Текст книги "Золотой поезд. Тобольский узелок"

Автор книги: Владимир Матвеев

Соавторы: Юрий Курочкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

В книге нашел он и страничку, посвященную интересовавшему его монастырю.

Тобольский Иоанно-Введенский (в просторечии – Ивановский) монастырь был основан в первые годы открытия Сибирской митрополии, то есть еще в допетровские времена, как оплот православной церкви на языческом Севере, как штаб миссионерской деятельности. Монахи этой обители на протяжении многих лет рьяно, не гнушаясь жестокостью методов, проводили массовую «кампанию» крещения северных народностей, обращая их в православие крестом и мечом. Особенно прославился крестительским азартом десятый тобольский митрополит Филофей, основное ядро крестовой рати которого составили монахи Ивановского монастыря. В яростном ослеплении они требовали у Петра дать им право казнить неверных лютой казнью. Согласия на это не получили, но насилия чинили и без царского разрешения – «до бога высоко, до царя далеко».

Расположенный на правом берегу Иртыша, вблизи крупного города, на перепутье важных торговых дорог, монастырь год от года богател и расширялся. Но в середине XIX века он неожиданно «изменил профиль»: из мужского стал женским. Дело в том, что мужских обителей в крае развелось много, а женщинам «спасаться» от мирских соблазнов было негде.

Как прошла эта «реорганизация», теперь уже установить трудно, однако похоже, что братия не положила охулки на руку при дележе имущества. Скопленные за двухвековую историю монастыря ценности, очевидно, перебазировались вместе с их прежними владельцами. Иначе ничем не объяснить строк из исторической справки, написанной спустя полвека: «В настоящее время, несмотря на крайнюю бедность, бывшую до последних лет в обители…». Но понятие крайней бедности, видимо, было весьма относительным, ибо справка далее гласила: «…она теперь имеет величественный собор, вмещающий 4 тысячи человек, с обилием света и церковным благолепием».

Продолжая линию, проводимую ее предшественником, женская обитель также стала вскоре видным «агитпропцентром» православия. При ней действовала школа для детей местного духовенства (подготовка миссионерских кадров) и «приют для подготавливающихся к крещению инородцев и для школьного их образования». На дальнем Севере, на Кон-де, монастырь имел свое миссионерское отделение.

К моменту революции монастырь представлял собой целый городок с храмами и общежитиями, гостиницами, подсобными помещениями, мастерскими и обширным хозяйством. В банке на счету обители лежали крупные суммы доброхотных вкладов разных небедствующих благодетелей и отчисления от повседневных поборов с многочисленной толпы паломников, странниц, слетавшихся сюда чуть ли не со всей Западной Сибири. Приманиванию их помогала и собственная святыня – «чудотворная» икона Почаевской божьей матери, испытанное средство «привлечения средств населения».

Имелись у Ивановского монастыря и соратники – две мужские обители. Одна – верстах в тридцати от Тобольска при селе Абалакском, так называемый Абалакский монастырь, переведенный сюда из Невьянска в 1783 году и ставший знаменитым на всю Сибирь своей «чудотворной» иконой, о которой существовала целая литература с приложением «Летописи чудес». Другая обитель, самая древняя в крае (основана в 1627 году), находилась прямо в городе и тоже имела свою «чудотворную», но рангом пониже и меньшей известности. Зато Знаменский монастырь всегда был основной резиденцией митрополитов – высшего духовного начальства в крае – и поэтому милостями никогда обойден не был.

Вся эта армия воинствующих ревнителей православия неплохо преуспевала. Монашеские рясы и клобуки мелькали в толпе тоболяков едва ли не чаще, чем зипуны и малахаи.

После революции духовные владыки Тобольска, встав во главе всех контрреволюционных планов и заговоров, интриг и провокаций, втянули в них и монастыри. Многочисленные «дела», сохранившиеся в местной Чека, убедительно свидетельствовали об этом.

Саидов, которого Михеев оставил наедине с грудой архивных дел, встретил его, довольно потирая руки.

– Как дела, дорогой? Нашел клад? А я тоже кое-что нашел. Давай хвали заранее. Я похвалу люблю.

– Дела такие, что в монастырь можно больше не ездить, – ответил Михеев, усаживаясь за свой стол. – Если ехать, то только с планом, где этот клад зарыт. Как у разбойников, знаешь – десять шагов на восток, три сажени в сторону гнилого дерева и так далее… А что у тебя, за что хвалить-то?

– Вот адресочки. Уже проверены. Получай первую партию.

«Адресочки адресочками, а вот что они дадут?» – сразу поскучнев, подумал Михеев.

Они и в самом деле мало что дали, первые из разысканных Саидовым бывших «сестер христовых». Отнекивались, отмалчивались, ссылаясь то на плохую память, то на неосведомленность. Что какие-то ценности в монастыре прятались – не отрицали, но что именно и где, сказать не могли.

Иные из них утверждали, что царские драгоценности надо искать не в монастыре, а в другом месте. Один такой рассказ Михеев попросил Саидова записать, надеясь со временем разобраться – что тут сплетни и вымысел, а что правда.

«…В Знаменской церкви Тобольска служил иеромонах Феликс (Филикс по святцам). Лет пятидесяти, среднего роста, худенький, чернявый, как цыган. Так его за глаза и звали Феликс-Цыган. Фамилии, конечно, никто не знал. Был очень плутоватый, охочий до баб. В Тобольске он обжулил многих. В 1919 году, когда умерла Чемодурова, вдова бывшего царского камердинера, Феликс как-то сумел заполучить все оставшиеся после нее ценности. Пытаясь соблазнить одну из монашек, показывал ей, еще в 1920 году, четверо или пятеро часов с царскими гербами и вензелем „Н. И“. Часы были с боем, цифры на них светились. Потом показывал круглое кожаное портмоне с тремя отделениями, наполненными доверху золотыми монетами – империалами, полуимпериалами и пятерками.

Когда белые отступали, Феликс ходил по тобольским купцам и предлагал им сохранить ценности у себя в Знаменском монастыре. У жены городского головы выманил таким путем шкатулку с драгоценностями. У купца одного – банку с золотом, запаянную. А после никому ничего не возвратил, сказал, что при обыске отобрали, хотя обыска у них в монастыре не было. Говорят, что к нему и какие-то царские драгоценности попали.

Где теперь Феликс, неизвестно. Из Тобольска он уехал в 1923–1924 году. Когда уехал, вытребовал к себе монашку Евсетию, свою любовницу. Потом стало известно, что Феликс отравил ее: слишком многое она про него знала. Такие штуки он и до этого проделывал, заметая следы. Зарезал монаха Иннокентия, говорили также, что и другой монах, Прокопий, скоропостижно умер не без его участия, да, похоже, и сам игумен, Павел Буров, который очень его боялся, – тоже. Его все привыкли бояться: при царе был связан с полицией, при белых – с контрразведкой и всегда стращал: кого хочу – предам, кого хочу – выручу.

Была еще в городе жена крупного торговца и пароходчика Голева. Он богатый старик, а она из бедной семьи, молодая и красивая. Звали ее за бойкую жизнь попросту – Нюркой. Когда Романовых привезли, она метила поживиться от них чем-нибудь – бриллианты любила. Удалось ли ей это, неизвестно, но, когда она бросила Голева и, обокрав его, уехала с новым любовником в Омск, то бриллиантов у нее в шкатулке было немало. А потом в Омске у нее еще любовник был…»

– Тут уж ты перестарался, – смеясь, заметил Михеев, читая записи Саидова. – Зачем в протокол тащить всех ее любовников?

– А я знаю? – сам удивился Саидов, озорно хмыкнув. – Вдруг пригодится…

– Это верно, нам все может пригодиться, – задумчиво подтвердил Михеев.

А Саидов каждый день прибавлял к списку бывших монахинь новые имена. Подолгу рыскал по городу и окрестным деревням, устанавливая адреса, добывая сведения о бывших жилицах обители.

– Эка, сколько ты их откопал, можно заново монастырь создавать, – заметил ему, смеясь, Михеев. – Только игуменьи не хватает.

– Будет и игуменья, – довольно щурясь, успокоил его Саидов. – Дай только срок.

– Где ж ты ее возьмешь? Она ведь умерла.

– Одна умерла, а другая жива. Та, что сменила Дружинину. Липина ее фамилия.

– Так давай ее сюда, – обрадовался Михеев.

– Обожди, дай срок. Липина в Омске. Ее еще разыскивать надо. И доставить сюда.

– Даю, даю срок. Неделю хватит?

– Думаю, что раньше успеем. А пока давай работать с теми, что здесь, под боком. Только, я смотрю, мямлишь ты с ними. Нас так не учили. Построже надо. Враги ведь. Что с ними нянчиться.

– Нельзя, Саша. Не все враги. Есть и просто заблудшие души, случайный элемент. Да и с врагом надо быть сдержанным, спокойным. Бить его логикой, а не жестокостью. Криком да грубостью ничего не докажешь, истины не добьешься.

– Ну, твое дело, – сказал Саидов, видимо не очень убежденный в его правоте.

А «свидетели» тем временем шли и шли: по два-три в день доставлял их Саидов в кабинет Михеева. Однако в большинстве это были рядовые монахини, мало или вовсе непричастные к укрытию ценностей. Нового почти ничего они добавить не могли. Были и такие, что лишь путали Михеева, указывая на неизвестные якобы тайники, которые на поверку оказывались ложными. Иные болтали невесть что о фантастических, никогда не существовавших драгоценностях, хранившихся будто бы в монастыре, но нетрудно было убедиться, что это лишь отголоски обывательских слухов, нараставших в свое время подобно снежному кому.

Встречались и фанатички, глубоко затаившие злобу и ненависть к «нехристям», разрушившим их привычный уклад. Они либо упорно отмалчивались, ссылаясь на незнание, либо прямо заявляли, что ничего не скажут, ибо отвечать не желают. Однако Михеев терпеливо, подолгу сидел с ними, пока не устанавливал, что и сказать-то им чего-нибудь нового, собственно говоря, нечего. А если и есть что, то незаметно для себя они так или иначе это выбалтывали в разговоре.

Особенно колоритной среди таких была Карпова – Селафаила по монастырю. Сухая, костистая старуха с фанатично горящими на длинном лошадином лице глазами, без единого зуба во рту – она явно стремилась «пострадать за веру». Даже на обычные вопросы отвечала злобно, с вызовом, прямясь на стуле, как на костре.

– Какую должность в монастыре вы занимали? – спрашивал ее Михеев.

– Келейницей была у матушки игуменьи, царство ей небесное, несчастьями убиенной. Накажет вас бог за ее святую душу.

Михеев, устав от обходных и наводящих вопросов, на которые никаких интересных ответов не получил, решил пойти напролом.

– Мы знаем, что при вашем участии в монастыре прятались драгоценности бывшей царской семьи, в частности шкатулка с ожерельем царицы. Где они сейчас?

Селафаила, с загоревшимся взглядом, брызжа слюной из беззубого рта, закричала кликушески:

– В узилище пойду, огнь и пытку приму, а не скажу! В геенне огненной на том свете мучиться не хочу. Вам, безбожникам, тайну святую выдать? Жги меня, режь меня, ничего не узнаешь. Удостоюсь муки-мученской с верою и любовью во имя отца и сына и духа святого, именем коих клятву давала…

– Большое ожерелье-то было? – перебил ее Михеев.

– Не было никакого ожерелья, враки это. А четки иерусалимские, с частицей креста Христова, святыню царицы-матушки, так захоронили, что вовек никому не найти. И не пытай лучше. Я не Препедигна-грешница, коей вечно гореть в аду, в смоле кипящей, клятву не нарушу.

– А что она сделала, Препедигна эта?

– Передала я ей от игуменьи узелок с золотом для укрытия. Тыщи на две, как сказали, рублей. А она, клятву нарушив, яко тать покусилась на добро обители, прикарманила. Говорит – украли. А кто на базаре за золото баретки новые покупал, спроси-ка у нее? То-то. В геенне ей место, греховоднице толстопузой. А меня – хоть режь, хоть жги… И о шкатулке царской не спрашивай, не скажу.

– О какой шкатулке? – насторожился Михеев.

– В которой четки святые хранились…

Михеев, улыбаясь, перемигнулся с Саидовым и прервал Селафаилу:

– Ладно, бабушка. Идите, отдыхайте. Резать и жечь мы вас не будем. Нет нужды.

Старуха растерянно посмотрела на него, затем перевела недоуменный взгляд на Саидова, словно прося перевести – о чем это ей говорят.

– Идите, идите, – встал, чтобы проводить ее, Саидов. – Идите с богом, отдыхайте.

Но Селафаила встала не сразу, все еще ожидая чего-то, не веря, что ничего более от нее не требуется.

– Кто бы это такая – Препедигна? Имя-то какое, ни в жизнь не слыхал. Нет там ее в наших списках? – спросил Михеев, когда Селафаила вышла.

– Есть такая, – сказал, просмотрев свои списки, Саидов. – Только вот фамилии нет. Никак не доищусь.

– А поискать надо. Даже без фамилии. Может, ее по фамилии-то до сих пор никто не зовет. И еще – что это за шкатулка царская? Только ли четки святые в ней хранились?

Царская шкатулка снова всплыла в несколько курьезном разговоре с другой келейницей игуменьи, древней старухой Чусовлянкиной.

– Агния мне имя дали, за кротость, – представилась она в ответ на вопрос об имени и фамилии, кротко глядя на Михеева тусклыми слезящимися глазами и держа ладошку ковшичком у уха.

– Долго вы в монастыре прожили? – спросил ее для начала разговора Михеев.

– Ой долго.

– Лет двадцать?

– Двадцать, милый, двадцать, – кивала головой Агния.

– А может, тридцать? – улыбнулся Михеев.

– Тридцать, – охотно соглашалась бабка.

– Может, и больше?

– Кто его знает. Давно. С малолетства в обители.

– В каких вы там ролях были, в обители-то?

– В ролях не бывала, как можно! – испуганно отстранилась Агния. – Келейницей была я у матушки.

– Доверяли вам, значит?

– Доверяли, касатик. Волосы утром причесывала, постелю заправляла, в бане спину терла, перед сном иногда пятки чесать доверяли.

Саидов еле удерживал смех, несмотря на укоризненную мину Михеева.

– И тайны тоже доверяли?

– И тайны тоже.

– Какие же?

– А всякие. Сон какой привидится – расскажет, скоромное в пост при мне покушает, наливочку за пазухой принести доверит. Доверяли, милый, как не доверять, давно я при ней… – наставительно, как заблуждающемуся мальцу, объясняла Агния.

– Значит, знали вы и о том, как пряталось монастырское добро?

– Знали, как не знать.

– Вот и расскажите нам об этом.

– Что рассказывать-то?

– Ну – как прятала.

– Да я и не прятала вовсе. У меня своих делов хватало – в передней сидеть, доложить, кто пришел, подать что.

– А царского добра у игуменьи не сохранилось какого-нибудь?

– Было и царское. Портреты были царские. За шкафом потом стояли, при новой-то власти…

– Я про другое, бабушка. Не было ли драгоценностей каких?

– Были и драгоценности. Панагия была, царицей посланная. Ложечка серебряная с вензелем царским – у послушницы отобрала, что певчей в царский дом ходила.

– Может, кольца были, броши, ожерелья, ну – бусы, что ли?..

– Бусы тоже были.

– Какие они с виду, из чего сделаны?

– Бусины кипарисовые, из креста Христова сделанные. В одной-то, большей, частица мощей святых. Тоже царицей даренное. Четки, по-нашему, называются.

– А из камней драгоценных не было ли чего? Говорят люди, что было, дескать.

– Чего не видала, того не видала, врать не буду. В шкатулке разве что у нее хранилось. Потайная шкатулочка, «Боже, царя храни» на ней вырезано и вензель государя.

Михеев и Саидов переглянулись.

– Где же она ее хранила?

– А за кивотом. Никого к ней не допускала. А глядела когда, так лишь в одиночестве. Окна завесит да при лампаде и разглядывает, перебирает.

– Пришлось, значит, видать – что там в ней было?

– Не довелось. Не любопытная я. Зайду не в пору, матушка зыркнет глазами, ну я и ходу назад, к себе в угол, от греха подальше. Видела, блестит что-то, а что – не пойму.

– На бусы не похоже?

– Может, и похоже, не разглядела.

– Куда ж она потом девалась, шкатулка-то?

– Кто ее знает. Только что после смерти игуменьи не нашли ее. Накануне еще была, знаю. Мать-казначея, что потом настоятельницей стала, все обшарила, много чего всякого нашла, а шкатулку – нет. Меня пытала, не знаю ли я, А я, говорю, почем знаю. Посмотри за кивотом, там была. Разворотила казначея кивот, а там пыль одна. Место, правда, знатко, где стояла шкатулка-то.

– Выходит, передала ее игуменья кому-то?

– Может, как не может.

– Кому, например?

– Вот уж и не знаю, что сказать. Мало кому она доверяла, игуменья-то наша. Недоверчивая была.

Разговор заходил в тупик: старуха в самом деле ничего не знала о передаче шкатулки в другие руки. Да и была ли она передана, не осталась ли где-то там же, в монастыре, укрытая той же игуменьей в новом месте? Видно было, что Агния ничего не собиралась скрывать, о тайнах она имела свое понятие: зачем скрывать то, в чем нет ничего плохого? Да и знать она, несмотря на близость к игуменье, могла немногое– нелюбопытная, кроткая, исполнительная слуга, с которой не церемонится, но и близко к тайнам не допускает ее хозяин.

Михеев поймал себя на том, что он с совершенно, казалось бы, неуместным чувством теплой жалости смотрит на сухонькую, глубоко согнутую старушку в стареньком дырявом платке, выцветшей латаной юбке, глухую и почти слепую– кроткое, беспомощное существо, жалкое в своей неприкаянности. У ног ее на ковровую дорожку натекла лужица грязи. Подошва одного из дряхлых опорков отстала, и в ощерившийся деревянными зубами просвет выглядывает голый палец.

– Ну что ж, бабушка, спасибо и на том, что вспомнила. Далеко живете-то?

– Да ведь как тебе сказать. Тебе – близко, мне – далеко. Ползу-то я как улита.

Михеев наклонился к Саидову:

– Отправь-ка ты ее, пожалуйста, на вашей пролетке. Будь другом, сделай…

Саидов удивленно посмотрел на него, но отложил перо и, взяв старуху под локоть, повел ее к выходу.

Как на очень близкое к игуменье лицо монахини указывали на бывшую благочинную монастыря – Мезенцеву. Найти ее оказалось нетрудно, она никуда из Тобольска не выезжала.

«Я, Мезенцева Марфа Андреевна, по монастырю Рахиль, – записывал Саидов ее ответы на вопросы Михеева, – родилась в 1875 году, в селе Блинниково, в семье зажиточного крестьянина. Кроме земли и хозяйства, отец имел еще и торговую лавку. Я до двенадцати лет жила в семье, а потом переехала в Тобольск, к брату, занимавшемуся там мучной торговлей, и помогала ему управляться по дому. Восемнадцати лет ушла в монастырь…»

– Почему? – спросил в упор Михеев.

Мезенцева – высокая, статная, степенная и медлительная в движениях – повела на него темными, глубоко посаженными глазами.

– В те поры это не запрещалось.

– А все же? По своей или по чужой воле? Или случаи толкнул? – настаивал Михеев, с интересом оглядывая се скромную, но добротную и аккуратную одежду, не по возрасту свежее, почти без морщин лицо с крупным красивым ртом. «Красавица, наверное, в молодости была», – подумал он.

– По своей доброй воле, по собственному хотению, – ответила Мезенцева, но почему-то отвела глаза.

– Продолжайте, – предложил Михеев.

«…Когда брат женился, я, испросив родительского благословения, ушла в обитель. В 1915 году игуменья поставила меня хозяйкой монастырского подворья в Тобольске. На исходе 1920 года вернулась в монастырь, была рукоположена в благочинные…»

– Но ведь вы, кажется, до этого не были полноправной монахиней? – спросил Михеев, доставая из стопы папок на столе какое-то старинное «дело» с черным восьмиконечным крестом на обложке. – До революции вы числились в белицах, то есть в послушницах.

Мезенцева проводила медленным цепким взглядом «дело», легшее перед Михеевым.

– Постриг я приняла в двадцатом году, – неохотно ответила она.

– Что же так поздно? Двадцать пять лет жили в монастыре, а постриг не принимали?

– Так уж получилось, – вздохнула Мезенцева. – Думала, может, домой вернусь, мать у меня хворая, уход нужен.

Михеев молча перелистал «дело» и отложил его обратно в стопу папок.

– Дальше? – попросил он.

«…В монастыре я прожила до его закрытия, а после поступила в услужение к архиепископу Назарию. Когда он в 1930 году умер, жила в частных домах, зарабатывая тем, что услужала знакомым людям по хозяйству, а летом – на поле и в огороде…»

– Биография интересная, – заметил Михеев.

– Да уж какая есть, – спокойно парировала Мезенцева.

– А за что вы сидели, Марфа Андреевна?

– Кто не сидел, – так же спокойно ответила Мезенцева. – От сумы да от тюрьмы не отказывайся. А за что, вам лучше знать.

– Ну, все же. Чтоб старые бумаги не ворошить, – потянулся опять Михеев к папкам.

– За имущество… обители, – с вызовом глядя на Михеева, ответила Мезенцева.

– Как это за имущество? Растратили, что ли, на своем подворье?

Мезенцева не приняла иронии.

– Прочитали в бумаге, что, значит, за сокрытие монастырского имущества и за сопротивление при его изъятии.

– Вот это понятнее, – захлопнул папку Михеев.

– Что ж тут понятного? – зло переспросила Мезенцева. – Свое прятали, не чужое.

– Свое? – не удержался Саидов. – Да была ли там вашего-то хоть кроха? Народное все… Народ нес, а вы у него последнюю медную копейку…

Мезенцева не удостоила его взглядом.

– Так за что все-таки посадили вас тогда? – повторил вопрос Михеев.

– Укрыли добро свое – утварь церковную, иконы, евангелия не сдали, как приказано было.

– А может, не только иконы и евангелия?

Мезенцева молчала – дескать, я все сказала.

– А серебро, ранее описанное, не прятали? – чувствуя, как в нем накипает злость, но сдерживая себя, откинулся на стуле Михеев. – А муку и сахар, что с подворья были привезены? В землю зарывали – пусть сгниет, да ребятишкам Поволжья не достанется, пусть пухнут с голоду – так? Что ж молчите, Марфа Андреевна?

– Как все, так и я, – угрюмо выдавила Мезенцева. – Отсидела сколько положили, две недели, и ладно. Что, снова сажать будешь? За старое…

– Царскую шкатулку вы прятали?

– Нет, не я, – быстро, без раздумья ответила Мезенцева. – Я за муку да за сахар сидела.

Михеев удовлетворенно отметил: значит, шкатулка с ожерельем все же не миф. Была. А может, и есть еще… Мезенцева, однако, сидела спокойно, с непроницаемым лицом.

– А кто?

– Не знаю. Я на подворье была при царе-то.

– Зато когда изымали монастырские ценности, вы были там, в монастыре.

– А вот и нет, – словно поддразнивая Михеева, качнула головой вбок Мезенцева. – Я в то время в обители не была. Отпустили меня в деревню, мать хоронить. Месяц там находилась.

– Эвон как, – усмехнулся Михеев.

– Можешь проверить. Книги церковные посмотри, запись об отпевании есть. В сельсовете справься, там сторожем старичок служит, соседом нашим тогда был, помнит.

– А за муку когда садили?

– Это уж после, когда вернулась.

– И о шкатулке больше не слыхали?

– Не слыхивали. А была она? – не то интересуясь, не то сомневаясь, спросила Мезенцева. – Если и была, так…

– Что – так?

– Что с возу упало…

– То подобрать можно, – подхватил Михеев.

– Подбирай, если знаешь, где, – зло и насмешливо глянула ему в глаза Мезенцева.

– А вы знаете?

– А я и не теряла.

«Язычок остер!» – оценил про себя Михеев ее быстрые и находчивые ответы. Заглянув в составленный по допросам список знакомых игуменьи, спросил:

– Кто такой Томилов?

Мезенцева ответила не сразу. Казалось – думает, изучающе вглядываясь в Михеева.

– Нет, не припомню.

– Я напомню. У игуменьи частенько бывал.

– Я не келейница, у дверей ее не сидела. Кто там ходил к ней – где мне всех знать.

«Может, и в самом деле не знает?» – подумал Михеев.

– Не там ищешь, дорогой, – прервала его молчание Мезенцева. – Что ты меня словно по косточкам обсасываешь? Сказала тебе: непричастная я к этому. Верь, не прогадаешь.

– Где же, по-вашему, искать надо?

– У отца Алексея, вот где. А в обители все, что было спрятано, все найдено, не сумлевайся. Отец Алексей в большом доверии у царя был. Подарками царскими хвалился, да не в них дело. Шпага царевича у него хранилась, точно тебе говорю. Вся золотая, бриллиантами осыпанная. И еще что-то – не то ожерелья, не то корона царицына. Вот где щупать-то надо было. Так и увез с собой все добро – с верных слов говорю тебе, слушай меня… Пока вы там бедных монахинь за иконы какие-то таскали, отец Алексей – иерей хитрый, что и говорить, – благословлял вас за это, что не его, а нас, грешных, тормошите зазря…

– Что ж тогда не сказали властям, вам беспокойства, глядишь, не было бы.

– Не наше это дело. Не спрашивают, так не сплясывай, так у нас говорят.

Отец Алексей. Домашний священник Романовых в Тобольске. Особо близкое к ним лицо. Пожалуй, ему могли доверять больше, чем какой-то незнакомой игуменье… Был смысл прислушаться к словам Мезенцевой.

Саидов, которого Михеев спросил об отце Алексее, тоже слыхал раньше о нем, но к слухам о золотой шпаге и царской короне отнесся с сомнением: обывательской болтовни такого рода по Тобольску все эти годы ходило немало. Тем более, что отец Алексей до последних лет жил здесь же, в городе, как говорится, у всех на виду, и только лишь года два или три назад выехал в Омск к детям, где и умер.

Однако вечером, докладывая в Свердловск о ходе работы, Михеев счел нужным сообщить об этом Патракову. Тот отнесся к сообщению как будто безразлично, только лишь предложил тут же уточнить «исходные данные» о семье попа.

На другой день Михеев имел возможность допросить Липину: она прибыла с утренним пароходом из Омска.

К сожалению, надежд его Липина не оправдала. Эта ловкая в своем кругу интриганка, наглая и плутоватая, всю жизнь мечтавшая об игуменском клобуке, о власти, получила ее в конце концов тогда, когда власть эта уже была призрачной и ни доходов, ни почестей особых не принесла ей. Еще какое-то время она была игуменьей доживавшего свои дни полуофициального монастыря с двумя-тремя десятками монахинь-полукалек, которым больше некуда было податься.

Еще не такая уж старая – подходило шестьдесят, – но неожиданно потерявшая «нить жизни», надежды, которыми жила, она как-то сникла, слиняла. Из боевой прежде и крутой нравом влиятельной матери-казначеи, привыкшей и угодничать и командовать, эта бывшая «Ришелье в юбке» превратилась в скучную болтливую старуху, неопрятную и болезненную, с потухшим взглядом белесых глаз.

– Все, дорогие вы мои, все как есть, выложила я тогда Чека как на духу, – скрипела она, привалясь к столу. – Власть надо уважать, всякая власть от бога. С игуменьей я воевала, доказывала – сдать, мол, надо ценности-то. За то и потерпела, была отрешена от должности казначеи. Спасибо, преосвященный не утвердил унижение сие. Сама я ничегошеньки не укрывала, а про что знала, сообщила властям. А когда была рукоположена настоятельницей, не токмо что прятать – сама искала, чтоб передать по назначению.

– Очень вы, значит, преданы Советской власти? – невозмутимо спросил ее Михеев.

– Кого хочешь спроси, все скажут.

– Почему же тогда не сообщили никому об укрываемых в монастыре царских драгоценностях?

– Все как есть говорила. И о царской посуде, и о письмах зловредного старца Распутина…

– Ну, это, положим, нашли без вашей помощи. Я о драгоценностях говорю. О шкатулке царской, например.

– А что, нашлась она? – чуть не привскочила на стуле Липина.

– Шкатулку помните?

– Была такая, верно ты говоришь. Правду тебе скажу – искала ведь я ее в покоях игуменьи. Только не нашла. В другие руки, видно, попала, хитнику какому-то. А ведь была, знаю. За неделю перед этим подглядела, куда она прячет ее.

– Значит, знали, что там есть драгоценности?

– Да как тебе сказать… Вот как дело-то было. Еще в девятнадцатом, при белых, пошла я как-то к игуменье по делам. Да мимо келейниц-то и шасть без предупреждения к ней в спальню. Смотрю, сидит это игуменья не одна, а с ней господин Волков, царский камердинер. Сидит и пишет что-то на листочке. Он и раньше у нас бывал, когда царь тут жил в Тобольске… А промеж них, игуменьи и Волкова, на столе – шкатулка открытая. Что в ней есть, не разглядела я, не успела, игуменья шкатулку захлопнула и на меня сердито так посмотрела: чего тебе, дескать, надо? Только и видела, что сияние волшебное из шкатулки идет. А что сияет, не довелось рассмотреть. Я объясняю, по такому-то, мол, делу. А она рукой на меня машет: «Потом, потом. Не до тебя. Видишь, с человеком занята. Иконки ему в дорогу собираю, им у нас оставленные». А какие уж там иконки… Вот потом я все и тщилась узнать: что там, в шкатулке, было? Осталось там или господин Волков забрал?

– Так и не удалось узнать?

– Не удалось, родимый. Опоздала, видно, я. На крыльце я тогда стояла. Слышу крики в покоях игуменьи. Я – туда. А навстречу Препедигна. Кричит: «Матушка преставилась». Прибежала я в спальню, а она уж, считай, совсем остывшая. Кругом беспорядок, будто шарил кто. Я – к киоту. Вынула икону, за которой, как видела, ставила игуменья шкатулку, а там пусто. То ли Препедигна, то ли до нее кто, только досталась кому-то, а не мне… Не обители, – поправилась, потупившись, Липина.

«И тут Препедигна, – отметил про себя Михеев. – Надо все же разыскать ее».

Липину он отпустил – нового она, судя по всему, сказать ничего не могла: зная многое, она не знала главного.

Известие об отце Алексее, по-видимому, вызвало у начальства интерес – Михеев получил распоряжение явиться в Свердловск со всеми данными о бывшем царском духовнике.

Михееву возвращаться не хотелось. Хотя внешне казалось, что он зашел в тупик: допрошены все, кого удалось найти, а дело ни на шаг не продвинулось. Разве только Препедигна… А и было ли ожерелье-то? Быть может, это тоже один из обывательских слухов.

Но все же считать работу законченной он не хотел. Пока нет убедительных данных о том, что ожерелья не было, до тех пор, – думал Михеев, – заканчивать работу нельзя.

Саидов, узнав о вызове Михеева, нахмурился. Резко отодвинул в сторону конторские счеты, на которых подсчитывал приготовленные к сдаче комсомольские взносы, и не без ехидства заметил Михееву:

– Так, конечно, легче. Нетю, мол, и все.

– Что значит – нетю? – удивился Михеев.

– А это у меня сынишка так говорит, когда лень что-нибудь искать. Потеряет чулок и просит у матери: дай другой. Она ему: ты же, говорит, в той комнате где-то бросил его, поищи сам. Смотришь, пойдет, встанет в дверях, обведет взглядом стены и потолок и докладывает: нетю. Я уж знаю: лень искать. В других случаях, шайтан такой, правильно выговаривает: нет, нету.

Михеев улыбнулся, выслушав семейную притчу, но, положив руку на плечо Саидову, невесело сказал:

– А ожерелья-то все-таки нет. И следов к нему тоже.

– Почему нет? – замахал руками Саидов, бегая по комнате. – Следов много, только мы не знаем, какие из них ведут к цели. А потом… Больно уж ты мягок с ними, с монашками. Прижать бы их покрепче, кто-нибудь что-нибудь да и выложил бы.

– Что значит – покрепче? – вздохнул Михеев. – Пугать их, что ли? «Покрепче» я понимаю только лишь в одном смысле: покрепче логически строить допрос. Так знать все привходящие обстоятельства, так построить цепочку вопросов, чтобы человек неизбежно или бы сказал все, что знает, или бы соврал.