Текст книги "Переезд на юг (СИ)"
Автор книги: Владимир Шапко
Жанр:
Повесть
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)
Во дворе жених показал на окно и балкон на третьем этаже. Дескать, прикинь, Гена, как будем уходить. Агеев посмотрел, прикинул: пожалуй, лучше сразу вниз, с балкона.
Звонить не надо было – в распахнутых дверях их встречала хозяйка в кокетливом фартучке. Табашников сразу вручил цветы. Конечно, ужалась в смущении. Что вы, Евгений Семёнович! Такой дорогой букет. Так потратились. Это ничего, бывает, бормотал жених, оглядывая дикими глазами прихожую.
Разделись, сняли обувь. По коврикам прошли в большую, тесно заставленную бабьим уютом комнату. Заставленную до потолка, под самую завязку. Ну что же, ничего, ничего, вполне.
Сели за стол в длинной белой скатерти. Уже с вином на ней, водкой и закусками. Хозяйка всё подносила и подносила. Наконец тоже села, сняв фартук. Была она сегодня со вздыбленными волосами и в чёрной кофте с блестками.
Агеев, записной тамада, поднялся с рюмкой:
– Ну что ж, Маргарита Ивановна, покоя и счастья вашему тёплому дому. Чтобы таким он был всегда – полной чашей, и телесной (посмотрел на библиотеку за стеклом), и интеллектуальной (совсем зарапортовался, подумал Табашников). Чтобы всегда в нём был женский уют и благоденствие (какая графомания!). Ваше здоровье, дорогая Маргарита Ивановна!
Чокнулись рюмками и бокалом, выпили, стали закусывать. Начался оживлённый, ещё трезвый разговор. В котором Агеев всё выпытывал у Маргариты Ивановны. Всё докапывался. Та посмеивалась, говорила про себя, видимо, откровенно. Библиотечный окончила в Новосибирске. По распределению попала сюда. Работает в библиотеке на Таманской с её основания. Больше двадцати пяти лет. Купила вот эту квартиру. Ну что ещё? Была замужем. Муж пил, трепался. К тому же считал себя пупом земли. Выгнала. (Ого! – переглянулись жених и сват.) Были и ещё кавалеры, но всё как-то мимо. А как у вас, Евгений Семёнович? Были женаты? Был, коротко ответил жених. Гражданским браком. Продолжал объедать куриную лапу. Только чтобы не говорить. Разошлись, всё же добавил. Да, из такого крючьями надо вытягивать слова, несколько разочарованно подумала невеста. Однако вновь оживилась, заговорила. Теперь о книгах за стеклом. Уж тут он точно клюнет. Торжественно звучали имена: Борхес! Алехо Карпентьер! Набоков! И даже современные Шапко и Курчаткин! (Кто такие? Почему не знаем? – переглядывались писатели. Но всё равно – начи-итанная.)
Агеев смотрел на вздыбленные волосы тараторящей женщины, на её блескучий стеклярус на чёрной кофте и забывал говорить сам. Не получилось с ней летом. Так, может быть, теперь сложится. А то жених сидит бука-букой. За час трёх слов не сказал. Может, когда сойдутся – потеплеет, заговорит.
За чаем женщина вдруг стала показывать на плазменный телевизор в углу, про который и забыли:
– Смотрите, смотрите! Евгений Семёнович! Геннадий Андреевич!
И сама сразу подперлась кулачками.
Агеев тоже отвесил улыбчивый рот:
– Ух ты! Во дают! Волосья друг у дружки повыдерут!
Табашников напрягся, покраснел. Ему не нравились такие передачи. Он их ненавидел. С гадливостью всегда вырубал. Точно вляпавшись в нечистоты. Поражался, как вообще такое может быть – на самом дне русской жизни находят необразованных, примитивных, некрасивых людей – мужчин, женщин – привозят в Москву и выставляют в телевидении на всеобщее посмешище и позор. И те, не смущаясь ни света юпитеров, ни наезжающих камер – с готовностью начинают кричать, материться и драться друг с другом. И поразительно, что громче всех всегда базлают женщины, царапаются с соперницами, площадно ругаются. Всё никак не могут поделить кобелей. А те всегда сидят очень прямо. Гордо. Но тоже вступают в дело. В нужном месте. Махаются кулаками, пинают друг друга. Примитивизм, бескультурье, грязь! Самое дно! И, как говорит всегда одна выдра на такой же передаче: «Вся страна замерла в ожидании! Отвечайте: муж он вам? Сожитель? Или хахаль?» Господи, куда я попал!
– Ты что? – сунулся к лицу Агеев. Нахмурился: – Ну прямо красна девица. – Мол, ты отстал, старик. Ты не в бренде.
Маргарита Ивановна мгновенно уловила другую мелодию за столом – плазменный выключила:
– Так надоели, так надоели. Одно и то же, одно и то же. Ещё чайку, Евгений Семёнович?
Как бы то ни было, мужчины по-доброму выпили на посошок. И женщина с ними жахнула. Водки. Передёрнулась аж вся: ух!
В прихожей ворочались, одевались. Оба в одинаковых шляпках. Агеев и невеста ждали. От Табашникова. Тот всё возился с ботинком. Агеев даже пару раз подтолкнул. Мол, давай, говори. Приглашай к себе. Но жених умел прикинуться дурачком, от всей души стал трясти ручку женщине, благодарить за чудесный вечер. С тем и откланялся. Агеев с возмущением – за ним.
Шли в темноте по домам. Курили. Агеев не терял надежды, всё нахваливал:
– Смотри какая! Не просто женщина в библиотеке при книгах, а начитанная женщина при книгах в библиотеке. Чувствуешь разницу?
Табашников молчал.
Но на перекрёстке, пожимая руку, спросил:
– А кто такие эти Шапко и Курчаткин? Ты не в курсе?
В детстве Жека Табак любил делать своими руками модели кораблей и подводных лодок. Не один год он ходил на Станцию юных техников в судомодельный, и у него неплохо там получалось.
В первый раз десятилетним, уже покуривающим, его привёл туда отец, чтобы оградить от улицы. В старинном двухэтажном здании на втором этаже Жека увидел человек пятнадцать ребят в большой комнате, которые углублённо работали над своими моделями. Ребята даже не посмотрели в их сторону, хотя отец и Жека сказали «здравствуйте». Так им, кружковцам, было интересно строгать и точить. Но Жека не обиделся, ему сразу понравилось здесь – только пацаны и никаких девчонок.
Один мальчишка подошёл к двери в стене и стукнул три раза. Паролем. Вышел лысоватый мужчина в сатиновом халате, какие носят грузчики, посмотрел поверх очков и спросил: чего надо? А тут ещё какой-то старик-ветеран из-за спины его поспешно поковылял мимо на выход. Странно вообще-то, удивились отец и Жека. Не вовремя мы, что ли?
На просьбу отца лысоватый ответил:
– У меня полный комплект. Пятнадцать ребят. Недобор в авиамодельном. Идите туда. К Дугину. – И добавил с сарказмом: – К Генеральному конструктору самолётов. – И без разговоров ушёл за дверь в стене.
Однако как встречают здесь детей! Отец был возмущён. Потащил сына на первый этаж, к директору. Мимо двери которого уже проходили.
Директором оказалась казашка. Гульнара Ахметовна. Сразу полезла из-за стола, повела отца и сына обратно. На второй этаж.
– Они специально перегоняют детей. Чтобы досадить друг другу. Но я сейчас им покажу, – тяжело взбиралась по ступеням грузная женщина. – Они у меня оба сейчас попляшут.
Дальше в большой комнате прямо при детях началась разборка между лысоватым в очках и каким-то длинным дядькой без очков. (Жека и отец ничего не могли понять, вертели головами.) В очках гнул своё, у меня больше учеников, длинный парировал, призывал в свидетели директоршу, он врёт, Гульнара Ахметовна! Наконец, той надоело:
– Ну вот что, милые мои. Если сейчас же не договоритесь, я прикрою все ваши лавочки. Ни ветераны ходить сюда больше не будут, ни хозяйки с кастрюлями и рваными сумками. А ты, мальчик, в какой кружок хочешь ходить?
Жека твёрдо сказал – в судомодельный.
– Понятно? – повернулась к лысому.
Длинный победно пошёл к двери, а лысоватый сквозь очки прямо-таки испепелял антагониста. Потом вроде бы опомнился, похлопал Жеку по плечу:
– Ладно, малый. Скажи мамке, чтобы сшила фартук. Вон, как у ребят. И приходи тогда.
Так Жека попал к Фролову Василию Парфёновичу. К дяде Васе.
Василий Парфёнович был неплохим наставником ребят, умел научить работать и стамеской, и лобзиком, и подпилком. Но часто бросал учеников, и те оставались один на один со своими яхтами, парусниками, корветами и колёсными пароходами. И всё потому, что под крышей «Юного техника» Василий Парфёнович устроил свою мастерскую. Полуподпольную. Для участников Великой Отечественной. Единственный в городе, он делал им из прозрачного пластика колодки под разноцветные планки орденов и медалей. Ну и набивал колодки потом этими планками. И заслуженными, и незаслуженными. Ветераны шли к дяде Васе косяками. И те, которые опирались уже на палочки, и здоровые. Стукали в дверь в стене три раза. И дядя Вася запускал. Кружковцы уже привыкли к этому, не обращали внимания. Так только, если какой-нибудь с палочкой заблудится в комнате, подводили его к двери. Ну и стукали за него. Три раза.
В «Юный техник» ходил и Герка Глобус с соседнего двора. И у него тоже неплохо получалось.
До Станции Жека и Герка или дрались, или поочерёдно били ля̀нгу. (Это когда человек будто подкачивает что-то в районе своего живота, правой ногой.) Снова дрались, или курили в сарайке Глобуса. Как бы раскуривали трубки мира. На передышку. И только в «Юном технике» помирились окончательно. Вечерами вместе шли домой. Несли по темноте хорошо раскуренные папиросы. Можно сказать, действующие модели ракет. «В кого ты такой?» – услышав голимый никотин в комнате, в беспомощности спрашивала мать. «В свою фамилию», – юморил безнаказанный, никогда не тронутый пальцем Жека. «А как же отец? А дядя Миша во Владивостоке? А я, наконец?» – «А вы боитесь рака», – опять юморил смышлёный Жека.
Через год Жека Табак и Гера Глобус, как самые достойные, стали допускаться в каптёрку Фролова. Он их привечал только двоих. Пил кефир и разглядывал перед собой два больших кумпола. Одинаковых. Надо же! Но рукастые пацаны. Оба. На них только кружок и держится. Остальные – ни то ни сё. Без рук.
Иногда рассказывал про ветеранов. Участников Великой Отечественной. Совсем не педагогично:
– Они ведь как? Они ведь все хотят побольше наград. Чтоб я им наколотил в колодку. Но у меня не пройдёт. А удостоверение? На этот орден? Или, к примеру, на медаль? А? А ну покажи! А у него и нету.
– И как тогда? – спрашивал Жека Табак.
– Ну «как?». Помогаю…
Табак и Глобус переглядывались – помогает ветеранам, не бросает в беде.
Раз в год, на День Военно-морского флота, шли всем кружком на озеро в парк. На соревнование между Станцией и Домом пионеров.
Три квартала до озера шагали прямо по улице. Не обращали внимания на сигналы машин. Каждый нёс свою модель или модельку. Глобус и Табак шли со своими моделями впереди, рядом с Фроловым. Тот был всегда в белой рубашке с коротким рукавом, но почему-то в осенней толстой кепке.
Возле озера играл духовой, толпились на берегу зеваки из парка, сидело жюри за длинным столом в красной скатерти, стоящим прямо на траве.
Модели Глобуса и Табака почти всегда побеждали. Подводная лодка Жеки свободно уходила на дно, ползла там где-то в темноте, и когда уже думали, всё, каюк, амба, с концами – всплывала под аплодисменты зрителей. Большой линкор Глобуса носился. Стопорил. Делал всевозможные маневры. Вперёд, назад, в стороны. Тоже под крики и хлопки.
Потом было награждение. Великовозрастные лбы с моделями из Дома пионеров толкались вокруг Жеки и Герки на пьедестале, но устанавливались и вовсю лыбились телевизионщикам. Герка и Жека стояли среди них как малолетки, уставшие от наград. Гордый Фролов посматривал на длинного Дугина без кружка своего сегодня и моделей. Обязанного здесь быть. Гульнара приказала. То-то, гад. Где твои первые места? Всё пятые да десятые. А, горбыль хренов?..
Однажды вечером Жека один шёл через парк и увидел Фролова. Дядя Вася сидел на скамейке и, больно морщась, плакал.
Жека тут же выкинул сигарету. Подбежал: что с вами? Что случилось? Дядя Вася!
Фролов заговорил высоким, срывающимся голосом:
– Женя, сын мой жив. Жив. Его видели.
Ребята в кружке знали, что у дяди Васи сын в драке убил кого-то, попал под расстрельную, и год назад его расстреляли.
– Где видели, дядя Вася?
– Под Кызылордой, – всё плакал Фролов. – На рудниках Хорасана. Живым. Уран грызёт под землёй.
– Да кто, кто вам сказал?
– Ветеран. Милицейский. Капитан. Я ему сделал колодку за это. Бесплатно.
Даже двенадцатилетний Табак понял, что дядю Васю гад капитан просто развёл. Чтобы тот сделал бесплатно колодку. Но ничего несчастному отцу говорить не стал. Помог подняться, как слепого, за руку, повёл домой.
Слушал потом на крыльце частного дома, как за дверью выли уже два голоса. Дяди Васи и его жены. Видел их тени, которые падали по занавешенным окнам.
Через полгода Фролов умер. Жека со всеми кружковцами был на кладбище. Слушал стоны оркестра. Смотрел, как закапывают. Как мечутся галки над осенними деревьями.
Больше на Станцию Жека не ходил – в кружке уже распоряжался Дугин. Прихватил ставку Фролова. А заодно и весь его инструмент. Герка Глобус метался сперва, не зная куда, но скоро привык и даже стал Дугину помощником, учил новичков. Когда тот не успевал. Перебегать по коридору. Из авиамодельного в морской. И обратно.
Табашников опять шёл жёлто-зелёной Партизанской. Нырял под низкую листву и вновь выходил к небесному свету.
В этот раз полкан у чужого забора поданную кость закусил со слезами на глазах. Как будто заставили. Как будто его сейчас будут кастрировать. А обезболивающего не вколют – уличным не положено.
– Заболел, бедолага?
Табашников гладил голову пса. Словно не знал, что с ним делать.
На людной Свердлова снова увидел печальное – навстречу передвигался бледный инсультник. С ногой – как с хоккейной клюшкой. Примерялся ударить ею, пасануть Табашникову.
Евгений Семёнович опустил глаза: и ведь лет сорок всего мужику. Оборачивался. Инсультник всё загребал, всё примерялся ударить…
С матерью инсульт случился в пятьдесят три года. В январский мороз она пришла к гриппующему сыну на квартиру, принесла продукты. Собиралась приготовить что-нибудь, покормить, прибраться в двухкомнатной, которую сын получил всего месяц назад. Ещё слушая с дивана её голос из прихожей, Табашников почувствовал неладное. Никогда не выпившая лишней рюмки, бокала – мать говорила как пьяная. Вошла в комнату, покачиваясь, словно не узнавая её. Не сняла ни сапог, ни шапки. Тяжело села на стул. На все вопросы испуганного сына отвечала невнятно, смазанно. Лицо под песцовой шапкой пылало. Было слегка перекошено, точно она пьяно говорила «а, ерунда». Гипертонический криз? Инсульт?
Табашников бросился в прихожую. Высыпал всё содержимое материной сумки на тумбочку, выхватил из лекарств каптоприл. Снова в комнату. «Ну-ка давай под язык». Стал совать таблетку в скошенный безвольный рот. Поднял мать и осторожно повалил на свой диван, прямо на простыню и подушку, в одежде, в сапогах, шапка слетела. Ещё одну подушку подсунул. Только после этого стал звонить в скорую. Опытный. У матери случались кризы. Гипертоник. С многолетним стажем. Но такого состояния – никогда.
Ждал. Мать что-то лепетала. Гладил её длинные седые, как белесая пряжа, волосы.
Приехали довольно быстро. Определили сразу – предынсультное. «Что давал из лекарств? Воду не пила? Не ела? Всё правильно (молодец)». Сделали уколы, повезли. В машине Табашников держал мать за руку. В тесноте скорой никак не мог достать из своего левого кармана под зимним пальто носовой платок. Чтобы вытереть ей слёзы, тёкшие из закрытых глаз. Достал. Вытер. Но слёзы набегали вновь. Он их вытирал и вытирал.
Приехали к зданию с толстыми колоннами, больше похожему на дворец культуры, чем на больницу. Быстренько завезли больную на каталке по въезду в приёмный покой. Там у Табашникова сняли показания. Фамилия, имя, отчество заболевшей. Год рождения. Домашний адрес. Телефон. Дальше мать повезли по коридору, а сын побежал домой, к отцу, чтобы собрать ей домашнюю одежду и скорей вернуться с ними назад.
Странно вёл себя отец. Когда вместе приходили к больной в палату, пенсионер стоял в изголовье жены в каком-то диком серьёзном почётном карауле. Или держался там за спинку кровати, точно собрался везти жену на кровати домой. Табашников кормил мать. «Сядь, отец, сядь! Не маячь!» На что пенсионер отвечал: «Ничего, я постою». Лежащая пластом больная, казалось, не воспринимала их обоих. Уже не говорила. Сомнамбулически приоткрывала край косого рта, принимала ложки с какой-то кашей.
Впрочем, на улице, возле колонн, отец переключал тумблер. В положение 2. Становился деятельным, активным. По заданию сына спешил или в аптеку, или на рынок за свежим творогом и сметаной для жены.
В самом начале, после развития осложнения, когда больная уже не вставала, – ухаживал за ней сын. Один. (Отец умудрялся исчезать. Для поисков санитарок.) Поворачивал на бок, менял памперсы, пытался вытирать салфетками, мыть ноги.
Главврач, вошедший однажды с белой свитой, – увидел. «Это что такое! Где санитарки?» Две санитарки забегали, начали всё делать. Вытерли, помыли. (Исхудалые обнажённые ноги больной перекидывали как серые оглобли.) Забили свежий памперс. «Всё, Эдуард Генрихович». Сунули испачканную простыню себе за спину. Табашникову. Как замели все следы. «Смотрите у меня!» Крупный мужчина в белом халате и шапочке присаживался сначала к старушке у стены. Тоже с косым ротиком. Стукал её молоточком, чиркал иглой. (Его сопровождающее белое большинство обиженно безмолвствовало: не доверяет, везде лезет сам.) А потом к молодой девчонке в спортивном костюме. И сразу начинал ругать её, что та опять выходила к ухажёру на мороз с непокрытой головой, без шапки. «У тебя арахноидит, дура ты чёртова. Для чего ты ему будешь нужна калекой?» Наконец подсел к Табашниковой. «Ну как, милая, наши дела?» Больная молчала, смотрела в потолок. «Пора говорить, милая, пора». Пошевелил пальцами над своим плечом. Тут же получил карточку с назначениями. Углубился. «Почему сняли пирацетам? Немедленно вернуть». Ему пошептали. «Ну и что, что у нас закончился? В аптеках есть. Сын найдёт, купит. Чтоб завтра же зарядили в капельницу. Никаких аналогов». Погладил плечо больной: «Поправляйтесь, милая, поправляйтесь». Поднялся. «А вы смотрите у меня!» – ещё раз пугнул санитарок. На прощание. А те уже вовсю выслуживались – одна драила подоконник, другая с кометом – умывальную раковину.
Но каждый день Эдуард Генрихович в палату не приходил, и Табашников бегал, упрашивал жадных тёток с половыми тряпками. И всегда потом платил. И только когда больная начала вставать, добираться с его помощью до туалета, до ванной комнаты, всё более-менее наладилось, обходились без тёток.
На работе в НИИ над Табашниковым сгустились тучи. Потому что постоянно слинивал. Или прямо с утра, или после обеда спешил к больной. (Обеденный перерыв не совпадал с приёмными часами в больнице.)
Прикрывала Рая Тулегенова. Активно внушала Суслопарову за стеклом. И тот, загипнотизированный ею, действительно видел возле одинокого покинутого кульмана две тени. Две тени вроде бы Табашникова. (Что за чертовщина!) И даже его плавающее над чертежом большое довольное лицо.
Снова возникла в квартире Табашникова. В новой теперь квартире. До этого два раза возникала в квартире родителей, где Табашников до получения своей постоянно жил. Отец и мать полюбили её, ждали от сына решения. Деликатно подталкивали, направляли. Но сын, чурбан бесчувственный, так и не сделал предложения. В этот раз Рая помогала готовить, приносила свежие продукты с рынка. На руках (машинки не было у любимого) стирала обгаженные простыни и рубашки его матери. По ночам, чувствуя себя обязанным (чувствуя себя подлецом!), Табак обнимал одной рукой льнущее к нему гладкое тюленье тело. Рая после близости строила планы: вот мама поправится, тогда мы… Понятное дело, таращился в тёмный потолок Табак.
Выписали мать в конце февраля. Она волочила, загребала левой ногой, поджав кисть руки. Говорила плохо. Дома в растрёпанной седой пряже своей походила на ведьму. Если сын заходил перед работой, отцу уже ничего не говорил – сам причёсывал. Вечерами Рая подключалась. Вместе мыли в ванной. Виноватый отец метался с банным полотенцем. Все трое надеялись.
Повторный инсульт случился глубокой ночью. Она вдруг захрипела в темноте. Отец растерялся. С включённым светом не мог найти лекарство. Искал по коробкам в комнате. Хотя таблетки лежали на тумбочке у тахты. Руку протянуть. Пока, подвывая, переворачивал, тряс коробки, пока звонил сыну, пока ехала скорая, Наталья Сергеевна Табашникова умерла. Было ей на момент смерти неполных пятьдесят три года.
«Из-за меня она умерла, Женя, – плакал на кладбище отец. – Из-за меня». Табашников прижимал к груди большую пылающую голову, сам плакал, смотрел вверх. Сквозь слёзы видел тех же черных галок, что метались здесь над деревьями двадцать лет назад, когда хоронили Фролова.
Перед переездом Агеевых из Казахстана сын Андрей обещал помочь с квартирой. Чтобы была своя. Чтобы смогли жить отдельно. Добавить к деньгам, которые привезут. Однако прошёл год, и будто не было разговора с матерью по телефону. Больше того, деньги, которые привезли (от продажи жилья), сразу забрал. Пустил, как сказал, в дело. Как объяснил – для их же пользы. (Для пользы кого? Их, стариков, или денег?) «Мама, тебе разве плохо у нас. Комната у тебя с отцом самая большая. Живите, ни о чём не думайте». Как будто впарил. Внушил. Как в передаче на телевидении: «А вот эта зелёная таблетка вам, чтобы не думать. Примите её и не думайте».
И Мария Никитична Агеева не думала. Месяца три или четыре. Ишачила. На всю семью. Стирала на всех, готовила, бегала на рынки с весёлой девчончишкой в коляске. Сама, как и муж, с техническим образованием, помогала тугодуму Ване по математике. Невестка вечерами наносила кремы, пилила ногти, сын разгуливал в гостиной, хлопал живот помочами, ждал от матери (домработницы) ужина, заодно продумывая комбинации для пользы денег. Ну а преподобный муженёк всё время шастал. Был то у Табашникова, то у Ирины с Валерием, то теперь новую моду взял – у Маргариты Ивановны. (Правда, с Женей.) Являлся домой с темнотой.
Всё чаще и чаще в кухне Мария сидела, сложив ручки на коленях. И весь вид её говорил: зачем мы тут? Зачем приехали сюда?
Но муж был туповат. Как все мужчины. Не понимал её состояния. Не понимал, что она потеряла свой очаг, гнездо, потеряла безвозвратно, что здесь у неё ничего нет, здесь она приживалка.
– Ну что ты, Маша, опять. Не буду я с ним ругаться. И ходить туда не буду. Сказал же.
Мария Никитична смотрела на мужа: и правда – дурачок. Спохватывалась, гнала от себя всё, начинала хлопотать в чужой квартире, в чужой кухне. Незаметно смахивала слёзы.
До переезда не видели сына три года. Приехали – не узнали. Сын, как говорят сейчас, – поднялся. Четырёхкомнатная просторная квартира в центре, новая машина, жена, как богатая цыганка, вся в мехах, кольцах и серьгах, сам с запонками, подтяжками и дорогими часами, евроремонт заделал недавно, мебель не мебель, кинотеатр на стене, космодром лупит с потолка. Знатно живёшь, сынок. И всё это на зарплату рядового диспетчера в морском порту? Удивительно.
Андрей Геннадьевич через месяц-другой уже не стеснялся родителей. Нередко за ужином хвастался, что опять провернул удачную сделку–комбинацию на пару с каким-то Штукиным. Жена смотрела на мужа с гордостью, подкладывала ему самое вкусное. («Благодарю, дорогая», – мычал в нос новоиспечённый лорд, аристократ.) А Марии Никитичне сразу хотелось спросить у томного комбинатора: что же ты на квартиру-то нам, старикам, жмёшься? Или сразу обеднеешь? Но – только в мыслях всё. Вслух – ни звука. Не смела. Так же, как и отец. Который всегда начинал как-то втихаря давиться над тарелкой, кашлять. Как деликатный кот, который проглотил что-то непотребное и сейчас его вырвет. Впрочем, тут же переключался на Юльку. Как всегда, начинал щекотать, строить всяких коз и кикимор. (Вот не хочет человек знать, что сын стал нечист на руку, не хочет – и всё.) Ах ты, моя золотая! «Не лезь! – грубо обрывала Мария. – Мешаешь кормить!» Толстенький Ваня спокойно напитывался. Мама сказала: когда я ем, то должен быть глух и нем.
Нередко грудь сжимала тоска. Особенно когда днём оставалась в квартире только с Юлей. Когда ребёнок спал, а сама сидела рядом и продолжала безотчётно баюкать. Всё думала о теперешнем, безрадостном. Мучило, что сын стал таким жадным, расчётливым. Деньги на продукты выдавал ей под список, где всё уже было подсчитано на калькуляторе. Накидывал лишнюю сотню, если старуха, не дай бог, где-то даст маху, просчитается. (Сказал бы кто ей в Казахстане, что так будет – посчитала бы сказавшего сумасшедшим.)
На день рождения отца подарил имениннику авторучку. Ну как же – большой писатель. У того тёплая куртка давно вылиняла, вся в пятнах. Ходит по городу как облезлый воин-афганец. У самой обувь дырявая, всё время мокрые ноги. Но этого не видят. Авторучки дарят. Да ещё букет цветов. Имениннику. Папе. От любящей невестки: с днем рождения, дорогой папа! Эх-х.
С дочерью тоже не складывалось. Второй муж достался с большим приветом. Шизоид. По её доверительным словам, сказанным однажды, рос в деревне, в большой семье. Где его чуть ли не с младенчества считали дураком, по-всякому унижали. Начиная от деспота-деда, старших братьев и кончая матерью, которая разрывалась между семью душами. (Отец, печник, можно сказать, сельский аристократ, ни в чём не участвовал, вольно шабашил, а когда бывал дома, подвыпив, с удивлением рассматривал дурного отпрыска, удерживая его коленями.) Всегда звучало в доме для Валерки: не лезь! Не трогай! Не умеешь! Сломаешь! Положи на место, дурья башка! И с тех пор, как освободился из семьи и окончил ФЗУ, Валерий и жаждал похвал, признания. Из кожи лез и лезет вон, чтобы его похвалили. Так было всю жизнь на производстве, так осталось и сейчас на пенсии. Признание, только признание. Похвала. Ай, да какой ты молодец, Валерий! От кого угодно. От случайных забулдыг в пивной. От продавцов железа. От тёщи, от жены. От соседей, наконец.
Дочь видит всё это, понимает. Стыдится его на людях. При гостях не даёт говорить, хвастаться. Сама тараторит без остановки, только бы он молчал. Однако – прикипела. Родной. Никому не даст в обиду его. Даже отцу. Который лезет и лезет. Учит. Сам дурак – другого дурака.
– Куда опять ходил? Где болтался? Почему с ребёнком хотя бы не сидишь? Я что, одна должна тут разрываться?
Агеев смотрел на немолодую злую женщину, на её вывернутый выкрас волос, корни которого всё равно пробила седина, и не узнавал в ней своей жены. В Казахстане ладнее была, спокойней. Снимал плащ, шляпку:
– Так спит же Юлечка в это время.
– А проснётся?
В общем, досталось. Попал, как говорят сейчас, под раздачу. Пришлось и с Юлечкой сидеть, и Ване помочь с математикой, и в магазин два раза сбегать, а вечером с женой мыть ребёнка в ванночке. Потому что родители, как нередко делали теперь, упёрлись в гости. Всё свалив на Машу.
На другой день на крыльце дома под высоким орехом Агеев привычно слягнул резиновые галоши – сперва одну, затем другую – и в носках вошёл в дом.
Друг передвигался по кухне, согнувшись в три погибели. Как баба обернул поясницу шерстяным платком.
– Радикулит? – спросил Агеев.
Услышав ответ, мгновенно дал лечение, рецепт:
– На стакан водки – две капли воды. Как рукой снимет!
Друг совсем переломился. И от боли, и от смеха. Махал рукой: уморишь!
Уже серьёзный, Агеев сказал, что сгоняет по-быстрому за действенным средством. Больному приказал не болтаться, прилечь на диван и ждать. Выскочил на крыльцо, вбил ноги в галоши и рванул на Комсомольскую, домой.
Вернулся через полчаса. С «алмагом». С лечебным аппаратом, смахивающим на ленту чемпиона с очень крупными медалями. Усадил больного на диван и наградил этой лентой. Правда, не через плечо, а обернув ею поясницу. Подключил к электричеству. Медали загорелись, замигали. Табашников и впрямь засиял как чемпион. Поможет ли, сомневался. На сто процентов, заверил специалист. Через час-полтора отправишься на свидание с любимой. Никаких затруднений при этом самом. Будешь работать как качалка.
– Ну ты скажешь: как качалка, – смущался Табашников. Однако смотрел на шмаляющую ленту вокруг себя с большой надеждой.
После алмага и таблетки анальгина больному явно полегчало. Немного распрямился. Ходил, правда, осторожно. Как будто учился ходить. Опять с шерстяным платком на пояснице.
Агеев распоряжался в кухне. Разогревал и первое, и второе. Потом позвал к столу.
Пообедав, пили чай. Больной раскраснелся, повеселел. В телевизоре над холодильником что-то мелькало. Агеев взял пульт, прибавил там всего.
Ведущий в большой студии сидит. Сидит в кресле небрежно, откинувшись на локоть. Он – центр внимания. Этакий отвязный современный мессия. Судия. Имеющий право всех поучать. Над головой у него какие-то каббалистические знаки. Два. Висят справа и слева на заднике студии. Что-то вроде перекрещенных молотков с фуражки железнодорожника.
Мессия учит жить молодого парня, который накосячил с девицей, но не признаёт теперь получившегося ребёнка своим. Не хочет. Никак. Парень что-то мямлит на насмешливые припирающие слова судии, потеет, вытирается платком. Остальные участники шоу, сидящие кру̀гом, смотрят на парня с осуждением и даже злорадством: попался, голубчик! Со стороны происходящее в студии выглядит как засолка свежего огурца, попавшего в банку к маринованным. Так сказать – опытным.
Агеев резюмирует, кивая на ведущего: «Вот каким надо быть в наше время. Самоуверенным, наглым. Судить всех и вся. У самого жен было несколько. Детей настрогал пять или шесть. Любовниц не счесть. Но судит, указует, как другим жить. А, каков гусь!»
