырисовалась грузная фигура Пуйдокаса и тут же исчезла. Растопыренная, словно в прощальном приветствии, четырехпалая ладонь у края карниза – последнее, что увидел Михеев.

Выбежав с черного хода во двор, Михеев еще с крыльца разглядел на грязно-сером снегу темное пятно – тело Пуйдокаса.

Воображение уже рисовало страшную картину: кровавый мешок костей и мяса, размозженная голова, брызги мозгов на заледенелых плитах двора…

Ничего этого не было. Пуйдокас боком лежал на куче перемешанного со снегом мусора, подтянув колени к груди. Ни крови, ни разбрызганных мозгов. Пальцы руки, откинутой в сторону, слабо сжимались и разжимались, будто разгоняя усталость или призывая кого-то.

Михеев наклонился над Пуйдокасом. Один его глаз заплыл сплошным синим кровоподтеком, зато другой хищно сверкнул из-под нависшей густой брови.

– Что с вами? Вы можете говорить? – спросил Михеев прерывающимся голосом.

– Пся крев!.. – просипел коснеющим языком Пуйдокас, сверля единственным зрячим глазом Михеева. Потом вздохнул и закрыл и этот глаз.

– Грех-то какой! Упал, стало быть? – услышал Михеев голос и обернулся. Сзади стоял дворник, при фартуке и с лопатой в руках.

– Ба!.. Да это печничок никак… – сказал дворник, вглядываясь в лицо Пуйдокаса.

– Какой печник? – раздраженно спросил Михеев, но, вспомнив, что все они сегодня печники, чертыхнулся.

Сотрудник побежал за машиной.

В больнице, куда привезли Пуйдокаса, профессор – полный желчный старик с жестким ежиком седых волос над большим морщинистым лбом – после осмотра больного сказал, отчужденно глядя на Михеева:

– Жить будет. Однако какого черта он?.. Впрочем, это ваше дело. Серьезных повреждений, опасных для жизни нет. Хотя с позвоночником еще не все ясно. Рентгена, к сожалению, пока нет – барахлит. Диагностируем по способу Эскулапа. Но речи лишен надолго. Может быть, навсегда. Передвигаться тоже сможет не скоро. За транспортабельность не ручаюсь. И вообще – выйдите пока отсюда.

– Но он же что-то пытался сказать мне там, на месте падения. Кажется, выругался…

– Удивительно, – недоверчиво и даже иронически посмотрел на Михеева профессор. – Но не невозможно. Нервный спазм…

Обратный путь опять привел Михеева к злополучному дому. У ворот все с той же лопатой в руках стоял дворник и приветливо, как знакомому, улыбнулся.

– Как, будет жить печничок-то ваш, или уж все, царствие небесное?

– Знакомый он вам, я вижу? – осторожно спросил Михеев.

– Знаком не знаком, а видал, – усмехнулся старик.

– Жить будет, но ушибся сильно.

Собеседники были явно заинтересованы в продолжении разговора, стараясь, однако, не показать этого друг другу.

– Ишь ты, повезло. С экой верхотуры свалился… Папиросочкой не угостите?

– Пожалуйста. Звать-то не знаю, как…

– Зови Акимом. Васильевичем, значит.

Закурили, выжидательно поглядывая друг на друга – кто сделает первый ход.

– А где ж вы с ним виделись, Аким Васильевич? – решил взять на себя инициативу Михеев.

– Здесь вот и виделись. У ворот. Этак же вот беседовали.

– Когда?

– Года полтора-два, надо быть. Постой… Лето было. Значит, скоро два.

– Да уж расскажи, что и как. Вспомни.

– Интересуешься? – со вкусом потягивая душистую папиросу, понимающе прищурился дворник.

– Есть интерес.

– Да что тут вспоминать-то, – играл в таинственность дворник, догадываясь, что беседа эта неспроста. – Пришел вот так же. Меня встретил. Спрашивает, не надо ли печи-дымоходы проверить. Он-де слышал, неисправности есть. – А ты можешь? – говорю. Потому вижу – облик не тот, на мастерового не похож. Опять же руки чистые, нет того, что у нашего брата, кто с грязью да с сажей дело имеет. Могу, – говорит. Ну, можешь, так иди к начальству. Оно такие дела решает. Мы народ рядовой, сполняй, что приказано.

– Пошел?

– Пошел. Только не вышло ничего. Начальство сказало: средств на ремонт нет. Тот говорит: я дорого не возьму, потом отдадите. Нет, не согласились. Так он, печничок-то, недели через две еще раз пришел – бесплатно, говорит, сделаю, у меня, говорит, здесь родственник учится, зимой мерзнет, жалко, говорит.

– И разрешили?

– Нет, не допустили. Конференция какая-то случилась, делегатов на время поселили. Некогда, говорят, дядя, потом сделаем. Так и ушел ни с чем, печничок-то… Этак же вот на прощанье постояли, покурили. Я его спрашиваю: не состоите ли в родстве с хозяином старым с Лександром Иванычем? – А что? – говорит. – Да с лица вроде чем-то смахиваете. – Нет, говорит, не состою. Не знаю такого. Недавно здесь, издалека приехал.

– А ты, Аким Васильевич, и старого хозяина знал? – перешел на «ты» Михеев.

– Знал, – выдохнул через ноздри дым дворник, с сожалением поглядывая на догорающую папиросу. – Дом-то его в казну забрали, а фатеру ему оставили. Выбрал себе почему-то повыше, аж на самом верху. Я в истопниках тогда ходил. Ну, и видел его, конечно, пока он в Польшу не уехал.

– Как он жил тут, чем занимался? – спросил Михеев, предлагая раскрытый портсигар.

Вежливо и осторожно вытащив папиросу крупными негнущимися пальцами, дворник повертел ее в руках и пристроил за ухо, под шапку.

– Про то не знаю. Это лучше его дружка спросить, Ивана Карлыча. Эвон дом-то наискосок, с палисадничком. Часовой мастер Иван Карлыч, так и спроси. В шахматы все играли с Лександром-то Иванычем. Мудреная игра. Сколь ни смотрел на других, одолеть премудрости не смог. Не по мне.

– Ну, что ж, спасибо, Аким Васильевич, за беседу.

– Чего уж там… Мы тоже кумекаем, что к чему. Пригодится, значит, разговор-то?

– До свидания, Аким Васильевич, – попрощался, не отвечая, Михеев.

Иван Карлович оказался дома, удержанный приступом радикулита. Покряхтывая и держась за спину, он поднялся навстречу нежданному гостю и, узнав, что того интересует, тревожно задумался, пропуская сквозь кулак узкую, клинышком, бородку.

– С Александром Ивановичем Пуйдокасом, – начал он, солидно откашлявшись, – я действительно встречался. Многие годы. Наши… э-э… магазины стояли рядом. Да и жительством недалеки были. Мой магазин, часовой, как всем известно, разграбили белые, даже побили при этом, знаете ли… Какой рекламный Бурэ пропал, вы бы видели! Весь город должен помнить – танцующая маркиза, с музыкой и четверть-часовым боем… Впрочем, простите, отвлекся. Так вот, встречаться, не скрою, встречались. И часто. Но дружить… Как вам сказать… Нет, не дружили. Все-таки разные люди. Я не разделял его… э-э… крайних взглядов.

– Когда он уехал в Польшу?

– В двадцать четвертом. По репатриации. Как поляк. Хотя родился и вырос в России и никогда прежде в Польше не бывал. Его родители, это верно – выходцы из Прибалтики.

– Он увез с собой в Польшу какие-нибудь… ну, ценные вещи, что ли? Ведь жить-то ему там на что-то надо было.

Часовщик хотел откинуться на спинку кресла, но закряхтел от боли, вызванной резким движением.

– Э-э… Не знаю. Не был посвящен.

– Но могли знать по рассказам?

– По рассказам… э-э… По рассказам кое-что знал. Но ведь, сами понимаете, рассказы – это… Я за них не отвечаю.

– Ну, что ж, давайте – не отвечая.

Рассказы, за которые не хотел отвечать Иван Карлович, оказались рассказами самого Александра Ивановича Пуйдокаса.

Для выправки репатриационных документов ему, конечно, пришлось предварительно побывать в Москве. Вернувшись оттуда, уже с визой и паспортом в кармане, он, собравшись в дорогу, пришел попрощаться со старым другом и, разоткровенничавшись после стаканчика-другого, хвастливо заявил, под секретом однако, что теперь-то он не пропадет. Зная, что провезти ценности через границу не удастся, он сумел пристроить их к багажу одного дипломата, отбывающего на родину. Взял у него расписку с правом получить по ней все добро там, в Варшаве, в министерстве иностранных дел. С тем и уехал.

Однако года через два в Омске побывала, проездом в Харбин, жена Александра Ивановича, Мария Вацлавовна. Проливая слезы, она поведала о злоключениях семьи в Панстве Польском. Надеждам Александра Ивановича на безбедную жизнь сбыться не довелось, судьба решила иначе. Дипломат, которому он доверил свои драгоценности в надежде провезти их через границу контрабандой, оказался мошенником. В министерстве, куда пришел с его распиской Пуйдокас, на нее посмотрели с улыбкой. Они сами не прочь предъявить тому пану дипломату некоторые претензии. Но, увы, он где-то в бегах, удрал в другую страну, сменив обличье и имя. Расписка написана на частном бланке пана дипломата и силы документа, увы, не имеет.

Александр Иванович от огорчения слег. Да так и не вставал больше – Мария Вацлавовна похоронила его и осталась оплакивать свою вдовью долю. Не очень еще взрослый сын попробовал стать кормильцем семьи, но в условиях жесточайшего кризиса, охватившего в те годы Польшу, приличного заработка найти так и не смог. Поехал искать счастья в другие края. В Харбине кое-как устроился шофером и был рад этому – жить, хоть бедно, можно. Вызвал к себе мать. Вот она и поехала к нему.

– Я могу все это записать с ваших слов и попросить вашу подпись? – спросил Михеев.

– Э-э… Как угодно. Но, сами понимаете, я отвечать не могу…

– За свои-то слова отвечать можете?

– За свои… э-э… могу.

Михеев наскоро записал показания. Иван Карлович вывел свою каллиграфически четкую подпись с курчавым росчерком.

– Благодарю. Будьте здоровы, – попрощался Михеев.

– Желаю и вам здравствовать, – расшаркался, держась за поясницу, Иван Карлович.

– Где ты пропадаешь? – встретили в Управлении. – Тебе срочная телеграмма.

«Что там еще?» – обеспокоенно думал Михеев, спеша по длинному коридору в указанную ему комнату.

Телеграмма гласила: «Анеля Пуйдокас покончила самоубийством срочно выезжайте».

У Михеева опустились руки.

Клад императора

– Вот так, – встретил Михеева Патраков в своем кабинете, сумрачно складывая бумажную гармошку. – Анеля Викентьевна приказала долго жить. Мужу. А он, оказывается, тоже. Что там случилось?

Михеев рассказал.

– М-да… – вздохнул Патраков. – Досадно, конечно, что все так получилось.

– Знаю, виноват – на минуту отвлекся, и вот… – развел руками Михеев. – Но разве предусмотришь? Если человек задумал такое, то сделает. Он ведь мог просто о стенку головой – в такой ярости был. А я, что ж – готов отвечать…

– Ну, ты очень-то не терзайся, – сдержанно успокоил его Патраков. И Михеев оценил это необычное для начальника доверительное «ты». – Твоей вины тут нет. Всего не предусмотришь, это верно. Жить он, твой парашютист, будет, а что расшибся, так ведь никто его не толкал на это. С чего бы он все-таки, как думаешь?

Михеев, прежде чем ответить, помолчал.

– Добра жалко.

– Это-то ясно, – усмехнулся Патраков. – Какого?

Михеев снова замялся, потом угрюмо и виновато ответил:

– Своего.

– Как – своего? – отбросил Патраков уже совсем почти законченную бумажную гармошку. – Вы ж за царским добром гонялись, за тобольским кладом?..

Но Михеев будто ждал этого удивления и, оправившись от смущения, заговорил твердо и убежденно:

– За чужое добро он не стал бы с жизнью расставаться, пусть это даже и царское добро было бы. Не такой уж он правоверный монархист. Для него царь и бог – свое добро.

– А может, он царское добро уже считал своим?

– Тогда он его давно бы пустил в дело, – спокойно парировал Михеев, казалось, неотразимый удар Патракова. Тот молча взглянул на него и вновь принялся складывать бумажную гармошку.

– Вы смотрите, что получается, – с жаром продолжал Михеев. – На какие-то средства он в годы нэпа обзавелся рядом солидных предприятий. Из Тобольска таких средств он привезти не мог – большинство пропало в банках или обесценилось. То, что было у него чужого, он стал считать своим и реализовал. Позднее, когда нэп кончился, опять обратил добро в портативные ценности, но уже другого порядка – менее подозрительные и более удобные для реализации. И он, да и не он один, знал, что в Тобольске где-то осталось гораздо более существенное богатство. Вероятно, все же в монастыре…

– Ты думаешь?

– Уверен. Не уверен лишь в том, что оно и посейчас там лежит.

– Уверенность – дело хорошее, но факты важнее, – буркнул Патраков.

– Знаю, – уныло согласился Михеев. – А что, кстати, с женой Пуйдокаса, с Анелей?

– А что с Анелей, – насупился Патраков. – Тоже что-то недосмотрели, хотя вроде и тут никто не виноват… Соседки по камере заметили: мучается от боли, а что с ней не говорит. Позвали врача. А остальное… На вот, читай.

Михеев взял поданные ему листы с актами и докладными. Патраков, хмурясь, следил за тем, как он жадно пробегал глазами по строчкам.

Да, Анеля Викентьевна придумала себе жестокую смерть. Разломав алюминиевую ложку на мелкие острые кусочки, проглотила их. Раны пищевода, желудка и кишок были так серьезны, что врачи уже не смогли спасти ее. Перед смертью передала дежурной сестре записку для мужа: «Прости, что так получилось. Но, поверь, я не знаю, как этот план попал в мои бумаги. У меня его не было, ты мне его не давал, ты это знаешь. Но знаю, что ты не простишь мне, и не хочу терзаться этим».

– План ложный! – зло бросил Михеев, оторвавшись от чтения.

– Ты думаешь?

– Теперь – знаю. Потому он его и положил поближе к Анеле, чтобы отвести следы в сторону. Сам же ее и убил, выходит. А в этом тайнике никогда ничего не было. Тогда же устроили другой. И никому не сказали о нем – для надежности. Даже Анеле. План же сохранили. На случай, если, скажем, те же Кобылинские или кто другой потребуют клад или выдадут его местонахождение. Вот, дескать, все правильно, был тут клад. Был да сплыл. А где, нам неведомо.

– Хитро.

– Выходит, так.

– А не чересчур хитро? – прищурился Патраков. – Доказать сумеешь?

– Постараюсь.

– Постараешься… Удастся ли еще. Пойдем-ка к Свиридову. Ждет, – сказал Патраков, взглянув на часы.

– Ну, рассказывай, герой. Что там натворил?

Свиридов, непосредственный начальник Патракова, в Управлении был человеком новым. Лишь недавно его перевели с повышением из какой-то дальней области, где он сумел быстро выдвинуться. Но к стилю работы нового начальства уже привыкли, и Михеев поймал себя на том, что вопрос был сформулирован именно так, как он и ожидал.

Слушая доклад, Свиридов вышел из-за стола и прохаживался по кабинету, заложив руки назад, время от времени останавливаясь перед Михеевым и хмуро разглядывая его.

– Прошляпили, значит, – резюмировал он раздраженно, когда Михеев закончил. – Этаких свидетелей, понимаешь, выпустили из рук. Не все предусмотрели, выходит. А кто за это отвечать будет?

– Я, – сглотнул слюну Михеев.

– Эва, открытие сделал… А за потерянное время кто ответит? Ведь чуть не год крутишься вокруг да около, а результатов – ноль целых ноль десятых. Отвечать, понимаешь, мне.

Михеев с надеждой посмотрел на Патракова, словно ища защиты. Тот сидел, облокотившись на стол и подперев подбородок рукой, будто хотел таким образом накрепко закрыть рот.

– Что будем делать, Патраков? – обратился к нему Свиридов. – Операция провалена, это факт. И нечего больше беллетристикой заниматься, драгоценности ваши – тю-тю, уплыли. Закрывать надо дело. А об этом, – он кивнул на Михеева, – еще поговорим…

– Закрывать, по-моему, еще рано, – отозвался, не меняя позы, Патраков. – Закрыть всегда успеем. Надо еще взвесить кое-что. Не все ниточки до конца дотянуты. Дело не простое, гарантии успеха никто дать не мог.

– Дотягивать, дотягивать… – проворчал Свиридов, снова усаживаясь за стол. – Мы не у тещи в гостях. Дел много, а вы тут…

Вернувшись к себе, Патраков и Михеев подавленно молчали.

– Что думаешь делать дальше? – спросил Патраков, отбросив надоевшую гармошку.

– Монастырь… – вздохнул Михеев.

– Значит, с чего начали, к тому и пришли, – усмехнулся Патраков. – А данные?

– Данные есть.

– Беллетристика? – опять улыбнулся Патраков.

– Да, и беллетристика тоже. Вот смотрите, – достал из папки свои записи Михеев, – как тянутся к Тобольску все те, кто имел какое-то отношение к драгоценностям. Хотя Тобольск для них город отнюдь не родной и ничто их с ним не связывает. Даже, прямо скажем, опасный для них, бывших царских прислужников. Ну, у Кобылинской, положим, там мать жила – она перевезла ее еще перед отъездом в Сибирь. Но, вернувшись-то из Омска, она прожила в городе сколько? Больше двух лет, до двадцать второго года! Каменщиков живет там до двадцать пятого. Чемодуров – до своей смерти, в девятнадцатом году. Владимировы – до тридцатого, да еще и после зачем-то наведываются. Преданс – аж до сегодня, никуда не выезжая. И Гусева тоже вернулась из Сибири в Тобольск, пусть ненадолго. Жильяр был зачем-то в монастыре, специально приезжал из Екатеринбурга в августе-сентябре восемнадцатого года. Волков – тоже где-то вслед за ним.

Заметьте, съездил после этого во Владивосток – и опять ненадолго в Тобольск, в монастырь. Неподалеку, в Тюмени, долгое время, до последних лет, жили Ермолай Гусев и Сергей Иванов – царские лакеи. Похоже, что они все – как приклеенные к Тобольску, не могут расстаться с ним, а жить здесь им и невыгодно, и небезопасно. И Пуйдокас тоже вернулся в двадцать шестом в Тобольск. Жил по двадцать девятый. Распутать надо этот тобольский узелок.

– Все это совпадения, за которыми может ничего не стоять.

– Но ведь мы только на этих «может, не может» и вели все дело. Фактов, документов у нас в руках никаких не было, – взмолился Михеев.

– Это верно, – согласился Патраков. – Начальник тут погорячился. Я уверен – оттает. А тебе пока… Слушай, ты когда в отпуске был?

– Года два назад. А что? – обеспокоенно спросил Михеев.

– Иди-ка ты пока отдохни. И начальству глаза мозолить не будешь, и мозги свои проветришь.

– Гоните, значит?

– Гоню, – спокойно взглянул на него Патраков.

– А дело – в архив?

– Это еще посмотрим.

– Ну что ж, – вздохнув, встал Михеев. – Разрешите идти?

– Иди. Да не куксись, как мышь на крупу. Всякое бывает.

Патраков вышел из-за стола и положил на плечо Михееву руку с негнущимся указательным пальцем.

– А вернешься… Словом, помни: я не меньше тебя хочу верить в успех.

– Спасибо, – сказал Михеев и, ссутулившись, пошел к двери.

Через день, получив путевку в дом отдыха и побросав в чемоданчик нехитрый отпускной скарб, Михеев отправился на вокзал.

Пошел нарочно пешком, словно отдаляя минуту, когда придется сесть в поезд и почувствовать себя рядовым отпускником, позабывшим о службе, о деле, которому отдано столько времени, сил и нервов. И хотя утренний ветерок весело трепал полы его плаща и сгонял к горизонту последние тучки, предвещая погожий день, на душе у Михеева было совсем не так сине и безоблачно, как сегодня на небе.

«Черт меня знает, – честил он себя, – где я мог прошляпить, как сказал Свиридов? Конечно, дело начальства требовать и строжить, но… Где в этом запутанном клубке тот кончик, который поможет распутать все? Сколько их было в эти месяцы, кончиков-то. Но ведь опробовать ложные кончики и отбросить их – дело тоже необходимое. Как это… метод исключения – говорили на курсах. А в деле этом не все еще исключено, нет… Ну, ничего, отдыхай, Михеев, хотя это для тебя не отдых, а, скорее, мука. Есть еще кончики, есть. Ощущение такое, что он, нужный кончик, где-то совсем близко, рядом, вот-вот попадет в руки, и тогда развяжется, наконец, запутанный тобольский узелок. А пока – езжай себе в Тавду и отдыхай, как приказано…»

Михеев подошел к кассе и пробежал взглядом таблицу стоимости проезда. Где она, Тавда? Талица, Туринск, Тюмень… Тюмень?..

– Один до Тюмени, – протянул он в окошко кассы деньги и, довольный, рассмеялся. Кассирша недоуменно осмотрела себя, но, не найдя ничего смешного, обидчиво поджала губы.

– Ты?! Какими ветрами? – вытаращил на него глаза Саидов. – Что не предупредил? Срочное что-то?

– Очень срочное, – играя в серьезность, ответил Михеев. – Отдыхать, Саша, приехал. В отпуск по приказанию начальства. Рыбку половить, зайцев пострелять.

– А мамонтов не хочешь? Какая тебе сейчас охота, сроки вышли. А рыбку… Рыбку можно. Только не в мутной воде, случаем, ловить будешь?

– Кто меня знает, – хохотнул Михеев. – В какой придется, куда приведешь. Ты сам, чай, тоже рыбак?

– Бывало. Ловил штанами пескарей. Нет, ты не темни, говори, зачем приехал?

– Говорю тебе – отдыхать. Будто у вас тут места для отдыха плохие?

– Как кому, – усомнился Саидов. – Цари сюда добрых людей ссылали – отдыхать, значит. А нам ничего, якши. На курорты не ездим, здесь хорошо.

– Ну, так вот, считай меня тоже тоболяком. Приюти где-нибудь на сеновале, снасть какую ни на есть рыбацкую дай, а остальное уж моя забота.

– Это можно, – обрадовался Саидов. – Отдыхай, не пожалеешь. У нас хорошо. Кто понимает… А по рыбалке я, извини, не спец. Это вот сын у Анисьи Тихоновны – тот дока по этой части. Помнишь хозяйку твою, не забыл? У нее, кстати, и устроишься. У меня, боюсь, не поглянется: опять приращение семейства. Пацаниха ночью будить станет.

– И это дело. А уж по ягоды – вместе. Идет?

– Тут в самую точку попал. Хоть каждый выходной. Ягодничать я люблю.

К вечеру Михеев уже сидел в знакомой кухонке вместе с Анисьей Тихоновной и ее сыном, запивал крепким кирпичным чаем вкусные шаньги с картошкой.

– Рыбка – это хорошее дело, – гудел неожиданным для его небольшого роста раскатистым баском сын хозяйки, Андрей Иванович, утирая полотенцем выступающий на лбу и шее обильный пот. – Я, к примеру, окуньков люблю. Рыба вкусная, что в ухе, что на сковородке. Берет, долго не думая, а вытащить нелегко – умение требуется. Леску всегда вслабину закидывай. Он – хвать, а ты не торопись тащить, подай ему запас лески-то, ужо когда натянет, тогда и тащи – твой будет. Лови в тихих местах, у обрывистых берегов, где коряг много, по дну он там, шельмец, держится.

Михеев и в самом деле с интересом слушал рассказы бывалого рыбака.

– А сетью брать рыбку не любите? Улов-то сразу какой!

– Сеть не люблю. Это дело промысловое или там компанейское. Ну – улов большой, ну и что? Мне ни к чему, нам с маманей ведерка хватит. Зато посидишь в свое удовольствие на бережку, ветерком свежим речным подышишь, думку свою подумаешь – таково хорошо. А сеть не по мне, не уважаю. Не любительское это дело, тут всегда жадностью пахнет.

Он на минуту задумался о чем-то и, опрокинув чашку на блюдце вверх дном, обратился к матери:

– А знаете, маманя, нашелся ведь хозяин тех сетей. И не угадаете кто. Хозяин дома сего!

– Да ну, скажи, пожалуйста, – удивилась Анисья Тихоновна.

– Каких сетей? – полюбопытствовал Михеев.

Андрей Иванович не спеша скрутил цигарку и пыхнул в сторону форточки дымом.

– Да было тут дело такое. Заявляется к нам в милицию человек. Так и так, говорит, охотился в тайге и обнаружил замаскированную землянку. Вскрыл. А там сети, в промасленную парусину завернутые, добротные, норвежские, и мотор с баркаса, тоже надежно упакованный. Заподозрили хищение, было такое дело года два назад на рыбной пристани. Но пристанское начальство не признало добро своим. Стали искать, чье. И – никаких следов. Словно черти лесные заховали. И вот только вчера один старикан вспомнил: томиловское, говорит, это. И Томилова знаю, жила, говорит, мужик, что надо. Когда удирал из Тобольска, схоронил до случая. А теперь, говорят, в Казани плотничает, видел его там кто-то из наших. А Томилов – это тот самый, кому дом принадлежал, где мы сейчас живем.

– Томилов? – переспросил Михеев, привычно пропуская чем-то знакомую фамилию сквозь фильтр памяти. Он уже почти не слушал продолжавшего свои рыбацкие байки Андрея Ивановича, сосредоточенно думая о своем. И вот – стоп! Нашел.

Дождавшись паузы и притворно зевнув, он пожелал хозяевам покойной ночи и, закрыв за собой дверь, бросился к чемодану, где лежала тетрадь с только ему одному понятными записями.

Так и есть. Томилов – это тот единственный из знакомых Мезенцевой, которого она не захотела признать знакомым. Даже, кажется, более чем просто знакомый. Тобольский узелок чуть-чуть послабел.

– Скажи-ка ты мне, пожалуйста, адрес той самой древней старушки, у которой, помнишь, опорки совсем худые были. Агния, кажется, – попросил он на другой день Саидова.

– На, возьми, – подал ему Саидов адрес, порывшись в бумагах. – Что тебе еще от нее понадобилось? Взять с нее, ровно, мы с тобой все взяли. Впрочем, твое дело. Может, вызвать сюда?

– Нет, что ты, не надо. Я – так. В гости. – И Михеев похлопал рукой по лежавшей на коленях обувной коробке.

– Задобрить хочешь?

– Жалко ведь – старуха. Ноги больные. А я не разорюсь как-нибудь.

Бабку Агнию он нашел на одной из окраин Тобольска, в махоньком двухоконном домишке, подслеповато глядевшем в переулок из-за кустов калины.

– Ты, Дементий, что ли? – откликнулась она из-за ситцевой занавески за печкой, скрывающей кровать, в ответ на приветствие вошедшего в избу Михеева. – Не пришла еще хозяйка, гудка не было. Зайди после. А я вот занемогла, ноги к погоде ломит, спасу нет. Ох, не берет меня бог. Сама мучаюсь, людей мучаю…

– Я к вам, бабушка, – сказал погромче Михеев, тщательно вытирая ноги и хмуро оглядывая немудрящую внутренность избы.

– Сейчас, ино, встану. Погоди.

– Да вы лежите, – подошел к кровати Михеев.

Но старуха уже села, откинув занавеску.

– А, начальничек, – узнала она. – Доброго здоровья. Помню тебя. Хорошо обошлись со старухой, извозчика дали. Ни в жизнь не езживала на таком. Спасибо. А то мне, старой, долго бы плестись до дому… Чего пожаловал?

– Хочу спросить, бабушка. Не обо всем тогда переговорили, – начал Михеев. – Когда игуменья умерла, вы в тот день безотлучно при ней были?

– Безотлучно, батюшка, безотлучно. Куда мне было отлучаться?

– Не помните ли, кто в тот день побывал у игуменьи?

– Дело давнее, где упомнить всех-то…

– А что, много перебывало? Очень это важно, бабушка, знать. Вспомните, пожалуйста.

Старуха задумалась, опустив голову. Потом, подняв слезящиеся глаза на Михеева, расплылась в беззубой улыбке.

– Нет, помню… Тихо у нас в тот день было. Как на особицу, мало кто заходил. Дня два-три перед этим, надо быть, ГПУ приезжало, вот все и сидели по кельям, как мыши. Ждали, что дальше будет. А в тот день – вот и верно, не забыла – Устинья-странница у меня сидела и таково-то долго рассказывала о святых странствиях своих. Весь день, почитай, и беседовали, никто не мешал. Мешал бы, так ушла. Это уж я верно говорю, до игуменьи в тот день никто не приходил. Только наши. Препедигна, помню, была, она и последнее дыхание матушки приняла. Зашла к ней с самоварчиком, а вскорости выбежала и кричит: «Матушка преставилась!» Ну, а мы…

– А еще кто?

– Ты не торопи. Дай вспомнить. Так-то все, по порядку, я лучше вспомню…

– Мезенцева, Рахиль то есть, не была ли?

– Рахиль не была. Она в ту пору уехала. Накануне приезжала, это верно.

– Как – накануне? – удивился Михеев.

– А вот, скажем, сегодня матушке умереть, а Рахиль вчерась была. В деревню за ней посылали. Она не то мать, не то отца хоронила, ну и жила там неделю ай две… Ну вот, приехала она, провела весь день наедине с матушкой и опять уехала. После уж вернулась, через сколько – не помню. Где вспомнить, старая стала, совсем старая…

– А еще кто?

– Ну, там послушницы заходили, в келье прибрать, постель застлать, посуду вынести – где их всех упомнишь.

– А из мирских?

– Из мирских – нет, не было. Откуда им, не до того в те поры.

– Томилов не был ли, купец?

– Тот день не был. Его-то бы запомнила, хороший мужик, обходительный, бога не забывал. Игуменья его привечала. А в тот день не заходил. Чего не было, того не было.

– А Рахиль знала его?

– Как не знать. С малых лет знала. Еще когда у отца-матери жила. Из-за него, можно сказать, и в обитель ушла.

– То есть?

– Любились они, а Василию отец согласия не давал. Другая у отца на примете была, с приданым хорошим. Василию бы выделиться да взять Марфу-то за себя… Марфой ее в миру звали… А он не посмел отца ослушаться, женился, как было велено. Ну, а Марфа в монастырь пошла: родители у нее богомольные, не препятствовали, рады, что дочь христовой невестой станет. Только она долго еще, лет пятнадцать, постриг не принимала, ровно все ждала чего-то. Так в послушницах года до двадцатого и ходила. Зато потом сразу благочинной стала – порядки все монастырские хорошо знала, городским подворьем столь времени ведала. По представлению игуменьи архиерей ее и рукоположил сразу же… А после, как разогнали монастырь, у архиерея жила в доме, прислуживала. Потом у Василия Михайловича, до поры пока он не уехал и дом у него не отняли.

Старуха заметно устала, голова ее клонилась все ниже, сникал голос, срывавшийся на шепот. Увлеченная воспоминаниями, она, как видно, не прочь была бы продолжить разговор, но Михеев решил дать ей покой. Сунув незаметно под подушку сверток, он встал.