Текст книги "Иные измерения. Книга рассказов"

Автор книги: Владимир Файнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 24 страниц)

Плодитесь и размножайтесь

С чего этот восторженный кавказский человек решил, что я смогу побороть бесплодие молодых супругов, живущих где-то в далёком Дербенте? Правда, здесь, в Москве мне удалось избавить от гипертонии его самого, выгнать камни из почки у его жены. И вот он привязался с просьбой поехать в Дербент, хотя бы попробовать помочь юной парочке – отпрыскам каких-то богатых кланов.

Только за одну эту поездку сулил месячное пребывание на берегу Каспийского моря, комнату на турбазе.

Вряд ли я когда-нибудь согласился бы на эту авантюру, если бы не отец Александр Мень.

Он очень устал за год. Его травили в печати. Над ним сгущались тучи.

Кончалось лето. В предыдущий год мне удалось взять его с собой в командировку – в путешествие по Узбекистану. Счастьем моим было видеть, как он расцвёл, насытился впечатлениями от наших странствий из Самарканда в Хиву, из Хивы в Бухару.

И вот теперь, через год, возникла возможность увезти его на море. На весь сентябрь.

…Двухэтажный дом, где нам дали комнату на втором этаже, был пуст. Он стоял на отшибе, в стороне от остальных корпусов турбазы. И поэтому ничто не мешало нам работать – писать каждому своё. А в промежутках – вольно плавать в море.

Несколько раз мои благодетели присылали за нами машину, которая увозила нас в Дербент, где мы познакомились с местными учёными-археологами, которые поведали нам о фантастической истории этого города. Отец Александр готов был до первых звёзд бродить по циклопически огромной цитадели средь развалин древних дворцов.

Я был бы счастлив, как он, если бы надо мной не висело обещание попробовать помочь бездетной парочке. Для кавказских народов бездетность – особое несчастье, позор.

Каждый приезд машины за нами я воспринимал как вежливое, но настойчивое напоминание…

С самого начала я, конечно же, рассказал отцу Александру о том, какое обязательство мне навязали.

– Если у вас получится, пусть никому об этом не говорят, – сказал он. – Иначе замучает весь Кавказ, А там пойдёт молва по всем городам и весям.

– Вы думаете – получится? – спросил я.

Это был глупый вопрос. Отец Александр верил в меня, сам присылал пациентов из нашего прихода. За годы такой практики целительства у меня появился некоторый опыт. Но с бездетностью встречаться ещё не приходилось. Весь месяц, пока мы пребывали на турбазе, я чувствовал себя авантюристом, человеком, давшим обещание, которое он не сможет исполнить. Отец Александр видел мои терзания. Помалкивал. Иногда посмеивался, приговаривая: «Плодитесь и размножайтесь…»

За несколько дней до нашего возвращения в Москву наступил час расплаты. За мною прислали машину с шофёром. «Нет-нет, я с вами, – сказал отец Александр. – Не отпущу вас одного на заклание».

Прибыли в Дербент к вечеру. Остановились у какой-то длинной бетонной стены с маленькой калиткой.

Водитель ввёл нас внутрь сада, освещённого висящими на проводах цветными фонариками. Мы были ошеломлены открывшимся зрелищем.

Слева и справа под разросшимися деревьями на длинных помостах за сдвинутыми накрытыми столами сидело человек пятьдесят.

– Собрались немного поприветствовать вас, – сказал немедленно подошедший ко мне хозяин всего этого великолепия. И добавил: – А также вашего друга.

Я представил ему отца Александра как учёного-историка.

Нас проводили налево, где сидели наиболее почётные гости. Усадили между секретарём горкома партии и усатым майором – начальником городской милиции.

Едва мы уселись, как заждавшиеся гости потянулись к бутылкам и рюмкам.

Секретарь горкома поднялся с места и в качестве тамады стал провозглашать приветственный тост. В мою честь.

Между тем восточные гурии замелькали с гружёными подносами, расставляя по столам хрустальные миски с чёрной икрой и прочие роскошества.

Чудовищно преувеличенные сведения о моём даре целительства, донесённые сюда моим московским знакомцем, было особенно стыдно слушать в присутствии отца Александра. Нужно было немедленно пресечь эти благоглупости.

Секретарь горкома ещё продолжал говорить, когда я подошёл к хозяину (он, оказывается, был директором коньячного завода) и заявил, что, прежде чем пировать, я должен заняться тем, ради чего приехал. Потребовал представить мне бездетную парочку. Не здесь. А где-нибудь в укромном месте.

При этом я ещё совершенно не представлял себе, что я с ними буду делать.

Секретарь горкома наконец кончил свой тост и передал слово начальнику милиции. Тот заговорил на местном языке. И я, таким образом, не мог понять, что он обо мне несёт.

– Не робейте, – тихо сказал отец Александр. – С нами Бог.

В это время в саду появилось двое молодых людей – паренёк и девушка. Их конвоировала жирная, колышущаяся тётка. Как выяснилось, мать юной красавицы. И мы вчетвером под взглядами всех окружающих отправились к какому-то бетонному дому, стоящему в глубине сада.

По дороге я обернулся. Увидел, как отец Александр издали делает успокоительный жест. И мне стало легче.

…Мы вошли в одну комнату, потом в другую, в третью. Повсюду были ковры – на полу, на стенах. Разве что на потолках их не было. Зато над каждой дверью красовались длинные электронные часы, где мелькали синеватые цифры секунд. И в каждой комнате стояло по тумбочке с телевизором.

– Вы будете лечить их вместе или отдельно? – спросила тётка. – Свою дочь я с вами наедине не оставлю.

– Правильно, – сказал я. – Для чистоты эксперимента.

Я сидел на стуле. Молодые робко ютились передо мной на краю кожаного дивана.

Пока я выяснял, что они уже два года состоят в браке, что пареньку девятнадцать лет, а ей восемнадцать, что на здоровье они не жалуются, все у них в порядке, врачи не находят никаких болезней, а детей нет и нет и весь их род волнуется, потому что со временем некому будет наследовать коньячное дело, странная уверенность овладевала мной.

Правда, мешала мать девушки, которая сидела где-то у меня за спиной. Беспокойно спрашивала, нужно ли будет её дочери раздеваться, время от времени вмешивалась со своими мнениями и замечаниями. Зачем-то сообщила, что у неё есть ещё и старшая дочь, которая заведует Центральным универмагом и до сих пор не замужем.

Это никакого отношения к делу не имело, и мне пришлось рявкнуть на неё, чтобы она затихла.

«Плодитесь и размножайтесь», – вспомнил я слова отца Александра. Подумал о том, что, если Бог сочтёт нужным, Он через меня даст этой оробевшей парочке детишек. И поднял руки. Ощутил огромный поток энергии. И стал промывать ею вконец оробевших молодых людей. При этом молился про себя, просил Бога о чуде…

Минут через пятнадцать я сник, изнемог.

…Паренёк и мать девушки под руки вывели меня из дома, проводили обратно к столу, усадили рядом с отцом Александром.

– Восстанавливайтесь, – сказал он и положил мне на тарелку шампур с шашлыком.

…Примерно через год я получил телеграмму, где сообщалось о том, что у парочки родился сын первенец. А ещё через год родилась двойня.

– Вот видите, а вы волновались, – сказал отец Александр. – Не зря воспевал вас секретарь горкома…

Плоды каштана

Мы втроём сидели за столиком на сцене театра. За ещё закрытым занавесом глухо гудел зал, слышалось, как рассаживаются зрители – местная интеллигенция.

– Кто из вас будет выступать первым? – спросил азербайджанский писатель.

– Давайте я, – как бы нехотя ответил мой спутник Олег.

Нас едва успели привезти из аэропорта далёкого города.

Прозвучал последний звонок. Занавес, разделясь на две половины, разошёлся в стороны. И мы оказались в слепящем скрещении прожекторов.

Азербайджанский писатель поднялся, объявил о том, что в республику Нагорный Карабах, её столицу Степанакерт только что прибыли два московских писателя. Для выступлений перед трудящимися. Больше ему сказать было нечего. И, дав слово Олегу, он опустился на своё место.

Раздались оглушительные аплодисменты. Зал дружно поднялся.

Олег скромно стоял у микрофона, выжидая, пока наступит тишина.

Хотя ни о нас, ни о нашем творчестве никто здесь понятия не имел, овация продолжалась.

Загадка разрешалась просто. Мой спутник носил ту же фамилию, что и его отец – заслуженно знаменитый писатель-прозаик, классик советской литературы.

Я все ждал – скажет Олег зрителям об их заблуждении или нет? Не сказал. А принялся бодро рассказывать о своём «творческом пути», о том, как печатается в «Мурзилке» и «Весёлых картинках». Вытащил из кармана пиджака сложенную вдвое свою книжечку детских стихов. Принялся читать её от начала до конца.

Сбитая с толку простодушная публика сперва пыталась похлопывать, потом стала увядать. В общем, это был стыд и позор.

Для меня эта недельная командировка сюда от Союза писателей СССР была случайной. Кто-то у них там заболел, позвонили, уговорили поехать выступить с каким-то незнакомым мне детским поэтом. Я подумал: «Будет ли ещё случай повидать загадочный Нагорный Карабах?» Что я о нём знал? Только навязшую в ушах песню приторноголосого Рашида Бейбутова «Лихо надета на бок папаха. Эхо разносит топот коня. Парень весёлый из Карабаха – так называют всюду меня!»

Олег закончил своё выступление при недоуменном молчании зала. Провинциальная аудитория все ещё никак не могла сообразить, почему знаменитый прозаик оказался автором заурядных детских стишков.

Моей фамилии никто не знал. Когда я подошёл к микрофону, не раздалось ни одного ободряющего хлопка. Минут пятнадцать я читал наизусть свои стихи, связанные с Кавказом. Всё-таки снискал снисходительные аплодисменты. После чего в театре должен был начаться концерт самодеятельности. А нас с Олегом повезли устраиваться в гостинице и кормить ужином в гостиничном ресторане.

За ужином азербайджанский писатель объяснил, что всю неделю мы должны будем выступать в клубах, школах, на предприятиях. Что за нами будет закреплена машина с шофёром, на которой мы сможем ездить куда захотим и знакомиться с жизнью Нагорного Карабаха.

Азербайджанский писатель уплатил за наш ужин. После чего мы вышли из ресторана в вестибюль, простились с ним. Поднялись по лестнице на второй этаж и оказались в предназначенном нам номере люкс.

Его аляповатая роскошь поразила меня. На потолке среди разноцветных облаков и золотистых звёзд витали какие-то полногрудые гурии.

Дорогие узорчатые покрывала на двух кроватях, бархатные шторы на окнах – все это было нам не по чину и рождало ощущение самозванства.

Я завалился спать. Последнее, что я видел, это был Олег, который, стоя ко мне спиной, пересчитывал деньги в своём бумажнике. «Надо же, послала судьба в спутники такого хмыря…» – подумал я, засыпая.

…Утром, когда спускались в ресторан завтракать, увидели в вестибюле несколько беспокойно прохаживающихся взад-вперёд мужчин. Один из них был с девочкой лет шести. Кинулись к нам. Сказали, что присутствовали в театре, что являются армянскими писателями и поэтами. Желают угостить нас завтраком.

У каждого из них имелись с собой потёртые папочки и портфели.

Что ж, кавказское гостеприимство известно всем. И мы с несколько фальшивыми протестами дали им возможность увести себя в ресторан, где были усажены за два сдвинутых столика. В высшей степени симпатичная девочка по имени Карине сидела вместе с нами, грызла яблоко. Отец, извиняясь, сообщил, что её мама умерла, девочку не с кем оставить дома.

Мы с Олегом поглощали местный овечий сыр, простоквашу, лепёшки и чай. Гостеприимные писатели ничего себе не заказали. Они скорбно поглядывали на процесс поедания завтрака и вполголоса, иногда озираясь, отвечали на наши расспросы.

Выяснилось, что их – армянских поэтов и писателей – здесь почти не печатают. Немногочисленные газеты и журналы заполняются произведениями азербайджанцев. И на русский язык их никто не переводит.

– А почему вы не печатаетесь в Армении? – спросил я.

– Там своя мафия, – был ответ.

Стало ясно, что они находятся в отчаянном положении. И явились сюда в надежде, что мы возьмёмся за переводы и устройство их дел в Москве.

…В своё время Борис Леонидович Пастернак сказал мне: «Володя, заклинаю вас, никогда не занимайтесь переводами. Это всё равно что клевать собственную печень».

Зато Олег шустро позабирал у них принесённые с собой подстрочные переводы на русский, пообещал все перевести лучшим образом, пристроить в Москве.

Когда выходили из ресторана, отец девочки отвёл меня в сторону, шёпотом спросил:

– Этот Олег – действительно тот самый знаменитый писатель? Но ведь тому сейчас должно быть лет семьдесят…

– Это его сын, – ответил я.

…Каждое утро у входа в гостиницу нас ожидал газик. Возили по школам. предприятиям, колхозам. Странным, должно быть, казалось местным жителям наше появление. Им было не до нас. Стояла осень. Кончался сезон сбора урожая. Хозяйки повсюду закатывали на зиму банки с овощами, готовили баклажанную икру. Во дворах среди обшарпанных панельных пятиэтажек и восьмиэтажек стоял дым от костров, над которыми варилось в котлах варенье из айвы и кизила.

– Какое убожество! – приговаривал Олег, не стесняясь нашего водителя. – В декабре окажусь с отцом в Париже. Отведу душу!

У них там жили какие-то родственники, их запросто выпускали за границу.

По контрасту с современной жизнью Нагорного Карабаха его прошлое казалось сказочным. Повсюду среди изумительно красивых предгорных лесов, омываемых журчащими речками, можно было видеть остатки великолепных дворцов, развалины крепостей. За эту тёплую, плодороднейшую землю тысячелетиями сражалось множество народов.

С каждой поездкой я убеждался в том, что если где и находился рай, так это здесь, в Нагорном Карабахе. Недаром поблизости, на границе Армении и Турции, возвышается гора Арарат, за которую зацепился днищем Ноев ковчег со спасённым от всемирного потопа зверьём. Легко было представить себе, как, выйдя из ковчега, разбегаются по этому плодородному краю жирафы, слоны, бегемоты и прочая живность, охочая до чистой родниковой воды и сочной зелени.

За день до конца командировки водитель сказал, что нам непременно следует побывать в Шуше – втором по значению городе Нагорного Карабаха.

Выехали после выступления во второй половине пасмурного дня. Сеялся мелкий дождичек.

– Ух и надоел мне этот Степанакерт! – бурчал Олег. – Эта помойка, где нет ничего интересного.

В свободное время он бегал по магазинам в поисках дефицитных товаров.

Машина взбиралась по петляющей дороге на окрестные холмы, и минут через тридцать перед нами предстал город Шуша. Бросились в глаза обшарпанные минареты, похожие то ли на поднятые мужские члены, то ли на готовые к запуску ракеты.

Делать здесь под дождём было нечего. Олег на всякий случай решил обследовать местный универмаг. А мы с водителем посетили крытый рынок. Торговля здесь уже кончилась. Среди пустых прилавков ходили две женщины с вёдрами и швабрами.

Единственный продавец мрачно торчал в углу над своей горкой баклажанов. Водитель о чём-то спросил его. Тот безнадёжно махнул рукой, что-то ответил.

– Что он сказал? – спросил я.

– Говорит, армяне-педерасты понавезли своих баклажанов, сбили цену, все продали и уехали.

Дождь усилился. Похолодало. Местный музейчик оказался закрыт на большой амбарный замок.

– С паршивой овцы хоть шерсти клок! Купил настоящий восточный джезвей, – похвастался Олег, когда мы встретились в машине.

Двинулись в обратный путь.

Не доезжая до Степанакерта, за сеткой дождя я заметил движущихся по обочине мужчину с мешком на спине и девочку, которая тащила хозяйственную сумку. Когда мы нагнали их, я попросил водителя остановить машину. Открыл дверцу, позвал:

– Карине!

Мы довезли армянского писателя и его дочку до пятиэтажки, где они жили. На прощанье девочка засунула руку в сумку и подала нам по лакированному, похожему на сердечко, каштану.

Ночь снов

В моём возрасте при всех накопившихся болезнях ухитриться подпасть под эпидемию гриппа особенно опасно.

Я проболел дней десять. Да ещё в самый гнусный период года – в середине российского ноября, когда солнце напрочь отворачивается от нас на долгие времена.

…Самоотверженно мечется вокруг жена. Градусник, таблетки, питье такое, питье сякое. Сон не сон, забытье не забытье. Жар, озноб.

И наконец первый день выздоровления. Лежишь уже не под одеялом, а одетый поверх него. И нет сил ни встать, ни даже подумать о чём-то, что возвращает тебя к прежнему, доболезненному состоянию.

А может, и не надо возвращаться? Как-то так случилось, только я закончил работу, которая длилась ровно год, и тотчас разболелся. Словно страницу перевернули. Отсекло от всего прежнего. Состояние заново рождённого.

Следующей ночью сладко заснул. И приснилось мне с перерывами несколько снов.

Никогда не принадлежал к тем, кто пытается толковать сны, носится с ними, рассказывает всем и каждому, записывает. Сны – дело тёмное, они давно отданы на откуп фрейдистам, а также читателям сонников.

Однако то, что происходило той ночью, 17 ноября 2009 года, каким-то образом выходило за рамки обычных сновидений. И по пробуждению не отпускало ни на миг, требуя осмысления, выводов. Сразу скажу, сам я оказался сделать эти выводы неспособен. Поэтому, если захочет, пусть рискнёт разобраться читатель…

Самое ужасное – главный из этих в высшей степени загадочных снов по пробуждению вдруг оказался напрочь забыт. Растаял, как тает кусок сахара-рафинада в стакане чая. Ничего от него не осталось, кроме ощущения чрезвычайной значительности послания, которое роковым образом утрачено.

Исключительность того, что происходило с моим сознанием той ночью, заставляет меня быть хроникально точным. Такое ощущение, что я просто обязан взяться за авторучку и правдиво все записать. Зачем? Не знаю…

…Ночь над Тихим океаном. Слепящие огни большого порта отражаются в тёмной воде. Ритмический гул лебёдок, крики «Вира!», «Майна!», какие-то короткие свистки. Это Япония. (В которой я никогда не был.)

Огромный паром, аккуратно загруженный многоэтажными рядами новеньких автомашин. Юркие японские докеры в комбинезонах последний раз проверяют цепи, крепящие груз.

И вот в полной тишине паром начинает медленно разворачиваться, двигаться в сторону Соединённых Штатов Америки.

Вижу, как первые лучи рассвета скользят по лакированным поверхностям автомашин, уплывающих в далёкий рейс.

И просыпаюсь от необыкновенной свежести. Зная – запомню этот паром на всю жизнь. Засыпаю с надеждой вернуться в этот сон.

…Вижу себя стоящим на широких ступеньках у гостиницы «Москва». Раннее утро весны. Холодно. Солнце светит со стороны Кремля. У моих ног на смятых целлофановых пакетиках сверкает золото – золотые часы с золотым браслетом, длинные золотые серьги, жалкая золотая цепочка с крестиком, золотая заколка, украшенная фарфоровой розочкой, золотой шарик в стеклянной пробирке – что-то вроде физического прибора.

Мимо снуют прохожие, стайки студентов спешат на лекции. А я стою над золотом, щурясь от солнца. Невесть кто поставил меня здесь продавать его. Никто не покупает. Даже не подходит.

Я и сам никогда не испытывал интереса к золоту. Бессмысленному, опасному металлу, о котором надо заботиться, чтобы его не потерять, чтобы его не украли.

Подходит девушка в куртке с капюшоном. Нагибается над золотыми изделиями. Потом откидывает капюшон, смотрит снизу вверх на меня.

– Заколку до сих пор не продали? Это заколка моей прабабушки. У меня мама больна, не на что купить лекарство.

– Сколько стоит лекарство?

– Очень дорого. Четыреста восемьдесят рублей.

– Заберите свою заколку, – говорю я, доставая из кармана деньги. Отсчитываю ей.

Она распрямляется, смотрит на меня. Провижу на её лице неудачное замужество, раннее увядание.

Пробуждаюсь в слезах. Утираю лицо, поворачиваюсь на другой бок. Скорее, скорей тороплюсь восстановить в своём сознании японский паром, который продолжает плыть со своими автомобилями…

… Улица. Вечер. Огромная толпа перед залом. Скорее всего – перед большим залом московской Консерватории. Вперекор моей воле водоворот толпы вносит меня в переполненный зал.

Трясущийся от ветхости старик жалуется кому-то:

– Волосы растут в ушах. Все во вшах.

Это стихи! С удивлением оборачиваюсь. Рядом обрывок другого разговора. Тоже в стихах:

– То ли Бен Ладан, то ли талибы.

– Бен Ладан дышит на ладан. Талибы, быть может, могли бы…

(Безумие. Кажется, до сих пор никому не снилось, чтобы разговаривали стихами.)

Ярко освещённый зал переполнен сидящими и стоящими людьми. Все очень старые. Многие почему-то держат в руках иконки с изображением Николая Второго. Сверху свисает чёрный экран. Внезапно он озаряется. И во весь этот экран возникает одутловатое лицо древней старухи с провалившимся ртом. Почему-то понятно, что это труп. И он сейчас будет петь.

«Боже, царя храни…» – подхватывает за ней зал.

Хочу немедленно уйти. Но толпа стиснула, не даёт вырваться.

Просыпаюсь.

Чтобы очиститься от мерзости, усилием воли снова возвращаю спасительное видение плывущего по Тихому океану парома. На нём ни души. Одни автомашины.

На часах всего без двадцати четыре. Глухая ночь.

… Накануне в Белграде умер девяностопятилетний сербский патриарх Павел. Я слышал по радио, что это был хороший человек. Святой. Ходил пешком. В крайнем случае ездил только на общественном транспорте. Сам чинил свои башмаки.

И вот уже в предрассветном сне этот старец в белом облачении является мне в какой-то большой комнате.

Со слезами обнимает. Протягивает будильник. Что-то говорит по-сербски. Очень важное. Не понимаю.

И просыпаюсь. Сон был до того реальный, что некоторое время ищу глазами будильник.

Что делать с этой чередой снов, не ведаю.

Тайна сновидений до сих пор до конца не разгадана. Как и тайна смерти.