Текст книги "Золотой поезд. Тобольский узелок"

Автор книги: Владимир Матвеев

Соавторы: Юрий Курочкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

– Ага, вот видишь! – обрадованно закричал Саидов.

– Ничего не вижу. Вот и надо эту логическую цепочку вопросов строить так, чтобы ты мог твердо знать, когда он врет, а когда нет. И почему врет. Вот в этом мы с тобой, может, и оказались недостаточно крепки и умны.

– Значит, ты тоже считаешь, что продолжать дело бесполезно?

– Нет, не считаю. Но, честно скажу, как продолжать его – еще не знаю. Ты знаешь?

– Если тоже по-честному, как и ты – нет, – с улыбкой сознался Саидов, поигрывая костяшками на счетах. – Но, хоть наугад, а продолжать надо.

– Наугад – это плохо. Без системы поиск не поиск. Вот и давай-ка осмыслим сейчас, что мы имеем.

– Давай, – согласился Саидов.

– Есть сигнал: в монастыре хранилось драгоценное ожерелье бывшей царицы…

– Так, – отложил Саидов косточку на счетах.

– Нет, ты не ту костяшку кладешь. Клади ту, что означает сотню.

Саидов сменил костяшку.

– Так вот, встает первый вопрос: было оно или не было? О том, что было, все говорят лишь с чужих слов, никто из опрошенных не может утверждать, что видел именно его. Документов на то, что ожерелье было в монастыре, тоже, конечно, не оставлено. Так? Значит, из ста шансов половина – долой: пятьдесят за то, что оно было, пятьдесят – что не было.

Сбросив костяшку, Саидов отложил ниже пять других.

– Предположим, было, – продолжал Михеев. – Но сохранилось ли оно? Могло сохраниться. А могло и исчезнуть из тайника уже давно: времени-то ведь прошло немало. Сбрасывай пятьдесят и клади двадцать пять…

– Оно могло исчезнуть из монастыря, но сохраниться в другом месте, – заметил Саидов, произведя на счетах операцию.

– Это уж другая версия. Важная, интересная, но не та. Ее мы рассмотрим отдельно. А пока пойдем дальше… Если ожерелье сохранилось, то доступно ли оно нам?

– Как это? – не понял Саидов.

– А так. Представь себе, что тот, кто знал тайник, умер или уехал. В таком случае лишь совершенно маловероятная случайность поможет натолкнуться на тайник. Практически учитывать ее нельзя.

– Двенадцать с половиной, – снова щелкнул Саидов костяшками.

– В другом случае мы имеем: и ожерелье все еще в монастыре, и есть на свете человек, который знает, где оно спрятано. Но двенадцать ли с половиной наших шансов из ста за успех? Нет, Саша, верных – меньше.

– Давай дальше, – предложил Саидов, недовольно глядя на счеты.

– Дальше так. Если и есть человек, знающий тайник, то в одном случае мы можем найти его, а в другом – нет. Ведь это может быть какое-то совсем незаметное, нами не предполагаемое лицо. Никто другой о нем не знает, сам он о себе, конечно, ничего не говорит. Может так быть?

– Может, – вздохнул Саидов, щелкая на счетах.

– Но вот, наконец, мы нашли человека, к которому сходятся все нити, и мы можем доказать… понимаешь – доказать, что он участвовал в укрытии ожерелья. А ты уверен, что нам удастся в этом случае найти ожерелье? Я – нет. Он знает, что никто больше на свете не знает, где именно оно хранится. Может указать на ложный тайник и сказать, что ожерелье исчезло, кто-то уже нашел его. Может сказать, что он в свое время сам вскрыл тайник и передал ожерелье кому-то другому. Укажет на такого, кто давно умер или, скажем, уехал за границу, и попробуй опровергнуть это, уличить его во лжи.

– Уж только бы найти такого, – пробурчал Саидов.

– Значит, если мы и наткнемся на такого человека, это еще не полный успех, а возможная половина его. А сколько весит эта половина, Саша?

– Три целых и сто двадцать пять тысячных, – подвел итог Саидов.

– Вот эти три из ста и считай вероятностью успеха. Зато верными. Все остальное – может быть, а может и не быть. Три шанса. Тысячные можешь отбросить.

Саидов задумчиво курил, глядя на три костяшки, оставшиеся на счетах.

– Да… Малинин и Буренин. Арифметика.

– И логика. Хотя и примитивная. А теперь посмотрим, в чем состоят эти три шанса. Есть ли среди опрошенных нами человек, знающий тайну?

– Спрашиваешь. Знать бы…

– Кое-кого мы можем сразу вычеркнуть из списка: у кого алиби, у кого явная непричастность, у кого еще что. Но как из тех, кого можно подозревать, выбрать нужного, как уличить его?

– Чего там гадать – спрашивать и спрашивать, пока не скажут.

– Измором брать? Могут и в этом случае не сказать. Ты и знать не будешь, есть ему что сказать или нет. А время идет…

Михеев встал и с хрустом потянулся.

– На что ж ты тогда рассчитываешь? В чем они, твои три шанса?

– В чем? – переспросил Михеев. – Один в том, что кладохранитель – назовем его так – среди тех, кого мы нашли. Второй – среди тех, кого они назвали, но мы еще не разыскали. А третий – среди тех, кого и они не назвали, и мы еще не разыскали, а он есть и даже где-то, может быть, совсем рядом.

– Мудрено, – покрутил головой Саидов.

– Да, особенно если вспомнить, что у нас есть еще и вторая версия.

– Что ожерелье не в монастыре?

– И не у монашек.

– У отца Алексея, что ли? Болтовня, я думаю, это.

– Кто его знает… Проверить все же надо. Да и не он один мог быть кладохранителем. В этом направлении мы с тобой еще тоже не работали.

– Вот и давай работать, – оживился Саидов.

– А время? Знать бы, что идешь по правильному следу, наплевать бы и на время. А вдруг зря? Ведь всего-то у нас три шанса из ста. Год пройдет, пока все ниточки перепробуешь. Кто нам позволит год наугад работать?

– Черт-те что, – уныло согласился Саидов.

За день до отъезда Михеева неутомимый Саидов сумел-таки разыскать Препедигну. В миру она звалась Прасковьей Архиповной Мироновой.

Дородная расплывшаяся старуха в тяжелом ковровом – несмотря на теплую погоду – платке, заколотом под подбородком булавкой, вошла в кабинет, тяжело дыша и отдуваясь, отчего ее нижняя губа то отвисала, то втягивалась в беззубый рот. Уставила на Михеева вопросительно-настороженный взгляд узких с отечными веками глаз из-под кустистых, похожих на шевелящихся тараканов, бровей.

О себе Миронова рассказывала нехотя, словно не понимая, о чем ее спрашивают. О других же говорила охотно, с неожиданной живостью.

Михеев задал ей вопрос о близких знакомых игуменьи.

– Степаниду кривую запиши, она матушке мед с пасеки возила и бражку-медовуху. Николая Егорыча с пристани – большой вклад в монастырь когда-то внес, иконостас обновил тщанием своим, за что и был у игуменьи завсегда обласкан вниманием и молитвами, – диктовала она Саидову, как дьячку поминальник, тыча скрюченным пальцем в край стола. – Чегодаеву вдову, из города она, мадерцей снабжала матушку, а в прочем баба непутевая была, все знали… Томилова Василия Михалыча – икорку нам доставлял, лодки наши чинить своих людей посылал. Похоже, что деньги свои матушка ему в рост давала. Через Рахилю с подворья тобольского…

«Рахиль – это ведь, кажется, Мезенцева? – вспоминал Михеев. – Но она как будто отрицала свое знакомство с ним. Почему бы это? Кто из них врет?»

– Отец Алексей изредка захаживал, – продолжала Миронова, тыча пальцем и колыхаясь всем своим тучным телом. – Толкование мирских событий изъяснял матушке. Газетку иногда читал… Не знаю, кого тебе и назвать еще, всех, кого вспомнила, сказала.

– А Петропавловского Степана Антоновича не вспомнили?

– Такого не помню. Не всех ведь знала, где их всех-то знать.

– А вот он вас знал. Деньги, говорят, вы с ним прятали.

– Эку несуразицу на человека наплетут. Не знала я его, так как же прятать с ним что-то могла? Не говори уж ничо-то.

– Да ведь у нас это не франко-потолок взято, – ввернул Михеев входившее в моду словцо. – Вот послушайте-ка.

Он раскрыл одну из папок на заложенном бумажкой листе и не спеша, поглядывая после каждой фразы на Миронову, прочитал:

«Моя давняя знакомая, Препедигна, просила меня в 1923 году спрятать доверенные ей монастырские ценности – 1300 рублей в золотых монетах, серебряные ложки и прочее. Я сложил все это в железную банку и зарыл, в присутствии Препедигны, в лесу по дороге к Жуковке. А потом перепрятал все это в другое место, уже один. Здесь они и были найдены по моему указанию».

Миронова, слушая, оставалась спокойной, только шумнее засопела, расслабив отвисшую нижнюю губу. Когда Михеев кончил читать, она сипло хохотнула.

– Ловишь? Умер он, батюшка, в двадцать пятом. Как бы он сказал тебе это? Не с того же света.

– А он это даже сам и записал. И не на том свете, а на этом. И еще до двадцать пятого года. Итак, во-первых, вы его знали?

– Может, и знала, да забыла.

– Во-вторых, ценности вы все же прятали, хотя раньше отрицали это.

Миронова молчала, выжидательно глядя на Михеева.

– В третьих, вы с Петропавловским спрятали золотых монет на сумму в тысячу триста рублей, а получили для этого больше – две тысячи. В-четвертых… – перечислял Михеев, тыча пальцем в стол, как недавно тыкала Миронова. – Впрочем, давайте по порядку. Снова да ладом, как говорят. Вы же видите, что нам многое известно…

– Раз все тебе известно, так чего спрашиваешь? Пиши сам, – проворчала Миронова.

– Ну что ж, и запишу. Пишите, Саидов… Я, Миронова, признаюсь, что скрывала свое участие в укрывании ценностей. Дело было так… Может, все-таки лучше сама продолжишь?

– Что уж… Пиши, – наклонила голову Миронова, будто рассматривая свои пухлые, в переплетении вен, руки на коленях.

Саидов записывал.

– Дело было так. Когда закрывали монастырь, ко мне в келью пришла старая монашка. Ни имени, ни фамилии ее сейчас не помню, знаю, что потом она умерла…

– Я напомню, – прервал ее Михеев. – Селафаилой ее звали.

– Ну, пусть Селафаилой…

– И не умерла она. Зачем же хоронить живого человека?

– Нашли, значит?.. Пиши… Пришла старая монашка, по имени Селафаила, и передала мне узелок с золотыми монетами. По ее словам, там было на две тысячи рублей, но я не считала…

– Считала, Прасковья Архиповна, считала. Нехорошо обманывать. Стыдно это.

– Бросишь стыд – будешь сыт. Ну, пусть считала, чтоб тебя, – рассерженно отмахнулась Миронова. – Ну отсыпала себе малость. Пить, есть, на черный день, на смертный час надо?

– На смертный час семьсот золотых рублей не многовато? – заметил Саидов.

Старуха метнула в его сторону сердитый взгляд и, не отвечая, продолжала:

– Золотых монет было на две тысячи рублей, но семьсот рублей я взяла себе и хранила на черный день…

– Понемногу тратя их, – подсказывал Михеев.

– Сначала я прятала сверток… – пытаясь не обращать на него внимания, продолжала Миронова.

– В шкатулке царской… – продолжал подсказывать Михеев.

– И это знаешь? – скривилась в подобии усмешки Миронова.

– В шкатулке этой, – отстукивал пальцем слова Михеев, – у игуменьи раньше хранились разные драгоценности, в том числе ожерелье бывшей царицы…

– Разные драгоценности, – в тон ему повторила Миронова, не замечая насторожившихся вдруг глаз Михеева.

– Вот так-то лучше, Миронова, – похвалил Саидов, положив перо и встряхивая затекшую кисть руки.

– И куда вы их потом девали? – спросил Михеев.

– А их там уже не было.

– Как не было? Вы же говорили, что были.

– Это ты говорил. Может, и были, откуда я знаю. Тебе виднее.

– Хитрите, Миронова?

– И ничего я не хитрю. Слыхала я, что было так у игуменьи какое-то царское добро, а сама не видала. Игуменья-то при мне померла. Одна я при ней была. Ну и, думаю, чего добру пропадать, лучше уж я схороню. Как зашлась матушка-то в кашле, посинела вся, пала на пол, я от страха бежать хотела, да смотрю – она уж не дышит. Ну, я и обшарила келейку. Нашла за киотом шкатулку, завернула ее в платок, а тут покажись мне, что идет кто-то. Я с испугу и выбросила ее в форточку, в сад. А потом уж побежала к людям – матушка, мол, преставилась!.. Ночью подобрала шкатулку-то, принесла к себе, открыла, а там вата белая да бисеру для вышивания пригоршни две. Лестовки у нас им разукрашивали.

– А может, и еще что-то было? С чего бы это игуменье бисер хранить за киотом?

– Вот как перед богом! – перекрестилась Миронова.

– Ну, бога-то вы, я смотрю, не очень боитесь. Вон на семьсот золотых рублей его нагрели…

– В чем грешна, в том грешна, а чужой грех на душу брать не хочу.

– Как теперь проверишь?..

– Можно проверить. Шкатулку так с той поры и не открывали. В том же платке завернутая лежит.

– Где? – удивился Михеев.

– В завозне у меня, в сундуке под лопотиной старой. Боюсь показывать: на ней «Боже, царя храни» вырезано.

В тот же день шкатулка, о которой было столько разговоров, нашлась. Она спокойно лежала на дне сундука в пристрое дома, где Миронова жила у сестры.

Похоже, что шкатулку действительно с тех пор не трогали: была она завернута в пропахший затхлостью платок с плотно слежавшимися складками. Внутри шкатулки, как и говорила Миронова, на слое пожелтевшей ваты лежала блестящая россыпь бисера.

– Вот тебе и ожерелье, вот тебе и сияние волшебное, – сказал Михеев, сердито захлопнув крышку и сдвинув шкатулку. – В этом, вероятно, и источник всех заблуждений.

Саидов, сидя на углу стола, хмуро рассматривал резную надпись: «Боже, царя храни». Старательно сделанная из грушевого дерева шкатулка была украшена не только этой надписью, но и многочисленной безвкусной резьбой. Флаги, короны, мечи, ленты, венки и пушки, взятые, несомненно, с ремесленных картинок лубочных изданий. Не верилось, что эта базарная вещица могла стоять в дворцовых палатах.

– Чепуха какая-то, – сплюнул Саидов. – Та ли все-таки это шкатулка? Давай спросим старуху еще раз.

– Давай.

Миронова, оказалось, знала и историю шкатулки.

Да, шкатулка никогда не стояла в царских палатах, хотя и называлась царской. Делал ее каторжник Хохлов в Томском остроге. По чьему-то совету он задумал изготовить и преподнести ее в дар наследнику престола, впоследствии ставшему царем, Николаю Романову, возвращавшемуся в 1891 году из августовской поездки на Дальний Восток.

Вояж этот был памятен Николаю. Над его злоключениями в Японии похохатывали в великосветских гостиных, шепотком злословили в кабаках, потешались в иностранных газетах и журналах и даже, напустив двусмысленного тумана, в некоторых русских изданиях. Дело в том, что наследнику-цесаревичу русского престола, сунувшемуся в городе Отсу куда-то без обычной в таких случаях свиты сопровождения, японский полицейский наставил шашкой на августейший лоб здоровенную шишку. Инцидент этот, скорее смешной, чем опасный, был выдан в официальных кругах за покушение на священную особу наследника, и в память «чудесного избавления от несчастья» по всей России служили молебны, закладывали храмы и монастыри.

Хохлов, в расчете на царскую милость, изготовил шкатулку с затейливой, но безвкусной резьбой и с дозволения начальства решил преподнести ее Николаю, посетившему Томск на обратном пути из Японии. Конечно, через вторые руки. Подхалимствующие чиновники, рассчитывая обрадовать высокого гостя, попробовали почтительнейше вручить сие «свидетельство любви народной», но наследник, нервно дергавшийся при одном упоминании о «чудесном избавлении», брезгливо отодвинул пальцем, затянутым в перчатку, шкатулку в сторону и повернулся к ней спиной. Чиновники сконфуженно ретировались.

Непринятый дар, к которому, однако, прикоснулся царственный палец, забрал к себе местный архиепископ Макарий. Желая осчастливить старых знакомых, он при какой-то оказии переслал ее в Ивановский монастырь, игуменье Дружининой. Там и хранилась шкатулка в почете под именем царской, хотя ее вернее было бы называть каторжной.

Все это подтверждалось заметками в местных газетах и рассказами старожилов, и основания не верить рассказу Мироновой не было.

Но куда девалось содержимое шкатулки, виденное Липиной и другими? Неужели там игуменья всегда хранила лишь бисер?

Миронова непритворно всплакнула, видя, что ей не верят, а оправдаться нечем. В стремлении доказать свою искренность она даже решилась поведать о всех деталях своего участия в операции по укрытию монастырских ценностей, хотя об этом ее уже не спрашивали: ценности-то эти были давно найдены.

Однако Михеев терпеливо выслушал, а Саидов старательно записал ее рассказ.

«В 1919 году, во время отступления белых, кажется в августе, меня и монашку-канцеляристку Серафиму Короткову вызвала к себе игуменья Дружинина. И сказала нам: „Надо спрятать ценное монастырское добро, чтобы уберечь его от Чека, когда придут красные. Я для этого нашла укромное местечко“.

По ее указанию мы с Серафимой, втайне от других, перетащили ночью из покоев игуменьи в старую монастырскую церковь несколько каких-то коробок и кожаный мешок. В церкви имелась заброшенная лестница, о которой никто не знал. По ней мы и забрались в какое-то темное помещение. Там игуменья показала нам потайное место, обнаружить которое было очень трудно. Туда мы сложили все, что принесли, забросали старой рухлядью, замуровали вход и разрушили лестницу, будто ее и не было.

Кожаный мешок, который мне досталось нести, оказался очень тяжелым, пуда два с чем-нибудь, хотя и невелик по размерам. Что в нем находилось, я не знаю. Помню только, что игуменья сказала: „Вся ценность здесь, в этом мешке“ – и велела дать клятву, что мы никогда и никому, ни под каким видом, даже под страхом смерти, не выдадим тайну.

Больше я этого мешка не видела, но слыхала, что через некоторое время его перепрятали на новое место. Будто бы его зарыли в монастырском саду, в цветнике, под клумбой, что к стене на выход. Если заходить по задним воротам, то на правой стороне, недалеко от садовой решетки.

Как я узнала, игуменья применила хитрый порядок: одни только рыли или готовили тайник, другие – только прятали в него, а третьи – или, может, даже четвертые – перепрятывали. Это для того, чтобы запутать следы, если кто выдаст тайну.

И все же после смерти игуменьи, узнав от кого-то о спрятанных монастырских ценностях и серебряной утвари, весом до восьми пудов, чекисты все это нашли и увезли. Искали тогда в саду, в малиннике, изрыли весь сад – копали канавы в разных направлениях. В те дни Серафима сказала мне: „Знаешь, ведь если бы они прокопали канаву на пол-аршина дальше, то нашли бы мешок, что мы с тобой прятали в церкви, а потом я перепрятывала. В нем и шкатулка царская была“. Но когда мы с ней пошли смотреть это место, оказалось, что мешка уже там не было, его опять перепрятали, видимо, тогда же, еще при игуменье».

Увы, все это было интересно, но бесполезно. В последние дни Саидов с помощниками несколько раз побывали в монастыре и облазили все его закоулки. Нашлось немало старых тайников, но все они были пусты.

– Не могла ли игуменья передать что-нибудь на сохранение отцу Алексею? Они, как вы говорите, знакомы были, – спросил Михеев Миронову на прощанье.

– Могла. Вполне могла. Если небольшое что. Только… – замялась Миронова.

– Что – только?

– Только едва ли передала. Ненадежный человек был отец Алексей. Бражник, картежник, жадный до чужого. Ему вон государь золотую шпагу наследника доверил на сохранение, а он, говорят, присвоил, не отдал слугам, когда пришли за нею. Слыхано ли дело – царя обокрасть! – горестно качала головой Миронова.

– Уж если бога можно на семьсот рублей нагреть, то чего же с царем церемониться? – не удержался от язвительной реплики Саидов.

Утром, собираясь к отъезду в своей уютной комнатке, к которой успел привыкнуть за это время, Михеев по инерции все еще продолжал обдумывать: все ли он сделал, что мог, так ли сделал? Насколько распутался тугой тобольский узелок?

Начальство, посылая его, дало понять, что оно и само сознает малую вероятность успеха, но его, Михеева, задача – доказать эту маловероятность, чтобы больше не возвращаться к вопросу и с чистой совестью сдать письмо-сигнал в архив. Или же, наоборот, представить доказательства перспективности дела.

Что же он, Михеев, скажет там, в Свердловске?

Доказать маловероятность, а по сути дела невозможность успеха, нетрудно. Но с чистой ли совестью он будет доказывать это? Ведь еще не все ниточки прощупаны, узелок не распутан. Существуют непреложные три шанса успеха. И вторая, совсем почти еще нетроганная, версия. Нет, о невозможности он говорить не будет…

А о чем будет? О перспективности? Три шанса из ста на перспективность. Большего же он, к сожалению, представить ничего не может.

Так как же быть?.. А пусть вот так и будет – он скажет все так, как есть, отказавшись от мысли подбирать доказательства под какой-то заранее намеченный вывод. Маловероятность? Да. Но не невозможность. Перспективность? Гм… Как сказать… Но не полное отсутствие перспективы. Так они скажет.

– Так и скажем! – произнес он вслух, бросив в чемодан платяную щетку и оглядывая комнату – не осталось ли чего своего.

– Ты мне? – окликнула его из кухни Анисья Тихоновна. Сквозь приоткрытую дверь оттуда доносился аппетитный запах отдыхающих после печи рыбных пирогов. Заботливая хозяйка готовила Михееву дорожные постряпушки.

– Это я сам с собой, Анисья Тихоновна, – весело откликнулся Михеев.

– Приятно, значит, поговорить с умным человеком?

– Вот именно, – согласился, улыбнувшись, Михеев.

Он скинул гимнастерку и взял стаканчик бритвенного прибора, собираясь пойти за горячей водой, но у дверей остановился– хлопнула входная дверь и со двора в кухню вошел кто-то посторонний.

– Доброго здоровья! – приветствовал хозяйку женский голос.

«Ну, раз женщина, значит, надолго», – подумал Михеев и, отойдя от двери, занялся принесенной утром газетой. Однако сосредоточиться не удалось: разговор сквозь неплотно прикрытую дверь был довольно хорошо слышен.

– Нет, милая моя, не могу, не проси, – убеждала гостью Анисья Тихоновна. – Я бы ничего, да сын не велел. Дом, говорит, казенный, неудобно это – брать нам что-нибудь на сохранение.

– А ты уважь. Сын-то не узнает. Зачем ему знать… – негромко настаивала просительница. – Я в долгу не останусь.

Приглушенный голос ее показался Михееву знакомым, но гостья, по-видимому, сидела спиной к его комнате, и ее речь он разбирал с трудом.

– Да, господи, не надо нам ничего, что ты! А от Андрея своего я отродясь не таилась. Да и зачем это? Мало в Тобольске голбцев, что ли? Через весь город два мешка к нам повезешь, неуж ближе нет?

– Есть-то есть, да ведь здесь знакомее. Сколько лет жила, привыкли, – не сдавалась гостья.

Анисья Тихоновна дипломатично молчала, давая понять, что решения не изменит.

– Что, приехал сын-то? – спросила после выжидательной паузы гостья, указывая, очевидно, на комнату Михеева.

– Нет еще, на неделе жду. Гость там, Андрея знакомый.

«Умно конспиративничает Анисья Тихоновна, молодец! – отметил про себя с улыбкой Михеев. – Сыну следует, научилась».

– Ну, нельзя так нельзя, – заявила гостья, скрипнув стулом. – А согласишься, очень благодарная тебе буду, что уважила.

– Не обессудь, – вздохнула хозяйка.

Услышав стук захлопнутой двери, Михеев вышел в кухню.

– Что это за гостья у вас была?

– Знакомая одна. Картошку на семена купила, просится в голбец к нам. Раньше она когда-то здесь жила и привыкла, говорит, к старому месту. Я бы и пустила, да Андрей не велит. Ну, собрался? Пирожок-то уж остыл, дай уложу тебе.

– Спасибо, Анисья Тихоновна. Напрасно вы это, пропитаюсь как-нибудь.

– Вот то-то и оно, что как-нибудь. Наживешь язву в желудке от пристанской да вокзальной снеди. Знаю я вашу жизнь перелетную. Мой-то тоже все в разъездах. Приедет – худущий, в чем душа держится…

Вечером Михеев, тепло попрощавшись с доброй хозяйкой, выехал на пристань.

Найдя на пароходе свою каюту, опустил створку окна, чтобы выветрить запах карболки после недавней дезинфекции, и постелил постель, надеясь сразу же уснуть. Но быстро – не удалось. И долго ворочался, возвращаясь памятью то к одному, то к другому из впечатлений последних дней.

Как из якорного клюза, поползла длинная цепочка бессвязных мыслей-видений. Обелиск Ермака на крутом берегу… Николай Романов, разгуливающий по саду губернаторского дома… Бульвар против Управления, теперь уже, наверное, вовсю вскипевший зеленью… Анисья Тихоновна, заботливо укладывающая в его чемодан свои постряпушки…

Последнее, на чем остановилась цепочка, был голос женщины, услышанный утром за стеной, на кухне у Анисьи Тихоновны. «Где все-таки я его слыхал раньше?» – больше из любопытства, чем из нужды, вспоминал он. И наконец обрадованно вспомнил: это же голос Марфы Мезенцевой, как он не узнал его сразу! И, вспомнив, тут же заснул.