Текст книги "Иные измерения. Книга рассказов"

Автор книги: Владимир Файнберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

Сердце

Некоторые говорят о себе – у меня сердце здоровое, другие – у меня сердце шалит. А многие почти не помнят о том, что у них имеется сердце. Работает, словно его и нет.

И уж совсем редко кто задумывается, а как это оно там, в груди неустанно, без единой секунды отдыха, днём и ночью стучит и стучит.

Независимо от нас.

Можно отдавать приказания своим рукам, ногам. По своей воле открывать и закрывать глаза, морщить нос… Сердцу, как говорит пословица, не прикажешь. Оно само по себе.

Многие скажут: ну и что тут такого удивительного? Кровь по аортам и венам проходит сквозь сердечные клапаны, желудочки и предсердия. Сердечная мышца сокращается, как насос, гонит кровь по всему организму. Все просто. Об этом написано в любом учебнике для медучилищ.

Но вот что я вам расскажу.

…Небо было серым. И море было серым. За лето море устало от сотен тысяч баламутящих воду купающихся людей, детского визга, суеты прогулочных катеров, яхт, водных велосипедов, пассажирских лайнеров.

У моря не осталось сил ни на что, даже на зыбь. Оно лишь мерно вздыхало, приподнимаясь и опадая. На его серой поверхности одиноко чернело что-то похожее на опрокинутую букву «Т».

Это была лодка. И в лодке был я.

С рассвета бороздил морскую ниву, отпускал с большой металлической катушки самодур – леску со свинцовым грузилом и двенадцатью крючками, скрытыми разноцветными пёрышками на разные глубины, пытался нащупать косяк хоть какой-нибудь рыбы.

Улов обычно покупали на берегу рыночные торговки. Вырученных денег хватало, чтобы оплатить день-другой проживания в самом дешёвом номере гостиницы и на еду. И снова я должен был браться за весла.

Итак, клёва не было. С рассвета поймалось лишь несколько ставридок, таких мелких, что я сразу выкинул их за борт.

Наступил полдень, время полного бесклевья. Пора было, что называется, сматывать удочки. Напоследок я ещё раз поддёрнул леску, косо ушедшую примерно на восьмидесятиметровую глубину, и начал наматывать её на катушку.

Как назло, зацепился за что-то. Стал дёргать леску под разными углами – влево, вправо. Снасть не отпускало. Словно зацепился за подводную лодку.

Жалко было обрезать лесу. Порой часами мастеришь самодур – тщательно привязываешь двенадцать разноцветных пёрышек к двенадцати крючкам, каждый на отдельном поводке…

Я вынул нож. Пытаться разорвать толстую леску руками – значит порезать ладони до крови.

Но тут леска дёрнулась. Да так, что я едва успел ухватить её. Лодку развернуло. Дело происходило на Чёрном море.

Я испугался, что меня утащит за погранзону, и чуть не час боролся с неведомой силой, отвоёвывая у неё леску сантиметр за сантиметром.

С одной стороны, я понимал, что влип в непонятную, опасную передрягу – чего доброго в конце концов окажусь у берегов Турции; с другой – вспыхнул азарт увидеть, кто же это так мощно тянет. Ни одна из известных мне черноморских рыбин не могла сделать ничего подобного. Разве дельфин? Но дельфины обычно резвятся близ поверхности.

Порой натяжение лески ослабевало, она обвисала, и я судорожно выбирал её, швырял в лодку, думал, что всё кончилось, сорвалось. Но леса снова туго натягивалась, и лодку влекло неведомо куда.

«Нет и не может быть в Чёрном море ни китов, ни акул, – думал я. Фантазия моя разыгрывалась: – А если зацепился за топающего по дну шпиона-водолаза? Или за утопленника, которого в толще воды носит течение?»

Я опасливо глянул за борт.

…Сквозь тонкий слой воды бок о бок с лодкой почти во всю её длину виднелась акула. Бросился в глаза её благородный зеленовато-серый, как бы фосфоресцирующий цвет.

Часть самодура вместе с грузилом скрывалась в её низко расположенной пасти. Остальные крючки с пёрышками впились в морду. Вот почему удалось подтянуть её к поверхности.

Теперь, пока она тихо шевелила своими плавниками, я должен был мгновенно принять решение: или всё-таки благоразумно обрезать леску, и тогда – прощай, акула! Или неизвестно как перевалить опасную добычу к себе в лодку. Иначе кто поверит, что мне в Чёрном море попалась такая редкость?

Я решительно сдвинулся по скамье к самому борту, так что лодка от моей тяжести накренилась боком в сторону акулы, сунул обе руки в ледяную воду под рыбину, нечеловеческим усилием перевалил её в лодку.

В этот момент моё судёнышко могло запросто перевернуться, я мог вывалиться в море, запутаться в леске и вместе с акулой пойти на дно. К счастью, подобные мысли приходят в голову после того, как ты совершил что-то опасное. Или не приходят вовсе, ибо им уже не к кому приходить.

Так или иначе мы с акулой потихоньку-полегоньку дошли на вёслах до берега, до лодочного причала. По пути акула начала было бунтовать, попыталась измочалить лодку в щепки, и поэтому мне пришлось вытащить весло из уключины и нанести ей удар в морду.

Я был убеждён, что серо-зелёная красавица случайно заплыла сюда из Средиземного моря через Дарданеллы и Босфор.

Рыбаки, как обычно околачивавшиеся на причале, помогли вытащить добычу. Объяснили, что этот вид акулы называется катран. Образцы гораздо меньшего размера иногда попадаются в сети. Однако такого крупного экземпляра никто из них никогда не видел. Один из рыбаков тотчас предложил продать ему за хорошие деньги акулью печень, так как, по слухам, жир, вытопленный из неё, – лучшее средство от чахотки и рака.

Я, конечно же, не соблазнился. Хотя рыночные торговки прождали меня напрасно и давно ушли и я не заработал ни на оплату номера в гостинице, ни на обед.

Я сбегал к ближайшему телефону-автомату и позвонил своему другу, хозяину лодки, капитану первого ранга в отставке Георгию Павловичу Павлову. Объяснил ситуацию.

Минут через двадцать он подъехал к причалу на такси, да ещё догадался привезти с собой плотный мешок для хранения зимней одежды, куда мы и засунули акулу вниз головой. Хвост её торчал наружу.

Когда мы поехали, акула очнулась. Сбила хвостом фуражку с головы таксиста. Досталось и нам с Георгием Павловичем.

Домик, где он жил с женой и взрослой дочерью, стоял во дворе за каменной оградой в двух шагах от управления порта.

В этом дворе Георгий Павлович немедленно приступил с помощью топора к разделке акульей туши. Жене и дочери велел тем временем соорудить костёр и подвесить над ним чан, полный воды, сдобренной солью, перцем, лавровым листом и прочими пряностями.

Меня же, видя, что на мне лица нет от усталости, за ненадобностью отправили спать в тихую комнатку, затенённую шторами. У меня ещё хватило сил стянуть с себя просоленную брезентовую робу и умыться. После дня, проведённого на море, в двадцать пять лет спишь, как молодой бог!

Разбудило чувство голода. И запах. В дом вносили миски с отварной акулятиной.

Но прежде чем усадить за стол, Георгий Павлович подвёл меня к подоконнику.

Там между горшков с геранями стояло блюдечко. Оно было наполнено водой, и в этой воде мерно сокращался округлый кусочек мяса.

– Сердце твоей акулы, – почему-то шёпотом сказал Георгий Павлович. – Чуть подсолил воду, и вот оно бьется…

Мне стало не по себе.

Акулье мясо оказалось деревянистым, невкусным, несмотря на все ухищрения хозяек.

Ночью я несколько раз подходил к подоконнику, зажигал спички. Оно билось, без крови, без вен, без аорт. Таинственно выполняло потерявшую смысл работу.

И этого смысла лишил его я.

Сердце акулы билось ещё сутки! Чем дольше сжимался и разжимался этот трогательно маленький кусочек жизни, тем больше охватывало меня запоздалое чувство вины.

Товарищ Сталин

Он опустил руку с постели, попытался нашарить на ковре письмо с прихваченной скрепкой групповой фотографией.

Очевидно, нужно повернуться на бок, ниже опустить руку. Но для этого требовалось лишнее усилие.

Над изголовьем горел не погашенный с ночи свет. Вчера он перенёс письмо из рабочего кабинета в спальню, чтобы ещё раз поглядеть на фотографию. Если бы не она, аппаратчики не передали бы письмо секретарю и тот не положил бы его в особую папку. Письмо, как это принято, было вынуто из конверта, следовательно, без обратного адреса. В любом случае конверт наверняка остался в отделе писем.

Он всё-таки заставил себя повернуться к краю постели, опустил руку, нашарил письмо на ковре. Снова улёгся на спину.

Голова не то чтобы кружилась, но какая-то дурнота опять расходилась по всему телу. Последнее время он стал замечать, что каждое усилие даётся не без труда, стал ловить себя на том, что заранее рассчитывает каждый шаг, каждое движение…

Вспомнилось, как в прошлом мае он, одинокий старик, пригласил сюда на маёвку Климентия, Никиту, Лазаря и Лаврентия. Сами делали шашлык у костра над ручьём, пили, пели «Сулико», «Смело, товарищи, в ногу». Подвыпившие Никита и Берия отвратительным дуэтом исполнили песенку из «Волги-Волги»: «Отдыхаем – воду пьём, заседаем – воду льем…» Потом всегда моложаво выглядящий Климентий пустился в пляс, стал, словно барышня, кружить с платком вокруг него, Сталина, вызывая на танец, и вдруг остановился, пристально глянул.

Предложил вызвать из дома дежурного врача. Что он заметил, непонятно. Пришлось послать их со всеми их заботами матом.

Но никогда не забыть, как переглянулись они, словно стервятники, почуявшие падаль.

«Февраль кончается, – подумал он. – В эту зиму ни разу не сгребал деревянной лопатой снег с дорожки. И об этом им тоже доложат. Все врачи каждый раз дают им сведения… Лучше не вызывать никаких лекарей. Поднимусь – сам приму какую-нибудь таблетку».

…Вот он, ещё молодой и сильный, сидит в сапогах в тесном окружении стоящих вокруг родственничков. Семейное фото оказалось в чужих руках, черт знает у кого. Погибшая от пули жена Надя Аллилуева. Дети – Светлана и Васька, ещё маленькие. Брат первой жены, Коте, Алёша Сванидзе. Расстрелян в 42-м году. Сын от неё – Яшка. Первенец, так сказать. Опозорил отца, Верховного главнокомандующего: ухитрился попасть в плен к Гитлеру… Другие родственники Аллилуевых. Сгрудились, как куры вокруг петуха. Ещё матери тут не хватает для полного комплекта. Мать тогда была жива. Сидела у себя в Грузии, в Гори, безвыездно. Вязала. Присылала посылки в Кремль.

Он её к себе не приглашал и сам к ней не ездил.

Почувствовал нелюбовь к матери, презрение к ней, с тех пор как, будучи мальчиком, однажды ночью проснулся от скрипа кровати. Показалось, что пьяный отец душит, убивает мать, навалясь на неё, и та как-то странно квохчет. Вскочил, кинулся на помощь. Те тоже вскочили голые, потные.

Потом отец долго драл его широким ремнём по заднице. Мать не вступилась. Уехать от них в Тбилиси, учиться на попа в духовной семинарии было счастьем.

Он ещё раз глянул на фотографию и, открепляя её от письма, с досадой вспомнил, как на днях начальник охраны генерал Власик доложил, что Васька, как всегда пьяный, явился со своими лётчиками-прихлебателями и бабами в грузинский ресторан «Арагви», приказал метрдотелю выкинуть всех посетителей, в том числе каких-то дипломатов. Был очередной скандал…

Скандально начиналось и это письмо, нагло написанное не на пишущей машинке, а от руки. « Товарищ Сталин! Я знаю, что никакие мы не товарищи, и Вам,” отцу народов” , нет никакого дела до обыкновенного московского старшеклассника. Я читал, что Вы работаете по ночам. Много раз этой зимой ночью ходил вокруг Кремля, надеялся, что Вы, пусть и с охраной, выйдете прогуляться за его стены, и можно будет сказать Вам что-то важное. Но Вы не выходите. Мне даже не удалось увидеть свет ни в одном из окон кремлёвских дворцов. Пересылаю фотографию, которая по праву принадлежит Вам. Её задолго до войны подарила маме Ваша жена. Моя мама врач. Она еврейка. Она никакой не вредитель, не убийца, как пишут сейчас во всех газетах.

Когда мне было девять лет, меня за отличные успехи и примерное поведение наградили в школе книжкой под названием” Самое дорогое” . Эта книга – посвящённое Вам творчество народов СССР. Вы её читали? По-моему, позор – допускать в отношении себя такую лесть. С тех пор прошла война, послевоенные годы, а лесть продолжает растекаться по всем газетам и журналам, по радио. Вы же неглупый человек. Неужели Вам на самом деле приятно? Или Вы в связи с громадной занятостью не читаете даже” Правду” ? Или так сознательно поддерживается Ваш авторитет? Но это приводит к обратному результату, к карикатуре. Об этом я и хотел Вам сказать, если рядом с Вами нет нормальных, незапуганных людей».

Сталин откинул одеяло, поднялся, отдёрнул на окне тяжёлую штору. Стенные часы показывали начало второго. За окном кунцевской дачи уже начинал смеркаться серый февральский день.

За спиной тихо приотворилась дверь. Всунулась повязанная белым платком голова встревоженной стряпухи.

– Что будете завтракать, Иосиф Виссарионович?

– Яичницу.

– Опять яичницу, Иосиф Виссарионович?

Сталин молча прошёл к застеклённому книжному шкафу, где помещалась часть его личной библиотеки. Раскрыл обе дверцы, оглядел полки, тесно уставленные дарёными книгами. Выдернул из плотного ряда книгу в сером матерчатом переплёте, на котором красными, торжественными буквами было выведено: «Самое дорогое». Полистал.

На глянцевитой бумаге стихи народных сказителей, акынов перемежались цветными фотографиями ковров, где были вытканы изображения товарища Сталина.

Толстым, негнущимся пальцем перевернул скользкую страницу, прочёл:

 
На дубу высоком,
На дубу зелёном
Два сокола сидели.
Один сокол – Ленин,
Другой сокол – Сталин.
 

Рядом на полях его же рукой было написано: «Ха-ха!»

Голова всё-таки кружилась. Чтобы подойти к тумбочке с лекарствами, нужно было обойти стол, за которым он принимал пищу. Стол можно обойти справа, можно и слева. Справа получалось дальше на шаг или полтора.

Он подумал об этом, запихивая книгу обратно в шкаф. Подумал и о том, что пора одеваться. У постели поблёскивали новые шевровые сапоги. И он пожалел о старых, разношенных, со стёртыми каблуками и подошвами.

Так и не добравшись до лекарства, сидел на постели, одевался рядом с измятым письмом.

«Не понимает в политике этот трусливо не подписавшийся еврейчик. Наверняка не оставил обратного адреса на конверте… Лесть, даже самая грубая, необходима. Необходимо, чтобы этот народ имел объект поклонения вместо бога. Поймёт, когда совсем скоро отправится эшелонами вместе со своей мамой, всей суетливой еврейской нацией, путающейся вроде Троцкого в ногах у истории, навсегда уберётся подальше отсюда, на Дальний Восток… Нечего разгуливать вокруг Кремля! С другой стороны, ведь подохнет».

Он подсел к столу, где на скатерти рядом с графином воды лежала положенная вчера секретарём папка самых неотложных дел. Отыскал в ней секретное постановление Политбюро о высылке евреев и вывел в верхнем углу первой страницы:

« Доставить живыми до места назначения не меньше50 %. И. Сталин».

Теперь нужно было встать, чтобы пойти за лекарством.

До его смерти оставалось ещё пять дней.

Суд

На протяжении полувека эта история зачем-то всплывает в сознании. Время от времени словно одёргивает меня, заставляет вспомнить.

Малиново-красное солнце с ярко-голубого неба освещает стены домов, утренних прохожих. Если не опускать взгляда, не видеть тротуары, покрытые снегом, не чувствовать лютого январского мороза, можно подумать, что наступил апрель. Кажется, ноздрей коснулся неповторимый запах ранней московской весны.

Мне девятнадцать лет. Иду по Неглинке в чёрном пальто, кепке. Куда и зачем – не помню. Зато хорошо помню, как от мороза деревенеют уши, коченеют ноги в ботинках. Непонятная сила вдруг заставляет свернуть с пути, примкнуть к небольшой группе толпящихся поблизости от нотного магазина замёрзших людей, увязаться за ними на заседание районного суда.

Какого рожна? Зачем? Случайные люди, преимущественно старики и старухи, сползлись сюда не столько погреться, сколько в ожидании дармового развлечения.

– Подсудимый Михайлов Сергей Иванович, признаете себя виновным? – спрашивает женщина-судья.

Он сидит у стены за решёткой на позорной скамейке, тщедушный человек в потёртом костюме, со сбившимся набок галстуком, дрожащей рукой поправляет очки на лице. У клетки скучает милиционер.

– Встаньте, подсудимый! Вы признаете себя виновным?

Встаёт.

– В чём? В том, что люблю дочь, свою Машеньку? Что прописал на своей площади жену, а теперь, пока уезжал на два месяца в командировку на Север, она завела себе хахаля, и они хотят отнять комнату в коммунальной квартире?

– Врёт! – вскакивает с переднего ряда женщина с шапкой белесых, крашенных пергидролем волос. – Всё время пристаёт к Маше, живёт с ней! Скажи, Маша, скажи!

– Живёт, – заученно подтверждает невзрачная девочка лет восьми, привставая рядом с матерью.

– Как именно живёт, Маша? Расскажи подробно. Расстёгивает штаны?

– Нет. Как приедет, сажает меня на плечи, носится по комнате. Подбрасывает.

– Не только! – визгливо вмешивается мать. – Расстёгивал брюки?

– Да, – подтверждает девочка. – Переодевался при мне в домашние штаны.

– Всё-таки не понимаю, – говорит женщина-судья.

– Вставлял он член в её влагалище или нет? Или придётся откладывать и назначать медицинскую экспертизу?

– Да что тянуть? – подаёт голос плешивый верзила, сидящий рядом с девочкой и её матерью, вероятно, тот самый хахаль. – Прижать гниду на полный срок, и делу конец!

Кто-то из стариков аплодирует.

– Вставлял или не вставлял? Расскажи, Машенька, мне и народным заседателям.

…Стон выводит меня из оцепенения. Выламывая себе пальцы рук, тщедушный подсудимый от бессилия и ужаса стал ещё меньше. Почему-то этот русский Сергей Иванович Михайлов на глазах становится похож на замученного еврея, каких я видел в кинохронике о нацистских лагерях смерти.

– Вставлял или не вставлял? – не унимается судья.

– Это вас надо судить! – вскочил, ору срывающимся голосом. – Как можно при девочке, при ребёнке? Неужели не ясно, что затеяла эта тварь?!

– Кто вы такой? Выведите из зала!

Милиционер выпихивает меня вон. Последнее, что, обернувшись, вижу – затравленный, устремлённый прямо в душу взгляд.

«Население нашего местожительства»

Мне понадобилось отыскать одну из своих давних рукописей. В полутьме кладовки искал среди старых, потрёпанных папок. Наконец нашёл, перенёс в комнату, на столе развязал тесёмки.

Поверх рукописи покоился большой конверт из грубой обёрточной бумаги с грифом «Госкомитет по радио и телевидению СССР». В конверте оказались письма с подчёркнутыми моей рукой строчками.

…Много лет назад, во время оно, я получил внештатную работёнку в радиокомитете. Нужно было отвечать на письма радиослушателей, такой был порядок. Судя по тому, что письма остались у меня, я на них не ответил. Лишился скромного заработка. Да и что можно было ответить?

…« Дорогая редакция! В настоящее время у нас в райцентре проблема найти демисезонное пальто, размер54 , рост4 , свободного покроя, темно-синего цвета для женщины брюнетки ценою до80 рублей».

…« Прошу принять меры к нашему зоотехнику. Подобно Дон Жуану, он сожительствует со многими колхозницами».

…« Пишу вам один скандальный случай и плачевное дело для государства. Наш начальник ни к кому не вежлив. И у него укоренилась частная собственность. Но не это главное. Главное ниже. Вчера он снова начал опохмеляться, и до того наопохмелялся, что стал разгонять всю нашу контору райпотребсоюза в разные стороны».

…« Все население нашего местожительства просит вас засыпать лужу на Староводопроводной улице. Начинается падеж котов и кошек. Горсовет поник головой».

…« Прошу передать по радио мою клятву. Клянусь: я буду абсолютно неузнаваем во всех отношениях. Я клянусь святой клятвой и даю нерушимое слово разным родным, знакомым и всем радиослушателям. Пусть Леночка, услышав эту передачу, сообщит по моему адресу. Помогите наладить счастье нашего будущего дитя!»

…« Сторонники великих семашкинских оздоровительных заветов просят вас сообщить, думают ли санврачи прогрессировать свою науку так, как прогрессируют их коллеги – футболисты, космонавты и мастера эстрадного искусства?»

…« У мужа моего одна мелодия – пить вино, бить жену и увлекаться гражданкой Мещаевой Марией. Прожив со мной всего восемь лет, он стал алкоголиком и развратником семейных жизней».

…« Мы хотели сделать в парикмахерской итальянскую причёску. Но вместо заказанной причёски мастер заявляет, что не лучше ли подстричься под мальчика. И в безвыходном положении приходится стричься под мальчика. И, конечно, под всякую причёску нужен соответствующий костюм, так что приходится шить узкую юбку. И виновниками всего этого безобразия являются мастера дамских залов».

…« Нельзя ли исполнить по радио мою космическую частушку? Не будьте строги к содержанию и форме. Ведь это – народное творчество. Если моя песенка вам подходит, то я очень прошу, чтобы композитор вместо слов” ти-ти-ти-ти” подобрал слова со звуком ракетных сопел.

 
О, Аэлита,
Твоя орбита
Сошлась с моей!
И мы летим
(Ти-ти-ти-ти),
И мы летим
(Ти-ти-ти-ти)».
 

Кто-то посмеётся. Кто-то с презрением процедит слово «совок!».

А мне плакать хочется о населении нашего общего «местожительства».