Текст книги "Переезд на юг (СИ)"
Автор книги: Владимир Шапко
Жанр:
Повесть
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)
Пожилая женщина, сидящая наискосок от Табашникова, поднялась со своего места и хотела протиснуться к шофёру.
– Сидеть на месте! – рявкнул тот и прибавил скорости.
Чуть погодя женщина опять приподнялась:
– Товарищ шофёр, остановитесь, пожалуйста.
– А, чёрт тебя! – Шофёр резко затормозил, выехал на обочину и открыл дверь. За женщиной, как по её команде, полезли наружу ещё несколько человек. И женщин, и мужчин. И старых, и молодых.
– Куда? Куда попёрли? – Шофёр подмигнул Табашникову, как соучастнику: – Во бараны! – Власть недоумка при руле была полной. Нетерпеливо начал сигналить. Люди выскакивали из разных мест, бежали или волоклись к маршрутке. На ходу приводя себя в порядок.
Когда все вроде бы залезли и сели на свои места – властитель высунулся, пересчитал головы. Пошёл рулить обратно на дорогу. И сразу погнал. Опять полетели назад поля во льду и висящие, как дырявые корзины, высокие деревья в перелесках. Изуродованных рощ больше не было.
Часа через два въехали на большую автозаправку с плоским зданием магазина за площадью.
– Внимание! – с подъемом начал шофёр. – Всем проснуться! Сейчас вас встретит специально обученный человек с высшим образованием. Приготовьте деньги. Специально обученный человек объяснит вам на пальцах, сколько надо платить. Он долго учился этому. У него два высших образования. Внимание! Специально обученный человек с высшим образованием! Встречайте!
В раскрытую дверь полезла грузная женщина лет сорока пяти.
– Ох, смотри, Семёнов. Дотреплешься. Полетишь с работы. Я долго терплю. Смотри.
Выхватила у проказника список, повернулась к пассажирам:
– Приготовьте, пожалуйста, деньги за проезд. Называйте, пожалуйста, свою фамилию и где сели в маршрутку.
Начала протискиваться в глубь тесной мышеловки, принимать справа и слева деньги и помечать в списке. «Вы где сели, бабушка? Как ваша фамилия?»
– У специально обученного человека всегда без ошибки! – не унимался юморист впереди. – Не волнуйтесь, граждане. Лишнего не возьмёт.
– Да заткнёшься ты или нет? – не выдержала грузная. – Мне что, Антонову всё рассказать? О твоём юморе?.. – Стала сдавать пассажирке сдачу: – Извините, пожалуйста. Он один у нас такой пламенный. На всю бригаду. Доиграется.
Злой юморист (стукнула-таки по носу, толстая стерва!) заправлялся бензином. И можно было нормально постоять в очереди в туалет. Переминаясь с ноги на ногу. В нормальный грязный туалет при магазине.
Ну а дальше ещё час катались по самому Краснодару. Пока не въехали наконец на автовокзал. На напутствия Семёнова «не лезть по головам! распродажа ждёт вас завтра!» уже не обращали внимания, поскорей выбирались наружу…
У подножия грандиозного, как «Титаник», здания ФМС оказался в половине восьмого. Словно застопорившись на очень длинном трапе, понуро стояла длинная очередь моряков. Парни лет 20и-25-ти. Почти все так называемой кавказской национальности. Ни одной девушки или женщины среди них. Встал, понятно, в самый хвост.
Из-за утреннего холода и начавшегося дождя дверь открыли раньше времени – без пятнадцати. Моряки, не толкаясь (опытные, наученные), потянулись по трапу наверх к входу в корабль. Потом все ждали восьми в бетонном придавленном накопителе, смахивающем на подземный платный гараж.
После того как отстоял ещё одну получасовую очередь на четвёртом этаже к стеклянному окну, где доложил, что прибыл для дактилоскопии, – получил талон в 325-й кабинет. Вся процедура снятия отпечатков пальцев в этом кабинете заняла меньше пяти минут. Хмурая женщина с чубом и в погонах валиком нанесла чёрную краску на подушки пальцев, каждый палец прижала к белой карточке, затем обе ладони на оборотную сторону карточки – всё.
Оттирал краску поданной салфеткой. Внезапно пробило: а почему, собственно, ему не сняли отпечатки дома, в местном ФМСе? Есть ли какая-нибудь разница в этой процедуре? Вежливо спросил об этом.
– Какая ещё разница? – На Табашникова смотрели глаза цвета мутного винограда. – Процедура везде одна.
Значит, это была очередная хорошая оплеуха от Кугель.
Видя, что мужчина медлит, с чубом крикнула мимо него:
– Следующий!
Обдумывал всё в каком-то зале. Сидел на сидении в коротком ряду. Как бы на кораблике небольшом. Как бы с борта его побалтывая ножками. Рядом и за спиной сидели такие же мореплаватели. Тоже обдумывали свою судьбу. И средних лет люди, и пожилые. Молодые теснились у стекла, у окон с обеих сторон зала. Появлялись ушлые димоны и егоры. Посредники. Кавказцы их сразу окружали, показывали свои бумаги, заглядывали в глаза. Подсовывали деньги. Как перцу женщинам под подол. Димоны и егоры тут же улетали. Чтобы без мыла пролезть куда надо…
Как ни странно, обратный путь показался короче. Никаких хамских поучений и клоунад Семёнова больше не было – двухчасовую маршрутку вёл другой шофёр. Нормальный. На автозаправке за городом «специальный человек с высшим образованием» спокойно собрала деньги, пожелала доброго пути. Если кого припирало, пробирались к шофёру, тихо просили, тот останавливался без разговора. У любого кустика или лесопосадки. Половина пассажиров дремали, другие от души закусывали, разворачивая еду на коленях. Табашников писал в блокнот с натуры за окном. Летящей, всё время меняющейся. Пока не стало темнеть.
Переезд миновали, пропрыгали – уже весь в огнях. Женщина-апельсин с флажком на капитанском мостике казалась раскалённой, словно светилась изнутри.
На другой день за завтраком решил окончательно – нужно жениться. А что, на самом-то деле! Сколько можно! («Сколько можно» – что? Ездить в Краснодар? Гражданства не иметь? Или – просто любви женщины?) Агеев прав. Пора.
Часов в десять отправился на Таманскую. К Маргарите Ивановне. Журнал сдам. Да и новое что-нибудь возьму. Был одет в плащ стального цвета (в плащик), подпоясанный ремнём (ремешком). Из-за шляпки с бортиками – с резко увеличенными щеками, делающими лицо весомой гирей. В общем – жених.
Солнце в небе не радовалось, еле тащилось сквозь облака, словно тоже всё в гирях, но на душе у Табашникова было легко, грудь дышала свободно.
Чтобы скостить путь до Таманской, свернул на Седина. Интересно, закрасил Мерзляков свой забор или нет. Закрасил! Весь! Свинцовой краской! Но что за чёрт? Опять чёрная распылённая надпись. Свежая. Но оборванная прямо на слоге:
Этот дом по подложным докумен…
Вот это да-а. Табашников смотрел то на надпись, то на занавески в окнах дома, где Мерзляков уже живёт. Фантазия поскакала, рисовала картинки: непойманный диверсант только начал работать в темноте, подсвечивая себе фонариком, как на него навалились, скрутили, нараскорячку погнали к сразу подошедшей машине: попался, гад! И кипящий Мерзляков у ворот (почему-то в белеющих шерстяных носках и галошах – радикулит, подагра?) грозил кулаком вслед: я тебе покажу, мерзавец, мать-перемать! Пока его не увела в дом молодая жена (почему именно молодая?). «Успокойся, милый, успокойся. Тебе нельзя волноваться, у тебя давление». – «Я ему покажу! Мать-перемать!»
Поднялся наконец на крыльцо библиотеки.
При виде кавалера в шляпке и со щеками Колодкина и Гордеева привстали и осклабились. Как две тайные блудницы. С волоокими глазами.
– Рита! Маргарита Ивановна! – крикнули за спину, не сводя глаз с красавца. Словно чтобы тот не отступил, не удрал. А щекастый топтался на половичке, кивал, забыв про шляпку на голове.
Кузичкина выбежала из-за стеллажей и чуть не под руку повела Табашникова к библиотечной стойке (к Гордеевой и Колодкиной), тараторя:
– Проходите, проходите, Евгений Семёнович! Здравствуйте! Рады вас видеть! Рады! Давно не были у нас. Забыли к нам дорогу?
– Да нет, что вы. Читал повесть, которую вы мне рекомендовали, – смущался читатель, по-прежнему не догадываясь снять в помещении головной убор: – Вот, принёс журнал.
Речь шла о повести молодого писателя, уроженца Белоруссии. Который надёжно засел в Москве. Который поймал волну. Мелькал на телевидении, в газетах. Для понта к своей украинской (не белорусской) фамилии приставил имя-псевдоним – Саша.
– Ну и как вам эта повесть? Как вам писатель? – Кузичкина повернулась к товаркам: мол, слушайте, что сейчас скажет.
Читатель в шляпке (как припаяли её ему!) начал говорить:
– Да понимаете, вся проза у него какая-то царскосельская. С первых строк думаешь, что это изнеженные фрейлины и пажи перед тобой разгуливают. А оказывается – это современные новые русские якобы так отдыхают за границей. Хотя, конечно, всё сделано мастеровито. Но – не мой писатель.
Кузичкина с гордостью посмотрела на подруг – а! как разложил всё! – и увела критика за стеллажи, в глубь библиотеки, к своему столику. Товарки хихикнули и приставили к губам палец. Один на двоих. Потом, забыв про каталожные карточки, которые нужно раскладывать, вслушивались, что происходит за стеллажами. А там то еле слышно говорили, то подолгу молчали. То вдруг слышался Риткин придушенный смех. Обжимает он её, что ли? А? Или уже вставил?
Вышли оба из-за стеллажей часов в двенадцать. Он по-прежнему в шляпке! Но с новым журналом и книгой. Она – вроде бы смущалась и даже оправляла платье. Сняла с вешалки свою куртку, надела:
– Девочки, я на обед. Если тоже пойдёте домой, всё закройте.
– До свидания! – сказал щекастый и вышел за пассией.
Вот так писатель. Вот так интеллигент. Шляпку даже не хватило ума в помещении снять. В библиотеке! Так и работал, наверное, за стеллажами – с голым задом, но зато в шляпе…
Когда вошли во двор Кузичкиной, уже по привычке посмотрел на балкон её и на крышу. Опять прикинул, через что лучше уходить. В случае чего. При форс-мажоре.
В прихожей снял, повесил плащ. И наконец-то шляпку. Рукой поправил волосы. Хотел пройти в кухню, но пригласили сразу в комнату. Где фантастически пошли исчезать разные женские штуки, раскиданные везде. Смятая комбинация, тёплые зимние панталоны и даже коричневый чулок. Почему-то один. Похожий на сдохший раструб. Разгильдяйка вообще-то, если честно. Как и большинство женщин. Сюда бы немку часа на два привести. Та навела бы порядок.
Пригласили обедать. Ел и почему-то опять сравнивал уехавшую в Германию молчаливую Гербер с этой говорливой женщиной. И сравнение было не в пользу говорливой.
Однако готовила Маргарита Ивановна хорошо. С удовольствием съел и первое – борщ, и второе – вкусную котлету с картофельным пюре. А ведь женщина не знала, что он придёт в библиотеку, а потом сюда, заранее не готовила всё. Значит, такая вкусная еда у нее каждый день. Это большой плюс.
Кузичкина говорила не останавливаясь, но поверх потока слов, словно самостоятельные, неуправляемые выскакивали вопросики. Вопросики к мужчине, сидящему напротив. Как он обходится без женщин? Ведь не старый ещё. Неужели занимается непотребным? Хотя на таких неполноценных мужчин, о которых вычитала в интернете – вроде бы не походит. Не истеричен, руками не суетится, ничего не теребит, глаза не бегают, спокоен. Уверен в себе. От людей не прячется. И всё же почему? Почему один?
– Евгений Семёнович, вы бы рассказали о себе. Я ведь ничего о вас не знаю.
Табашников подумал какое-то время и как на лыжах с горы ринулся, начал рассказывать. Сразу о своей семейной жизни. Что женщинам больше всего хочется выпытать у мужчин. Летел с горы на раскоряку, но выруливал от одного сюжета к другому. Как познакомился и сошёлся с немкой, как с ней жил, как потом расстался, из-за чего. И особенно много говорил на финише о сыне её, Вовке, своём пасынке, к которому прикипел душой.
Большие ноздри мужчины вдруг засопели. Как сопла:
– …Он называл меня уже папой. Понимаете, Маргарита Ивановна! Папой! А я… а я…
– Ну, ну, Евгений Семёнович. Успокойтесь.
Мужчина достал платок и стал вытирать глаза:
– Извините.
Кузичкина пропустила извинение, ей хотелось дальше слушать сериал, дальше:
– И что было потом? Больше вы с ним не виделись? Не съездили к нему в Германию? Ведь можно было уже в те годы, наверное.
– Куда я поеду? На какие шиши. Да и в качестве кого. Мы не были даже с ней расписаны. Неполноценный отчим. Который ходил когда-то с её мальчишкой на рыбалку. Из Германии Вовка, правда, писал сначала. Года полтора. Потом перестал. На мои встревоженные три письма – не ответил. Как я узнал потом у русской подруги его матери, – Гербер почти сразу вышла там замуж. За какого-то местного фермера. По имени Вилли. И они, видимо, запретили Вовке писать мне. Так и батрачит сейчас, наверное, на этого Вилли.
Кузичкина на удивление молчала. Глаза её ушли в себя. Рука забывчиво шевелила ложечкой в стакане. Табашников уже жалел, что рассказал про себя, что вывернулся наизнанку.
– Вы извините меня, Маргарита Ивановна, что нагрузил вас всем этим.
– Ну что вы, что вы, Евгений Семёнович! – сразу оживилась Маргарита. – Кому же рассказать о личном, как не женщине. Сострадательной женщине. Мужчины разве поймут?
Действительно – не поймут.
Оделись, вышли опять во двор и дальше, на улицу. Вела Табашникова озабоченно. Под руку. Как больного. Которого нужно срочно лечить. Строила планы лечения. В которых преобладал всего лишь один: нужно найти вам женщину, Евгений Семёнович, полюбить. Сойтись с ней. Себя словно бы даже не брала в расчёт, ни-ни. Просто психотерапевт, психолог Кузичкина. Больной соглашался, кивал.
На углу расстались. Кузичкина побежала обратно в библиотеку. Табашников – с большим оптимизмом пошагал домой. С книгой и журналом под мышкой.
– Обязательно позвоните, Евгений Семёнович! – оборачивалась Кузичкина. Мол, продолжим лечение.
Табашников смотрел в телевизоре на грызню украинских и российских пограничников в Азовском море, как захватывают они друг у друга судёнышки с понурыми, ни в чём не повинными рыбаками, и думал: Господи, куда меня принесло! Ведь переехал не куда-нибудь, а в самое пекло. Если, не дай Бог, что-нибудь начнётся.
Не выдержал, набрал Агеева:
– Ты смотришь телевизор?
– Не сунутся, – успокоил Агеев. – Бошки оторвём. Всё государство медным тазом накроется.
– Чьё государство, Гена? Чьё? Ракеты полетят сразу к нам в городишко. Лёту-то через лужу 30-40 километров, Гена. Куда побежим? Где будем спасаться? Все донбасы детским садом покажутся.
Агеев считал себя знатоком современной политики. Постоянно смотрел все ток-шоу. И на НТВ, и на России 1. Поэтому свернул все дела, если точнее, бросил ругающуюся Машу и поспешил на Широкую. Вправить другу мозги.
Однако тот метался по кухне, был неузнаваем. На все спокойные, взвешенные доводы Агеева – вдруг вспылил:
– Да пойми ты (дурья башка)! Если ружьё повесили на стену – оно выстрелит. Рано или поздно. Выстрелит! Понимаешь? И такие, как ты, его и подвешивают постоянно. На твоих любимых ток-шоу. С такими же базлунами, как ты. («Да почему я-то сразу!»)
Продолжал бегать по кухне:
– Какого чёрта мы припёрлись сюда? Нам что – было плохо в Казахстане? Там хоть умный, осторожный человек правит. А здесь? Подводные лодки твои, всякие линкоры постоянно на воду, всякие «булавы», «кинжалы»?
Да-а. Запущенный случай. Прямо и не знаешь, с чего начать. Но Табак не давал начинать – его несло:
– Все ваши пенсионные реформы – только для одного: деньги у предпенсов отнять. Триллион, другой. Не стало денег хватать. На ваши лодки, «булавы». На саранчу чиновников, силовиков, на армию. На все ваши сирии, донбасы и крымы. И что удивительно, постоянно идёт клоунада для дураков: правитель с народом, за социалку (но вынужден пойти на реформу, вынужден! граждане!), а его же карманное правительство – против: хватит сидеть у государства на шее! Протаскивает и протаскивает всё исподтишка. Не мытьём, так катаньем предпенсов берёт.
– Ты упрощаешь, – начал было Агеев. – Не в правительстве дело…
– Да очнись, кремлёвский мечтатель. Капитализм давно на дворе. Капитализм! Высунься в окно. О какой социалке, о какой справедливости речь? Волки кругом давно. Волки. И бараны в их кольце. А мы, старики, никак не хотим этого понять. Всё рыпаемся. («Долой! Грабительской реформе скажем нет!») Да пойми ты, телевизор всё равно вправит народу мозги, куда власти надо. Всё равно! Всё равно рай капиталистический наступит. Что называется, победит повсеместно. Ну а нас, не вымерших динозавров-стариков, окончательно затупят сериалами да орущими скандалистками с погаными ртами. Так что раньше надо было думать, Гена. Раньше. Не бегать с плакатами в 90-е. Не рваться в западный мир. Получили то, что хотели. По полной.
Табашников высказался. Брякнулся на стул. Сидел как порванный мяч. Воздух шёл из всех дыр.
– Да ты же опасен, Женя, – стал оглядываться Агеев: – Тебя нужно срочно отправлять назад. К казахам. Ты же экстремист. Как ловко ты скрывал своё подлинное лицо. Ах, как ловко. Даже я не смог разглядеть его. Твоё лицо матёрого экстремиста.
Табашников ощупал лицо. Точно – матёрая морда экстремиста.
Хохотали оба. Освобождались. Тут же появилась бутылка на столе. А к ней и закуска.
– Ну, давай, за твоё выдворение. Экстремист!
Выпили, стали есть.
– А если серьёзно, ты прав в одном: слишком много стали болтать о войне. Притом о ядерной. Слишком много ружей подвесили. Прямо спорт какой-то начался. Кто больше подвесит. То в одном месте, то в другом. Дрищем уже от страха, а всё подвешиваем. Нам всё нипочём!
Табашников сдался, покорно слушал свои же слова, которые теперь Агеев говорил. Пусть его открывает Америку. Он всегда любит осёдлывать чужих коней и скакать как на своих.
В телевизоре давно шло другое. Медицинское.
Ведущая с круглым лицом и жёлтыми лепестками волос походила на круглую ромашку в очках с большими диоптриями. Увеличенные глаза её будто белены объелись – были мутны, бессмысленны. С добровольцами (почему-то больше женщинами) обращалась как с неразумными даунами в детском саду. Поучала, направляла чуть не за руку, запрещала трогать медицинские муляжи. Постоянный кореш ее в синей робе врача, лысый еврей из Израиля, вторил ей. Но на свой лад – с ужимками, с прибаутками. Они переглядывались между собой со смехом в глазах. Как двое полноценных, нормальных среди всё тех же даунов из детского сада. Которые упорно вели себя неправильно, неразумно.
Без всяких обсуждений Табашников переключил канал. Но нарвался на оппозиционный. И оба друга замерли, забыв о поднятых рюмках.
Ведущий, толстенький, как гоблин, всё время смотрел на собеседника поверх очочков. Губки у него походили на только что завёрнутый пельмень. Его постоянный оппонент – сивобородый, лысый, с косицей на затылке – сидел очень прямо, со сжатыми кулачками на столе, как сокол, вцепившийся в ветку. На всё у него был готов ответ.
Гоблин пытался вывести сивобородого на нужный ракурс темы, но тот спокойно гнул своё самодовольным голосом.
Агеев смотрел:
– С этим козлом с косицей говорить – всё равно что с непойманным браконьером на берегу. О разведении осетровых рыб. Выключи ты его к чёртовой матери. Вместе с гоблином.
Выпили. Дальше закусывали. Табашников достал холодца и остатки винегрета.
Как бы то ни было, бутылку прикончили. Несколько окосели. Ни о каких ракетах через лужу уже не помнили, забыли. Лысая голова с горбатым носом соловела, плавала над столом. Больше, чем голова с ноздрями. Явно хотела спать.
– Ты бы прилёг на диване в комнате, – посоветовал Табак, крепче на водку, устойчивей. Помог подняться, проводил.
Агеев брякнулся на спину и сразу завсхрапывал. Старик вообще-то, смотрел Табашников. Раскрытый ротик часто дышит. Боится не догнать своё же дыхание.
Вернулся в кухню, убрал со стола, стал мыть посуду.
Заползал, засипел на чистом столе мобильник Агеева. Табак открыл экран – Мария.
– Да, Маша.
– Ты где опять шляешься! – накинулась «на мужа» Мария. – Юльку нужно купать. Я что, разорваться должна?
– Маша, – мягко прервал Табак, – я это, Евгений. Гена отдыхает. – Мол, тише, не кричи – разбудишь.
– Что это ещё такое!
– Гена притомился маленько. Извини его. – И Табак выключил мобилу. Хихикнув. Как нашкодивший пацан. Дескать, обманул.
Не тут-то было – снова мобильник заползал, зазудел.
Табак на цыпочках понёс пластиковую включившуюся бомбу в комнату. Водил ею над ухом притомившегося.
– Что, что! – вскинулся тот на локоть.
– Маша, – шёпотом предупредил друг. И отдал бомбу.
Агеев мгновенно преобразился. Бодро ответил:
– Да, Маша, слушаю тебя! – Дескать, всегда на посту.
Табашников вытирал посуду в кухне, невольно слышал, как друг оправдывается, защищается («Ну что ты, Маша, просто прилёг на десять минут, да трезвый я! трезвый!») и, не узнавая себя, уже злорадствовал – несчастный лысый дуб, по его же поговорке, как раз был с дятлом, с навек привязанным на верёвку дятлом. Который долбил и долбил его сейчас. Отлетал на длину верёвки, прилетал, и снова долбил. Хихихихи!
В армию на перроне вокзала девятнадцатилетнего Евгения Табашникова провожали родители и невеста. Галина Голубева.
Как и положено призывнику, Евгений был хорошо поддат, но озабочен – он потерял где-то кепку. Всё время поворачивал по сторонам большую серую голову, остриженную под ноль, искал. Был он в тонкой, уже воинской телогрейке (ещё отцовой), в кедах, с рюкзачком на плече, а вот головного убора на голове – не было. Непорядок.
Галина висла на любимом, плакала, только что не выла, будто на войну провожала. Интеллигентные родители смущались. Не знали, как вести себя в подобных случаях. Впрочем, Наталья Сергеевна не выдержала, тоже прижала голову сына. Прижала как большого ребёнка, раскачивая его и плача. Евгений успокаивал, бурчал на широкой груди: «Я в порядке, мама, в полном порядке».
Прозвучала команда «по вагонам!», ударил духовой местного гарнизона, и полупьяные призывники вяло полезли в третий и второй вагон, теряя за собой, как багаж, невест и родителей.
«Не плачь, девчонка, пройдут дожди! – маршеобразно лупил оркестр, – солдат вернётся! ты только жди!»
Евгений так и уехал без кепки.
На первом же построении по прибытии в часть, возле учебки старший сержант Зубцов сразу обратил внимание на невысокого призывника с большим обритым кумполом. Серым, как туман.
– Почему без головного убора, призывник?
– Потерян в неравном бою, товарищ старший сержант! – громко выкрикнул призывник. – В бою с зелёным змием!
Шеренга грохнула.
– А-атствить! Однако ты юморист, – со смехом в глазах разглядывал призывника сержант Зубцов. – Не хочешь ли поработать на кухне?
– Так точно, товарищ старший сержант! Очень хочу! – опять выкрикнул большеголовый под хохот шеренги.
Так Евгений Табашников в первый же день службы, едва ступив на территорию части, получил свой первый наряд вне очереди. Не дойдя даже до казармы. Не захватив даже, как хотел, кровать у окна.
Зато под присмотром другого сержанта, Чижова (Зубцов – Чижов, Чижов – Зубцов – футболисты), самым первым переодевался в каптёрке. По-быстрому напяливал хэбэшку и кирзачи. И получил, наконец-то, пилотку самого большого размера, какой был.
Повернулся к сержанту Чижову:
– Я готов, товарищ младший сержант! – Дескать, прошу препроводить меня на кухню.
Младший сержант Чижов не узнал новобранца – пилотка на голове у малого сидела вроде кораблика на серой воде. На серой воде водоёма. Сказал наконец:
– Ну, ладно. Пошли, что ли. – И добавил: – Голова.
Так Евгений Табашников получил в армии сразу и новое прозвище – Голова. У него хватило ума не обидеться на Чижова, ну и на товарищей, которые тут же подхватили прозвище. Посмеивался вместе с ними, раскуривая папиросы в специально отведённом месте рядом с плацем. Месте вроде детской песочницы, с низкими лавочками вокруг неё. Курил, посмеивался себе, юморил. Поэтому изгоем в армии не стал.
Евгений Табашников попал на службу в Забайкалье, прямиком в городок Борзя-3 у границы с Китаем, в мотострелковый полк. В первые два месяца до принятия присяги как положено проходил «курс молодого бойца». В учебных классах заучивал наизусть устав и шустрил с разборкой и сборкой АКа. А на плацу «тянул носок» – это когда человек тридцать замирают с поднятой вытянутой ногой и по команде опускают её, задирают другую ногу и снова ждут, когда скомандуют опустить, напоминая с такими ногами падающих бестолковых гребцов на галерах. Которые никак не могут понять элементарного. С точки зрения Зубцова и Чижова. (Зубцов – Чижов, Чижов – Зубцов – пасующие футболисты). «Курсант Табашников, бегом арш!» (Чижов). «Курсант Табашников, пятьдесят раз отжаться!» (Зубцов.) «…сорок один, сорок два… Да куда пошёл, куда! Назад! Вон туда иди, там казарма. Голова!» (Всё тот же Зубцов.)
В день принятия Военной присяги весь полк выстроили на плацу. Новобранцы стояли в центре шеренги двумя отделениями. Кто стоял впереди, тому доверили автомат на грудь.
Полковник Самохвалов под знаменем полка обратился к новобранцам с краткой речью. Он походил на самовар в золотом поясе. Он напомнил новым воинам, что принятие воинской присяги есть почётная и ответственная обязанность, которая возлагается на военнослужащих по защите Отечества. Затем по списку громогласный старшина Голотов начал вызывать воинов, которые должны принять присягу. И каждый воин, чеканя шаг, выходил с автоматом на груди, поворачивался к строю и, удерживая левой рукой большой буклет, кричал, пищал или басил текст присяги. Наизусть. Потому что всё равно в буклете, кроме слившихся строк, ничего разобрать было нельзя. Расписывался в амбарной книге (ну, что прокричал), поворачивался и чеканил шаг обратно в строй. Отдавал автомат следующему. А сам вытирал пот со лба за спинами у товарищей. Во всяком случае, так было у Табашникова.
После того, как оба отделения приняли присягу и Самохвалов коротко поздравил их, прозвучала команда громогласного старшины: «Полк, смирр-на-а!» И сразу громко подвесил первый аккорд гимна военный духовой.
«Союз нерушимый республик свободных», – плескал плавными руками дирижёр, чернявый грузин в парадном фурагане и со шнурами на кителе.
Весь командный состав полка и воины сразу вытянулись и зашевелили губами. Будто бы запели. Однако старшина Голотов выводил очень громко, вроде протодьякона. Поворачивал голос то направо, то налево. Как бы заставлял остальных начальников петь по-настоящему, не халтурить.
Потом был проход всего полка торжественным парадным маршем.
Со знаменем и командиром во главе, под ударяющий оркестр (чернявый взмахивал тамбурштоком вверх-вниз, как скальпированным индейцем) полк проходил плац строевым. Проходящие две галеры, принявшие присягу, шлёпали вёслами слаженно, чётко. Как одна. (Вот она, школа Зубцова и Чижова!)
После парада – сразу в столовую, на праздничный обед. Вина, конечно, не было, но газировки – от пуза. Виноград, яблоки в вазах, по плитке шоколада на нос. Не говоря уже о сытном вкусном первом и втором. И до самого отбоя все были свободны. Несколько человек отправились в увольнительную в саму Борзю, где их ждали родные, но большинство ребят просто болтались по казарме. Кучковались вокруг записного анекдотчика или хохмача. Серьёзные очкарики вздрагивали от хохота над ухом, но читали. Голова и Колокол (Колоколов) играли в шахматы.
Табашников и Колоколов подружились после того, как наваляли трём дедкам, которые однажды, как коты, пробрались в учебку, чтобы хорошенько пощипать у салаг перья. В виде рублёвок, трёшек и даже красных десяток. В умывальной крупный Колокол бил наотмашь. Дедки влеплялись мордочками в кафельную стенку, марая её кровью. Голова не отставал, работал на опережение, коротко, но сильно поддевал подбородки. Досталось, понятно, и самим хорошо. У одного (Головы) сильно надорвали мочку уха и зажгли хороший фонарь слева, у другого (Колокола) нос от прямого удара превратился в сизый шлем. Однако салаги героев сразу сильно зауважали. Особенно те, которых дедки всё же успели пощипать. В новой казарме, куда перебирались после учебки, забегали вперёд и предлагали героям любые две койки. На выбор. И Голова и Колокол заняли самые лучшие, у окна. Один наверху, чтобы кренделем сидеть и смотреть на закаты, вспоминать невесту Галю Голубеву, другой внизу, под ним, чтобы лежать руки за голову и тоже мечтать. Правда, неизвестно о чём.
Невеста Галина Голубева приехала к солдату, когда тот уже достаточно заматерел. На учениях, как крот, закапывался в полевые окрестности Борзи, строчил из автомата, бегал в атаки, с такими же гавриками в касках удерживался, не осыпался со скачущего по оврагам БМП и даже три раза прыгнул с парашютом, ни разу не наклав в штаны. Словом, перед невестой предстал обветренный мужеством солдат, к которому она припала как лоза и заплакала. (Голова не проронил ни слова, не уронил слезинки. Гаврики с КПП свидетели. Только по-отечески похлопывал невесту по спине.)
Однако в гостинице города Борзи, в отдельном номере не мог прободать пещеру невесты. Пещеру хорошо знакомую, изученную. В которой до призыва бывал не раз и не два. Пещеру как будто заложили камнем. Или, мягче сказать, зашили. «В чём дело, Галина?» – спросил солдат. «Не обращай внимания. У меня была операция. С осложнениями». Дескать, пытайся ещё.
У Галины Голубевой был аборт, пока жених полгода служил. От другого мужчины. И действительно после него начались осложнения, из-за которых кое-что ей потом сильно ушили. Внутри. Но Евгений этого не знал. Смотрел в меняющийся от машин потолок, ощущал себя ничтожным импотентом. Пещеру так и не прободал, и невеста уехала.