Текст книги "Золотой поезд. Тобольский узелок"

Автор книги: Владимир Матвеев

Соавторы: Юрий Курочкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

– Графиня распорядилась передать их полковнику Кобылинскому. Она уже беседовала с ним об этом tête-a-tête…

– Это значит – наедине? – перевел Михеев. – И вы передали?

– Я зашила наши bijou в мешочки, отдельно свои, отдельно графинины, надписала на них наши имена и отнесла их полковнику. Но… – Никодимова бросила взгляд на Кобылинскую. – Но он их не принял. Изменились какие-то обстоятельства…

– А дальше?

– Дальше?.. – замялась Никодимова. – По его рекомендации я отнесла мешочки Константину Ивановичу. Это их друг дома, Пуйдокас, лесопромышленник. Евгений Степанович сказал: все, что у него хранилось, он тоже передал этому человеку.

– Пуйдокас потом вернул вам вещи?

– Нет, – после паузы ответила Никодимова, опустив глаза.

– А вы спрашивали их у него?

– Да, после гибели графини я просила возвратить мне хотя бы мой скромный мешочек… Я имела доверенность получить все, что принадлежало графине, но просила отдать хотя бы свое.

– Почему же он не вернул их вам?

– Мне сказали, что вещи достать пока невозможно, так как они далеко. А затем Пуйдокасы уехали из Тобольска. Так я и лишилась единственного своего достояния, хотя оно и не составляло состояния, – попробовала улыбнуться Никодимова невольному каламбуру.

– Pourquoi m’engagez-vous a cette jale affaire? Qu’est-ce je vous ai fait, quoi?![2]2
  – Зачем вы впутываете меня в эту грязную историю? Что я вам сделала, что?! (фр.).


[Закрыть] – с плачем сорвалась на крик Кобылинская, театрально заломив руки.

– О, excusez-moi, – поморщилась Никодимова, то ли от дурного французского выговора, то ли от вопля Кобылинской. – Vous, vous-même m’en avez parlé dons, ma chérie…[3]3
  – Но, извините меня… Вы же сами говорили мне об этом, дорогая… (фр.).


[Закрыть]

– Это нельзя, – вмешался Михеев. – Говорите по-русски. Переведите, о чем вы говорили.

Никодимова и Кобылинская подавленно молчали.

– Вы знаете Пуйдокаса? – обратился Михеев к Кобылинской.

– Нет, – резко ответила та.

Никодимова изумленно воззрилась на Кобылинскую, но промолчала.

– А вы? – спросил ее Михеев.

– Простите… Я не сумею солгать. У меня не получится, – с достоинством ответила Никодимова. – Я встречалась с Анелей Викентьевной и Константином Ивановичем.

– Где?

– У Кобылинских, – тихо вымолвила Никодимова, не глядя на Клавдию Михайловну. Та принюхивалась к платочку, который теперь уже не выпускала из рук.

– Вы можете подтвердить, что Кобылинская была знакома с Пуйдокасами? – спросил Михеев Гусеву.

– Так куда же денешься. Не я – другие скажут. Редкий вечер не бывали друг у друга.

– А вы, – Михеев обратился к Кобылинской, – по-прежнему отрицаете это?

– Ну, знала, забыла. Какое это имеет значение? – раздраженно ответила Клавдия Михайловна.

– Может иметь большое значение, – нахмурился Михеев. – Где ложь, там, значит, что-то нечисто.

Отправив Гусеву и Никодимову, он долго смотрел на отвернувшуюся к стене Кобылинскую, стараясь понять, о чем она думает, что таит. Может быть, что-то хочет сказать, но не решается? Но она продолжала молчать, покусывая платок. Михеев встал, прошелся по комнате и сел против Кобылинской.

– А я думал, что вы будете говорить правду, Клавдия Михайловна. Зачем вы скрываете что-то? Что вам это даст? Я могу подумать, что драгоценности все еще у вас. И не выпускать вас, пока вы не укажете, где они.

– Нет, нет, – повернулась к нему Кобылинская. – У меня их нет.

– Но, значит, вы знаете – где, у кого. Скажите это. Ну для кого вам беречь это добро? Неужели за пятнадцать лет вы не убедились, что старое не вернется? Что эти драгоценности не принадлежали Романовым, подлинный их хозяин – народ. Это его пот и слезы. И – кровь… Ваш сын уже большой?

Кобылинская снова отвернулась к стене.

– Подумайте, ему жить в иное время, в ином мире. Кем он у вас хочет быть?

– Трактористом, – криво улыбнулась Кобылинская.

– А вы знаете, сколько стоит трактор? Всего лишь два-три блестящих камешка из ожерелья, украшавшего шею Александры Федоровны, которая никогда не пролила ни капли трудового пота. А как они, тракторы, нужны нам сейчас! Смотрите, что в мире-то делается…

Кобылинская молчала.

Передал ли Кобылинский драгоценности и кому именно? Михеев решил проследить обстоятельства жизни Кобылинского в последние месяцы его пребывания в Тобольске.

Из показаний было ясно, что драгоценности находились у него еще весной 1918 года. Это начальная точка. А дальше? В декабре 1918 года он уже был в колчаковской армии. Едва ли он повез их с собой, хотя и это исключать нельзя.

Между тем события в эти месяцы 1918 года развивались так. В марте в губернаторском доме был введен новый, усиленный режим, сузивший возможности сношения Романовых и их свиты с «волей». В конце марта прибыла новая охрана, и роль Кобылинского была ограничена до минимума. Рано утром 26 апреля из Тобольска в Екатеринбург отправилась первая партия: Николай с женой и дочерью Марией, с ними Боткин, Долгоруков, Чемодуров, Иван Седнев и Демидова. В ту же ночь Тобольский Совет произвел обыски и аресты окопавшихся в городе монархистов и контрреволюционно настроенных офицеров. Еще через два дня арестован и вывезен из Тобольска епископ Гермоген. В середине мая отправлены в Екатеринбург остальные Романовы, задержавшиеся в Тобольске из-за болезни Алексея, а с ними и остатки свиты и прислуги, в том числе и Кобылинский. В эти же примерно дни в Тобольск тайно приезжает на несколько дней Борис Соловьев. В середине июня Тобольск захвачен белыми. 16 июля расстреляны Романовы и арестовано большинство их свиты. Спустя несколько дней пал Екатеринбург. Кобылинский возвратился в Тобольск, к семье.

Никому из видных лиц свиты в такой суматохе он не мог передать драгоценности, это ясно. А если бы и передал, то они были бы у этих лиц, находившихся все время под строгим присмотром, найдены и об этом стало бы известно. Нет, он мог передать их только лицу малозаметному, но верному, близко знакомому.

Значит – Пуйдокас?

Помог опять-таки Тобольск. Там помнили Пуйдокаса, знали даже его нынешний адрес – сын запрашивал справку из школы, где учился когда-то. Дальнейшее уже было «делом техники».

Лесопромышленник Константин Иванович Пуйдокас был в свое время солидной фигурой в тобольском деловом мире – вел крупные экспортные операции, ворочал изрядными капиталами. И в то же время был как-то на отшибе: поляк, католик, сугубо деловой человек, энергичный, решительный и резкий, он не «притерся» к обществу тобольского купечества, явно пренебрегая им.

Пребывая постоянно в длительных деловых вояжах, а в редкие перерывы между ними – на дальних своих лесных заимках (предпочитая мирное семейное одиночество пьяному времяпрепровождению сиволапых сибирских купцов), он и личностью своею не очень запомнился тоболякам. Хотя внешностью был незауряден: высок и плотен, розовощек, в пышных холеных усах, голосом зычен и резок, одевался не без щегольства. На одной руке не было пальца, что и послужило причиной клички «беспалый барин», присвоенной ему купцами, недолюбливавшими своего коллегу по коммерции.

В 1919 году Константин Иванович почел за лучшее выехать из Тобольска вслед за отступавшими колчаковцами.

Зацепился за Омск, где жил его брат. Но дальше не двинулся – понял, что песенка «спасителей отечества» кончена, и решил остаться в Омске, пока не прояснятся обстоятельства.

Вскоре они прояснились; настала пора нэпа – и Пуйдокас потихоньку начал выглядывать на свет божий, чтобы присмотреться и сориентироваться в обстановке. Попробовал принять участие в некоторых деловых операциях – прошло удачно. Догадался, что можно выходить на арену пошире, и в 1926 году надумал вернуться в родные края, к знакомому с детства делу, к своим брошенным предприятиям.

Жизнь вроде бы наладилась, вошла в колею, но в 1929 году, ознакомившись с материалами о пятилетке, о коллективизации, уяснив смысл спора партии с уклонистами, дальновидно решил сматывать удочки – «рыбалка» кончалась. Вернулся в Омск, но ненадолго, только лишь чтоб заручиться необходимыми рекомендациями старых знакомых. А затем двинулся вверх по Иртышу и, отойдя километров на триста, пересел на попутную подводу, которая и довезла его до какого-то далекого таежно-степного алтайского поселочка.

Глухомань показалась ему достаточно удобной и надежной, и он устроился здесь «по мелкому счетному делу», выписал жену с детьми и исправно исполнял роль мелкого совслужащего, не подавая никому о себе вестей.

Там его и нашли, ибо кое-какие вести все же, помимо его желания, в Омске и Тобольске появлялись.

Скромный образ жизни Константина Ивановича на новом месте жительства вселил в Михеева сомнение – не похоже, чтоб он чем-нибудь помог делу. Драгоценности, если и были в его руках, он, делец по призванию, сумел бы обратить в удобные для оборота средства и вложить в свои нэповские предприятия.

В Свердловск его доставить пришлось вместе с женой, Анелей Викентьевной – ее имя тоже фигурировало в показаниях, которые успели дать за это время Гусева, Никодимова и Преданс (Кобылинская по-прежнему отказывалась признать свое знакомство с Пуйдокасами). Но доставили супругов порознь. Сначала его, а потом, день спустя, – ее. Так что Константин Иванович вначале и не знал, что находится бок о бок с женой.

С нее и начал Михеев разговоры по новому направлению поиска.

Анеля Викентьевна, тихая, богобоязненная дама, обожающая своего все еще интересного, но строгого и резковатого мужа, чувствуя, что Константину Ивановичу могут грозить какие-то неприятности в связи с этим старым делом, вначале пыталась отделаться незнанием. Но, не обладая хитрым умом, врать не умела и легко запутывалась. И уж совсем растерялась на очных ставках со старыми знакомыми, с которыми, как она думала, ей в жизни встретиться больше не придется.

– Знаете ли вы эту женщину? – обратился к ней Михеев, представляя Никодимову.

– Нет, не знаю, – пугливо ответила Пуйдокас, отводя глаза.

– Что вы, Анеля Викентьевна, неужели я так изменилась? – воскликнула горестно Никодимова.

– Так как же все-таки, знали или нет? – повторил вопрос Михеев.

– Может быть, встречались… Где же упомнить. Столько времени прошло…

– Сколько?

– Да с восемнадцатого-то года.

Никодимова и Михеев улыбнулись. Нет, не умела врать Анеля Викентьевна – не получалось у нее.

– А скажите, знавали ли вы в этом самом восемнадцатом году полковника Кобылинского?

– Нет, конечно, не знала. Мы жили тихо, мирно, никуда не ходили, ни с кем не встречались.

– Так вот, Анеля Викентьевна, давняя ваша знакомая, Викторина Владимировна, утверждает, что по рекомендации полковника Кобылинского передала вам и вашему мужу два мешочка с драгоценностями: своими и графини Гендриковой.

– Нет, не передавала, – упрямо твердила Пуйдокас.

– Может, вы забыли, Анеля Викентьевна? – удивленно глядя на нее, спрашивала Никодимова. – Белые такие мешочки из бельевого полотна. На них были надписаны наши фамилии – моя и Anastasie. Вы при мне положили их в свой секретер. Как же можно забывать, ведь это, простите, не носовой платок.

– Ну, если брали, то, значит, возвратили.

– Кому?! – изумилась Никодимова.

– Евгению Степановичу, конечно.

– Мои вещи?! Зачем?

– А я знаю – чьи? Все, что брали, все возвратили. С него и спрашивайте.

– Так его уже нет в живых.

– Вот-вот… – довольно подтвердила Анеля Викентьевна.

Вся фигура Никодимовой свидетельствовала о ее возмущении. Михеев вызвал Кобылинскую.

– Эту женщину вы тоже не знаете?

– Нет, – буркнула Пуйдокас, едва взглянув на Кобылинскую и отвернувшись.

– А вы, Клавдия Михайловна, наверное, тоже?

– Не знаю.

– Да… трудное это дело – делать вид, что не узнаешь старых знакомых, – заметил Михеев. – Ну что же, зайдем, так сказать, с другой стороны. Вот Анеля Викентьевна утверждает, что все вещи, которые давал им на сохранение ваш муж, в том числе и мешочки Гендриковой и Никодимовой, возвращены вам в целости и сохранности. Викторина Владимировна искренне возмущена тем, что ее вещи были переданы не по назначению и, вероятно, использованы на себя.

– Как возвратили?! – вскинулась Кобылинская. И, посмотрев на Пуйдокас, глухо и зло добавила: – Вам этого не следовало бы говорить, Анеля Викентьевна! Как вам не стыдно?!

– Ну вот, теперь вы все трое и познакомились, – подвел итог Михеев.

Заочный портрет Пуйдокаса, нарисованный его знакомыми, полностью совпадал с оригиналом – Михеев убедился в этом, едва увидел Константина Ивановича, прочно и независимо утвердившегося на стуле, который глухо хрустнул под ним. Разве только одет был попроще, в недорогой, но аккуратный и хорошо сидящий на нем костюм, да цвет лица, которым восхищались знавшие его, несколько потускнел – как-никак, вторая половина шестого десятка.

– Чем могу?.. – осведомился он с независимым видом.

– Можете многим, – ответил без иронии Михеев, вглядываясь в его резко очерченное, с крупными чертами лицо. – Если, конечно, захотите… Но и если не захотите, я думаю, тоже придется помочь.

– Угу, – отозвался понимающе Пуйдокас.

– Вот поэтому давайте сразу и выясним – хотите или не хотите. Имеете ли вы где-либо спрятанные драгоценности?

– Да, имею, – помолчав, ответил Пуйдокас.

– Где, что?

– В ста километрах от Тобольска. В земле закопан паровой котел. И вся арматура к нему.

Михеев пристально посмотрел на него.

– Нам известно, что весной 1918 года полковник Кобылинский передал вам драгоценности царской семьи. Где они?

– А вы считаете, что я знаю об этом?

– Считаю.

– Угу, – снова буркнул Пуйдокас. – Но я не знаю.

– А что приняли драгоценности от Кобылинского, это, надеюсь, не отрицаете?

– Отрицаю. Не принимал. С Кобылинским не имел чести быть знаком. Хотя, несомненно, слыхал о нем.

– Ну, вот мы и выяснили, что вы не хотите помочь нам, – улыбнулся Пуйдокасу Михеев, словно бы даже довольный его поведением. – Вот что, Константин Иванович. Я вижу, что человек вы… как бы это сказать…

– Прочный, – подсказал Пуйдокас.

– Ну, пусть прочный… Вижу, что откровенным вы быть не хотите. И будете говорить неправду до тех пор, пока вам не докажут это. И не убедят, что говорить нужно именно правду и ничего не скрывать. Не так ли?

Пуйдокас не ответил, с прищуром изучающе глядя на Михеева.

– Так вот, зная, вернее, предполагая это, я заранее подготовился к такому разговору.

– Угу, – как бы принял это к сведению Пуйдокас.

– Что с Анелей Викентьевной мы уж предварительно побеседовали, вы, я думаю, догадались и сами? Не скрою, она тоже пыталась что-то отрицать. Но, – развел руками Михеев, – убедилась, что это бесполезно.

Он улыбнулся, предвидя, что Пуйдокас в ответ вымолвит свое «угу». И не ошибся.

– А что она вам сказала?

– Ну, Константин Иванович… Вы у меня хлеб отбиваете. Не будем меняться ролями: я буду спрашивать, а вы отвечать.

Пуйдокас снова угукнул.

– Но скажу, что ответы Анели Викентьевны позволили мне сделать вывод, будто вы не хотите помочь нам. Помните ваше «чем могу»?..

– У каждого своя забота.

– Совершенно верно. Могу еще добавить, что здесь у нас ждет встречи с вами ваша старая знакомая Клавдия Михайловна Кобылинская…

Пуйдокас еле заметно нахмурил брови.

– …которую вы вот не знаете, а она вас знает.

– Угу, – отозвался Пуйдокас.

– И Викторина Владимировна Никодимова, которая сдавала вам по рекомендации Кобылинского мешочки с драгоценностями – своими и графини Гендриковой…

Пуйдокас вспоминающе завел вверх глаза и отметил для себя:

– И Никодимова…

– И вот, что же нам теперь делать? В прятки играть, в кошки-мышки?.. Может, повторить вопрос?

– Какой?

– Первый. О драгоценностях.

– Надо подумать, – деловито, словно ведя разговор о коммерческой сделке, заметил Пуйдокас.

– Подумайте. Только не очень долго. Как-никак, люди ждут. Скажем, до завтра. Идет?

– Угу, – ответил Пуйдокас.

«Подумать-то он, конечно, подумает, – размышлял Михеев. – Только вот – о чем? Уж во всяком случае не о том, как выложить все, что он знает. Скорее наоборот – как бы возможно больше скрыть и от возможно большего отречься. А я, выходит, передышку ему для этого дал».

Так оно и вышло. При очередной встрече Михеев со скучающим видом повторял вчерашние вопросы, а Пуйдокас, как и ожидалось, коротко и резко отвечал на них, отрицая все. Нетрудно было догадаться, что до тех пор, пока он сам не услышит показаний жены, не увидит Кобылинскую и Никодимову, он будет думать, что его берут «на пушку».

– Ну, что ж, докажем, что мы не пушкари, – сказал себе Михеев, записав ответы Пуйдокаса. Дав их ему на подпись, он послал за Никодимовой.

– Не помню, – заявил Пуйдокас в ответ на вопрос, знают ли они друг друга.

– Да, знаю, – ответила Никодимова.

– Брал ли у нее на сохранение какие-нибудь вещи? Не помню. Много их тогда ко мне ходило. Кое у кого и брал. А потом вернул.

– Но мне-то вы их не вернули, – сказала Никодимова, с презрением глядя на него.

– Значит, не брал.

– Нет, брали. Вот и Анеля Викентьевна призналась. Зачем же лгать… Fi, donc!

– А что, она сказала, будто я брал у вас вещи?

«Хочет-таки выведать, что показала жена!» – отметил про себя Михеев и решил – ну, пусть, пока это даже на пользу.

– Да, сказала.

– И что я не возвратил их?

– А вот это уж нельзя, – прервал его Михеев. – Вы опять отбиваете у меня хлеб, Константин Иванович. Нехорошо…

– Она сказала, что вы их почему-то отдали Кобылинскому, а не мне, – ответила на вопрос Никодимова, не поняв замечания Михеева. Но тот не возражал – все пока шло по его плану.

– Значит, отдал, – невозмутимо подтвердил Пуйдокас.

– Кобылинскому? – переспросил Михеев.

– Кобылинскому.

– Так вы же его не знаете.

– Значит, знал.

– Знал, да забыл?

Пуйдокас не ответил. Михеев позвонил и попросил увести Никодимову.

– Видите, Константин Иванович, мы и начали кое-что вспоминать, – сказал он, проводив Никодимову. – О чем дальше будем вспоминать? О Кобылинских?

– А, что там вспоминать, какие-то два мешочка, неизвестно с чем, – махнул рукой Пуйдокас. – Где их упомнишь в той суматохе. У меня своего добра пропало в сотни раз больше, я и то не вспоминаю…

– Да нет, тут не только о двух мешочках речь.

– О чем же?

Михеев вызвал Кобылинскую.

– Вот, в присутствии Клавдии Михайловны, которую, как выяснилось теперь, вы знаете, задаю вам такой вопрос. Ваша жена, Анеля Викентьевна, утверждает, что драгоценности Романовых, переданные вам в свое время полковником Кобылинским. вы возвратили ему же. Когда и при каких обстоятельствах вы вручили ему их?

Пуйдокас помешкал, пожевав губами. Испытующе посмотрел на Кобылинскую, но, встретив ее напряженно-ожидающий взгляд, отвернулся.

– Не помню.

– Надо вспомнить, Константин Иванович. Это просто необходимо, – строго сказал Михеев.

– Что вы со мной делаете! – сокрушенно прошептала Кобылинская, прикладывая к глазам платок. В ее взгляде зрело отчаяние.

– Не можете вспомнить?.. Значит, вывод один – вы их не возвращали Кобылинскому, а присвоили себе и размотали.

– Ну, уж размотать-то я бы их не размотал.

– Как вы с ними обошлись, мы еще выясним. А сейчас вам или надо снять обвинение против Кобылинских, или доказать его.

– А что доказывать? Встретились один на один, передал из рук в руки. Вот и все.

– Где, когда?

– Не помню.

– Ну вот, опять за рыбу деньги, – не выдержал Михеев.

Не выдержала и Кобылинская. Скомкав мокрый платок, она резко выпрямилась и, блестя гневными глазами, все более распаляясь, бросала в лицо Пуйдокасу фразу за фразой:

– Вы лжете, Константин Иванович! Спасая себя, вы хотите утопить меня, беззащитную женщину. А утопив меня, вы знаете, что утопите и моего мальчика, единственную радость жизни. Вы хотите вернуться невинным к своей семье, к детям. А я не хочу? Вы всегда были жестоким и бездушным человеком. Для вас слезы ближнего были дешевле простой воды… Вы забыли? Вы не помните! Хорошо, я вам сейчас напомню…

– Что вы делаете, сумасшедшая женщина? Замолчите! Вы топите себя… – подался к ней, сжав кулаки, Пуйдокас.

– Пуйдокас, прошу вас замолчать! – прикрикнул Михеев.

– …Нет, это вы топите меня. Так вот, слушайте теперь меня…

Михеев придвинул к себе чистый лист бумаги.

– Да, теперь это нечего скрывать, – кричала Кобылинская, – драгоценности царской семьи были в наших руках. Не обо всем я, конечно, знаю, ибо была не соучастницей, а лишь невольным свидетелем – близкий человек, которого не стеснялись, от которого не таились, но которого специально никто и ни во что не посвящал. Но мои руки чисты… слышите, вы… к ним ничего не прилипло. Хотя, без сомнения, могло бы…

…Эта суматошная весна восемнадцатого года, полная неясностей и надежд, неожиданных перемен и катастроф, фантастических слухов и носившихся в воздухе потрясающих новостей, которые перестали уже кого-либо потрясать и удивлять. Как же ее забыть?! Клавдия Михайловна, прикрыв глаза рукой, как сквозь волшебную призму времени, видит все это…

Евгений Степанович приходил домой все позже и позже, улаживая учащающиеся конфликты Романовых с охраной, с Тобольским Советом, скандалы и истерики Александры Федоровны, капризы великих княжон и мелочные ссоры «свитских». Приходил хмурый и изнеможенный, весь какой-то обмяклый, зло ругаясь сквозь зубы. Но, сняв китель и умывшись, добрел. Откинувшись на подушки дивана, добродушно похохатывал над сообщенными Клавдией Михайловной новостями и сплетнями, делился своими, вынесенными оттуда.

Но это длилось недолго – счастливые минуты семейной идиллии. Со стороны кухни раздавался негромкий стук в окно, Евгений Степанович, чертыхнувшись, накидывал халат и встречал с черного хода поздних визитеров. Кто только не заходил тогда… Шумный бородатый Панкратов – комиссар охраны; льстивый и подобострастный попик из архиерейского дома; нагловатый усач Волков – камердинер «самой», то есть Александры Федоровны; Жильяр и Гиббс – гувернеры Алексея, в накинутых не по погоде на голову башлыках; волоокая полнотелая красавица графиня Анастасия Гендрикова, с облегчением сбрасывавшая в прихожей деревенскую ковровую шаль, явно не из ее гардероба. А иногда приходили офицеры со споротыми погонами, но неистребимой юнкерской выправкой, дебелые монашки с трусливо шныряющими глазами, какие-то бесцветные личности неопределенного возраста, разморенно пошвыркивающие носом у вешалки в ожидании ответа на принесенную записку.

Всем им Евгений Степанович был нужен и притом безотлагательно: начальник охраны губернаторского дома, ставшего средоточием многих и многих интересов, – как его обойдешь. Вот и шли.

Клавдия Михайловна, извинившись за домашнее неглиже, удалялась к себе в будуар, как она называла спаленку, обустроенную в маленькой угловой комнате, и, усевшись за вышивание, оттуда слушала торопливый и невнятный полушепот-полуговорок визитера и отвечавший ему спокойный гулкий басок хозяина, не привыкшего шептаться у себя дома.

Да, волею случая Евгений Степанович в те дни оказался в фокусе многих интриг, заговоров, сделок и операций, закрутившихся вьюжной коловертью около ссыльного царя и его семьи. И хотел или не хотел, а должен был знать обо всем; выслушивать признания, призывы, угрозы, посулы. Все ради того, чтобы дать себя увлечь в очередную авантюру, «исполнить священную миссию», «оказаться на высоте чести русского гвардейского офицера», «оказать помощь святому делу». И он бы с готовностью «исполнил», «оказался» и «оказал», не будь в нем закоренелого отвращения к щелкоперству – все эти толкующие о заговорах нелепые фендрики-инкогнито в азямах с чужого плеча и с кокаиновым блеском в глазах, упитанные иереи, витиевато излагающие «святые надежды православного русского народа», – вся эта шушера, как он называл ее про себя, отнюдь не внушала ему доверия.

А те, что внушали, кто действительно мог бы что-то, за кем пошел бы и он, полковник Кобылинский, те почему-то медлили, кого-то опасаясь, чего-то выжидая.

Помочь? Это можно. Но – только в верном деле, надежным людям.

И он, как мог, помогал.

Клавдия Михайловна помнит, как он принес однажды длинный и неуклюжий сверток, в котором оказались шпаги и кинжалы Николая и Алексея – в дорогой оправе, с золочеными, покрытыми узорной чеканкой клинками. Объяснил, что солдатский комитет приказал Романовым сдать оружие, а оно, сама видишь, дорогое, можно сказать – реликвия, вот и просили сохранить до времени.

В другой раз ему принесли сверток с шляпными шпильками. Тоже оттуда. Потом еще и еще. И ему носили и сам носил. В доме, куда ни ткнись, появились тайники. Наивные, вроде пятифунтовых железных банок из под абрикосовского монпансье; и солидные – под сдвинутой половицей, в земле.

Наконец, как-то ночью, выйдя вперед мужа на поздний стук, Клавдия Михайловна впустила Жильяра, принесшего под шубой завернутую в шаль шкатулку. А когда через несколько минут зашла в кабинет, чтобы предложить мужчинам чаю, то увидела ее, эту шкатулку, на столе – открытой. Француз, гревший руки о кожух голландки, заметно смутился и даже сделал движение к столу, чтобы закрыть шкатулку, но Кобылинский опередил его:

– Посмотри, Клава, какая красота! Какое сокровище!

Из раскрытой шкатулки при свете настольной двадцатилинейной «молнии» рвался наружу сноп искр. Словно раскаленные и расцвеченные всеми цветами радуги уголья сверкали внутри ее неостывающей грудой. Клавдия Михайловна даже зажмурилась. Но видение не исчезло: оно проникало даже сквозь плотно сжатые веки. Она вышла на кухню, к самовару, но и там его никелированные бока, казалось, отражали все тот же фейерверк радужных брызг, слепящее пятно переливающегося разноцветья…

Сквозь томную песенку самовара из соседней комнаты до нее долетали обрывки разговора.

– Ослепнуть можно! – доносился голос Евгения Степановича. – На почтительном расстоянии видал все это ранее, а вблизи не доводилось…

– Особо дорогие сердцам их величеств вещи, – вплетался торопливый говорок Жильяра. – Полумесяц бриллиантовый. Только пять больших камней семьдесят карат тянут. Свыше трехсот тысяч стоит, я думаю… Помните, эмир бухарский приезжал? Его презент. Носить на себе государю, христианину, было, конечно, неудобно, вот почему и не видел никто этого раритета.

– Диадема! Бриллиантовая с бирюзой, – приглушенно рокотал Кобылинский. – Чья же это, никак государыни?

– Никак нет, – протестовал снисходительно Жильяр. – Это Ольги Николаевны. Она бирюзу любит. У государыни с крупными жемчугами… Вот.

– Да-а… – замирал восхищенный вздох Кобылинского.

– А эта, с альмандинами, Татьяны. Это вот Марии и Анастасии. Все пять. Затем – ордена… – перечислял Жильяр.

– Андрей Первозванный! – ахал Евгений Степанович. – Первый орден империи. Вот он каков! Весь в бриллиантах. Только на портретах и видал. На парадных приемах бывать не доводилось.

– Да, тысчонок двадцать пять стоит. Только один вот этот бриллиант восемь карат, говорят, весит. А их тут, поменьше-то, десятки. По специальному заказу мастерская месье Фаберже изготовляла к коронации…

– Ну, эти знаю, – слышался снова, после паузы, голос Кобылинского. – Знаки ордена святой Екатерины. В них к нам в царскосельский лазарет приходили государыня с дочерьми… А это чей же портрет в бриллиантах?

– Английской королевы. Она тетушкой доводилась государю… Колье с изумрудом индийским… Фермуар бриллиантовый…

В окно постучали. В комнате все смолкло. Клавдия Михайловна замерла у самовара, давно уже пышущего паром. Евгений Степанович с испуганным лицом заглянул в кухню, молча, кивком головы приказал ей выйти в переднюю и плотно закрыл за собой двери.

Поздний гость оказался офицером караульной команды.

Виноватым тоном он просил доложить полковнику, что солдатский комитет требует его присутствия на митинге.

– Ночью-то?! – изумилась Клавдия Михайловна, зябко кутаясь в капот.

– Точно так, – отвечал офицер, переминаясь с ноги на ногу. – Они уже третий час митингуют. Требуют передать царя в городскую тюрьму, а их распустить по домам.

– Евгению Степановичу нездоровится, он уже спит. Но я скажу ему. А вы – идите. Скажите, если сможет, придет, – убеждала Клавдия Михайловна офицера, поглядывая на закрытую дверь гостиной и прислушиваясь.

Офицер пристукнул каблуком с заляпанной грязью шпорой и удалился.

Но с этой поры стало ясно, что накапливать в доме ценности больше нельзя: в свете новых событий Кобылинский уже не был «персоной грата» и в любой день мог ждать обыска, а то и ареста.

– Мамочка, – говорил жене Евгений Степанович, – ты уж, пожалуй, не говори никому, не проболтайся, mon ange.

– Что ты, Женя, – встревоженно отвечала ему Клавдия Михайловна. – Как можно! Разве я не понимаю…

Понимать-то все понимали… Но вещи еще долго оставались в доме Кобылинских, вселяли большую и большую тревогу.

Все же этому пришел конец. Однажды Жильяр почти бегом влетел в квартиру и, едва успев скинуть пальто и наскоро чмокнуть ручку хозяйке, проскочил в комнату полковника. Клавдия Михайловна, зайдя к ним с графинчиком и закусками – для беседы пригодится, – увидела их сидящими с озабоченными лицами за столом, на котором лежали узкие и длинные листочки бумаги.

Расставляя тарелки и приборы, приготовляя Евгению Степановичу обязательный перед едой порошок, она из отрывочных фраз собеседников поняла, о чем шла речь.

Тучи над головами Романовых и их свиты сгущались. На юге Урала беспокойно. Можно ожидать отправки на новые места. Необходимо переписать все принесенные ранее царские вещи и определить их дальнейшую судьбу.

Жильяр заходил еще несколько дней подряд. Они сортировали драгоценности, раскладывали их по пакетикам и узелкам, уточняя списки, и продолжали обсуждать возможные варианты укрытия вещей. Среди предполагаемых мест называли женский монастырь, архиерейский дом, дома знакомых купцов.

На чем они останавливались, на одном или нескольких местах, Клавдия Михайловна не знала, молясь про себя об одном, чтобы чаша сия миновала их дом.

Но, судя по тому, что однажды, проводив камердинера Чемодурова, унесшего с собой увесистый чемоданчик, Евгений Степанович облегченно вздохнул и даже, кажется, перекрестился, Клавдия Михайловна поняла, что часть обузы спала с плеч. А в один из последующих вечеров Жильяр с Кобылинским упаковали еще кое-что и отправились, прихватив с собой Клавдию Михайловну, к Пуйдокасам. Из всех тоболяков Кобылинский отмечал, пожалуй, лишь его одного, часто и подолгу беседовал с умным негоциантом (как любил именоваться Константин Иванович) – то у себя за чайком, то в доме Пуйдокасов за редким в этих краях коньячком.

Пока жены болтали о своем на кухне, у мужчин уже все было решено. Они, довольные, вышли из детской, вытирая руки и отряхивая платье. Константин Иванович нес в руках топор и кухонный косарь.

– Будьте покойны. Пока – надежно, сам черт не найдет. А дальше видно будет.

За столом о деле, кажется, не говорили и скоро распрощались.

Спустя несколько дней первую партию Романовых увезли в Екатеринбург.

Проводив их и рассказав жене об арестах, произведенных в ту ночь Тобольским Советом, Кобылинский заметил: