Текст книги "Золотой поезд. Тобольский узелок"

Автор книги: Владимир Матвеев

Соавторы: Юрий Курочкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

– Ну, спасибо, бабушка. Устала, небось? Живется-то как?

– Как старой живется… Доживаю вот свой век. Не приберет господь никак. Спасибо Петровне, приютила старость мою. Сама не в достатке, видишь, – обвела она головой избу, – а бедную старуху приветила, пригрела. Робит день-деньской, а я ей даже обеда сварить не могу, совсем занемогла.

– И не помогает вам никто, не навещает?

– Кому мне помогать? Сытый голодного не разумеет. Да я и не голодная, много ли мне надо. Картовочку пожую, чайком запью – и сыта… А навещать, было дело, навещали… Вот Марфа… Не привыкла я ее Рахилью-то называть, все Марфа да Марфа всю жизнь была, только уж под старость, в двадцатом году Рахилью стала…

– И часто она вас навещала?

– Где часто, однова только и была. Рыбки принесла солоненькой, творожку криночку. Вспомнила, вишь, нашла.

– Когда же она была у вас?

– Да вот, кажись, сразу после того, как я у вас с ней повстречалась.

– Что она вам рассказывала, когда приходила?

– О себе мало что говорила, живу-де у добрых людей, кормят, говорит, поят. Больше все меня спрашивала.

– О чем?

– Как живу, то да се. И об этом спрашивала, чем, дескать, начальники интересовались. Я говорю – о монастыре. Как жили, как молились, когда его закрыли. А больше ничего не рассказывала. Я ведь помню, слово давала вам не сказывать, о чем разговаривали. А уж слово дала, сполнять надо.

– Ну, доброго здоровья вам, бабушка. Поправляйтесь…

Михеев легонько коснулся ладонью ее пергаментной сморщенной руки.

– Спаси тебя бог, касатик, – проскрипела старуха вслед.

Нет, не пришлось порыбачить Михееву, половить красноперых окуней у крутых берегов Тобола. К удивлению еще даже не успевшего подготовить снасти Андрея Ивановича, он собрался в обратный путь. Но, понимая службу, Андрей Иванович не стал докучать расспросами.

– Нужно – значит, нужно, чего уж там, – сказал он забеспокоившейся Анисье Тихоновне: не остался ли чем недоволен гость.

Саидов же, которому Михеев рассказал о своем визите к Агнии, ликовал:

– Верно говоришь. Это кончик надежный. Надо тянуть его. Хитро ты связал одно с другим, я б, пожалуй, недотумкал. Буду ждать, дорогой, возвращайся скорее. Не взять ли их заранее?

– Ни в коем случае. Трогать пока не будем, – сдерживал его Михеев. – А ты пока вот что… Разыщи и вызывай из Казани Томилова. А за Мезенцевой организуй догляд, чтоб о каждом шаге ее знать. Сделай, пожалуйста, это поосновательнее и… потоньше, что ли.

– Не беспокойся.

Еще неделю спустя Михеев вернулся с полномочиями на продолжение операции. К его удивлению, Свиридов охотно подписал командировку, заметив при этом:

– Смотри там – поменьше беллетристики. Валюта нужна, понимаешь, очень. Вон как строить размахнулись, – кивнул он на развернутую газету.

Саидов ввалился в кабинет Михеева, когда тот уже собрался уходить. Он оседлал стул, лицом к спинке, и, раскачиваясь на нем, доложил:

– Все в порядке, товарищ начальник. Наблюдение работает. Мезенцевой о приезде Томилова сообщили.

– Ну и как?

– Сидит дома. Картошку перебирает. А вечером вышла. Ходила квартиру для Томилова искать.

– Нашла?

– Как не найти… Особенно с нашей помощью. У кого бы ты думал? У тетки жены моей. Рахиль это не знает, я к тетке не хожу: богомольные они, а я коммунист. К тому же татарин, нехристь. Мне и так чуть выговор не сунули, за то что теща ребенка нашего тайно окрестила.

– Квартира – это хорошо, – одобрил Михеев.

– Чего хорошего? – удивился Саидов. – Жить-то ведь будет на Казенной, на наших харчах.

– Там посмотрим, – уклончиво заметил Михеев. – А ты тетку навести, нехорошо. Двоюродная теща вроде. Ну, хоть завтра к вечеру.

– А что я там буду делать, у двоюродной тещи в гостях?

– Это я тебе потом скажу. А пока пойдем-ка, друг, спать. Завтра с утра пораньше пойдем мы с тобой, Саша, в томиловский дом.

– Это еще зачем?

– Клад искать.

– Ты скажешь, – усмехнулся Саидов, одеваясь. – Так бы все быстро…

– Быстро… Мы и так с тобой эвон сколько мозги сушим и себе и людям. Кончать надо. Начальство требует.

– От приказа бы только зависело… – вздохнул Саидов. – А где этот томиловский дом, кто в нем живет? Почему я не знаю?

– А ты и в самом деле не знаешь? – всерьез удивился Михеев. – На вот, читай адрес.

Саидов взял бумажку и вытаращил глаза: это был адрес жилого дома горотдела милиции, где Михеев останавливался в прошлый приезд.

В этом месте правый берег Иртыша переходил постепенно в просторный луг, в бурные весны заливаемый половодьем. Старый дом Томилова, неказистый, но добротный, на совесть рубленный пятистенок под железной крышей, с прочными воротами из двух вершковых плах, ничем особенным не выделялся среди своих собратьев. К берегу усадьба выходила огородом, а другой межой примыкала к ограде бывшего мужского монастыря.

– Ты что, по старой своей хозяйке соскучился? – донимал Саидов Михеева по дороге к дому Томилова, прыгая через лужи и чертыхаясь в затруднительных местах, когда размер лужи превосходил его легкоатлетические способности. – Или думаешь, что милиционеры твой клад хранят?

– Сейчас поймешь.

– Мог бы сказать, – ворчал Саидов.

– Я и сам не все еще знаю, – с сожалением в голосе оправдался Михеев.

– Здравствуйте, гостеньки. Что рано? – встретила их Анисья Тихоновна. – Ай опять на постой, Михаил Сергеевич?

– Кто рано встает, тому бог подает, – так деды говорили, – отшутился Михеев. – На постой не на постой, а погостюем, если не прогонишь.

– Садись, гостем будешь. Чаю подать?

– Спасибо, пили уже.

Хозяйка поняла, что гости пришли не с бездельем, села и, оглаживая рукой скатерть, выжидающе поглядывала на Михеева и Саидова.

– Знаете вы, Анисья Тихоновна, – начал Михеев, – чей этот дом прежде был?

– Нет, не знаю, сынок. Мы приезжие. Только вот третий год живем. А до нас тут исполкомовские жили.

– И не бывал тут при вас никто по поручению старых хозяев?

– Не бывал ровно никто при мне.

– А вот та женщина, с которой, помните, вы разговаривали, когда я жил у вас, в тот приезд?

– Кто это?

– Да еще насчет картошки разговор вели…

– Марфа-то Андреевна? – оживилась хозяйка. – Эту помню. Она две зимы у нас картошку в голбце держала. Говорит – на семена. У вас, дескать, все равно голбец просторный и пустой. Почему не пустить? Пустила. Только она весной возьмет половину, а половину оставит – пользуйтесь, говорит, мне лишняя. Я не беру, сын не велел. А картошка за лето прорастет вся, гнить начнет. Сын ее потом выгребает да на свалку выносит. Ну, наказал мне – не пускай, говорит, больше, дом казенный, еще плесень разведешь. Я и не стала пускать. А она все ходит да просит – пусти да пусти. И что за корысть, за версту мешки нести, неуж ближе голбца не найти?

Михеев удовлетворенно взглянул на Саидова, но тот недоуменно пожал плечами.

– А можно нам у вас этот голбец осмотреть? – встал Михеев.

– Смотрите, не жалко.

Подполье и в самом деле было просторным – широким и глубоким, почти в рост человека. На полках вдоль стен выстроились банки и кринки – хозяйство Анисьи Тихоновны. В углу, у сопряжения нижних ряжей наружной и промежуточной стен, стоял на лежнях большой деревянный ларь без крышки. На дне его лежала грудка картошки.

– Вот и все богатство, – сказала Анисья Тихоновна, прикрывая рукой колеблющееся пламя свечи и подвигаясь к лестнице.

Однако Михеев, осмотрев подполье, уселся на ящик, не собираясь выходить.

– А что, если мы попросим вас, хозяюшка, дать нам лопату и, коль найдется, фонарь да посторожить нас здесь, чтобы ни мы никому, ни нам бы никто… Вы понимаете?

– Чего не понимать-то. Мне всегда все ясно – не болтай, вот и понятие, – ухмыльнулась хозяйка. – Сын воспитал.

– Вот и ладно.

Саидов принес лопату и фонарь.

– Ну, что? Где копать? – спросил он шепотом, не скрывая волнения.

– А черт его знает где… Посмотреть пока надо, – ответил тоже, не зная почему, шепотом Михеев. – Но где-то здесь наша Марфа что-то имела. Может, и клад, кто знает.

Михеев, все еще сидя, продолжал внимательно оглядывать подвал, подолгу присматриваясь к каждому его участку – пол, стены, потолок.

– Давай щупать. Каждый сантиметр. Те две стены твои, эти – мои, – показал он. – Пол мой, потолок – твой.

Саидов, встав на колени, принялся простукивать стены. Анисья Тихоновна наверху притихла, и только изредка откуда-то доносился скрип ее стула.

Спустя два часа, измазанные и потные, они поднялись наверх.

– С удачей? – поинтересовалась хозяйка, наливая воду в жестяной рукомойник.

Михеев пожал плечами. Саидов молча загремел умывальником.

С утра они снова сошлись в своем кабинете и сидели, прислушиваясь к гудкам пароходов со стороны пристани.

– А едет, точно? – спросил Михеев, втыкая в переполненную пепельницу очередную папиросу.

– Едет, проверил у Тюмени.

Саидов сидел на подоконнике, засунув руки в карманы и с интересом поглядывая на воробьиную суетню в залитом солнцем дворе.

– Ты у тетки был? – спросил его Михеев.

– Был. Даже самогону пришлось тяпнуть рюмашку для нового знакомства – со свадьбы не виделись.

– Все сделал?

– Все, как наказано.

– Наблюдение не снимай. Что слышно?

– Все так же. Сидит дома. Чу! – повернулся Саидов ухом к окну.

Издалека раздавался протяжный басовитый гудок парохода.

– Поезжай, – коротко распорядился Михеев. – И вези прямо сюда.

– Прямо? Так его ж вначале надо устроить – передать охране, место ему определить, на довольствие зачислить, – недоумевал Саидов, одеваясь.

– Ничего не надо. Бери под расписку сам и езжай сюда. Охраны не бери.

– Будто в гости к себе веду?

– Вот-вот, почти так, – ответил Михеев и склонился над папкой с материалами о Томилове.

Подобрались они не случайно – еще в 1925 году Томилов судился за скрытый от финорганов подпольный промысел, на котором покалечился один из рыбаков, что и помогло раскрыть все дело. Следствие было дотошным, материалов от него осталось много, но Томилов отделался штрафом и небольшой отсидкой – в общем-то преступление было не из серьезных.

Протоколы допросов и показания свидетелей достаточно обстоятельно характеризовали Томилова.

Томилов Василий Михайлович, 1876 года рождения, в документах писал – «из крестьян». Но свидетели показали: сын рыбопромышленника, державшего в кулаке всю рыбацкую голь в районе своих промыслов. Сын, энергичный и оборотистый, не отставал от отца – организовал новые промыслы, задешево скупал пушнину у хантов и мог бы смело сам вести дело. Но крутой нравом отец не хотел выделять сыну капитал на собственное обзаведение: помру, дескать, тогда все тебе, а пока и думать забудь, не то голяком выгоню. Лишь незадолго перед революцией капитал, изрядно упавший в цене, наконец, перешел по наследству Василию Михайловичу, который к тому времени обзавелся семьей. Революция и гражданская война довершили дело – состояния, как такового, почти не осталось. Но в годы нэпа Томилов снова быстро набрал силу, использовав припрятанное до поры промысловое оборудование и оснастку. В особо заметное положение, правда, не лез – понимал, что так спокойнее. Держал в отдаленных районах по пять-шесть артелей, из полутора десятков рыбаков каждая. Имел добрую баржу, на которой и свозил с промыслов рыбу в Тобольск. По-прежнему баловался пушниной. Но всем этим промышлял по возможности скрытно, стараясь не регистрировать свои предприятия, держась этаким трудягой-промысловиком.

Почуяв в воздухе новые веяния и поняв значение призывов к «ликвидации кулачества как класса», Томилов решил заблаговременно удалиться от возможных неприятностей, оставив на произвол судьбы свои законные и незаконные предприятия. Оставил и дом. Подсунуть его знакомым не удалось: не посмел оформить документы. Горсовет забрал дом в свой жилой фонд. Укатил Василий Михайлович хитро – сначала отправил куда-то семью, якобы в гости к родным, и только тогда потихоньку смылся сам. Ни он, ни семья вестей в Тобольск о себе не подавали, и следы их затерялись – вплоть до находки «клада» в землянке.

– С приездом, – приветствовал Михеев вошедших Саидова и Томилова.

Томилов поставил у стены свой фанерный баул и сел.

По обличью – типичный сибиряк, не то охотник, не то рыбак: крепко сбитый, кряжистый, с красивой «пугачевской» бородой, густой и курчавой, в редких сединках. Крупные и ловкие, привычные к труду руки спокойно лежат на коленях, словно напоказ. Черные широкие лепешки бровей над умными, с хитрецой, жаркими глазами сошлись в одну линию.

«Красивый мужик!» – отметил невольно Михеев, оглядывая Томилова, и приветливо улыбнулся ему.

– Как доехали, Василий Михайлович?

– Как положено арестанту, без лишних беспокойств, – ответил Томилов, обнаружив басовитый, с хрипотцой голос.

– Ну, это такой уж порядок. А арестантом мы вас не считаем.

Томилов прищурился – видимо, удивился, но виду не подал.

– Вызвали мы вас вот зачем, – пристально наблюдая за ним, начал Михеев. – Нашли мы здесь клад один. Говорят, что он ваш.

– Какой? – негромко осведомился Томилов, поглаживая бороду и пряча глаза под густыми бровями.

– А что, у вас много их тут было оставлено? Вот и перечислите.

Томилов помолчал, обдумывая ответ.

– Да ведь кто его знает, что вы кладом называете. За полвека-то чего не бывало…

– А все же?

– При белых золотишка коробочку схоронил, боялся – отберут. Да потом и сам не нашел, то ли выследил кто, то ли я место запамятовал.

– А еще?

– Ну, мешок соболей, это уж при красных, на черный день приберег… – вспоминал Томилов, все поглаживая бороду и поглядывая на Михеева. – Ложки серебряные жена еще в девятнадцатом, когда белые уходили, без меня в старом дому закопала – так больше и не видывала их.

– А еще что? – донимал его Михеев. – Поценнее что-нибудь?

– Поценнее? – прищурился Томилов. – Может, не мое нашли? Поценнее ничего не было.

– Ну, кто бы другой стал в ваших владениях что-то прятать. Без вашего участия не обошлось бы.

– Так ведь кто его знает… Нет, не помню такого, – решительно заявил Томилов, оставив бороду в покое и снова уложив руки на коленях.

– Так… Не хотите, значит, сказать.

– Отчего не хотеть? Сказать бы можно, только нечего. Если что запамятовал – напомните.

– Да что нам с вами в прятки играть, Василий Михайлович… Клад-то найден. Надо только вспомнить, как это было, да признать – то ли это самое. Чтоб других не путать. Тогда с вас и спросу больше нет.

Томилов снова надолго задумался.

– Нет, не упомню, – упрямо тряхнул он головой. – А раз нашли – покажите, может, и признаю. Тогда и скажу все.

– А мы думали, – разочарованно протянул Михеев, – что вы сами вспомните. Так вернее было бы.

Томилов молчал, угрюмо набычившись, всем своим видом давая понять, что сказать ему больше нечего.

– Ну, что ж, – встал Михеев. – Придется предъявить вам то, что мы нашли. Но, последний раз хочу спросить – может, сами скажете: что и как. Заранее оно лучше бы.

– Нечего мне пока сказать, – отрезал Томилов.

– Поедем, товарищ Саидов, – сказал, собирая бумаги, Михеев. – Проводим Василия Михайловича.

Томилов охотно признал своими предъявленные ему сети и мотор. Он даже словно повеселел, вспоминая, когда и как прятал их.

– Это вы верно говорите, – сказал он Михееву, похлопывая рукой по маслянистой поверхности двигателя. – Для нас, промысловиков, это самое большое богатство. Мы не купцы, нам не деньги для оборота нужны, а такое вот добро. Теперь его нипочем не достанешь. Зато найдешь – кум королю. Без всяких капиталов на ноги встанешь. И себя и других прокормишь.

– А хотелось бы снова на ноги-то встать? – спросил Саидов.

– Так ведь хотел не хотел, какой теперь разговор. Плотник я теперь, – усмехнулся Томилов. – Ликвидированы мы теперь как класс…

– Ну, что мне за это будет? – осведомился он, когда все вернулись в кабинет Михеева.

– А ничего. Сам все рассказал, прояснил дело, снял обвинение с человека, которого мы заподозрили в том, что он украл это добро с пристани, можно даже спасибо сказать, – успокоил его Михеев.

– И вам спасибочко, – солидно поблагодарил Томилов. – Теперь куда мне?

– А хоть куда. Вот вам пропуск. Идите, устраивайтесь с жильем – отдохнуть где-то надо, а у нас удобств особых нет. Найдете квартиру-то?

Томилов в раздумье поглаживал бороду, разглядывая пропуск.

– Как не найти, город большой. Прощевайте пока…

– Ты что? – удивился Саидов, когда Томилов ушел. – Ведь я его под расписочку…

– Ничего не случится, Саша. Так надо, – успокоил его Михеев. – А ты теперь распорядись: с Томилова глаз не спускать. С Мезенцевой тоже. Потом приходи, думать будем.

Вечером Мезенцева, закутавшись в шаль, глухими переулками пробралась на зады огорода саидовской тетки, к которой она, узнав о приезде Томилова, устроила его на квартиру. Василий Михайлович сидел на колоде, прислонившись к стене баньки, укрытой в кустах бузины. Увидев его смутно темнеющую фигуру и вспыхивающий огонек папиросы, Мезенцева огляделась и решительно перелезла через прясло.

– Погаси цигарку-то! – сердитым шепотом бросила она, подходя к Томилову и усаживаясь рядом.

– Здравствуй, что ли, Марфа Андреевна, – ответил он, затаптывая огонек.

– Будь здоров. Как устроился? Никто не видел?

– Все, как девка твоя посланная наказала. Лавку на кухне отвели, покормили. Хозяйка-то сродственница?

– Да нет, в монастыре в школе когда-то учились, помнит. Ну, что, зачем пожаловал? Добро проведать?

– Добро, Марфа Андреевна, твое, а не мое. Ты и проведывай, мое дело сторона.

– Ну, не говори, дело теперь наше, общее. Одной веревочкой связаны. Ты ж меня и уговаривал. А то бы лежать ему на дне Иртыша.

– Что уговаривал – правильно. Нельзя так добром распоряжаться. Ценности-то какие… Все пароходство Иртышское купить на них можно, да и еще останется.

– Нишкни ты! – прошипела Мезенцева. – В бане-то нет ли кого?

– Нет, на замке она.

– То-то… Ищут, слышь-ка, их.

– Ищут? Ишь ты… ну и как?

– Извелась я, Вася… – со стоном вырвалось у Мезенцевой. – Допрашивали нас опять. Меня, Препедигну, Варвару, Агнию… Многих нашли. О доме, правда, ничего не скажу, не спрашивали. Не знают, значит. И вроде отступились, уехали.

– А кто приезжал-то, откуда?

– Из Свердловска будто. Высокий такой, худой.

– Михеев по фамилии?

– Во-во. Знаешь его, что ли?

– Познакомился, – усмехнулся Томилов. – Здесь он.

– Здесь?! – всплеснула руками Мезенцева. – Где вы встретились-то?

– У них, в конторе. Допрашивал он меня.

– Владычица небесная! О доме, поди! Ну и что?

– А ничего. Вроде подловить хотел – клад-де твой нашли. Неужели, думаю, Марфа прозевала? Я говорю – нашли, так покажите.

– Что показали-то?

– Сети норвежские да мотор, что в ту весну в лесной землянке спрятал, когда из города уезжал.

Мезенцева облегченно вздохнула и перекрестилась:

– Пронеси господи. – Но, помолчав, снова обеспокоенно спросила: – Что же теперь делать-то? Неспроста все это – сети да мотор, ГПУ этим заниматься не будет. Сдается мне – подбираются они к кладу. Сужается круг-то, Василий. И мы, вроде зверя, посреди.

– Ну так чего ждать-то, когда вплотную обложат? Отдай ты им добро-то, благо не наше оно…

– Нельзя, – строго ответила Мезенцева. – Святыня это. Клятву я, сам знаешь, давала, хранить до гробовой доски.

– Для кого хранить-то?

– Вот то-то и оно, что не знаю. Знала бы, так давно бросила – нате, мол, измучилась я, добро ваше сохраняючи. Может, власть старая вернется, как ты говорил, – ей надо отдать.

– Чего тут ждать. Не вернется она, теперь уж ясно.

– А война?

– А война будет, так для кого, думаешь, немцы или кто другой там, будут страну завоевывать? Для нового русского царя нешто? Нужен он им, как собаке пятая нога. Для себя стараться будут, а не для него.

– Может, объявится кто и письмо подаст, – с надеждой вздохнула Мезенцева.

– Так ведь не появляется вот, – тоже вздохнул Томилов. – Некому, видно, появляться.

– Может, и некому. А я вот сиди дрожи, стука всякого бойся. Поверишь, сна совсем лишилась, лежу и всю ночь молитвы читаю. Днем часик вздремнешь – и ладно. Уж отдать, верно, что ли?

– Отдай, не томи душу. Бросай все и айда со мной в мою Татарию. Заживем мы с тобой, как мечтали когда-то. Один ведь я теперь, знаешь…

– Знаю, что один. И не одобряю. Не дело это. Зачем Анфису с ребятами бросил? Немолодая ведь она, всю жизнь нездоровая.

– Так спокойнее. И ей и мне. Ее одну-то, с ребятами, трогать не будут. А живут они у тетки в покое. Денег я им от чужого имени иногда посылаю. Ребята уже не маленькие, сами робят. С ней у нас, сама знаешь, счастья не было. Вот ты…

– Ладно, хватит. Об этом надо было раньше думать. Сколько тебя ждала – помнишь? Старухой уже в послушницах ходила, постриг не принимала. Все ждала, может, приберет бог Фису, буду тогда женой тебе, как слово давала. Всю жизнь ведь ждала, Вася!..

– Знаю, – насупился Томилов. – Да что сделаешь, коли отец выдела не давал…

– А для чего тебе выдел? Голова у тебя на плечах, руки золотые, плечи вон какие могутные. Да и я не лыком шита.

Прокормились бы не хуже других. Может, и лучше еще. Подались бы куда-нибудь в Сибирь подальше.

– С капиталом-то сподручнее было бы…

– Эх, Василий Михайлович, болесть ты моя. Не в том капитале счастье. Ну, да что уж теперь говорить…

Оба надолго замолчали.

– Проверяла добро-то? Может, уж нет его давно, нашел кто другой, многие ведь там жили?

– Раньше-то удавалось, проверяла – то картошку хранила, то домовничать напрашивалась. А теперь вот милиционер живет, не пускает. Нонись, весной, Иртыш из берегов вышел, затопил огороды, до подвалов ино где добрался. Беспокоилась. Со стороны осматривала, у хозяйки спрашивала. В порядке, говорит, сухой голбец.

– А все там же, не перепрятывала?

– Нет, где зарыли, там и лежат.

– Ну и пусть лежат, бог с ними. А ты – айда со мной. Завтра и уедем. Ко мне прицепок вроде больше нет… Слышь, Марфа… – жарко зашептал Томилов. – Ох и крепкая ты еще на тело, как молодица…

– Уйди, Василий Михайлович, не греши. Не поеду я с тобой, здесь доживать свой век буду. Не судьба уж, видно, нам. Отрекся ты от меня в молодости.

– Будет вспоминать-то.

– Будет так будет. А только разговора об этом больше не начинай… Сколь погостишь-то еще?

– Не знаю. Бог даст, завтра и поеду. Заживаться мне здесь нечего. Старое вспоминать – мало радости, новое наблюдать – и того меньше.

– Ну, прощевай, – встала Мезенцева, снова закутываясь в платок. – Счастливый путь тебе.

– Дай обниму хоть на прощанье-то. Увидимся ли…

– Не надо это, Василий Михайлович. Не беспокой ты душу мне. И так она в смятении. Дай я тебя перекрещу да иди с богом. Увидимся, не увидимся – помнить о тебе буду.

И она решительно, но сторожко зашагала к изгороди.

– Марфа! – хрипло окрикнул ее Томилов. – Погоди…

– Прощай, – прошептала Мезенцева из-за прясла и растаяла в темноте.

Томилов долго еще сидел на колоде, опустив голову. Огонек цигарки то вспыхивал, то угасал. Затем он, бросив потухший окурок, понуро зашагал к дому.

Когда в доме скрипнула дверь и все затихло, из соседнего огорода вышел человек и, подойдя к бане, открыл ее. Оттуда вышли Михеев и Саидов. Михеев прислушался к ночной тишине и положил руку на плечо Саидову:

– Через час возьмешь обоих. Ордера у дежурного. И прямо туда, в дом… Скажи спасибо теще своей двоюродной, что предупредила о свидании.

Когда Томилова привезли в его бывший дом, Михеев был уже там. Он мирно беседовал на кухне за стаканом чая с Анисьей Тихоновной, изредка позевывавшей из-за прерванного сна.

– Стаканчик чаю, Василий Михайлович? – встретил он Томилова. – Садитесь, пожалуйста.

– Благодарствую, – коротко и глухо отозвался Томилов, продолжая стоять у двери и хмуро оглядывая кухню.

– Садитесь, садитесь, разговор будет долгим. Да и гости еще будут, – настаивал Михеев.

Томилов сел на предложенный ему табурет.

– Пришлось потревожить вас, не обессудьте. Еще один клад ненароком отыскался. А чей, опять не знаем. Снова ваш совет нужен.

Слова Михеева не вызвали у Томилова заметного оживления, он продолжал молчать, уставившись в пол.

– Вот Анисья Тихоновна говорит, что у нее в подполье есть клад какой-то. А дом, как помнится, вам принадлежал некогда. Так вот, поможете ли внести ясность?.. Стаканчик-то возьмите, чай стынет.

Положив на лавку картуз, Томилов молча пододвинул табурет к столу и взял стакан. Пить не стал, а, держа стакан в обхват, точно грея о него руки с мороза, не мигая смотрел на легкий парок, поднимающийся от золотистого настоя.

– Не ведаю я, о чем вы говорите, – вздохнул наконец он. – Давно ведь дом-то бросил…

– Ну, не так уж и давно… А, вот и еще гостья, – сказал Михеев, услышав стук ворот и шаги в сенях.

Мезенцева, войдя вслед за Саидовым на кухню, изумленно поглядела на Томилова, распивающего чаи с Михеевым. Недоумение, испуг, презрение, сменяясь, промелькнули в ее широко раскрытых глазах. Вздохнув, она сложила руки на животе и каменно уставилась в угол.

– Садитесь, Марфа Андреевна, – предложил ей стул Михеев. – Чаю хотите?

– Не на чаи, чать, звали, – зло ответила Мезенцева, садясь на лавку у порога, словно не заметив подставленного ей стула.

Михеев помолчал, оглядывая эту странную компанию, собравшуюся в столь поздний час на скромной кухонке Анисьи Тихоновны. Томилов все так же смотрел на дно стакана, держа его в руках. Мезенцева, глядя куда-то в угол, тяжело дышала, удерживая дрожащие губы. Анисья Тихоновна, чувствуя себя неудобно в этом непривычном обществе, рассеянно поглаживала клеенку стола, смахивая невидимые крошки. Саидов беспечно покуривал, прислонившись к косяку двери.

– Как, Марфа Андреевна, сами выкопаете с Василием Михайловичем клад или помочь вам? – нарушил молчание Михеев, встав из-за стола и доставая из кучи ухватов у печки приготовленные лопаты.

– Кто указал, тот пусть и копает, – отозвалась Мезенцева.

Томилов поставил стакан на стол и впервые посмотрел на нее.

– Ты не думай, Марфа Андреевна… – начал он.

– А я и не думаю. Что мне думать, – не глядя на него, ответила Мезенцева.

– Знают они без нас, – прохрипел Томилов. – Кончать, видно, надо дело это.

– Без кого-то из нас не узнали бы, – снова огрызнулась Мезенцева. – Молчи уж…

– Да нет, пожалуй, и без вас узнали бы, – успокоил их перепалку Михеев. – Но и то сказать, помогли вы нам, Марфа Андреевна, не меньше, а, пожалуй, больше Василия Михайловича.

Мезенцева зло сверкнула по нему взглядом, в котором, однако, сквозил вопрос: «О чем ты это?»

– И что бы вам, верно, не указать это место да и отправиться с Василием Михайловичем, куда он зовет вас?..

Переведя взгляд на изумленно выпрямившегося Томилова, Мезенцева поняла все и уткнулась лицом в концы полушалка.

– Возьмите все, сил моих больше нет, – всхлипнула она, но, тут же открыв лицо, замерла в неподвижности.

– Пойдем, благословясь, – весело обратился к ним Михеев, открывая подполье.

Мезенцева и в самом деле перекрестилась, подходя к западне.

– Ну, показывайте, – сказал Михеев, когда все спустились в пахнущее плесенью подполье.

Томилов и Мезенцева переглянулись.

– Ларь убрать надо, – деловито предложил Томилов. Ларь, служивший складом для овощей, поддался нелегко.

Прибитый плотницкими ершами к тяжелым лежням, врытым в землю, он не трогался с места. Доски дна от лежней пришлось отдирать ломиком. Когда, жалобно скрипнув, ларь сдвинулся с места, за ним, в фундаменте промежуточной стены, открылся проем, заделанный досками. Когда-то он, по-видимому, соединял две части подполья – под кухней и под соседней с нею комнатой.

Теперь уж Саидов и Михеев многозначительно переглянулись. Михеев чуть заметно покачал головой.

Проем оказался довольно широким, но пройти в него можно было только низко согнувшись. Михеев жестом предложил путь Томилову и Мезенцевой.

Соседний отсек подполья был менее просторным, чем первый, однако достаточен для того, чтобы стоять в нем почти в рост. Томилов уверенно направился в угол и ожесточенно воткнул лопату в землю.

– Здесь, – выдохнул он и отошел в сторону.

Саидов схватил лопату. Все стояли молча, напряженно глядя на все углубляющуюся ямку и на холмик земли, растущий около нее.

Михеев посмотрел на Мезенцеву. В неудобной позе, согнув спину и понурив голову, она, сцепив руки у груди, почти не мигая, смотрела в темный квадрат ямы, словно проникая взглядом туда, еще глубже – сквозь землю. И сквозь пелену времени ей вспоминалось…

Страда, история которой сейчас подходила к концу, началась для Марфы Мезенцевой давно. Еще в те последние дни августа 1917 года, когда весь Тобольск был охвачен молвой о необычном событии – приезде в город бывшей царской семьи. Группами и в одиночку проходили, глазея, мимо бывшего губернаторского дома тоболяки, в надежде увидеть того, кто еще недавно был для них почти полуреальным существом – самого царя, хотя бы и низвергнутого.

Вскоре после того как новые обитатели губернаторского дома устроились в нем, Марфу Мезенцеву, хозяйку тобольского подворья женского монастыря, удостоил своим посещением видный тобольский протопоп, настоятель Благовещенской церкви, отец Алексей. Назначенный духовником царской семьи, он стал знаменитым в городе лицом, ходил важно, прямя сутулую спину и закинув голову, словно даже прибавился ростом.

Сняв шляпу, благословив привычным жестом хозяйку, он сунул ей руку для поцелуя и, не садясь, приступил к делу. Необходимо было немедля передать игуменье важное поручение владыки – подобрать лицом и статью видных, нравом достойных четырех благогласных певчих из монастырского хора. Для ответственного дела – участия в церковных службах, проводимых по желанию августейшего семейства прямо в доме, в связи с тем, что разрешения на частое посещение храма получено не было.

Не чуя ног понеслась в тот же час Марфа в монастырь, чтобы передать необычное поручение. Строгая игуменья, мать Мария, благоговейно выслушала свою любимицу, бойкую хозяйку подворья, и, осенив себя крестным знамением, распорядилась отобрать четырех монахинь, а лучше – послушниц, и направить их на подворье, поручив заботам Марфы. А кроме того, повелела ей взять на себя и заботу о снабжении монаршего семейства продуктами из монастырских погребов и кладовых.

С тех пор Мезенцева стала в приемной губернаторского дома своим человеком. Слуги, особенно царский камердинер Терентий Иванович Чемодуров, привыкли к ней, видя почти ежедневно ее крупную, статную фигуру с солидной корзиной в руках. Знали, что там то яички свеженькие, то сливки и маслице отборные, то медок пахучий с монастырской пасеки, то стерлядки, еще хвостами бьющие. А то и бутылочки нектарно-сладкой святой наливочки, по собственному матушкиному рецепту приготовленной.

Со временем визиты стали реже: усилились строгости охраны, и Марфе все чаще приходилось уносить от ворот губернаторского дома обратно на подворье тяжелые корзины с провизией. А потом передачи и совсем прекратились: новая власть, Тобольский Совет распорядился об этом. Но Марфу не забывали, нет-нет да кто-нибудь из вольно ходящих царских слуг заглядывал в ее уютную горенку на подворье.