Текст книги "Переезд на юг (СИ)"
Автор книги: Владимир Шапко
Жанр:
Повесть
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)
Наконец заговорила:
– Вот документы на получение вида на жительство. Поедете с ними в Краснодар 7-го марта и получите. Дальше в течение 3х дней должны зарегистрироваться у нас в 11-ом кабинете. Пропишетесь по месту жительства. В свой дом. Который, надеюсь, не продали ещё (ввернула-таки!). Всё. Счастливой дороги.
– А к вам мне больше не надо? – невольно вырвалось у Табашникова.
– Нет.
– Большое спасибо, Ангелина Марковна! Большое спасибо!
Табак нахально схватил руку начальницы и затряс. То ли искренне благодарил, то ли издевался. Сам не мог понять. Всё тряс руку ошарашенной женщине:
– Спасибо вам, спасибо!
И с папкой выскочил из кабинета.
В коридоре выкинул кулак вверх: есть! Футболист, забивший гол! Достань меня теперь, стерва.
Неожиданно увидел Парфентьева. В вестибюле. Старичок отошёл от кассы с квитанциями, со сдачей, не знал, куда это всё рассовывать.
– Павел Петрович, дорогой! Здравствуйте!
Старик тоже обрадовался. С готовностью затонул в объятии Табашникова, по-прежнему с квитанциями и деньгами веером.
Сразу пошли на улицу, под своей синей сосной сели на лавочку. Табак стал расспрашивать. Узнал, что больной брат Павла Петровича скрипит пока, слава Богу, а вот у младшего дела по-прежнему неважные.
– …Нет, высылкой больше не грозят, отстали, но с РВП ничего не движется. Опять – новые документы нужны из Казахстана, опять поборы. Ну, а как у тебя, Женя?
– А я, Павел Петрович, похоже, отмаялся. Вот они документы. (Похлопал по завязанной папке.). Всё, власть Кугель кончилась. Больше не увижу, любимую. Что называется, с зубовным скрежетом отдала. 7-го марта еду в Краснодар. Получу вид на жительство. Ну а дальше пенсию буду добиваться. Глядишь, через полгода-год начну получать. Вот, Павел Петрович – мои дела и радужные надежды.
– Ну, дай Бог, Женя, дай Бог. Рад за тебя. Очень рад.
При прощании Парфентьев твёрдо пообещал, что позвонит на этот раз обязательно. Что за разрешением на проживание поедет в Краснодар только с Табашниковым. Раз он на этом настаивает.
– Одному вам нельзя, Павел Петрович. Вы просто заблудитесь в большом городе. А я всё там знаю. И как добираться и куда сунуться в самой Миграционной. Звоните, обязательно звоните мне… Да я и сам вам теперь буду звонить. Надоедать. А то вам же очень сложно набрать мой номер. Инженеру по образованию. А?
Посмеялись. Парфентьев виновато подёргивал ухо.
Обнялись, и старичок пошёл обратно к двери. Пошёл на встречу с Кугель, на новые испытания. Весь беленький, в плечистой, явно не своей куртке. Обернулся, помахал забытой квитанцией, точно хотел освободиться от неё – и исчез за дверью.
Почему-то щемило в груди. Точно видел его в последний раз. Но чур-чур меня, как говорится. Опомнился и побежал к автобусу. Чтобы рвануть на нём скорей домой и доложить обо всём Маргарите и Агееву.
Но в кухне был только Геннадий.
– Ну как?
Раздеваясь, Табашников рассказывал.
– А-а! – сразу закричал друг. И тоже чуть не дал козла вверх. – Что я говорил! Умылась. Ни копейки не получила. А ты ещё хотел дать ей. Не-ет, долго нас теперь будет помнить, долго. (Ой ли!) Выскользнули. И ты, и мы с Машей.
Сразу заявил, что тоже 7-го в Краснодар поедет.
– Да для чего, Гена? Деньги лишние?
– У меня там, может быть, есть дела. – загадочно ответил друг. – И не менее важные. – Пошёл и выхватил из холодильника бутылку. Которую принёс с собой:
– Отметим?
6-го марта, после обеда, Агеев пришёл в меланхолии. Сидел в кухне мешком, не снимал плаща:
– …Его нужно постоянно хвалить. Понимаешь? Лопату песка кинет – молодец, Валерий! Ещё лопату – просто отлично, Валерий! Третью – Валерий, вообще гениально! Только так. Ругать – ни-ни. Обидится. Пожалуется жене. Всё вертится вокруг этого ненормального.
– Да чёрт побери, да сколько можно об одном и том же! – сорвался Табашников. – Не ходи туда, не ходи! Нет его для тебя, просто нет! Понял?
– Да как не ходить. Вот справку опять надо. Документы-то наши все у Ирины. В столе.
Агеев поднялся: «Ладно. Пошёл я. Извини».
На Котова его встретил визг болгарки. Болгарка опять трещала-резала на всю округу. Да это же татаро-монгольское иго, озарило старика. На русском разгуляй поле. Ну, погоди, гад, сейчас я тебя.
Ворвался во двор:
– Ты когда визжать перестанешь?! Когда бардак свой строительный уберёшь со двора. Когда?! Когда всё прекратится, в конце концов! А?! – Голова старика тряслась, глаза лезли из орбит, съедали зятя.
– Не ваше дело! – вдруг грубо отрезал Валерий. Впервые за всё время. Смотрел под ноги: – Вы здесь не живёте. А я у себя дома. Так что нечего тут. Командовать. – Махнул даже болгаркой. Мол, вали отсюда.
– Да ты! Да я тебя! – что называется, потрясал кулаками над мужичонкой высокий Агеев. – Да я тебя!..
На всю улицу саданул воротами. Железо Валерия опасно загремело, словно разваливаясь, но выстояло.
Шёл прямо по дороге. Хотелось выть от бессилия. От того, что глупая дочь во власти этой сволоты. О, Господи! – возводил руки к небесам. Если точнее, к дыре в облаках. Но там сразу зажмуривались. И не видели ничего внизу, и не слышали. Неверующий. И не маши руками. Бесполезно. Шагай себе дальше.
И Агеев шагал. И снова ругался. Чей-то выпущенный пёсик пытался схватить за штанину и повиснуть. Но Агеев безотчётно отпинывал, и пёсик никак не мог зацепиться.
Ирина, конечно, позвонила Маше, и дома сразу начался скандал. Но тихий. В кухне. С оглядками на коридор:
– Куда ты лезешь, старый дурак! – бросив мыть посуду, подступала жена. – Нас приютили Христа ради. Мы не имеем здесь ни пенсии, ни квартиры, ничего. И ты устанавливаешь тут свои порядки. Кто ты такой? По какому праву?
– Минуточку, минуточку! – оглядываясь в коридор, оппонировал старый дурак. – А кто их вырастил, дал образование? Поставил на крыло? Кто? Пушкин? Лермонтов?
– Да ты разругался даже с дочерью! Года здесь не прожив! Теперь хочешь и с сыном так же? Куда потом пойдём? К Табашникову в сарайку?
Агеев не сдавался:
– Андрей не такой. Андрей адекватный. А Ирка подпала под влияние, ей сдвинули мозги. Живёт с ненормальным, защищает его. Сама такая же стала. Он же заразный, Маша! Даже тебя не узнать, как только ты туда сходишь. Увидишь этого недоделанного. Даже тебя! Вы же с Иркой в заложниках у дурака. Пойми!
– Да тебе-то какое дело? Что он такой? Тебе! Какое! Зачем лезешь, зачем?
– Да он же испохабил всю усадьбу, Маша. И ты его защищаешь. Вспомни, какой она была при Игоре Петровиче.
Замолчали. Вспомнили Игоря Петровича. Незабвенного. Который ушёл так рано. Который оставил всё жене. Своей любимой Ире. Оставил дом. Деньги.
– …И сейчас ты хочешь, чтобы этот всё пустил в распыл?
– Бабушка, дедушка! – послышалось из столовой. – Она не даёт мне уроки делать. Возьмите её. Слышите?
Тут же заткнулись. Поспешили в столовую. А там картина на полу – маленькая проказница верхом на спине брата едет-покачивается, вцепившись в его рубашку, а тот покорно передвигается на коленях.
– Заберите её, – просит раб. Мол, сил моих больше нет. – Заберите.
Вечером, как только аристократы ушли к себе, а дети уснули, Мария тоже сразу постелила в спальне. Завтра супругу ехать в Краснодар. С Табашниковым. Сдуру напросился. Так что хватит тут разбабандывать (болтать – в переводе), давай ложись, вставать ни свет ни заря.
Однако долго ещё не спали, всё говорили в темноте. И каждый гнул своё. Но больше Мария мужа пилила. И всё за Ирину. Когда опомнишься? Когда отстанешь от него? (От Валерия.) Наконец скомандовала самой себе:
– Ну хватит. Спокойной ночи. – Резко повернулась на бок.
Агеев полежал и положил ей руку на талию. Немножко ниже. Легонько потряс. Дескать, милая-я!
– Всё не угомонишься? – повернула голову супруга. – И не стыдно?
– Эх, Маша, – откинулся на подушку и выдохнул напряжение супруг. – Не умеешь ты радоваться жизни. Не умеешь.
Маша подумала в темноте.
,– Ладно уж. Иди ко мне, неугомонный…
Неугомонный тут же пристроился сбоку. Осторожно вошёл. Заработал. Вроде паровозной тяги. Прибавлял и прибавлял.
– Легче, легче, – одерживала старая женщина. – Станция не железная.
В четыре утра кормила, провожала мужа в Краснодар.
– Не ездил бы ты, Гена. Табашников всё знает и без тебя. Не раз и не два ведь там бывал. Зачем едешь?
– Нужно помочь, Маша. Сама знаешь, там не в одной очереди придётся постоять. Будет зашиваться Женя. – Помялся: – Да и Ирине хочу подарок купить…
Жена перестала резать хлеб.
– …Помириться с ней хочу. Как ты считаешь?
– Ой, надолго ли? С твоим-то характером?
Но Агеев хорошо закусывал, был полон оптимизма. Уже знал, какой подарок купит дочери. Да и Маше надо что-то купить. 8-е Марта завтра. А Ирине – только платок. Длинный. До пола. Пестрее пёстрого. Чтобы была в нём цыганкой Азой. Точно!
Со двора к маршрутке вышел в половине пятого. Остановившаяся каталажка горела, дрожала в темноте. Чем-то походила на пустой сонный аквариум.
С небольшой дорожной сумкой – влез. Назвал свою фамилию и имя. Как согласившись с ним, свет сразу вырубили. В темноте нашёл руку Евгения, пожал. Уселся рядом. Поехали. Тихо разговаривали. Город спал. В окна залетал яркий свет от фонарей. Ещё останавливались, собирали людей. Наконец выехали за город и помчались. Агеев, будто получив команду, тут же уснул. Табашникову оставалось одному смотреть в окно.
Проносились огоньки станиц. Почему-то виделась там Маргарита. Которая всю ночь пролежала у него на груди. Словно говорила: никому не отдам! Даже близости не было. Что бы ей такое купить на 8-ое Марта? Надо походить по маркетам, выбрать не торопясь. Время до обратной маршрутки будет много.
На железнодорожном переезде женщина, похожая на апельсин, шла к шлагбауму и одновременно говорила по телефону. Начала крутить колесо, поднимать полосатую длинную штангу, по-прежнему не отрывая мобильника от уха. Так и ругалась в телефон, что-то кому-то доказывала, пока прыгали мимо неё через переезд.
Было уже совсем светло. Летели мимо сырые поля, кое-где ещё в лужах со льдом, чёрные деревья с проклюнувшимися почками.
Агеев проснулся. Пробовал раздетый, душевный после сна голос. Конечно, полез по проходу вперёд, пробрался и склонился к шофёру. Тот остановил без разговоров. За стариком вышло ещё несколько человек. Пока ждали, Табашников невольно вспоминал говнюка Семёнова. Его шуточки над пассажирами, насмешки. Его сволочную спину, когда он «не слышал» просьбы пожилой женщины. Как с ругательствами остановил, наконец, машину.
Влезли все, расселись, и снова шофёр погнал. Агеев был свеж и полон впечатлений. Как будто не просто постоял за чахлым кустом, разглядывая его и слушая резкие скрипы какой-то птицы, а по меньшей мере побывал в планетарии и увидел все звёзды солнечной системы. «Весна, Женя, весна! Птицы забуздыривают!» Посмеялись. И решили закусить. Подкрепиться. С собой были и пирожки Маргариты Ивановны, и паровые котлетки Марии Никитичны. Да и вода чистая бутылочная есть. Путешествуй – не хочу!
На автозаправке перед Краснодаром опять вспомнился шофёр Семёнов, его «сейчас вас встретит специально обученный человек с высшим образованием».
Всё та же женщина-контролёр тяжело влезла в маршрутку, поздоровалась с пассажирами, взяла у шофёра список и начала собирать деньги. «Вы где сели, дедушка?» – вежливо спросили у Агеева, сидящего в тени. Тот несколько оторопел от такого звания, но чётко сказал – где. И даже пояснил: «Вот мы, значит, два дедушки. Едем. За нас, значит, двоих». С «высшим образованием» разглядела бодрого моложавого старика. Извинилась, взяла деньги, двинулась дальше. А Табашникова подмывало спросить её, как поживает шофёр Семёнов, здравствует ли, где работает. Наверное, повышение получил.
Тугая струя в унитаз в туалете при магазине за площадью казалась нескончаемой. За всю дорогу не вылез в кусты ни разу. В отличие от дедушки Агеева.
В городе то неслись по широким улицам, то стояли. У светофоров. То опять неслись, то снова стояли. Разглядывая в дырах и дырках недостроенных домов сквозняки от утреннего солнца.
По трапу в «Титаник» забрались с мореходами кавказской национальности ровно в восемь. На всех этажах уже поджидали димоны и егоры, готовые к стрижке мигрантов (ночевали, что ли, здесь? или подкопом проникли?). Но Табашникову они были не нужны – первым подбежал к 10-му окну и заткнул его собой: вот он я, приехал, давайте скорей вид на жительство. Агеев загораживал друга, защищал, чтоб не напирали. Особенно буйные женщины. «В очередь, в очередь, граждане!» Прямо координатор. Новоиспечённый димон. Или егор.
Проверив, пролистав, взяли всю папку и паспорт. Сказали явиться в 12 часов. К кабинету 506. То есть на пятый этаж. Ну, куда теперь? Да в магазины же. Подарки покупать.
Неподалёку от Титаника ждали время, чтобы попасть в громаднейший супермаркет площадью со средний жилой квартал. Мимо ждущих покупателей к стеклянному входу шли и шли молоденькие девчонки в плащиках. Продавщицы. А также их начальницы. Дамы поплотней, посолидней.
Внутри к высоченному стеклу потолка нужно было круто задирать голову. Везде журчали фонтанчики, произрастали пальмы (в кадках, правда), напахивало приятным искусственным климатом. И нигде никаких перегородок. От обилия товаров на стеллажах – голова кругом, но девушки в одинаковых куцых костюмчиках сразу подходили, подсказывали. Когда видели, что бесполезно (наш случай, бестолковые два пенсионера), сами вели, куда нужно. Как слепцов. Чуть ли не за руки. «Мне бы платок. Как у цыганки», – всё трындил Агеев. Девушка долго водила его от стеллажа к стеллажу. Постепенно теряла японскую улыбку, злилась. Наконец сама завернулась в жуткую пестроту до пола. «Во! – вскричал старик с горбатым носом. – То, что надо! Цыганка Аза!» Старый придурок. Любовницу ещё, наверное, имеет, заворачивала подарок продавщица. «Да для дочери, милая девушка! Для дочери! Помириться хочу!»
С Табашниковым было проще – почти сразу получил крутой фен для женских волос. В коробке. Маргарита как-то обмолвилась, что фен у неё сломался. Вот и вспомнил. Но тоже требовал. Чтобы открытка была. С 8-м Марта.
Уже вышли из секции, и Агеев хлопнул себя по лбу. Как же забыл! Ринулся обратно. Продавщица напряглась: что такое! «Для Маши, для Маши, милая девушка. – Выхватил из развески первый попавшийся платок: – Заверните, пожалуйста. И открытку, открытку туда. Не забудьте».
Глотали тархун, приходили в себя на раскрытом кафе второго этажа. Внизу везде бегали одни мужики. Если приглядеться – с тоскующими глазами. Что купить, где? Да-а. Тяжёлое испытание мужичку выпадает один раз в год. Тяжёлое. А попробуй не купи, приди пустым. Трудно даже представить, что тогда будет. Да-а. День рождения ладно, там законно. Заранее можно купить. Сэкономить. На пиво. Ты там один. А здесь ты в куче. И бегай, выпучив глаза. Пока не расхватали. Что подешевле…
В каком-то сквере копались в развалах книг на фанерных раскладных столах. Унылые библиофилы распродавали здесь свои библиотеки. Понятно, что не от хорошей жизни. Купили у них по паре стоящих книг. Заложили в сумки.
С каким-то графоманским блеском в глазах потирали руки возле своих аляповатых картин самодеятельные живописцы. Дальше по обе стороны – детские игрушки, красиво упакованные сувениры. На косых высоких стеллажах.
Табак вдруг стал перед красивой куклой с очень синими глазами. В пышном платье. С взблескивающими жемчужинами на взбитой причёске.
– Сколько эта кукла?
– Сто.
– Рублей?
– Ты припух, дядя?.. Долларов! Эксклюзивная работа!
Малый больше смахивал на блатного в кепке из пятидесятых, чем на продавца эксклюзивных кукол.
Табашников неуверенно пошёл. Агеев уже знал, что будет дальше. «Не вздумай, Женя! Пожалей деньги!»
Но Табак был уже возле куклы. Доставал бумажник. Выдернул из отдельной тоненькой пачки сто долларов – на!
В кепке схватил бумажку, глянул на свет – и сразу стал другим. Быстренько снял куклу с раскрытой коробкой, закрыл, мгновенно обернул синей лентой и красиво завязал:
– Пожалуйста! Ваш ребёнок будет рад! – И чуть не кланялся вслед: – Приходите ещё! Куклы у нас эксклюзивные. Мастерица живёт в Санкт-Петербурге.
«Зачем купил, зачем? – уже скрёб Агеев. – У Юльки полно таких кукол. Она отрывает им ноги. Зачем?»
– Такой красотке ножки ломать не будет. (Рука не поднимется?) Сразу полюбит её, – почему-то был уверен Табак. Шёл, прижимал коробку с куклой к бедру. Даже не засунул ни в одну сумку. Ни на плече которая, ни в левой руке, где был фен…
Без десяти двенадцать, как штык, были у 506-го кабинета на пятом этаже. Табашников ходил взад-вперёд. Без папки и паспорта явно нервничал.
– Спокойно, Женя, спокойно, – торчал при сумках на диванчике Агеев. Тоже напряжённый. Как кол.
Почему-то никого возле 506-го не было. Напутали что-нибудь? Не в своё время пришли? Но ровно в двенадцать дверь приоткрылась:
– Заходите.
Женский голос. Даже лица не показала. Табашников обогнул дверь и будто втиснулся за неё.
Теперь Агеев нервничал, поглядывал на часы.
Прошло пять минут. Потом десять.
Наконец, дверь опять чуть-чуть приоткрылась и, не нарушая порядок (традиции) этого кабинета, Табак вылез из щели в коридор. Глаза его были несколько безумны. Мужчинка с большой головой отирался платком.
– Ну? – подступил Агеев.
– Вот, – ответил друг и отдал паспорт: – С красной блямбой теперь. Поставлена.
Верно, разглядывал «блямбу» Агеев. Красная жирная. Размазанная даже. Будто и не видел точно такую же в своем паспорте. Точно. Она.
Рассматривали оба. Как два тупаря. Всё не верили. И вдруг со смехом начали колотить друг друга по плечам. Поддавать друг дружке. Как подзуживать на драку. Ну ты козёл! А ты – козлина! Ха-ха-ха!
Из двери высунулось злое женское лицо, подпёртое погонами. Обнаружило на этот раз себя:
– Вы где находитесь!
Прикусили языки. На цыпочках пошли. С сумками, с коробками. Оборачивались, прикладывали руки к груди.
– Безобразие! – захлопнулась дверь.
Тогда чесанули. Как пацаны. На лестнице чуть не переломали себе ноги.
Кафе называлось «Мы у Вани».
И прошли бы, наверное, мимо, но за широким стеклом увидели некую висящую колокольню из цветочных горшков с цветами, растущими почему-то вниз. Что за хреновина! Зашли. Сели за столик, по-прежнему таращась на необычные колокола. В которых, казалось, застрял зелёный взлохмаченный звон.
Подошёл официант. В белой высоко застёгнутой куртке. Больше похожий на Герберта, чем на Ваню. Никаких красных рубах и кокошников вокруг. Выслушивал, не записывая. Ушёл. И почти сразу принёс графин, два мясных салата и сыр. «Приятного аппетита», – умёл поднос со стола.
Через какое-то время колокольня с цветами была забыта – наперебой говорили, едва успевая опрокидывать и кидать в рот вилками закуску. И всё хвалили самих себя: ах, какие мы молодцы, как ловко всё провернули.
– …Она мне, главное, говорит: а где у вас купчая на дом? Ехидно так говорит, с подвохом. А я хлоп купчую на стол: вот она, уважаемая. Она и заткнулась…
– А я сижу, жду. Нет и нет. Ну, всё, думаю, пропал, опять завернули. А ты – вот он: c паспортом, с печатью. А-а, знай наших! Уж если от Кугель колобок убежал, то уж от этой-то и подавно. А как она заорала на нас. А? В коридоре. Аж затряслась, бедная, вся, ха-ха-ха…
Потом, когда захмелели, сидели под горшочной колокольней с повялыми цветами – грустно. Как два звонаря, оставшиеся без работы. Не знали, то ли ещё заказать один, стеклянный, пузатый, то ли – хорош.
Пошли на компромисс. Подозвали, попросили: «Нам бы по сто грамм только. На посошок. Сделай, друг». Официант двести граммов принёс, но как только проглотили – сразу расчёт на стол. Сколько выпили и съели. Опытный. Ну что ж, отлично. У Вани долго не засиживаются. Оба напялили зачем-то очки. Крутили в руках бумажку. Но цифру всё же поняли. Полезли за бумажниками. «Я». – «Нет я!» Табак победил. Выложил за всё и сверху пятьдесят рублей припечатал. На чай. «Спасибо, друг. Молодец!»
Пока одевались и собирали вещи, говорил по секрету. Кивая на уходящую белую куртку: «Новая поросль официантов. Ни грамма лакейства. Все застёгнуты до горла. Лорды». Ага, согласился Агеев, полсотни взял и не поперхнулся.
Погода в Краснодаре была прекрасная. Солнце сияло. Слегка покачиваясь, но бодро (лёгкая степень опьянения) шли в расстёгнутых плащах со сдвинутыми на затылок шляпками. Наплечными сумками и подарками в руках слегка задевали встречных, но душа была нараспашку. Солнце же сияет, граждане, всё прекрасно.
О полном триумфе победителей две женщины в далёком городке уже знали. Теперь пытались отследить, правильно ли победители идут, в том ли направлении. Не свернули ли в очередную пивную. Всё время звонили. Гена! Женя! Где вы сейчас?
Звонки любимых женщин взбадривали. Не давали расслабиться. Останавливались победители. И снова, чуть покачиваясь, отвечали. То один, то другой. Говорили, что погода в Краснодаре прекрасная – и жизнь… тоже прекрасная! «Да где вы сейчас? Куда идёте? Ало, ало! Гена! Женя!» Но двигающиеся на карте города два маячка были уже повреждены. Барахлили, глючили, и диспетчерам трудно было понять, где маячки находятся и двигаются ли вообще. «Всё нормально! – коротко и даже сердито хрипело в трубках. – Мы знаем… Рита, готовь фату… ЗАГС… 29е… Как штык…» Вот черти! Набрались-таки!..
Пока шли к автовокзалу, посетили ещё два кафе. Но – умеренно. На автовокзале мимо маршрутки промахнулись. Однако вовремя вернулись. И даже влезли в неё одними из первых. «Вот они мы, – доложил шофёру Агеев. – Два дедушки. Табашников Евгений Семёнович и Агеев Геннадий Андреевич». Просим любить и жаловать.
Теснились у двери, не давая влезать другим, и упали на первые два сидения. Опять же возле двери. Смотри, как повезло. И дорога будет как на ладони, и в кусты – первыми! Особенно тебе, деда.
Шутили, подталкивали друг дружку. Втихаря даже глотнули из миниатюрного фунфырика. Бутылочки, которую запасливый Табашников купил в дорогу в последнем кафе. В буфете.
Поехали.
Весёлый, раскованный, на автозаправке за городом Табак всё же спросил у полной женщины (специально обученного человека), куда подевался шофёр Семёнов. Почему его не видно? Скучно, знаете ли, без него в дороге. А? Оказалось, что Семёнов уволен. Нарвался на какого-то влиятельного начальника, случайно попавшему к нему в маршрутку. «И на другой же день выгнали засранца, – не без злорадства закончила женщина. – Вот так. Счастливого пути, товарищи!»
Агеев сразу начал приставать. Кто такой Семёнов? Расскажи, Женя. Но Табак только подленько хихикал, переваривая новость. Агеев настаивал, лез. Тогда заткнул его бутылочкой. Как младенца соской. А сам всё хихикал.
Однако и Семёнов закувыркался куда-то за горизонт, и вновь летели за окном весенние поля, перелески, весенняя природа. И опять душа радовалась, пела. Прикладывались и прикладывались к бутылочке. Уже ко второй.
Вдруг впереди Табак увидел рощу. Ту самую. С пустыми искривлёнными стволами. Взывающими к небу. «Смотри, смотри! Вся жизнь наша изломанная летит. Во, пролетела. Осталась позади. Гуляй теперь, Гена! Теперь всё у нас будет хорошо! Слышишь?» Но голова друга уже плавала. Бурая, лысая, явно стремилась упасть в проход.
Табашников тут же разбудил. Заставил пересесть на своё место у окна. Помогал, направлял. Будто вялого монстра. И друг влез-таки на его место. И сразу привалился с ладошкой к стеклу. Ну, вот и хорошо, успокоился Табак. И отхлебнул по этому поводу. Отметил переселение друга. Под укоризненным взглядом старухи через проход. «Не желаете?» – протянул бутылочку. Старуха отпрянула от фунфырика, как от чёрта.
Потом надолго задумался, загрустил. Вспоминал далёкую родину, куда вряд ли когда-нибудь приедет, вернётся. Где остались могилы матери и отца. Где сам оставил всю свою жизнь…
На переезде под вечер опять стали. На этот раз оказались вторыми. Впереди только задастая хонда. Агеев спал, Табашников – крутил головой, ничего не мог понять: на удивление Апельсин в жилете всё так же ругалась по телефону. Однако одновременно закрывала переезд. Вдруг начала крутить бандуру в обратную сторону. Поднимать железную штангу. Ошиблась перед этим, что ли?
Первая машина тронулась, переехала рельсы. Дальше всё произошло мгновенно. На машину с Табашниковым и Агеевым налетел ревущий товарный. Ударил, метров двадцать протащил и отбросил. Как игрушку с высокого полотна…
Агеев у окна погиб сразу. Табашникова вытащили из искорёженного железа. Он долго мучился, умирал. И умер в небе, в медицинском вертолёте. Живым до областной больницы не долетел.
На похоронах тестя и его дружка Валерий не был. Спрятался где-то в сараях. В одном из трёх. Потерялся.
Когда за женой заехали и увезли на кладбище – вылез из укрытия. Если точнее – из «укрывища», как сказал бы писатель, всласть поковеркавший русский язык. Пошёл варить новую беседку. Прямо перед домом.
Сидел как длинноклювый скворец на самой верхотуре железного сооружения – искры сыпались во все стороны.
Прервался, откинув шлем. Спросил у двух проходивших старух:
– Правда, красиво? Старые?
Старухи не подняли голов. Боялись только одного: не наступить, не зацепиться за раскиданные провода под током.
Валерий опустил шлем, вновь углубился в сверкание. Глаза счастливого дурака смотрели через века.
