Текст книги "Переезд на юг (СИ)"
Автор книги: Владимир Шапко
Жанр:
Повесть
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)
Решительно выдвинул руку:
– Нет, Маргарита Ивановна. Я привык сам. У меня свои методы. Пожалуйста, ничего не нужно.
Началась перепалка. В конце концов, простуженный согласился на аспирин и капли в нос. И то – если потечёт. И то, если температура поднимется ещё выше. А так – пусть организм сам борется.
Кузичкина решила отступить, выждать. Через час-другой не то запоёт. Когда начнёт кашлять и чихать. И температура наверняка подскочит. А сейчас нужно его как следует покормить. И только калорийным, жирным. Как раз свиные котлеты принесла и большой кусок торта. Однако и тут не дал развернуться, оттеснил от плиты. У него, видите ли, всё приготовлено и уже разогрето. Доверил только накладывать в тарелки и подавать на стол. Ладно, хотя бы это отвоевала.
– Как вы прекрасно готовите, Евгений Семёнович, – подпускала леща за столом.
Однако сегодня Табака почему-то трудно было купить лестью:
– Да обыкновенно. Что особенного в картошке с мясом, любой приготовит.
– Не скажите, Евгений Семёнович. Многие мужчины не умеют даже картофелину ножом очистить.
– Я жил один, – сказал Табашников. – Не мудрено научиться.
Разговор пошёл опять как-то не так, не в ту сторону. Кузичкиной хотелось выведать, о чём вспоминал мужчинка на берегу моря. Хотелось расшифровать его короткую обмолвку, которая вылетела у него – «многое мне там вспомнилось». Зашла со стороны:
– А как вы оказались на берегу, Евгений Семёнович? Свидание кому-то там назначили?
И опять не тот тон. Игривенький, пошлый.
Табашников наморщился:
– Просто у воды, у моря лучше думается. Многое видится за горизонтом. И хорошее, и плохое. Какое свидание? Нужно было просто побыть с самим с собой. Вне дома. Советую ходить иногда к морю. Одному. Одной.
Кузичкина слушала разговорившегося молчуна, опустив голову. Чувствовала себя виноватой. Смутно ощущала, что есть у мужиков уголки в душе, в которые лучше не лезть.
После ужина хотел пойти покурить. Во двор.
– Вы с ума сошли! – сделали страшные глаза.
Пришлось сглотнуть слюну и смириться.
Смотрели телевизор. Посуда была брошена горой в раковине. Забыта кое-кем. Табашников не решался к ней двинуться. Терпел. Как будто не видел. Однако и другая забота уже висела рядом. Вроде катаракты. Как быть с Кузичкиной? На улице давно темно, девять часов. А она никуда не торопится. Конечно, помогла. Конечно, спасибо. Но нужно же и меру знать.
– Смотрите, смотрите, Евгений Семёнович! – затыкала пальчиком. –Моя любимая артистка. Гандболдина! Она ужасно смешная в этом сериале.
Артистка Гандболдина ещё и рта не успела открыть, а Маргарита Ивановна уже смеялась. Как бы авансом артистке. Поворачивалась к Табашникову.
Табак не смеялся. По-прежнему был озабочен. Грязной посудой, брошенной в мойке, и Кузичкиной.
А, где наша не пропадала!
– Маргарита Ивановна, оставайтесь ночевать! Куда вы сейчас пойдёте? В такую темень?
– Вы думаете? – Кузичкина разом забыла Гандболдину. Лицо уже выражало глубокое раздумье. Женщина колеблется. Взвешивает все за и против. Ведь это так серьёзно. Остаться ночевать у мужчины. К тому же неженатого.
– …В комнате диван. Я в спальне. Закрою даже дверь. Оставайтесь. А?
Женщина изо всех сил тянула паузу. Она по-прежнему в раздумье. Хотя в душе уже давно обрадовалась.
– Пожалуй, – сказала наконец. – Вам нельзя на улицу. Не сможете проводить.
– Ну вот и отлично.
Теперь сам больной принялся хлопотать. Доставал из кладовки чистые простыни, теплое одеяло, пододеяльник, большую подушку, наволочку. Ловко управлялся с постелью. Мгновенно на подушку надел наволочку. Две простыни фуганул по дивану.
Кузичкина стояла без дела. Как бы училась.
– Ну-ка держите за концы.
Маргарита ухватилась за пододеяльник. За два конца. Вдвоём начали встряхивать одеяло в пододеяльнике. Расправлять. Прямо муж и жена. Вместе любовно готовят брачное ложе. Застелили.
– Вот. Порядок. – Муж взбодрил ещё и подушку.
Смотрели на подготовленную постель. Теперь – как два случайных человека. Столкнувшихся у дивана. Мужчина и женщина. Испытывали неудобство. Получалось, что хозяин хочет гостью уторкать спать. Раньше времени. Всего-то десятый час.
– А давайте ещё чайку, Маргарита Ивановна! – нашёлся Табашников.
Легли в половине одиннадцатого. Перед этим при враче простуженный смерил температуру. Всё те же 38 и 5. Аспирин пока не потребуется. У себя в спальне на тумбочке вместе со стаканом воды приготовил его. Если ночью будет жар – всё прямо под рукой. Так что всё нормально, Маргарита Ивановна.
В темноте Кузичкина долго говорила. Рассказывала о своей жизни. О деревушке на Алтае, где родилась и росла. О родителях. Простых крестьянах. О том, как уехала после десятого в Новосибирск и бывала потом в родном доме только наездами.
Слушая быстрый голосок женщины из комнаты, засыпающему Табашникову виделись бегущие, размахивающие ручонками ребятишки. Бегущие в речку купаться.
– Вы не спите, Евгений Семёнович? – иногда прерывала бег ребятишек серьёзная воспитательница. Из пионерлагеря, к примеру. Или из детского сада.
– Не сплю-ущщ, – скашивалась у бедняги нижняя губа.
Наконец, на очередной вопрос женщины – не ответил. Из спальни поползла тишина.
Ну, слава богу, уснул. И не кашляет пока, и не чихает. Да и температура сносная. Кузичкина сразу повернулась на бочок, ручки лодочкой подложила под щеку, почмокала как ребёнок и закрыла глаза.
Среди ночи как толкнули – проснулась. Вздёрнулась на локоть – в тёмной спальне работал трактор. Лез в гору и съезжал назад, вниз. Снова круто в гору и опять вниз.
Вот так больной. И как с таким жить?
В восемь утра быстро шла домой, чтобы успеть помыться перед работой. Всё не могла прийти в себя после бессонной ночи. От патологического (сокрушительного) храпа любимого. И ведь ровно в семь утра храп оборвал. Как по команде. Разом. «Маргарита Ивановна, вы проснулись? Доброе утро!» «Доброе», называется. Всю ночь из-за тебя не спала. Конечно, давно была одета и даже не упрекнула за такую ночь. «Доброе утро, Евгений Семёнович. Смеряйте температуру и садитесь завтракать». Успела приготовить. До вездесущего хозяина. Яичница. Гренки. Чай. С остатками торта. Пока приводил себя в порядок в ванной, подала на стол. Тоже успела. Ничего не выхватывал из рук. Завтракали. Голова трещала, а больному хоть бы что. Огурец. В своей рыжей бабьей кофте на пуговицах. Температура с утра 37. Никакой простуды и в помине. Улыбается. Шутит. «Как спали, Маргарита Ивановна? Ничего не беспокоило?» Сказала бы пару ласковых, да ладно.
Отец тоже храпел. И тоже страшно. Уже школьницей спасалась всегда в другой комнате. Но жену свою в силу крестьянской традиции от себя не отпускал. Ни под каким предлогом. От храпа мужа худенькая женщина, казалось, вся тряслась. Будто лежала на полу рядом с работающей сенодробилкой. Но – спала. Спала! Приучил. Был бы папа жив, подселить бы его на ночь к Табашникову. На диван. И послушать, кто кого бы забил. Храпом. Одержал бы полную победу.
Однако хозяин почувствовал настроение женщины. Надулся, перестал шутить. Расстались опять недовольные друг другом. Прямо стенка какая-то постоянно выскакивает между ними и никак не обойти её. Чтобы схватиться потом за руки и бежать. По-детски подпрыгивая. К новой, лучезарной жизни. Впрочем, услышь от неё такую графоманию – сплюнул бы наш писатель: тьфу, Маргарита Ивановна! Вообще всё было зря. Вся эта ночёвка. Всё это лечение в кавычках. Ни черта не простужен был Табашников. Просто продрог и напился. Всё у него было от похмелья. Этот пылающий кувшин его, подожжённый спиртом. Грешники-глазки, выглядывающие над кувшином. Всё – инсценировка. Прикинулся. Как он умеет. И чувствуешь себя обманутой. Опять вокруг пальца обвёл!..
Как всегда по утрам, напор был плохой. Лейка на потолке фырчала, еле сочилась или вдруг начинала брызгаться ледяной водой. Тогда отворачивалась и махалась руками. Отбивалась от неуправляемой хлесталки. С грехом пополам удалось смыть мыло. Продрогнув, быстро вытиралась махровым полотенцем. У Табака отказалась от душа. В его душевой кабине. На которую он ехидно так показал рукой. Дескать, не желаете ли помыться, мадам. Разгуливала бы потом с тюрбаном на голове и в каком-нибудь задрипанном его халате. Всё по-семейному, ребята. Любящие ноздри за столом и носик-пипкой-губки-бантиком. С тюрбаном. Картинка! Устояла. Бог отвёл…
Шла в библиотеку. Всё думала о Табашникове. С какой-то злостью уже. Сколько канитель ни тянется, а ни на сантиметр не приблизилась. Ни с трезвым не получается, ни с пьяным. Ни с больным, ни со здоровым. Упорно скрывает прошлое своё. Как баба в деревенский свой сундук прячет. (А может, в городской? Неизвестный ведь товарищ. Как труп, не опознанный никем. Даже Агеевым.) Такой рисковать не будет. Не-ет. Прямой дорогой не пойдёт. Он её окольно будет обходить. На свою же дурацкую голову. Мол, опять вывернулся! Не дался! И хихикает, ручки трёт, как только из дому от него выйду. Сам себя обхитрил. Дурак.
Возле крыльца уже ходил пенсионер Лямкин. Злостный читатель. С детективами в давнишней сетке-авоське. Как будто советского своего дефицита в гастрономе ухватил. «Доброе утро, Иван Николаевич». Пробурчал что-то недовольно. Мол, опаздываешь. «Сейчас открою». Возилась с сигнализацией. Вот ещё наказанье. На кой чёрт поставили нам! Кто сейчас будет воровать книги? Лямкин? «Проходите, Иван Николаевич». Ворвался в библиотеку как кот после ночи на улице. И сразу к жратве. Уже роется на стеллаже с детективами. Как всё в том же своём советском дефиците. Чтобы поскорей набить им авоську. Один такой читатель остался. На весь город. Остальные десятка два – так. Будто по ошибке в библиотеку забредают. С раскрытыми ртами. Почему до сих пор нас не закрыли – загадка. Как говорится, современной России. Снимала плащ, сапоги. Шишки на ногах уже болят. День не начался. Где опять мягкие тапки? Куда зату̀торила? Как говаривала покойная мама. Конечно, там, где и не подумаешь никогда – под стеллажом. Корячилась, доставала. С разутыми ногами в колготках. Под изумлённым взглядом пенсионера. О деликатности и не слышал дядя. Шишки дядя увидел. Обтянутые колготками. Небывалую красоту. Скрыла, наконец, всё. Вделась в тапки. И рот пенсионер закрыл. Что называется, приходя в себя. Теперь бабке своей расскажет. Выпучит глаза – ужас, Машка! «Ну, выбрали?» Слишком грубо, наверное, спросила. «Выбрал, выбрал, Маргарита Ивановна!» Небывалое дело – в первый раз по имени-отчеству. Сильно зауважал после увиденного. «Не задерживайте журналы». «Не задержу, не задержу, Маргарита Ивановна». Расписывался. За каждый. И пошёл с набитой авоськой на выход. Опять как из гастронома. И оборачивался, спотыкался. Того и гляди, башкой дверь откроет. И смешно, и горько было.
Ни Колодкиной, ни Гордеевой. Как всегда. Хотя половина одиннадцатого. Распустила совсем. Ох, распустила. Вьют верёвки. Наконец, – Колодкина. Вытирает обувь о половик. Женщина-бочонок. Обтянутый светлым плащиком. «Извини, Рита, здравствуй, опять из-за 12-го (автобуса). В садик даже с Лёшкой опоздали». (Лёшка – это малец пяти лет. Который однажды обнял «тётю Риту» и сказал: «Тётя Рита, я скоро на тебе женюсь. У тебя красивые ножки. Ни у кого таких нет!» Мол, будь готова – маленький лопоухий жених перед тобой. И тот туда же. Смеялись все, укатывались. Хотя невесте лучше было бы заплакать.)
Не дожидаясь Гордееву, вдвоём сели за осточертевшие ящички каталога. Хотелось выговориться подруге. Освободить душу. Рассказала о ночёвке у Табака. Галина Колодкина сразу серьёзно отозвалась: «Рита, жизнь не каждый день разносит пряники. Не теряйся. У него дом, усадьба, огород. Да и сам здоров пока. Немного мешком пуганый. Так исправишь. И храп уберёшь. (Как?!) Чего тебе одной куковать со своего балкона?» Действительно, чего одной-то? Уж лучше куковать вдвоём. Смеялась. Скрывала досаду на себя. «Робкая ты, Рита, – смотрела на подругу Галина. – Общительная, а робкая. Разве так действуют с мужиком? Да ещё с пуганым? Раз – и в койку его. Кверху пузом. Два – и уже верхом на нём. Вот как надо, Рита!».
Смеялись. Смотрели друг на дружку, хохотали как сумасшедшие. Как будто только что проделали всё то, о чём сказала Колодкина. И не с одним, а с целыми двумя пугаными мужичонками. Хах-хах-хах!
– Сифилисом, гонореей болели?
Врач с голым безбровым лицом писала, не поднимала глаз.
Табашников передёрнулся:
– Нет, Бог миловал. Трудно в моём возрасте. Подцепить. – Слова начали застревать: – Надо очень постараться. Если только на дискотеку. К примеру. Или ещё куда-нибудь.
– Встаньте, – последовал приказ. – Расстегните брюки.
Рука в резиновой перчатке нырнула за трусы. Больно прощупала яйца. Потом надолго задержалась. Исследовала.
Напряжённые глаза врачихи выражали крайнюю озабоченность. Явно думали обо всех несостоявшихся случках мужичонки. Обо всех его погибших спермачах. Табашникову хотелось передёрнуть ногами. Зажаться. Как мальчишке.
– Одевайтесь. Дальше пойдёте в 3-й кабинет. Сдадите кровь на спид.
В коридоре стоял в очереди потенциальных сифилитиков. Приходил в себя после испытанного унижения.
В первый медосмотр в феврале никто не лазил в трусы. Нормальная была врач. Видела, кто сидит перед ней. Пенсионер, серьёзный, солидный. Ни о каких сифилисах даже не спрашивала. А – эта! Садистка в белом халате! Инквизитор! Такое насилие над мужчиной!
В процедурной над его засученной рукой сопело молодое лицо. В защитной маске, в белом колпаке.
– Поработайте ещё кулачком. Плохие вены.
Поработал. Всё равно не туда. Уже в третий раз. От боли только вздрагивал.
Из процедурной, зажимая ватку, вышел с красноречивым жестом руки: клал я на всё ваше заведение!
– Куда пошли! – высунулся белый колпак. – А пиджак?
Вернулся, выхватил у инквизиторши (молодой) свой пиджак.
Сидел, покачивался на диванчике. По-прежнему с согнутой рукой. Теперь словно демонстрировал всем торчащее своё униженное достоинство. Чёрт бы вас всех побрал!
Дальше нужно было в тубдиспансер, там пройти рентген и сдать харчки на туберкулёз. Тоже во второй раз. Срок, видите ли, полугодичный истёк. Кугель-стерва вновь погнала по кругу. И везде, главное, надо мигранту платить. И немало. Да сколько же можно! Чем и как пробить этот железобетон вокруг? С перфоратором приходить? Со стахановским отбойным? Ответа не было.
На каком-то углу остановился. Не мог вспомнить, где находится тубдиспансер. Не мог, и всё. Выдавил из памяти. По Фрейду.
Набрал Агеева:
– Слушай, Геннадий, где диспансер?
– Какой диспансер?
– Ну где харчки и рентген?
– Сейчас.
Старик пошёл узнавать. В глубь квартиры. Видимо, у Маши. Тоже ни черта не помнит.
Вернулся:
– На Котовского. Дом 4. А зачем тебе? Заболел опять?
Табак не находил слов. Совсем отупел старикан или просто прикидывается.
– Ладно, потом, спасибо…
– …Да не бойтесь! Ближе, ближе к экрану! Прижмитесь грудью. Вот так. Подбородок – на подбородник.
Нажала какую-то кнопку – подбородок круто полез вверх. Натурально на дыбу подвесила.
– Стоять! Не шевелиться!
Скрылась куда-то. Как из гулкой утробы грянуло в громкоговорителе:
– Внимание! Глубоко вдохнуть – и не дышать!
Зашумела вся бандура. Натурально чувствовал облучение. В грудь словно полезли сражающиеся войска.
– Дышите.
Будто монтёрские ледяные перчатки заползали по спине. Освободила наконец, сняла с дыбы.
– Теперь правую руку за голову. Круче, круче! Как будто пасуете назад баскетбол. Пасуйте, пасуйте! – Баскетболистка сама круто завернула руку баскетболисту, зафиксировала пас: – Вот так. Держите. Молодец!
Снова зашумела вся бандура и забесновались в груди войска. И всё оборвалось.
– Одевайтесь и ждите в вестибюле.
Баскетболистка, видимо, всю жизнь играла на распасовке – была не дылда, а среднего роста. Её сразу окружили. Она называла фамилии и отдавала заключения со словами «у вас всё в порядке».
Табашникова отвела в сторону:
– Почему вы скрыли, что болели плевритом?
– Я ничего не скрывал. У меня никто не спрашивал.
Рентгенолог рассматривала копию первого заключения, выданного пациенту полгода назад.
– Так. Гульдина постаралась, замазала всё. Ладно. Это наше. Когда у вас был плеврит?
Табашников сказал.
– У вас до сих пор не закрылась плевра справа. Почему вы курите?
Табак специально не курил перед рентгеном. Целых два часа. И то обнаружила. Начал что-то говорить. Больше всего боясь, что она теперь тормознёт со справкой. А там покатится всё назад как снежный ком. До самого Казахстана. А, доктор?
– Да вы не за ырвыпы свои бойтесь, не за ырвыпы, а за своё здоровье! Ведь всё может вернуться. При простуде. При гриппе. А вы всё продолжаете смолить. Голову-то включите, наконец. А? Ведь не мальчик.
На Табашникова смотрели сострадательные глаза. Глаза настоящего врача.
У Табака перехватило горло:
– Доктор, я… я…
Рентгенолог сказала, что справку «смягчит». Как и Гульдина. Чтобы не прицепились в комиссии. Но долго ещё наставляла неразумного, который бормотал только: «спасибо, доктор, спасибо». Благо голос её в гулком вестибюле отдавался один. Проходящие комиссию поварихи, учительницы и студенты все уже убежали.
Кто я ей? – всё терзал себе душу Табашников. – Жалкий пенсионерик. С жалкой баночкой-контейнером огибающий сейчас здание. Чтобы сдать в лабораторию жалкие свои харчки.
Все анализы и заключения ждал десять дней. Получил, наконец, в регистратуре кожно-венерологического. Из тубдиспансера тоже туда всё переслали. На заключении рентгенолога была чётко поставлена печать, в которой ясно читалось – «Врач-рентгенолог высшей категории Пономарёва В. Г.» И ниже – размашистая роспись.
Золотой ты врач, Пономарёва В. Г. Прямо хочется аккуратно свернуть твою справку и положить в какую-нибудь заветную шкатулку. И хранить её вечно.
Шёл. И опять пробивало, что называется, клеммы. И в носу, и глазах. Совсем испортил нервы. Плаксив стал, как баба.
В ФМС напротив 9-го кабинета в глубоком раздумье сидел белоголовый опрятный старичок лет семидесяти пяти. Скошенный подбородок задумчивого был вроде чашки, поднесённой к выпяченной губе.
– Вы давно тут сидите?
– Три месяца, – поднял глаза старик.
– Вы не поняли – сегодня, сегодня – давно? – громче спросил Табашников, подумав, что глухой.
– А, сегодня. – С чашечкой у губы посмотрел на запястье: – Да больше часа. А так – три месяца. И ещё два дня. На этом диванчике.
Табашников сел рядом. У него стаж «на этом диванчике» был гораздо больше. Целых семь месяцев.
Появилась Кугель. Как всегда, с папками. Открыла ключом дверь. Покосилась: «Зайдите, Парфентьев».
Парфентьев вскочил, но очень деликатно пошагал за женщиной в полицейской синей куртке с погонами. Пошагал с новой надеждой.
Минут десять за дверью бубнили.
Из кабинета Парфентьев выскочил неузнаваемым – разгневанным, растопыренным пауком с раскалёнными щеками! Тонко выкрикивал:
– Я покажу тебе, стерва! Я Путину буду писать! В Госдуму! В ваше поганое министерство!
Кугель захлопнула дверь. Парфентьев полез на дверь, замолотил кулачками:
– Я найду на тебя управу! Слышишь! Ты у меня попляшешь!
Табашников бросился, подхватил падающего старичка. Хотел оттащить от двери, отвести, посадить на диван. Но тот на удивление – зло вырвался. Как будто и Табашников был виноват. Пошёл по коридору. Но также растопыривался, чтобы не упасть, и всё выкрикивал:
– Я покажу вам всем, мать-перемать!
И ни одна дверь не раскрылась в коридоре, ни одна морда не высунулась.
Табашников бросился за стариком.
Под седой сосной, на скамейке, старик плакал, морщился. Нижняя губа его ещё больше оттопыривалась, дрожала. Табашников как мог утешал, заглядывал к отворачивающемуся лицу, пытался расспрашивать.
Успокоившись немного, старик коротко вдыхал, как мальчишка, рассказывал. Он приехал жить к родному брату 83-х лет, у которого здесь свой дом. Брат сильно болеет сейчас и скоро, наверное, умрёт. В Казахстане (земляк!) Павел Петрович год назад похоронил жену, в этом году продал свою квартиру и приехал поддержать умирающего брата, быть рядом, ухаживать за ним. А документы на РВП стерва никак не принимает. Говорит, что не подтверждено родство с братом. Мало ли, что в паспорте написано! Нужны свидетельства о рождении. Обоих. И брата и его. Где бы были у них одни родители. А свидетельств этих никак не могут в Казахстане найти. Посылал уже два запроса. И вот теперь его завтра или послезавтра выкинут из России, и он бросит брата одного умирать.
– Но почему? Что вы такого сделали здесь?
– Я просрочил «90 дней». Знаете, что это такое?
Ещё бы Табашникову не знать! Сам один раз чуть не попался. Летал через границу и обратно.
– А я забыл про чёртовы «90 дней»! Кончились они у меня. Два дня назад. Теперь – пинком под зад. До самого Кокчетава. Откуда прибыл сюда.
Табашников лихорадочно соображал.
– Вот что, Павел Петрович. Путину мы писать не будем. А мы съездим с вами в штаб одной известной партии. – Назвал партию. – Как говорит мой друг, очень влиятельной в этом регионе.
– Думаете, помогут там?
– Попробуем. Я знаю адрес. Поехали.
Заспешили к остановке. Оба в одинаковых запоясанных плащиках. Только один в шляпке, а другой без головного убора, белый как снежок.
У снежка затиликал телефон. Выдернул из плащика:
– Да, Лёша. Не волнуйся, всё в порядке. Буду через час, полтора. Поешь пока. И коринфар, коринфар не забудь принять! Всё стоит на табуретке. Рядом с тобой. Жди. Пока.
Ехали на 7-м автобусе. Табашников помнил и улицу, и здание, на котором увидел однажды логотип партии и большое панно, где запечатлён был сам многолетний бессменный лидер партии впереди понурых своих сотоварищей. Которые не надеялись уже ни на что. В смысле – занять его место. Впрочем, молодые да ранние в последнем ряду стояли гордо – они чёткий фон своего лидера…
Председатель местного отделения партии по фамилии Крымов был могуч и броваст как янычар. Сидел под портретом бессменного лидера, рукоположенный им. Очень серьёзно слушал.
Волнуясь, заново переживая всё, говорил Парфентьев. Табашников только вставлял слово-другое.
– Так, – сказал председатель Крымов. Крикнул в приёмную: – Нина, позови всех.
Сразу явились молодые да ранние. Местные. Целых четверо.
Крымов сам обрисовал ситуацию, в какую попал… э-э… Павел Петрович. Мигрант из Казахстана.
– Как, ребята, сможем помочь?
Молодые-ранние сразу устроили мозговой штурм, заспорили. Совсем забыв о просителях. Однако быстро пришли к единому: нужно срочно подключить Георгия Ивановича и осветить потом его помощь во всех газетах города. Только так! Это будет очень полезно для партии. И для Георгия Ивановича.
– Молодцы! – одобрил Крымов. – Правильно мыслите. Действуйте.
Молодые исчезли.
Крымов пояснил просителям. Как бы по секрету:
– Георгий Иванович – депутат Государственной думы от нашего региона. На ваше счастье он сейчас здесь, в городе. Отдыхает у себя на даче. Думаю, что он нам поможет. Побудьте пока в приёмной.
В приёмной сидели неподалёку от скучающей секретарши Нины. Которая изредка, как кошка лапой, принималась оглаживать своё лицо перед зеркальцем. И вновь застывала.
Время тянулось медленно. Но говорить не решались. Что делал Крымов за открытой дверью – неизвестно. Спал? Или, может быть, думал?
Наконец депутата привезли. В кабинет Крымова молодые провели мужчину как будто со сна или из вытрезвителя – в затрапезном старом плаще, казалось, прямо на майку, с непокрытой головой.
Скрылись все в кабинете и закрыли дверь. Видимо, провести небольшое совещание. Разработать стратегию. Нина спешно тасовала бумаги на столе. Чтобы быть готовой к любому форс-мажору.
Все вновь появились в приёмной. Теперь направляли затрапезного на выход. Радостный Крымов помахал просителям: «Пошли-пошли-пошли!»
К ФМС подкатили на двух авто. Стали прямо напротив окон.
Депутат пошёл словно бы с большой охраной. Прямо к начальнику ФМС. Табашников и Парфентьев суетились, не могли ни с какой стороны воткнуться. Вроде бы и не нужны были вовсе.
Сидели на диванчике возле сейфовой двери, пытались что-нибудь услышать за ней. Молодые не сидели, не могли – рыскали.
Видимо, после звонка начальника с папкой к кабинету простучала каблучками Кугель. Успела зло глянуть на двух дружков. И те разом застыли. Как нездешние.
Минут через пять выглянул Крымов:
– Зайдите, Павел Петрович.
Теперь Табашников один вслушивался. Будто пёс, брал всё то на левое ухо, то на правое.
Наконец дверь широко распахнулась. И все вышли в коридор. И депутат Георгий Иванович, и Крымов, и беленький Парфентьев, и даже сам начальник ФМС. (Кугель не посмела высунуться, провалилась где-то в кабинете.)
В затрапезном тряс Парфентьеву руку, желал всего доброго. Все широко улыбались. От души.
Только вышли из здания, группу начали снимать три фотографа. Группа сразу сорганизовалась, депутат взял ручку преданного старичка в свою большую ладонь и повернул серьёзную голову к фотографам: он всегда готов помочь людям. Даже мигрантам.
Почему-то не хотелось рассказывать Агееву о случае в ФМС. Особенно о том, как после всего надрался в доме у брата Парфентьева. Как плакали они оба и обнимали восьмидесятитрёхлетнего старика в коляске. Прибранного по случаю гостя, но уже и пугающегося таких откровенных чувств брата и его нового товарища. «Легче, легче ребята. Раздавите, ульёте слезами».
Через неделю Агеев сам спросил:
– Ты что, в ЛДПР вступил?
– С чего ты взял?
– На, полюбуйся. Андрей газету вчера принёс. Ты – в монолитном ряду партии.
На газетном сером снимке Табашников себя не узнал. Он получился каким-то задвинутым. Тянул голову из заднего ряда группы. С ноздрями как-то впереди лица. Словно стремился, чтобы все увидели его ноздри.
– Ты ошибся, Гена. Просто случайно помог хорошему человеку.
Рассказал, как всё было.
Агеев долго молчал, забывчиво помешивая чай.
– Да-а. Не случись ты рядом со стариком, не случись этот депутат с перепоя – старика наверняка бы уже депортировали. И оставил бы он брата умирать одного. И никакие мольбы не подействовали бы на сволочей. Представь эту картину, как его вытаскивают из дома брата и тащат к машине, чтобы везти на самолёт. Представь это всё, услышь его крики. Волосы дыбом!..
Опять молчал.
– В сволочное время мы живём, Евгений. В сволочное.
Шли по Пушкина. По частному сектору. Два неутомимых городских путешественника. Агеев спотыкался на тротуаре, но твердил своё: «Для него похвала окружающих, Женя, – что удар бича для дурного коня. И взъярился весь, и на дыбы встал! И поскакал вместе с дуростью своей по буграм и ямам». Речь, конечно, о дорогом Валерии. О никак не забываемом Валерии. Засевшем в глупой башке старика – намертво. Как-то бы вытащить надо несчастного из его головы. И отпустить на все стороны. Чтоб убегал от злыдня тестя и не оглядывался.
Дал для начала затравку:
– Знаешь, Гена, здесь тоже бедные люди живут.
Агеев, сам как дурной конь, разом стал – ничего не понял: к чему это?
– Да, Гена. И немало их тут. Посмотри на тротуары, по которым мы сейчас идём. На тротуары вдоль домов. У куркуля и дом богатый, и тротуар вдоль дома плиточный, с красивыми узорами. А если бедняк – щебёнка у тебя под ногами. Вот как сейчас ты её месишь. И дом одно только название.
– Да просто лентяй здесь живёт. Накидал щебёнку и успокоился. Или там битого кирпича вон бросил. Лентяй. Пофиг ему всё. Хоть и богатый.
– Не скажи. Богатый всегда своё богатство выставит. И дом свой богатый, и тротуар перед ним. А тем, кто перебивается с кулька в рогожку – не до тротуаров. Им бы вон крышу залатать да сплит-систему завалящую поставить. Чтобы летом от жары не сдохнуть. Так что смотри на тротуары, Гена. Не ошибёшься. Ногами определишь, кто в теремочках живёт. Или грязь будешь месить, скакать с кирпича на кирпич, или плыть как по маслу по плиточному тротуару.
Валерий был забыт. Агеев скакал с кирпича на кирпич, осмысливал новую тему.
Показался дом. Как раз бедняцкий. С расхристанным деревенским забором. На лавке у ворот сидел алкаш тоскующий. В расстёгнутой грязной тужурке поглаживал горящую неопохмеленную душу.
Ни на что не надеясь, больше по традиции крикнул:
– Эй, пердуны! Киньте сотню на опохмел.
– Иди, работай, паразит! – огрызнулся Агеев. Табашников промолчал.
– Чего, чего ты сказал? Ну-ка стой!
Алкаш уже подходил:
– А ну повтори.
Агеев весело смотрел: мол, что, ударишь? Меня, старика?
Алкаш ударил прямо в глаз старику. Агеев повалился, опрокинулся на спину. Алкаш прыгнул, хотел добавить ногами, но от удара чем-то тяжёлым по башке ткнулся вперёд и разом распластался – морда в грязь, руки в стороны. И кол из забора – рядом. Орудие убийства.
Агеев испуганно отполз от недвижного тела в грязной тужурке. Табашников подхватил, ещё оттащил. Поставил на ноги. Придвинулся к лицу:
