Текст книги "Переезд на юг (СИ)"
Автор книги: Владимир Шапко
Жанр:
Повесть
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)
Табашников не помнил, как оказался дома. Сразу шарахнул стакан.
За компьютером сидел как подлец. Самодовольный, правильный. Отвечал на поздравления из Казахстана. Раю Тулегенову называл в письме «мой милый тюлень». Писал, что соскучился (по её тюленьему телу, надо полагать). Чуваткина словно снисходительно похлопал по плечу. Не горюй, старина, прорвёшься. В смысле – напечатают. Я же напечатался. Двадцать лет назад. Ха-ха-ха. Ехидной, всегда с подвохами Жулиной – не знал, что ответить. А! «С Новым годом, дорогая Альбина Ивановна!»
Уже косоватый, по-прежнему правильный, покачиваясь пошёл обратно на кухню. За стол.
Снова пил. Чем-то закусывал. Пытался понять в телевизоре. Вроде лесовика деревьями – окутывался табачным дымом.
Наконец, задавил в блюдце окурок и открыл мобилу. Смотрел, не узнавал морду Агеева. Надавил на неё. Слушал гудки, покачивался. «Да», – ответил Агеев.
– Прости, – сказал одно только слово. И вырубился. Сполз со стула.
– Ало, Евгений! Ало! – добивался ответа Агеев в мобильнике, валяющемся на полу. – Ало! Где ты находишься? Евгений! Ответь!
Уже подходили с детьми к своему дому.
– Что он сказал? – спросила Мария.
– Днём он сказал мне «пошёл на», а сейчас сказал – «прости». И вроде как упал. На пол. Как это понимать, Маша? Сердечный приступ?
Агеева смеялась до слёз. Ваня крутил головой, ничего не мог понять.
– Ладно уж. Занеси Юльку и дуй, – разрешила супруга. – Не похоже на Женю, но явно напился. Подними его, если на полу, и уложи спать. Но не надерись там сам опять!
– Да что ты, Маша! – уже торопился с Юлькой в подъезд Агеев. Мол, как ты могла даже подумать такое!..
Друга застал уже лежащим на тахте. В спальне. До горла закрывшегося пледом. С выглядывающими ручками. Вцепившимися во весь стыд.
– Что же ты, а? – начал было Агеев.
– Я облажался, Гена, – перервал его лежащий. – Полностью. Я говнюк, Гена.
– Не встал, что ли?
– Да нет. Не в этом дело.
Несчастный искал новые сравнения себя с фекалиями:
– Я дерьмо, Гена. Болтающееся в проруби. Никак не могущее затонуть.
– Да объясни ты, чёрт подери, что произошло между вами!
– Тебе не понять, – уводил полные слёз глаза несчастный.
Только в кухне, выпив полстакана, смог более-менее внятно рассказать о себе и Кузичкиной. О встрече Нового года. Но о ночных геройствах своих – ни слова. Так же, как и о висящей шляпке на люстре сегодня. Просто было вчера – и всё.
– Ну так радуйся, Женя, радуйся, – после рюмки закусывал Агеев. Обсасывал любимое куриное крылышко: – Теперь у тебя есть женщина. Ты – человек.
– Но я оскорбил её, Гена, оскорбил! На всю жизнь!
– Господи, да чем же?
– Об этом нельзя говорить, нельзя. Невозможно, – только мотал головой. С дрожащими красными соплами, весь на старых дрожжах – опять пьяный.
Да, по части женщин – со сдвигом чувак. Правда, что как это самое. В проруби. Которое ни туда ни сюда.
– Ну-ну, успокойся.
Поднял. Повёл обратно в спальню. Табак сразу смирился, замолчал. Но на тахте разом ударил храпом из запрокинутой глотки.
Эко его! – морщился Агеев. Кое-как повернул на бок. Но и в стену сразу ударило. Начало пробивать. Перфоратором.
Как же они спали вместе? – невольно думал Агеев.
Табак опять затаился. Не приходил и не звонил. Уже несколько дней.
Кузичкина растерялась, она что теперь – свободна, не занята, соломенная вдова? Тут для закидона искала и нашла в интернете способ, как избавиться от храпа, простой способ, эффективный (молотком по голове, что ли?), а ему, оказывается, уже ничего не надо – храпеть будет один, свободный.
Позвонила Агееву. Но тот сразу напустил таинственности, туману:
– Он строит, Маргарита Ивановна.
– Что строит? Где?
– Сарай. Вернее, поправляет. После ветра недавнего. Сарай покосился, падает, Маргарита Ивановна, – говорил сваха. Говорил ласково. Как ненормальной в дурдоме. Успокаивал. Мол, сейчас мы примем таблетку, ляжем в кроватку и будем сладко баиньки.
Кузичкина задохнулась на миг. И выдала:
– Да пошли вы оба, знаете куда! – И швырнула мобильник. Куда-то в комнату.
Ревела. В бессилии стукала кулачками стол.
Однако в тот же день явились оба. На площадке Табак словно пятился, толкаемый сзади другом. Как на амбразуру шёл. С цветами:
– Здравствуйте, Маргарита Ивановна! Вот мы к вам. Решили заглянуть.
Отступила:
– Проходите. Раздевайтесь. – Сказала равнодушно, с полным безразличием. Никто здесь ни от кого не скрывается. В отличие от некоторых.
Пока два друга раздевались и шептались, в комнате прислонилась к шифоньеру. Ждала в позе спокойной йоги – руки скрещены на груди, ноги – завёрнуты в крендель.
– Это вам, – подал цветы Табак.
Кивнула, мол, ага, положила букет на тумбочку. Снова стала в спокойную позу к шифоньеру.
Гости присели к пустому столу. Вежливо, но солидно. Опять вроде бы сватовство началось. По новой. Сват и жених. У вас, уважаемая Маргарита Ивановна, товар, то есть – вы, а у нас вот – купец. (Да где купец? Где? – смотрела Кузичкина со скрещенными на груди руками и не думая накрывать на стол.) Но сват не сдавался. Впаривал. Мол, сорвало крышу. Ветром, Маргарита Ивановна. (Ага. Сорвало. Только у кого?) Жених молчал, пыжился. Ему положено.
Ушла на кухню и принесла чайник и печенье в плетёнке. Поставила. Гости вытирались платками.
Снова ушла, вернулась с винегретом и тремя тарелками. Молча расставила. Гости всё вытирались, разглядывали стены.
Когда вернулась в третий раз (с закусками в обеих руках) – на стол выпорхнула пузатая бутылка вина. Вроде перепёлки. Непонятно откуда. Будто сама по себе. Не имела к друзьям никакого отношения.
Кузичкина не выдержала, рассмеялась:
– Ну вы и фокусники! Вам надо в цирке обоим выступать.
Да, мы такие, Маргарита Ивановна, смеялись и кореша. Мол, мы – ух!
Быстренько открыли бутылку, разлили, подняли бокалы:
– Ну, Маргарита Ивановна, с Новым годом вас ещё раз!
(Да сколько можно! – пятое число! Но чокнулась.)
Выпили. Вино хорошее. Ценитель Агеев выбирал. Не Табак. Тот больше спец по водке. А, алкаш? – уже подталкивал друга Агеев. – Давай начинай. Здесь сложно будет тебе нажраться. Оправдывайся, пока дают. Пока разрешили.
И Табашников откашлялся и дал соло. Но как всегда, не в ту степь:
– Всё-таки сложно нам с Геннадием представить, что вы, россияне, можете валять дурака целых восемь рабочих дней.
Вот сказанул. Кузичкина не знала, что ответить.
– Да, да, Маргарита Ивановна! Наш хан никогда бы не допустил такого, а ваш царь – пожалуйста. – И замолчал. Высказался. Опять – до дна.
Но Агеев подхватил палочку, выручил, побежал:
– А всё почему, Маргарита Ивановна? – Каверзный вопрос учителя в школе. Школьнице с косичками. И тут же объяснение: – А всё потому, что людям всё равно негде работать. Так пусть дома сидят пол-января. На законном основании.
И тоже замолчал, цепляя сопливый грибок вилкой. Однако выводы у двух казахстанцев. О-оригинальные. Никакой дурак такого не выдумает.
– Да я вообще-то уже хожу на работу. Два раза была.
– Э, нет, Маргарита Ивановна, – тут же подрезал Агеев. – Вы ходите в частном порядке. По своей инициативе. А по закону – никто не работает. Никто. Негде работать. Молчаливое большинство сидит дома. На законном основании. Все улицы пустые. Вот закончится отпущенное по закону – и вновь начнут рыскать. Строительные шабашки искать. Кому бы чего сколотить, из кирпича поставить. Все заводы-то – как дырявые брошенные миражи. А семьи кормить надо.
Прошло за обедом с полчаса. По-прежнему говорили мало. Даже Кузичкина не барабанила. Вино не спасало – не водка. Висела над всеми какая-то неопределённость. Говорить, собственно, было не о чём. Перескакивали с пятое на десятое. Агеев поглядывал на влюблённых. Не знал, как слинять, сохранив лицо.
Когда в кармане мужа зазвонила Мария Агеева и вместо всегдашнего разноса спросила сердито «ну как, помирились они (Лаура и Альберто)?» – это было спасенье. Агеев тут же мастерски сыграл для влюблённых подкаблучника мужа:
– Ну что ты, Маша, прости. Всего час только, как и ушёл. Всё, всё, лечу домой. И в кухню заскочу. Не волнуйся. Ну всё. Пока. (Агеева, надо думать, офонарела от такого ответа, ничего не поняла.)
Вот, наглядно захлопнул артист мобильник. Одна с детьми. Разрывается. Без меня – никак. Жаль, но придётся уходить.
Поднялся.
Табак запаниковал. (Как? Опять один? С женщиной?) Вскочил было с явным намереньем ускользнуть. Но Агеев жестко посадил его, проявив недюжинную силу – сиди, ты нужен здесь. И пошёл впереди хозяйки в прихожую, безжалостно бросив друга.
Табак поспешно налил и выпил полстакана вина. Марочного. Но разве эта моча поможет?
А, была не была, пропадать, так с музыкой! И едва женщина вернулась – вскочил и впился в её губы. Как электрический ток. По-киношному. Кузичкина мычала, трясла головой, но не отпускал. Наконец, сам отпал. И откинулся на диван, не вмещая в грудь воздух. Самоубийца кит, выкинувшийся на берег.
– Сумасшедший, – хихикала Кузичкина, уже выдергивая откуда-то постельное бельё.
После не давала спать. Хитрым указательным пальчиком выписывала на груди его всякие вензеля. Посмеивалась, задавала дурацкие вопросы, типа «когда и с кем у тебя было в первый раз». Наваливался сон, но всё равно пробивались слова: «А с немкой, с немкой как у тебя было, расскажи, расскажи». Трясла: «Ну не спи, пожалуйста!» Понял, что вздремнуть не даст – сел и сказал, что нужно в туалет. Стеснительно, отвернувшись, надевал свои трусы-юбки. Вот ещё тоже незадача. Явился к женщине в таких флотских трусах.
Кинулась вперёд, что-то убрала в ванной, спрятала. Ладно, хоть следом не влезла. И на том спасибо. Защёлкнул задвижку.
В зеркале мрачно смотрел на большое лицо с ноздрями. На примятую, с глубоким узором щеку. Откуда узор? Ведь не спал. Не давала спать. Всё время будила. А ещё говорила, главное, что диван – трансформер. Будешь спать как на воздушной подушке. (Это после того, как чуть не переломал его, раскладывая. Сама же – мгновенно раскинула.)
Ополоснул лицо. Вытерся. Лицо стало лучше. Узор исчез. Но всё равно пора сваливать. Засиделся. Вернее – залежался. Повесил полотенце на место, на крючок.
Но в комнате невольно попятился – шторы были раздёрнуты, солнце ломилось! Маргарита лежала в позе Данаи. Только тощей Данаи. Призывно улыбалась. Белая вся, с красными щёчками.
Даже не превратившись в золотой плодородный дождь, Табак ринулся на сухую. Снимал, подпрыгивал, путался в трусах и банально упал на Данаю.
– Почему у тебя трусы как у солдата в армии? – истерично смеялась женщина, ломаемая как детский конструктор. – Почему?
Но Зевс ответить не мог. Никак. Уже рыдал. Новый, рыдающий Зевс, знаете ли. На кровати-трансформере. Только что народился.
Месячные пенсии над домом по-прежнему летали. Весь январь и февраль. Почти каждый день хлопали в ладошки. За ними тяжёлые военные дуры трясли огород и усадьбу. Но уже не обращал внимания. Привык. Копался во дворе, не поднимал головы. Да и Ваня больше не кричал, не показывал на небо. Не до пенсий ему стало. Ни до земных, ни до пролётных. У него появилась бабёнка. Ходила, командовала на усадьбе. Ваня только поворачивался. Иногда высунется над забором: А, Семёныч? Но тут же исчезнет, точно сдёрнутый за штанину.
Табак снисходительно усмехался. До вечера с Маргаритой у него преимущество. До вечера – он свободный человек.
Почему-то повадились приходить вдвоём. Как к больному. Созванивались, что ли? Агеев – ладно, но голосок Маргариты начинал слышать ещё во дворе. О чём голосок говорил – разобрать было нельзя, но тараторил не переставая. Так и вносил себя в дом в сопровождении бубубуканий старика.
И вот они! Болтушка и болтун. Как под ручку стоят. Нарисовались – не сотрёшь.
Приходилось таскать на стол – оголодали болтуны, потирали руки.
После чая потоки слов немного замедлялись. Болтунов тянуло на лирику, на рассуждения. Агеев начинал клевать носом. Но сидел до последнего. До гневного звонка жены. Только тогда вставал и с явной неохотой уходил.
Влюблённые сразу начинали чувствовать скованность, смущение. Агеев – буфер. И вот он убрался. Вернее, его убрали. И что теперь?
Мужчинка робко предлагал тахту в спальне. Но женщина тяготела больше к дивану в комнате. Ссылалась на усталость. Она никак не могла решиться предложить любимому начать лечение от храпа, и тот искренне недоумевал.
В конце концов женщина, как пробка, вылетала из спальни на диван. После того, как в спальне начинали рваться боеприпасы. Снова вскакивала, захлопывала дверь. Держала спиной. Как будто в дверь толкались, барабанили. Нет, нужно что-то делать. Так жить нельзя. Ещё и в загс с ним собралась.
Рано утром убирали постели. Каждый свою. Недовольные друг дружкой.
– Тебе что-то не нравится у меня? – прямо спросил Табак, застыв с подушкой в руках.
– Нет, нет. Всё нормально. – Кузичкина металась со свёрнутым одеялом, напрочь забыв, откуда брала его вчера.
– Тогда что же ты закрываешься каждый раз от меня? Как от чёрта с рогами?
Ну как ему сказать? – поделикатней, не обидеть:
– Понимаешь, Женя, – тянулась с одеялом на антресоль, высоко. – Только не обижайся. Ты храпишь. Иногда сильно. А мне, мне… – Одеяло никак не лезло на место. – Мне нужно высыпаться перед работой, а в спальне я не высыпаюсь. – Затолкала, наконец, одеяло. – Вот поэтому, Женя, я и ухожу на диван. Только поэтому. Не обижайся, пожалуйста.
Табак стоял с подушкой, как будто его самого только что вытолкали из спальни. Неизвестно куда.
Через полчаса стоял у стола на кухне (нашёл место). В чистом фартучке. Смотрел, как женщина ест его сырники, макая их в сметану. Выслушивал, как его будут лечить от храпа. От приглашений присесть отказывался: я потом, не волнуйтесь, не тороплюсь.
Женщина ушла на работу. Сел к тарелкам, брошенным на столе, подпёр репу кулаком и глубоко задумался.
Когда сошлись окончательно, Кузичкина почему-то перестала готовить. Подходить к плите. Показывать, какая она замечательная хозяйка. Принимала его стряпню, его хлопоты – как должное. С удовольствием ела всё, что подносил. Нахваливала: «М-м, в тебе пропадает великой повар, Женя. Так замечательно готовишь. Я бы так не смогла». А ты и не стремишься теперь, хотелось сказать.
Так же стало и со стиркой постельного белья – при ней демонстративно сдирал простыни и наволочки и заталкивал в машинку. Включал. Машинка начинала колотиться и реветь как ненормальная, вынося мозги. А женщине хоть бы что – ходила, рассуждала, даже кричала, перекрикивала машинку: «Ты, Женя, молодец. Так чисто всё стираешь». И опять с подтекстом. Мол, продолжай так и дальше. И шла одеваться. А ты оставался возле прыгающего агрегата. Крутой Мойдодыр с ноздрями.
Всё – продукты с рынка и всяких пятёрок, мыломоющие – покупал и таскал в дом один. Целыми сумками. И денег не было жалко, но ты хоть помоги. Походи со мной, выбери сама, посоветуй. Но нет. Ни разу не были на рынке вместе. На что Геннадий, мужик, а никогда пустым не приходил. Эта – нет. Всё время – как в гости. Угощайте её, видите ли, ублажайте в постели. И ещё гнобит потом. Дескать, храпишь. На себя посмотри. Цаца. С мизинчиками. Над тарелочкой.
К себе – не зовёт. Никаких ключей от квартиры на третьем этаже. Хотя его ключи от ворот и дома дал ей сразу. Голосок теперь свободно пробегает через весь двор. На удивление Ивана на заборе. Даже не дожидаясь хозяина, первой проваливается в дом. А, Семёныч? И ты попал? Дела-а.
Не мог он её и по имени. Зато она сразу – Женя, Женечка. Постоянно чирикала. У него – никак. Не вытанцовывалось. Ни Рита, ни Маргарита. Оставалось только «риту-дритту-маргаритту» ей какую-нибудь сплясать. С выходом. Чтобы глаза вытаращила. Но – не поймёт.
Один раз помотала перед носом билетами на концерт. Во Дворец культуры. На концерт старого-престарого рок-певца с его такой же стариковской группой. В телевизоре давно уже их не показывают. Теперь делают только чёсы по стране. Гребень хоть редкий стал, повыбит весь, но всё равно надеются, что дураки найдутся. Не все ещё повымерли. И дураки в приморском городке, на удивление, нашлись – покатый зал Дворца был полным. На сцене музыканты в наволоках красного дыма, будто обкурившись им – были как-то упорно красноносы. Бесновались, дергались с гитарами. Сам кумир миллионов боролся с микрофонной штангой наперевес. Взмахивал длинными патлами (свои? или искусный парик?) и орал как резаный.
На концерте Кузичкина стала неузнаваемой. Вскакивала со всеми, визжала, накачивала воздух кулачками. (Табак внизу под морем рук не знал, куда ползти.)
В антракте чинно гуляли в фойе. Табашникова, понятно, держали под руку. На нём был негнущийся, как панцирь, костюм. Сама Кузичкина – в пиджачке и в лёгком, воздушном платье стрекозы.
Снова вернулись в зале. И вновь началась свистопляска.
Ночью Табак во сне дёргался. И даже не храпел. Полночи рядом лежала, ждала. Но – нет. Только простонал один раз. Жалобно так. Как козлик. И всё.
Утром за завтраком Кузичкина была весела, бодра. Хорошо закусывала. Однако с некоторой тревогой поглядывала на согбенную спину любимого у плиты. На его обмотанную банданой голову.
Бедняга. Не выдержал первой нагрузки. Видимо, слуха нет никакого. Но подействовал концерт положительно. Совершенно не храпел. Поэтому нужно продолжать водить на концерты. Осторожно. Но неуклонно. Храп исчезнет. Шоковая терапия. (Ну и Кузичкина! Зве-ерь.)
– Женя, скоро приезжает группа «Наутилус Помпилиус». Пойдёшь?
Спина Табака начинала трястись. Табак горько смеялся.
Над обручальными кольцами в ювелирном Табашников и Агеев склонились как два гуманоида. С тонкими шейками, с глазами, похожими на мутные капли. Цифры на бирках, привязанных к колечкам со сверкающими камушками, были тоже космическими. Словно крохотные камушки эти были добыты и доставлены сюда с самой дальней планеты. Какой-нибудь Альфы Центавры. Это – по меньшей мере.
Молчком пошли на выход. Даже мимо бросившейся к ним продавщицы. С густыми кудрями. Будто с бараньей шкурой до плеч.
На улице Агеев остановился:
– А разве это обручальные, Женя?
Табак сделал дупло – он не знает.
– Ну-ка – обратно.
Оказалось, что колечки под стеклом – «для молодого человека».
С бараньими кудрями равнодушно, но заученно начала громко объявлять. Для толпы где-то за пределами магазина. Однако два пердуна внимательно слушали:
– Колечки для молодого человека. Молодой человек выбирает у нас своё колечко с бриллиантом и преподносит своей избраннице. С нашим колечком он может стать на колено, открыть коробочку и сказать «будь моей, дорогая, навек» …
– Минуточку, минуточку! – перебил Агеев. – Так это как бы предварительное ещё колечко, до свадьбы, до загса?
– Ну да, – сбилась с тона менеджер, но текст барабанился сам по себе: – …Молодой человек встаёт на колено… и говорит «будь моей… дорогая… навек» …
– То есть с ним делают предложение?
– Ну да. – С кудрями первый раз видела таких колхозников.
Агеев посмотрел на друга: сможешь стать на колено? Радикулит не пробьёт?
Табашников – ни да ни нет.
– Девушка, боюсь, что наш молодой человек на сможет на колено. Ему бы сразу для загса. Чтобы он стоял, не падал. Есть у вас такие кольца?
Кудрявая разочарованно пошла к самой дальней витрине. К самому дальнему стеклянному ящику:
– Вот, выбирайте. Для вас. Без вставок. Гладкие. (Колхозные.)
Женихи запотирали руки. То, что нужно! Привычные кольца. Для жениха и невесты. Литые. И цены здесь – вполне.
– Вон, смотри, с краю. В точности, как у меня и Маши.
Агеев поиграл кольцом на безымянном пальце.
Табак засомневался:
– Не-ет. Такое я не потяну. Слишком толстое.
– Да не жмись, ты! Первый раз ведь женишься!
С кудрями сразу включилась на полную громкость:
– Поздравляем вас! Поздравляем! Как раз на вашу руку. Сейчас примерим. А какой размер у вашей невесты?
Глаза у жениха сумеречно остановились. Однако менеджер всё равно наседала:
– Ну примерно. Вспомните, вспомните, молодой человек!
Словом, Табак был побеждён. Выложил всё, что принёс в бумажнике. Вышел из ювелирного с бархатной коробочкой с кольцами. И словно не в себе. Пошёл даже не в ту сторону. Но Агеев догнал, повернул, направил…
Предложение Маргарите Табашников сделал сам. Без посредников. Без всяких профессиональных лысых свах. Правда, как всегда по-своему. По-смурному.
Однажды в перерыве сериала, убрав звук рекламы, он помялся и сказал:
– Нам бы это, Маргарита Ивановна. Надо бы в загс сходить. Оформиться.
Кузичкина выпучила глаза.
– …Ну оформить отношения. А то неудобно как-то. Без оформления.
(Неудобно перед кем? Перед соседями?)
Кузичкина бросилась на грудь любимого со слезами. Стукала кулачками плечи твердолобого: сколько можно было тянуть! сколько!
– Ну-ну, – удерживал голову капризного ребёнка Табак. Ребёнка, которому давно обещали, а всё никак не покупали дорогую игрушку. И вот, наконец, сказали твёрдо: будет тебе игрушка. – Ну-ну. Успокойся. (Не дерись.)
Колодкина и Гордеева начальницу не узнали. Ритка пришла будто прямо из гостей. Свежая, весёлая. Снимала обувь, вешала плащ. Была в своём лучшем платье с розой, в дымчатых колготках. И это в будний день!
– Ну-ка рассказывай! – сразу подступили товарки. Мол, на этот раз не отвертишься. (Рита в последнее время стала большой темнилой, совсем не рассказывала о себе, а тут приходит вся переполненная!)
Но Кузичкина и не думала отверчиваться:
– Замуж выхожу, девушки, – кинула модную красивую сумочку прямо на картотеку, будто плевала теперь на всё.
Вот это новость! Неужели за ноздрястого? Точно, за него, подтвердила невеста. Только что из загса, подавали заявление. Регистрация ровно через месяц – 29-го марта.
И пошла, главное, к себе, в закуток. Ничего не добавив. Нет, как это понимать! Товарки полезли следом.
– А предложение делал с колечком или без? – наседала романтичная Гордеева. – На колено вставал? Как это было? Расскажи, расскажи, Рита!
Но Кузичкина ушла от ответа. Перекидывая что-то на столике, возмущалась порядками в загсах России. Теперешними порядками:
– Кошмар, девушки! Потребовали у Жени документ о разводе с якобы прежней женой в Казахстане. Представляете! У него! У которого отродясь не было никаких жён (ой ли, не поверили подруги).
– Да ладно тебе, успокойся, – говорила приземлённая Колодкина. – Ты лучше скажи, где жить будете? У него или у тебя?
– Мы это с Женей ещё не обсуждали.
«С Женей». Врёт, конечно. Колодкина (практичная) тут же начала внушать, чтобы ни в коем случае свою однушку не продавала. Пусть он свой дом продаёт. Мало ли, как сложится. Или другой вариант: живи у него, а свою квартиру сдавай. И денежки будут капать тебе, и всегда слинять можно.
– Да не слушай ты её! Рита! Выбрала уже платье, подвенечное, заказала? Где будет свадьба? дома? в ресторане?
Кузичкина говорила, что теперь это не модно. Вся эта пышность, все эти рестораны, длинные машины. У нас всё будет скромно. Говорила явно словами «Жени». С несколько погрустневшей мордочкой. (Видно было, хотелось бабёнке покрасоваться в фате, ох, хотелось. Да и с крыльца Дворца чтобы жених к машине протащил на руках. Как козу с пышным платьем. Чтоб не запутался в нём, не упал. Ох, хотелось.)
Однако Колодкина тут же подхватила невесту. Без подвенечного платья:
– Правильно, Рита, правильно. Только пыль в глаза пускать. Зато денежки останутся целыми.
Да и не дотащит ноздрястый до машины, хотела добавить. Но не добавила.
В этот день Кузичкина ночевала у себя. Долго не могла уснуть – всё вспоминала поход в загс. И больше всего толстую делопроизводительницу за тумбовым столом. Её злорадные, с подтекстами вопросы. Особенно о прежней жизни двух брачующихся. О прежних жёнах их и мужьях, о детях, об алиментах. Евгений начал нервничать, злиться. Сунул даже ей под нос бумагу из ФМС, где было написано, что женат не был и детей у него нет. Всё на сто рядов проверено! «Ну а вы?» – повернула голову толстая баба. Дескать, давай, уважаемая, колись. Пришлось подать ей свидетельство о разводе с первым мужем. Копию. И вновь баба за столом заполнилась злорадством. Выходило, что невеста – кошка драная, а жених в шестьдесят два своих года – полный девственник. Ангел. За-абавно. «Да кто она такая!» – возмущался Женя, когда выходили из здания. В общем – остался неприятный осадок. Прежде чем пойти в загс, оба приоделись: Женя в свой панцирный костюм, а сама надела платье с розой. Но стерва за столом даже не предложила раздеться. Так и просидели в плащах. Как два мешка на вокзале. В ожидании поезда. Электрички.
Наворачивались слёзы. Вытирала платочком, вздыхала.
Потом в засыпающем сознании творилась фантастика – Колодкина и Гордеева то приходили к ней в закуток, то уходили. Передвигались где-то среди стеллажей, как в густом лесу. Словно теряли там друг дружку, кричали «ау». И опять выходили к ней на поляну к притихшему костру. Выходили с новыми палками и сучьями – и вновь всё разгоралось до неба.
Во дворе у Табашникова разыгрывалась в лицах басня Крылова на современный лад. Кот-бандит четырёх соседок-сестёр сидел перед Агеевым. Вежливо слушал. Передние лапки его были составлены культурно. Одна к другой. Будто не удавил только что у Ивана цыплёнка. Цыплёнка, который и валялся теперь рядом с бандитом.
Агеев стыдил кота. Кот вежливо слушал. Потом принялся мотать башкой – вылизываться.
Над забором появился Иван. Дикой. С палкой.
– Да что же ты сидишь-то, инспектор – бей его, бей! Сейчас убежит!
Кот тут же шмыгнул под свой забор. Как и не было его.
Агеев хохотал. А Иван уходил от забора и обещал:
– Ох, возьму в следующий раз грех на душу, ох, возьму. Из ружья порешу гада.
Появившийся из сеней Табашников тоже начал пенять другу: почему не пугнул хотя бы? Что это – забава для тебя?
– Бесполезно, Женя. Природа. Инстинкт зверя. Ему даже и не нужен этот цыплёнок. Вон он, валяется. Так что бить, убивать самого охотника – бессмысленно.
Табак поднял цыплёнка, понёс и перекинул к Ивану. Пусть хоть супишко сварит. В утешение.
Вышли за ворота.
Опять ныли повсюду настырные горлинки. Неустанно требовали у Создателя потомства. Продолжения жизни своей.
Агеев прихрамывал. На этот раз ногу не отшиб, а подвернул. Два дня назад. В частном секторе. Рассуждал теперь:
– Как ты знаешь, есть здесь круговая дорога имени Победы. Тротуары с обеих сторон – идеальные, плиточные. На всём протяжении её. Как же! Краевое начальство, а то и сам губернатор со свитой могут раз в год проехать. Но чуть в стороне от дороги, в частном секторе – тротуары-костоломы. Вот и я попался. Только свернул с «Победы» – сразу начал скакать и растянулся. Засмотрелся на небо над Победой, Женя, бдительность потерял.
Табак усмехался. Давно уже было сказано про это. Про тротуары в частном секторе. Опять Америку открывает. Однако поражало жизнелюбие друга, его оптимизм. Старик ведь. Подвернул ногу, хромает – и хоть бы что. Сказал ему об этом.
– Знаешь, Женя, – сразу ответил оптимист. – Когда смиришься со своей старостью, когда сядешь с клюшечкой на скамеечку перед домом – всё: тебе конец. Заказывай гроб с музыкой.
Шли платить коммунальные. Агеев за квартиру сына, Табашников – за свой дом. Сперва на Таманскую в «Росэнерго». Рядом с библиотекой Маргариты.
Почти в пустом зале за длинной стойкой с толстым стеклом работали всего лишь три женщины. С одинаковыми косынками, завязанными на груди – вроде трёх состарившихся пионерок. Тут управились с платежами за десять минут.
Потом отправились на Свердлова платить за газ и воду. У библиотеки – даже не дёрнулись. Прошли мимо. Дела, Маргарита Ивановна.
В отличие от зала «Росэнерго», зал на Свердлова был битком. И всего две дыры в толстой стене. Куда, как в дзоты, засовывались плательщики. Очереди к дырам изнемогали и галдели – будто на вокзале.
Поразила цепкая память старика. Наклонившись к окну, Агеев все платёжки выкладывал чётко, ничего не путал. Все цифры со счётчиков говорил без запинки, без бумажек, по памяти. (Вот тебе и старик!) У Табака так не получалось. Путался. Цифры искал – будто по всем карманам.
На улице Табак вытирал пот:
– Ну ты даёшь.
– Чего даёшь, – не понял натуральный калькулятор, хромая рядом.
– С цифрами. По памяти.
– А ты как думал, – смеялся Агеев. – Чтоб я на лавочке сидел. В обнимку с клюшечкой. Не дождёшься!..
Кугель позвонила в конце февраля:
Это из ФМС. – Как всегда – ни здрасьте, ни до свидания.
– Здравствуйте, Ангелина Марковна. Внимательно слушаю.
– Жду вас через час. – И бросила трубку.
Тоже привычно – без экивоков, без расшаркиваний.
Быстро собирался…
Кугель копалась в бумагах. Не смотрела на вызванного. Хмурая. После несчастного случая возле банка, после больницы была в корсете по грудь. У Табака глаза смотрели подло, с восторгом: одыбалась, стерва, ничего её не берёт. С костылём будет передвигаться, но гнобить и обирать мигрантов продолжит.
