Текст книги "Переезд на юг (СИ)"
Автор книги: Владимир Шапко
Жанр:
Повесть
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)
Долго не решался, но рассказал Колоколу. Мише. (Дело было на дежурстве в КПП, вышли покурить наружу.) Колокол прикурил от зажигалки друга и сказал, что Голубева ему не понравилась. Сразу, как увидел и познакомился. Мутная какая-то. Глаза припухшие, блудливые. Ты извини, старик, но не для тебя она. Да и потом, ты полгода уже в армии, а она приезжает к тебе после аборта. Да ещё с большими осложнениями. От кого пришлось делать аборт-то? Так что думай, старик.
И Табашников думал. Вечерами смотрел с верхней кровати на закаты и подсчитывал недели и месяцы беременности Голубевой. Когда она почувствовала себя в положении? Проще говоря, – залетела? Вскоре после отправки его в армию, когда неделю жила уже у него, ночевала в его комнате и с пещерой у неё всё было в порядке? Или намного позже, когда он бегал с автоматом по окрестностям Борзи? Ответа не было.
Осенью к солдату приехала мать. Наталья Сергеевна Табашникова. Сидели в кафе у городской площади. Наталья Сергеевна всё время заказывала еду, подкладывала сыну. Сын сильно похудел. Думала, что от плохого питания. Остались только глаза и голова с армейским чубчиком. Однако Женя уверял, что кормят хорошо. Тогда отчего же, сынок? – спрашивала мать. Сын уводил глаза к большому окну, смотрел на ревматоидную руку Ленина, на гоняющих на великах пацанов. Расспрашивал об отце, о друзьях с завода. О Голубевой ни звука. Наталья Сергеевна уже знала всё. Тоже молчала.
Ночевали в местной гостинице. В темноте мать долго говорила сыну. Пыталась смягчить как-то всё. Уверяла, что свет клином на Голубевой не сошёлся. Что всё ещё у сына впереди. Что будет у него и девушка верная, и любовь. И жена потом, и дети. Но сын будто провалился в чёрном углу. Вместе с диваном. Будто его не было в номере.
На другой день съездили в часть, и Наталья Сергеевна услышала только хорошее от Самохвалова и Голотова. Которые благодарили её за воспитание сына, отличного солдата. Однако душу ломало. На вокзале перед посадкой в вагон – плакала.
Когда поезд пошёл, тянулась из окна, махала.
Сын остался стоять на перроне как маленький сиротка Ленин. С большой головой. С крохотной пилоткой на темени.
Кузичкина и Табашников встречаться продолжали, но дело на лад не шло. Не пахло ни загсом, ни даже диваном в комнате. Куда жених мог бы запросто невесту… усадить. Табак осторожничал, выжидал. Придумывал для себя отговорки. В загсе тоже нужно ждать. Ну штампа в паспорте. То ли два там, то ли три месяца. Какой же смысл во всей этой затее? Получалось – никакого. Вид на жительство можно и без женитьбы получить. Без женитьбы на россиянке Кузичкиной. Только чуть позже.
Кузичкина принимала жениха, угощала, тараторила. На столе была всегда вкусная еда. (Одни раз даже фаршированная утка из духовки!) Но жених ни тпру ни ну. И было видно, что женщина уже сердится. Сам Табак был как всегда – на чистом глазу. Вот прямо не видит ничего и не понимает. Знай нахваливает фаршированную утку: «М-м, какая вкуснота, Маргарита Ивановна! Обязательно дадите мне рецепт».
Однажды за столом Кузичкина вдруг начала говорить о мужчинах. О мужчинах вообще. Как о феномене природы. Говорила на удивление чётко, не тараторя, опустив глаза. Табак сперва не понял, к чему это. Но постепенно начало доходить: женщина раскрывала ему, мужчине, всю тайну остальных мужчин. Всю их сущность, всё их нутро. Оказывается, делятся они только на два вида. Мужчины, которые женщину считают своей ровней и много ждут от неё. Ждут серьёзных отношений. Тут и женитьба, и рождение детей, их воспитание, и чистый, ухоженный дом. И мужчины, которые смотрят на женщину как на забаву. На существо гораздо ниже себя. Как недоделанных пустышек балуют, снисходительно позволяют тянуть деньги, но ровней себе не считают и в серьезные игры свои никогда не допустят. И такие мужчины постоянно обманывают своих женщин. Изменяют им. А то и просто выкидывают как надоевшие игрушки. Чтобы тут же заменить новыми.
Кузичкина высказалась. Хмуро ждала.
Табашников растерялся: вот тебе и простенькая, недалёкая. Вся беспечность и болтливость её – дымовая завеса. Перед ним сидела проницательная, умная баба. Но… но ведь это тоже плохо. Зачем такую? Сразу захотелось ехидно спросить: а его, Евгения Табашникова, к каким мужикам она относит? К первым или ко вторым? Но удержался – лишнее.
Судорожно начал подниматься из-за стола. Точно уже пойманный на измене, разоблачённый.
Женщина спокойно смотрела:
– Куда же вы, Евгений Семёнович? Так рано?
– Пора, Маргарита Ивановна, пора. – Дескать, в дорогу дальнюю. Быстро надевал ботинки, шляпку, плащ. Дескать, махну серебряным тебе крылом.
При прощании в дверях не было ни «обязательно позвоните», ни «обязательно приходите». Просто сказала «до свидания, Евгений Семёнович» и закрыла дверь.
Вот так номер! Табашников, как отпущенный большой мяч, рывками спрыгивал по лестнице вниз. Что это было? Конец? Полный разрыв?
Со стеснением в груди быстро шёл куда-то. От обиды хотелось выть. Ощущал себя потерявшейся собакой, которую недавно видел. Потерявшимся бульдогом. Который бежал из улицу в улицу. Который потерял хозяйку, дом.
Только часов в шесть вечера «нашёлся» возле своих ворот. Уставший, опустошённый.
На кухне горел свет. На кухне хозяйничал Агеев.
– Где ходишь? Час жду. Давай садись к столу.
«Час» он ждет, раздевался Табак. Без болтовни человеку просто смерть. «Час» у него пропал. Без пустой болтовни.
Сели к столу. Табашников был сыт. Всем. По горло. Однако дёрнул водки. Слушал растопыренного над тарелкой Агеева вполуха. Всё думал над словами Кузичкиной. Особенно о мужиках второго типа. Это был намёк. Злой намёк ему, Табашникову. Мужчине говнюку. Вдруг спросил:
– Гена, ты когда-нибудь изменял свой жене?
Агеев вздрогнул. На удивление, покраснел. Не разучился. Ну и вопросик от друга!
Помялся:
– И вроде бы да. И вроде бы нет.
– Как это?
– Ну, ещё до Маши была у меня одна женщина. Когда учился в институте. Месяц жил даже у неё. Звали – Таня Танцева. Симпатичная была. Собирался жениться.
– Ну и при чём тут Маша. Какая же это измена?
– Так Маша была с параллельного потока. Знала Таню Танцеву.
Агеев даже вспотел от признания. Вытерся платком.
– Ты что, с двумя, что ли, с ними жил?
– Да нет же, нет! Только с Таней Танцевой.
– Ну и чем она тебе была плоха, чем не угодила?
– Да понимаешь, придёшь на кухню, ну завтракать там, обедать, так она не скажет тебе просто «колбаса». Она скажет тебе – «колбаска». («Хочешь колбаски, милый?») Не скажет просто сыр. Скажет «сырчик». Скажет «рыбка», «кефирчик», «огурчик». «Помидорчик!» Все продукты в уменьшительном виде. В общем – культ еды. Культ «кефирчика» был. Ну я и ушёл. С Машей стал ходить.
– Значит, Маша с параллельного курса оказалась лучше Тани с твоего?
– Так, получается, – каялся Дон Жуан и всё вытирал пот.
– Ну ты и ходок! – смеялся Табашников.
Однако, это как? – всего две женщины было у семидесятилетнего Агеева? За всю жизнь? И верилось, и не верилось. Смотрел на смущающегося друга. Рекордсмен. Навыворот. Вверх тормашками.
Думалось уже, как же Маша и Таня делили потом Агеева. После его «измены». Царапались? Рвали друг у дружки волосы?
Спросил у жениха. Оказалось, что всё это было уже на последнем курсе, перед выпуском. После распределения Маша с Геной уехали, а бедная Таня осталась со своим «культом кефирчика».
Агеев наелся, от души наболтался, ушёл. После него, не помыв даже посуды, лежал у себя, смотрел в меркнущий от заката потолок. Видел почему-то глаза Маргариты Ивановны, когда она сердито говорила за столом. Глаза были не прибраны, не подготовлены к встрече. Словно женщина уже устала, смертельно устала привлекать мужчин. Один глаз начала подкрашивать и бросила, второй вообще был не тронутым кисточкой. Во время монолога смотрел как голый птенец. Женщина будто была не в себе. Сейчас от этого сжимало душу.
На другой день маялся, ни к чему не мог привязать руки. Позвонить? Или не надо?
Решил пойти на Таманскую. Да, пойти. Сдать журнал и книгу. Имею право, чёрт побери.
Оделся, пошёл.
– А Рита заболела, – сразу сказали Колодкина и Гордеева. – Она вчера ещё заразилась от Лямкина (есть тут у нас один, полчаса кашлял, гад). А сегодня уже высокая температура, уже вызвала врача. Лежит дома.
Табашников попятился. Никак не ожидал услышать такое. Сказал будто не сам, а какой-нибудь отъявленный канцелярист:
– Спасибо за информацию. – И увалился за дверь.
Через двадцать минут звонил в дверь на третьем этаже. Секунды тянулись. Наконец дверь приоткрылась.
Кузичкина была с растрёпанными волосами и с завязанным горлом.
– Нет, нет, нет, Евгений Семёнович! Ко мне нельзя. Ни в коем случае. Я заразна, вас заражу. Ни в коем случае.
Табашников начал было, что к нему зараза не пристаёт…
– Тогда только в маске. В медицинской. Купите в аптеке. И мне тоже маску, и мне. И ещё пакет молока и масла. Пачку.
Дверь закрылась.
Окрылённый (ему дали задание!) Табашников помчался выполнять. В аптеке купил несколько масок, а в маркете набрал полную сумку продуктов.
На этот раз перед дверью стоял как ликвидатор из Чернобыля – в глухой маске. Впустили и сразу исчезли. Мелькнул только халат и нога в тёплом носке и тапке. В нос сразу вошёл душный воздух болезни.
Раздевался в прихожей. Больная кашляла в полутёмной комнате.
– Включите свет, Евгений Семёнович.
Маргарита Ивановна лежала на высоких подушках, до горла укатавшись толстым одеялом.
– Знобит, – как бы извинилась перед гостем. – Если сможете, согрейте, пожалуйста, молока, и в кружку бросьте чайную ложку соды. От кашля.
Табашников ринулся на кухню.
Поил потом больную горячим молоком. Как она заказала – с содой. Маргарита Ивановна держалась за кружку обеими руками, мелко глотала. Её по-прежнему тряс озноб.
Табашников увидел на тумбочке вытащенный из футлярчика градусник, спросил какая температура. Сейчас 38 и 9, доложила больная и откинулась на подушки. Вроде бы с облегчением.
– Так скорую надо, Маргарита Ивановна?
– Уже была. Поставили два укола. Температура должна упасть. Сейчас придёт участковая врач. Я вызвала. Она быстро обычно приходит.
Ждали. Санитар в маске сидел. Больная лежала, кашляла, каждый раз хватая полотенце и закрывая рот. Однако в перерывах между приступами рот её не закрывался. Многословно говорила, как заразилась от Лямкина. Пенсионера. Его ведь ничего не берёт, кашляет, чихает, но всё равно в библиотеку прётся. Давно не приходил. Два дня прошло. Новых детективов, видите ли, ему надо. Без них болеть никак нельзя.
Табашников слушал, посматривал на круглые настенные часы. Часы вдруг напомнили ему собственную рожу. С усами. Как уже было. Давным-давно. С немкой. Надо же – когда вспомнилось. Пожалуй, Маргарита Ивановна так скакать бы не смогла. Хотя вроде бы тоже темпераментная.
В прихожей длинно прозвенело. Табашников бросился, открыл, встретил пожилую хмурую женщину в сверкающей стеклярусом шапке и пальто, из-под которого виднелся белый халат. Принял пальто, повесил. Вязаная шапка со стеклярусом осталась на женщине.
Повернулось лицо с нарисованными тонкими бровями-саблями:
– Вы муж?
Табашников в маске походил на глухонемого. Слов от него не дождались:
– Проводите помыть руки.
Поспешно провёл, открыл ванную, показал. Опять всё молчком. Чернобылец. Глухонемой.
Наконец врач села на стул возле больной.
– Что же вы, милая, опять не убереглись. – Говорила и одновременно доставала из сумки медицинские причиндалы: – Смотрите, муж какой молодец. В маске. (Глухонемой кивнул, подтвердил.) А вы работаете в библиотеке. Это всё равно что в магазине. И никак не защищаетесь.
– Да к нам один Лямкин и… – начала больная. Но её прервали:
– Разденьтесь до пояса.
Забыв о Табашникове в комнате, Кузичкина поспешно начала оголять себя. Сидя. За халатом свезла на живот ночную рубашку, явив белому свету худое серое тело. Пожилая врач, как поп в сверкающей митре, стала крестить больную пипкой фонендоскопа. Приказывала – дышите, не дышите, кашляните.
Табашников отвернулся, но в боковом зеркале трельяжа всё видел. Груди как таковой у Кузичкиной не было. Были два прыща. Как говорится, замазать зелёнкой и не считать за орган. Опять почему-то переворачивало душу. Какой тут муж! Отец, переживающий за малолетнюю дочку!
Врач уже писала в карточку на колене. Больная, внезапно обнаружив в комнате Табашникова, разом прикрылась. Стала напоминать растерзанную капусту. Глухонемой смотрел на потолок.
– Вот рецепты, – протянули Табашникову три бумажки. – Уколы умеете делать? В мягкое место?
– Нет, нет – он не умеет! – совсем запахнулась халатом Маргарита Ивановна: – Он боится. Иглу обломает!
Табашников кивнул – он боится, точно – обломает.
– Тогда к вечеру пришлю сестру. А через два дня, если температура спадёт – ко мне на приём. Если нет – опять меня вызовите. Поправляйтесь, милая.
Кузичкина благодарила и благодарила, а Табашников помогал врачу надеть на белый халат пальто. Врач поправляла перед зеркалом свою красивую шапку, видимо, недавно купленную или подаренную ей, и давала рекомендации Табашникову. Мужу:
– Маску в квартире не снимать. И по возможности спать раздельно.
Табашников вконец осмелел, – спросил:
– А если вместе – то в маске или без?
Он, Табашников – юморной.
Пожилая мгновенно вспомнила свою молодость. Чёрными саблями на лбу игранула. Дескать, ах ты шалунишка такой!
Бодро вышла из квартиры.
Два дня с утра до позднего вечера Табашников находился возле больной. По первому взмаху её руки, как пёс в медицинской маске, кидался и приносил в зубах разные поноски. (Сквозь маску, что ли, захватывал? Нет-нет, снизу под маску засовывал.) Полотенца, свежие платочки и даже расчёску. Что бы больная ни потребовала. А Кузичкина уже начала капризничать. Обложенная одеялом, воротила мордочку от манной каши. («Не хочу-у, Евгений Семёнович!» – «Ну-ну, за маму! За папу!») Не хотела пить целебные отвары, приготовленные псом. («Ки-исло, Евгений Семёнович!» – «Ну-ну, сейчас кинем сахарку. Вот так!»)
После обеда, когда приходила медсестра – метался из комнаты в кухню и обратно. Стелил на табуретку чистое полотенце для шприцов и ампул. И исчезал. Ждал в кухне или в коридоре. Чутко вслушивался.
После уколов больной нужно было ставить ещё и горчичники на спину и грудь. Тащил для сестры тёплую воду в большой тарелке и опять чистые полотенца. Несмотря на гневные немые жесты (отвалите, Евгений Семёнович! сгиньте!), никуда не уходил. Стоял как приговорённый с петлёй на шее. Крепко зажмурившись.
Сестра уходила, прикрыв горчичники (и больную) одеялом. «Снѝмете через двадцать минут».
Двадцать минут ходил на цыпочках. Больная затаилась, готовилась. И начиналась борьба мужчины и женщины. Кузичкина не давала снять горчичники. С груди содрала сама, а со спины ни в какую, зажала на себе одеяло. Нагорбилась. Табак по-всякому уговаривал. Уверял, что не будет смотреть, пытался одеяло спустить со спины. «Нет-нет-нет, Евгений Семёнович!» Пойманная девчонка зажалась на диване. Перед гадким сладострастным развратником.
– Да ведь нужно не только снять бумажки, но и смыть горчицу, – стенал развратник. – Ведь сожгло уже всё, разъедает спину. Чёрт подери!
Кузичкина думала. Это называлось – распустила Дуня косы. Перед молодцом в защитной маске.
– Задёрните все шторы.
Задёрнул. Подкрадывался во мраке. На ощупь стал снимать. Дыхание – задавил. До помутнения в башке. Потом из кухни принёс тёплой воды. Теплой мокрой тряпкой омыл тощую спину. Вытер махровым полотенцем. Хотел и с грудью так же проделать – сразу взвыли в темноте.
– Ладно, ладно. Ухожу. – Нащупал руку женщины. Направил: – Вот тазик и тряпка. И полотенце.
И приходил в себя на кухне, сдёрнув маску и вытирая пот с лица. Какие тут к чёрту спальни, какие скачки в них! Со стыда бы не сдохнуть. И ей, и мне.
Пока Табашников собирался, Агеев докладывал о погоде за бортом: «Сегодня минус 5. На дороге гололёд. Тротуары – костоломы. Люди на них – что тебе трепещущие балерины. В общем – красота!» Сам был в литых калошах. В любимых.
Осторожно шаркались по льду Широкой, но Агеев успевал о своём. О зяте: «Натура дурака нередко бывает сложной. Дурак может даже иногда прикинуться умным. Косить какое-то время под него. Однако скоро снова рушится в дурость. Всё вновь тонет у него в пустых словесах». Табашников тоже косил. Только под глухого. Дескать, не слышу. Озабочен. Как бы не навернуться на таком льду. Агееву лёд не помеха. Поливал.
Да замолчи ты! Под ноги смотри!
Навернулся-таки болтун. Ноги взмыли выше головы, одна калоша полетел в небо, шляпка в сторону. Но старикан изловчился в воздухе и приземлился (приледнился) на локоть и бедро.
– Живой? – поднимал Табашников. Скользя, добрался до шляпки и калоши. Вернулся. Как инвалиду с поджатой ногой, обул Агееву калошу. Шляпку – нахлобучил. Будто пьяному. Подхватил под руку: – Давай к домам. Там хоть вдоль стенок и заборов.
Вдоль стенок и заборов Агеев хоть и цеплялся за друга, хромал, но говорил, не унимался: «Все эти недоделки во дворе и на улице – это памятники его дурости. Останутся, будут стоять века». Да заткнись ты! – опять хотелось сказать Табашникову. Но терпел.
Кое-как дошли.
Сидели в обширном операционном зале банка. С талонами в руках ждали. Всегда неожиданно ударял загробный колокол, спрятавшийся где-то в потолке – и сразу за ним слышался ласковый приглашающий голос. Колоколу и голосу не доверяли, таращились ещё и на электронное табло. Агеев успевал поглаживать вытянутую отшибленную ногу.
– Болит?
– Ништяк. – Прямо опять бесшабашный пацан. Навернувшийся на глазах у других пацанов.
Снова таращились на табло и вздрагивали от загробного колокола.
В последнее время Табак шкурой начал чувствовать, что деньги, которые привёз с собой, катастрофически тают, уходят сквозь пальцы. До пенсии же здесь ему – как до голубой страны за горизонтом. Нужно было что-то делать. Как-то приостановить своё падение хотя бы на время. Как-то отодвинуть полный крах.
– Депозит! – безапелляционно заявил два дня назад Агеев. – Только депозит! Деньги должны работать! – Добавил по секрету: – Умница Маша тоже немного припрятала. Так сказать, в чулок. Не все денежки Андрей у нас вытягал.
И вот они здесь. Два старых дурака. В Сбербанке России. Самом надёжном. Самом выгодном. С целыми тремя процентами годовых!
Прозвучал загробный и вступил ласковый за ним.
– Чего сидишь? Тетеря! Твой номер!
Агеев сразу похромал.
– Да не туда! Не туда!
Агеев исправился. Похромал в другую сторону. И чуть погодя гордо уселся перед менеджером. Девицей, похожей на внимательного паучка в очках. С раскинутыми лапками. Лысина говорящего старика – уже золотой слиток Народного банка.
Через минуту дошла очередь и до Табашникова. Табашников несколько оторопел, сев за стол. Прямо напротив него оказался детина из зала бодибилдинга. В белой рубашке с коротким рукавом, с двумя бицепсами размером в арбузы. (Как тебя сюда занесло? – успел подумать несчастный, прижимая к груди пакет с деньгами.)
– Какой депозит желаете? – вдруг детским дискантом пропел детина.
Табашников, когда отходил от стола, – оборачивался.
В кассе ему приказали прямо в ухо. Из динамика перед пуленепробиваемым стеклом:
– Деньги кладите в лоток. Лоток двигайте вперёд.
Поспешно начал класть деньги и двигать лоток. Девица за стеклом устало, небрежно, как фокусник, совала стопки в машинку, выхватывала просчитанные, хомутала резинкой.
– Распишитесь, где галочки.
– Всё? – сунулся к динамику пенсионер.
– Всё, – сказали ему и отключили динамик.
Агеев, когда сдал деньги, откашлялся и хотел солидно начать с девицей дискуссию о денежной массе. Как её сохранять. В какой лучше держать валюте.
– Всё! Не мешайте работать! – И тоже отключили динамик. Финансист повернулся к другу: это как?
Истерично хохотали на крыльце, освобождались от пережитого.
И вновь раскрыли рты. Из подъехавшего чёрного лакированного авто вылез невысокий пузан в расстёгнутом пиджаке и представительная Кугель в штатском – в жакетке, белой кофточке и чёрной, смелой юбке выше колена. Которую она, идя к крыльцу, оглядывала и поправляла.
Не сговариваясь, ринулись с крыльца в разные стороны. Будто после крика – «атас!».
Нашлись в каком-то дворе за зданием банка.
Избегали смотреть друг на друга. Тем не менее Агеев растягивал слова. Как всё тот же мальчишка. Только теперь съехавший, опупевший:
– Вот эт-то да-а. Деньги приехала класть. Много. Большую взятку.
– Точно! – вторил ему Табашников. – Пузатый в сумке дотащил.
Дескать, а мы тут ни при чём. Мы – бедные. Зашли в банк просто так. Из любопытства.
Табашников вдруг сказал:
А как мы чесанули с тобой, Гена. Любо-дорого было посмотреть. У тебя памперс сухой? Гена?
Опять закатывались. Ходили, гнулись, сучили ногами. Дотужились до того, что и впрямь пришлось бежать и скрыться за чей-то гараж. И уж там отливать.
О походе в банк нужно было отчитаться перед Машей. Сидит, наверное, изводится. Ни звонка ей на мобильный, ни самого шлынды мужа. Не посеял ли деньги, думает. Или вовсе – вырвали, отобрали сумочку. Да ещё дали по башке, подмигнул другу Агеев, доставая телефон. Не успел набрать – мобила зазудела прямо в руке.
– Да, Маша.
– Ну? Где ты? Двенадцать часов! Cходили?
– Всё в порядке, Маша, – захлёбывался от радости супруг. – Операция прошла успешно. Больной будет жить.
– А Женя?
– У него посложнее. Хирург чуть не оттяпал у него лишнее, мужское, мешающее. Но Женя не дался. Тоже остался жив.
– Вот балабол! Давайте скорей домой, обедать. Накрываю на стол, жду.
Отключилась. Схватила внучку и начала кружить: «Ах ты моё сущее наказание! Ах ты моя золотая!»
Андрей Геннадьевич Агеев, приехавший на обед, насторожился – за накрытым столом два старика вели себя как заговорщики. Как будто по лимону выиграли. В подпольном казино. Наликом. И зажали. Перемигивались, со смехом говорили о каких-то хирургах, о каком-то бодибилдинге, а на него, хозяина, не обращали внимания совсем.
Мария Никитична (мать) тоже вела себя странно. Вместо жаркого на двух тарелках, подала жаркое на одной, без салфетки под ней. Нож и вилку положила неправильно. Перепутала стороны. А сама уже подсела к столу и слушала двух темнил, как двух ангелов, по меньшей мере. В чём дело? – включил голову Андрей Геннадьевич, поменяв в руках местами нож и вилку.
Проснулась Юлька, подала из детской голосок. Мать встала, пошла, сразу принесла девчонку и забила в детский стульчик, что тебе в колодку.
Вот тоже, постороннего дядю (Табашникова) называет «па-па», а его, родного отца – «го-тя». Или вовсе – «гон-гон». Почти что – «гон-дон». Будто с намёком. Дескать, порвавшийся.
Когда Надежда рожала её, ему по моде пришлось присутствовать при родах (заплатил, кстати, 500 баксов, а дали только прозрачный презерватив на голову да чистый халат). Истошные вопли жены, раздвинутые ноги с застрявшей тёмной бомбой – ладно. Но когда увидел вытащенного, наконец, новорожденного, непонятно какого пола, это бордовое скрючившееся существо, запищавшее к тому же, – закачался. «Ну-ка! Ну-ка!» – совали ему под нос вату с какой-то хренью. «Держаться! Папаша! Не падать! Пап-паша!»
Вывели его тогда в коридор. Под руки, мать вашу с вашими родами. И он дышал, как ишак, приходил в себя, содрав с головы дурацкий презерватив. Стыдно даже вспоминать сейчас.
Что-то у Надежды пошло не так тогда. При родах. Почти два года уже Юльке, а всё только – «па-па» и «гон-гон». И смеётся всё время. Как колокольчик. Мать говорит, что у меня так же было. До трёх лет говорил только одно слово – «ка-ка». И почти не смеялся. Может, и у Юльки наладится. Станет серьёзной. Вон, морду Табашникова опять трогает и говорит – «па-па». И смеётся, перемазанная кашей. А тот счастлив добезума̀. Как кот-мурлыка зажмуривается. Знай, морду подставляет. Ни жены, ни детей своих. На кой чёрт сюда приехал?
Зимнее штормовое море ходило вроде ярого пива. Длинно выкатывалось на берег. Теряя силу, становилось разбавленным, жигулёвским, уходило в песок. Оставались только пузыри.
Табашников шёл вдоль прибоя, оборачивался на свои следы, остающиеся на песке. Однако все следы, как и пузыри, быстро таяли, исчезали. Сырая песчаная пустыня уходила назад словно бы нетронутой. Ни чьей ногой.
Стоял на высоком волноломе, ударяемый ветром. Тянул руку вперёд. Под бешеными облаками у кромки горизонта пытался потрогать край моря.
Продрогнув как собака, сидел в каком-то кафе в обнимку со ста пятьюдесятью коньяка. Понемногу дёргал, морщился, откусывал от ломтика сыра на тарелке и снова грел руки о стакан. Время шло медленно. Выпил ещё сто граммов.
Пошёл от кафе, толкаемый ветром, в сторону трёхэтажного дома с Кузичкиной. Хотя и выпил всего двести пятьдесят, но в голове шумело. Утром плохо поел. Считай, натощак принял. Да и ветер.
– Что у вас с лицом? – сразу же спросила Кузичкина.
А что с лицом. Всё в порядке. Посмотрел в зеркало в прихожей – большая пылающая головня со шляпкой на макушке. Всё нормально. Был на море.
– Да вы же простудились! Разве можно сейчас гулять там?
Понятное дело, простуженного нужно было срочно лечить.
После быстрых перемещений по квартире на столе появился графинчик и моментальная закуска. А вот это хорошо, вяло потер ладошки Табашников. Сам налил и опрокинул в себя большую рюмку. И сразу вторую. Вяло жевал. Оглядывал комнату. Мол, ну и чего ты там про баб говорила? К кому я потом приставать буду?
Кузичкина онемела. Щекастый котёл Табака уже пылал синим пламенем. Будто под спиртовками. А глаза выглядывали из котла как грешники. Мучились. Соловели.
– Что с вами, Евгений Семёнович?
Табашников подумал и сказал классически:
– Я в порядке. – И прямо со стула увалился на диван.
Часа через два проснулся. Укрытый пледом, с подушкой под головой.
Сразу сел.
– Маргарита Ивановна!
По квартире рассыпалась тишина. Может, в ванной?
Быстро стал собираться.
Как вор выскользнул на площадку. Придавил за собой дверь, дождавшись щелчка замка.
Позвонила сразу, как только пришёл домой.
– Почему вы ушли, Евгений Семёнович? Я выходила на минутку к соседям, вернулась, а вас и след простыл. Почему?
Табашников начал извиняться. Оправдывался, пытался что-то объяснять:
– Был у моря, Маргарита Ивановна. Как говорится, на берегу пустынных волн. Стоял я. То есть он. Вспомнилось там многое. Ну и в кафе потом. Выпил. Как оказалось, лишнее. И зачем-то к вам попёрся. Простите меня, Маргарита Ивановна.
Кузичкина пропустила извинения, сразу засыпала вопросами: голова горячая? знобит? кашель? насморк начался? температуру мерили? Сейчас я приду, принесу лекарства, никуда не выходите, укутайтесь одеялом и ждите.
Сюжет повернулся на 360 градусов: если несколько дней назад мужчина лечил женщину, то теперь женщина будет лечить мужчину. И ничего её не остановит. Вот так.
– Да нормально всё, Маргарита Ивановна! Я здоров. Не волнуйтесь. Не надо ничего.
– Нет-нет-нет! И не говорите ничего! Я сейчас буду!
И отключилась.
Да чёрт тебя! – уже злился Табашников. Вот ведь. Только бы повод найти! «И что теперь делать с тобой?» – спросил поверх многих-многих домов у настырной бабы.
Торопливо начал прибираться в доме. Хотя всё было на своих местах. Нигде ничего не разбросано. Но прошёлся веником и тряпкой. За окнами уже начало темнеть. Хотел задёрнуть шторы. Но оставил как есть. Чтобы видела, куда стучать.
Из холодильника достал всё, что готовил вчера. Не густо, но ладно. Поставил разогревать. Включил чайник. Кинулся, сдёрнул с телевизора агеевский разгильдяйский фартук. Последний штрих художника на картине.
Сел и стал ждать. Прислушивался к себе.
Постучали в окно комнаты. Уже? Накинул пальто, побежал открывать калитку.
– Да вы же опять горите! – воскликнула Кузичкина, едва раздевшись. Тронула рукой его лоб: – Да вы же кипяток!
Уже рылась в сумке, искала градусник.
Табашников потрогал свой лоб. И правда очень горячий. Хотел сказать, что с похмелья это у него. Но уже сидел с градусником под мышкой. Отражение своё видел в зеркале прихожей. Прикидывал, как лучше бы смотрелось, вот так – градусник под мышкой, или – сидеть с градусником изо рта? Пожалуй, с градусником изо рта было бы красивше.
Пока сидел, принялась хозяйничать в его кухне. Агеевский фартук даже нацепила. Смотрите на неё – полная хозяйка. Не рано ли?
Выдернула градусник. Опять ахнула – 38 и 5! А что ночью будет, Евгений Семёнович? Смотрела на него во все глаза. Как на начинающего моржа-дурака. Который без подготовки залез по горло в зимнее море.
– Может быть, мне опять дёрнуть? Как у вас? Маргарита Ивановна? У меня – есть. А?
Шутку не оценили:
– Ни в коем случае, Евгений Семенович.
И началось лечение. Лечение по Кузичкиной.
Маргарита Ивановна притащила всю свою аптеку, оставшуюся от недавней болезни, когда она заразилась от Лямкина. Все таблетки, настойки и капли в пузырьках. Горчичники. Банки медицинские. И даже кучу шприцев с ампулами. Неужели будет ставить? В жопу? В голую?
