Текст книги "Ковчег детей, или Невероятная одиссея"

Автор книги: Владимир Липовецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 55 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
КУЗОВОК

Собака, которая привязалась к Феде тем дождливым вечером на берегу, совсем не походила на ту, что его покусала. Этой дворняге не было что и кого защищать. И она не скалила зубы, а виляла хвостом. Она прижималась к мальчику, терлась о его ноги, будто давая понять, что они в равном положении, что они оба бродяги.

«И все же мне лучше, чем собаке, – подумал Федя, – я могу спрятаться от дождя на вокзале. А собаку туда не пустят. Еще и ударят. Кроме меня, ее некому пожалеть».

Он наклонился, прошелся рукой по собачьей спине, которая стала совсем мокрой. Пес прогнул спину в знак благодарности. Тогда Федя запустил пальцы поглубже в шерсть и удивился, что, несмотря на дождь, там тепло и сухо.

– Как тебя зовут?

Наверное, пес понял, о чем его спрашивают, потому что в ответ тявкнул. А затем побежал трусцой, постоянно оглядываясь на мальчика.

«Он меня куда-то приглашает», – догадался Федя. И не ошибся. Так они оказались возле лодки, а затем и внутри нее.

Дождь стал гуще. Но шел уже снаружи. Они лежали рядом, мальчик и собака, тесно прижавшись друг к другу.

– Я не помню, как уснул. А утром чувствую, кто-то мне лижет руку. С тех пор мы вдвоем. Уже целый месяц.

Этими словами Кузовков закончил свой рассказ.

– И где он теперь, твой друг? – спросил Борис.

– Он просыпается раньше меня. Намного раньше. И сразу же уходит, точнее, убегает по своим делам.

– И какие же это дела?

– Такие же, как у людей. Во-первых, он ищет себе пропитания. А во-вторых…

– Что во-вторых?

– Ищет подружку.

– О, мне приходилось однажды видеть собачью свадьбу, – сказал Саша. – Совсем нехорошо, если такое случится рядом с лодкой.

– Не волнуйся. Мой пес, хоть и бесприютный, самый воспитанный в мире. Мне кажется, он жил в хорошей семье.

– Теперь я знаю, что вас сблизило, – решил Петя. – Ты ищешь своего папу, а собака – хозяина, которого тоже потеряла.

– А какая у собаки кличка? – спросил Борис.

– Это знает только она, – ответил Федя.

– Надо ей придумать новую кличку.

– Но какую?

– Я уже придумал, – сказал Борис.

– Придумал? Тогда назови.

– А не обидишься?

– С чего бы я стал обижаться?

– Фамилия твоя Кузовков?

– Да, верно.

– А собаку можно назвать Кузовок.

Федя с удивлением посмотрел на Бориса:

– Что же получается! Выходит, у нас с собакой будут одинаковые имена?

– Я не вижу здесь ничего обидного, – вмешался Саша. – Ты же сам назвал пса своим другом. Вы даже живете вместе.

Решил вставить свое слово и Петя:

– А я вспомнил, есть морская рыба с таким же названием.

– Рыба?

– Ну да. Тоже кузовок. Она маленькая и шустрая. И говорят, очень ядовитая.

Не успел затихнуть спор, как появился и сам его виновник. Сначала из подкопа показалась рыжая голова. Глаза собаки выражали одновременно настороженность и любопытство, а уши стояли торчком. Но Федя протянул навстречу руки. И этого было достаточно, чтобы собака протиснулась в лодку целиком.

– А вот и Кузовок! – так приветствовал Федя своего четвероногого друга. И тем самым признал кличку.

Больше других обрадовался Борис Печерица. Ведь это он предложил так назвать собаку.

– Пусть и Кузовок поедет с нами на остров, – сказал он. – Там его никто не обидит.

– Едем! – решительно махнул рукой Федя.

Мальчикам повезло. Райли Аллен оказался на острове. Федя поведал ему свою историю, а закончив рассказ, неожиданно спросил:

– Вы ведь хорошо знаете английский язык?

– Разумеется, – улыбнулся Аллен. – Это мой родной язык. Но почему ты спрашиваешь?

– Тогда помогите написать письмо.

– И кому же?

– Американскому президенту.

Неожиданная просьба маленького сорванца удивила не только Аллена, но и его новых друзей. Борис даже повертел пальцем у виска.

– Самому Вудро Вильсону? – уточнил Аллен. – Наверно, ты его хочешь о чем-то попросить?

– Я ищу отца. Думаю, он сейчас в Америке.

– Но с этим необязательно обращаться к президенту.

– К кому же еще?

– Лучше всего в Красный Крест. Как раз он занимается розыском родных. А я работаю в этой организации.

– Это верно?

– Куда уж вернее!

– Тогда хочу быть с вами.

– Хочешь стать колонистом?

– Если это поможет найти отца.

– Ну что? Примем Федю в нашу семью? – Аллен повернулся лицом к детям.

– Примем, примем! – закричали хором мальчики, стоявшие рядом.

В это время подошла Лена Александрова. Она услышала последние слова и тоже воскликнула:

– Как хорошо, что мы будем жить вместе!

Но тут же ее лицо выразило тревогу:

– А как же Кузовок? Его тоже надо принять.

– Какой еще Кузовок? – спросил Аллен.

– А вот и он. Знаете, какой он смышленый!? А ну-ка подай дяде лапу! – Кузовок посмотрел в глаза Аллену. Заслуживает ли этот человек доверия? Наверно, заслуживает, раз так ласково говорит с хозяином.

Пожав мохнатую лапу и потрепав собаку по загривку, Аллен сказал:

– Надеюсь, Кузовок будет хорошо охранять вашу казарму. Сегодня же распоряжусь, чтобы его поставили на довольствие.

Мальчики были очень довольны, а Райли Аллен, глядя им вслед, подумал, что Федор Кузовков – не первый, кого принимает под свое крыло Петроградская детская колония. Он вспомнил пятнадцатилетнюю девочку, которая пристала к поезду на пути во Владивосток. «Я буду выполнять любую работу, – сказала она, – только возьмите меня к себе». И другую девочку, так настрадавшуюся в своей короткой жизни, что не могла в разговоре с ним даже вспомнить название родного города и сколько ей лет.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
ВОЛШЕБНОЕ СЛОВО

Из рассказа Зои Яковлевой-Трофименко:

– Воспитатели не успевали за всеми уследить. И старшим колонистам поручили опекать младших. Среди мальчиков было немало сорванцов, очень изобретательных на шалости.

Их энергия искала выхода. Вот и проказничали. А то и дрались. Но сразу появлялись мирители. Драчунов окружали и громко кричали волшебное слово: «Гуммиарабик!» Кричали три раза. Потом, соединив руки противников, кричали другое слово: «Клей!» Тоже три раза. После чего наступали мир и дружба.

Девочки сами выбирали себе среди старших колонисток «мам». Такой «мамой» стала Вера Шмидт. У нее было семнадцать «деток». У меня сохранилось поздравление, где многочисленные «детки» в трогательных стихах поздравляют «Маму Веру» с днем рождения. А подписались так – «Твои зверюшки».

Оказывается, все так просто! Трижды произнести волшебное слово, затем соединить руки – и мир восстановлен. Дети – лучшие миротворцы!

Из рассказа Виталия Запольского:

– На Финляндском вокзале в мае 1918 года родители провожали в долгое путешествие со мной и младшую сестру Ирину. Мы все время держались вместе.

С Ириной не было проблем. Очень послушная девочка. Умная и веселая. Но она внезапно заболела. Что-то случилось с коленом. Высокая температура, сильная боль… А ближайшая больница – в Екатеринбурге.

Запрягли лошадь. В телегу положили сена и подушки. Рядом с Ириной – медицинская сестра и я. До Камышлова ехать двадцать верст. А оттуда до больницы – еще сто пятьдесят. Полоса прифронтовая. Поезда только военные. Но медсестра пококетничала с чешским офицером, и нас троих пустили в вагон.

Ехали с остановками. Меня не покидала тревога – что будет с сестрой? Но шестнадцать лет – такой возраст, когда печаль не может быть слишком долгой.

Ночью нас загнали на запасной путь. Ирина и медсестра спят. А я сижу, свесив ноги из распахнутой двери вагона. Смотрю на огни, на проходящих изредка людей. И вдруг – тихие звуки флейты. Они доносятся со второго этажа станционного здания. Кто-то разучивает красивую мелодию. Я не знаю, кто он, этот музыкант, – то ли офицер, заброшенный судьбой в чужую страну, или студент, а может, седобородый старик или юная девушка? Но кто бы это ни был, – душа его и настроение созвучны мне. Мелодия волшебным образом соединяет нас в эти минуты. А не исключено, что утром мы встретимся у железнодорожной насыпи и пройдем мимо, даже не заглянув в глаза друг другу…

Прошли десятки лет, а я помню не только мелодию, но и тогдашнее состояние отстраненности от всего тяжелого и больного. Такие мгновения я называю звездными. К счастью, в моей жизни они случались часто. Не только музыка, но и знакомство с замечательными людьми и книгами. А особенно, созерцание звездного неба, которое приподнимает и втягивает в себя. Вот лучший путь к самосовершенствованию.

Под мелодию флейты я уснул. А на следующий день Ирине в больнице поставили диагноз – тромб, осложнение после брюшного тифа. Мы побыли с ней два дня, а после пришлось уехать, оставить сестру в чужом городе.

Детскую колонию отправили дальше, в Западную Сибирь. Я попал в Тюмень, и всякая связь с Ириной потерялась. Легко понять мое чувство. Я не знал, что и как писать домой… И предпочитал молчать, втайне надеясь, что сам получу письмо от родителей и из этого письма узнаю, что Ирина каким-то волшебным образом вернулась из Екатеринбурга в Петроград. Увы…

Но есть, есть в мире везение и удача… Последним, третьим по счету поездом Ирина приехала во Владивосток. Ее отправили прямиком с вокзала на остров Русский.

Ирина была на костылях. Но даже это не огорчило. Целый год во мне жило мучительное чувство вины. И вот моя сестричка рядом. Мы снова вместе.

А потом, когда мы уже вернулись в Петроград, мама повела Ирину к известному русскому профессору. Он сказал: «Выбрось костыли! Они тебе не нужны…» Сестра так и сделала. Диагноз, поставленный уральскими врачами, оказался, к счастью, неверным.

* * *

…Понадобилось не так уж много времени, чтобы жизнь островной колонии наладилась и приобрела размеренный порядок.

Но так было с учебой и бытом. А за стенами школы и столовой кипела другая жизнь. Райли Аллен не хотел стеснять свободы детей. Он был противником слишком строгих правил и предпочитал не запрещать, а разрешать. Он хорошо помнил свое детство, полное ограничений. Он был уверен, что запрет – это хороший способ избежать царапин и синяков. Но никак не лучший путь, чтобы воспитать настоящего мужчину.

Из воспоминаний Веры Шмидт:

– Нам предстоял экзамен по латыни. Среди русских педагогов не нашлось латиниста. Поиски привели к военнопленным. Один и них, австриец, оказался знатоком древних языков.

Колонистки по латыни ни бум-бум. А новый преподаватель плохо понимал русский. Но был молод. А за партами сидели миловидные барышни. И они радовались любому случаю поболтать.

Однажды на уроке завязался веселый разговор по поводу разных прозвищ.

– А у меня какое? – спросил австриец.

Прозвище было. Из-за длинного носа его прозвали Бержерак. Ведь известно, что герой пьесы Ростана «Сирано де Бержерак» тоже был обладателем большого носа. Но обижать учителя не хотелось. И девушки постарались отвлечь его внимание от рискованной темы. Они напустили на учителя хорошенькую Дору Генриксен, к которой он как будто испытывал нежные чувства. И кокетливая колонистка сумела заставить Бержерака позабыть о своем неуместном любопытстве.

Так и не узнал австриец о «родстве» с ростановским героем.

…Был и другой австриец, которому дали прозвище Джефри, по имени героя бульварного романа. Австриец этот убирал и топил печи. Словом, выполнял всякую черную работу. Девочки говорили при нем о чем угодно, не особенно подбирая выражения. Были уверены – Джефри не поймет. Но однажды он подошел к доске, где на немецком языке была написана какая-то фраза. Взял мел и написал то же самое на английском, французском, испанском, шведском… И так – до самого конца доски. Больше чем на десяти языках. В том числе и на русском. Девочкам стало неловко и стыдно.

Из рассказа Петра Александрова:

– Как-то на острове появился мальчишка лет четырнадцати, одетый в форму американского солдата. Он очень гордился этой не по росту формой. И ни за что не хотел с ней расставаться. Прозвище было придумано незамедлительно – Америкоза.

Вскоре к нам пришел еще один парень, мрачного вида, очень необщительный. Думаю, он стеснялся своего заикания.

Все наши попытки разговорить новичка, узнать, кто он и как попал к нам, ни к чему не привели. Парень отмалчивался, а когда слишком приставали с расспросами, поворачивался и уходил в окружавший казарму лес. Единственное, нам удалось узнать его фамилию – Мороз.

На его подбородке хорошо был заметен шрам в виде креста – след от удаленной бородавки. Это дало повод прозвать новичка Крестовик. Но Мороз был на голову выше любого из нас, и мы, при виде здоровенных кулаков, опасались так обращаться к нему.

На наших глазах с участием трех новичков – Кузовкова, Мороза и Америкозы – разыгралась детективная драма.

Еще одним ее участником, точнее, жертвой стал Синявский Станислав Станиславович, новый воспитатель. Главной его приметой были пышные усы. Он их холил каждую свободную минуту и внешне очень походил на Тараса Бульбу, известного гоголевского героя.

Другой гордостью нашего воспитателя был дубленый полушубок, искусно расшитый разноцветным гуцульским орнаментом. Он напоминал ему далекую Украину, о которой Станислав Станиславович очень тосковал.

Шкафа в казарме не было, и полушубок в ожидании зимы висел на вколоченном в стену гвозде и был прикрыт простыней.

Как-то утром, перед самым завтраком, Синявский подошел к нам и дрожащим голосом сказал:

– Пропал мой полушубок.

– Как пропал?

– Его нет на месте.

Полушубок и в самом деле отсутствовал. Кто-то унес его ночью, когда все спали. На полу валялась лишь смятая простыня.

Мы обыскали все закоулки. Но пропажа не обнаружилась.

Синявский был чрезвычайно расстроен.

– Это единственная вещь, которую я сохранил как память о своей дорогой родине. К тому же узор на нем сделан руками моей матери. Я не допускаю мысли, что полушубок украли. Наверно, кто-то взял, чтобы пощеголять. Или пошутил. Я не буду настаивать на расследовании. И даже не хочу знать, кто это сделал. Но вот моя просьба. Сейчас мы уйдем в столовую. В казарме никого не будет. Пусть тот, кто взял полушубок, вернет его на место.

Мы были возмущены и расстроены не меньше воспитателя. Синявского все уважали. Он никогда не повышал голоса, не стеснял нашей свободы. У него был красивый голос, и вечерами мы разучивали песни. В такие минуты наши чувства и души сливались воедино. Станислав Станиславович был нам как старший товарищ.

Придя из столовой, мы первым делом взглянули на стену. Полушубка и в самом деле не было. Торчал только гвоздь.

Собравшись на улице у казармы, мы стали живо обсуждать пропажу, ругали неизвестного вора и жалели Синявского. Но больше всех горячился Кузовков.

– Я знаю, – сказал он, – многие подумают, что это я спер полушубок.

Один Мороз был, как всегда, молчалив. Но вот он наклонился к Кузовкову и что-то прошептал ему на ухо. Тот согласно кивнул, и они ушли, не сказав куда и зачем.

Вернулся Федя Кузовков через полчаса. Один.

– Пойдемте со мной, – сказал он. – И чем больше нас будет, тем лучше.

Всей толпой, целой ватагой мы двинулись в лес. А потом поднялись в гору, где находились заброшенные укрепления. И увидели неожиданную картину. На пеньке сидел Мороз, а рядом, у его ног, – Америкоза с синяком под глазом. Здесь же, на траве, лежал и пропавший полушубок.

Из скупого рассказа Мороза (слова из него приходилось тянуть клещами) мы узнали подробности того, что произошло накануне.

…Койки Мороза и Америкозы стояли рядом. Ночью Мороза разбудила какая-то возня. Открыв глаза, он увидел в полумраке, как его сосед прошмыгнул на улицу. Он бы и не вспомнил о ночном происшествии, если бы не утренний разговор о пропавшем полушубке.

После завтрака Мороз стал следить за соседом и увидел, как тот, крадучись и оглядываясь, забрался в кустарник, достал оттуда узел и направился к чаще. По лесу он шел уже не прячась. И это помогло проследить за ним до той минуты, пока он не засунул узел в дупло дерева.

Мороз не стал ничего предпринимать и вернулся за Кузовковым, чтобы уличить вора вдвоем. Ну а дальнейшие события ясно освещал «фонарь» под глазом вора.

Теперь всем нам предстояло решить – что делать? Как поступить с Америкозой.

– Я предлагаю этого жигана уконтропупить! – категорически заявил Кузовков.

– А что это значит? – спросил Толя Абрамов.

– То самое и значит! Камень на шею и с берега – в воду… Или шарахнуть камнем по башке и кинуть хоть бы сюда! – Он показал на глубокий провал бывшего укрепления, рядом с которым мы стояли.

– Да ты что, Федя, в своем уме?! – оторопел я. – Ты это брось!

– А я вот что предлагаю, – сказал Борис Печерица. – Пусть он убирается из нашей колонии. Нам с ворюгами жить не сродни.

– Правильно… Гнать его в шею! И прямо сейчас… Слышишь?

– Слышу, – сдавленным голосом ответил Америкоза.

– И не вздумай жаловаться американцам, – сказал Мороз, почти не заикаясь. – А то видишь? – Он поднес к носу пришибленного Америкозы свой увесистый кулак.

…В казарму мы вернулись уже к обеду. Повесили на гвоздь полушубок и все вместе отправились в столовую.

Америкоза больше на острове не появлялся.

Синявский не стал интересоваться, каким путем к нему вернулся полушубок.

А у Мороза вместо прозвища Крестовик появилось новое, более благозвучное – Шерлок Холмс.

* * *

…Время неумолимо. Оно оставляет в нас лишь размытые образы того, что ушло безвозвратно. Но есть люди, которые отважно ныряют в пучину времени и возвращаются оттуда со сказочными сокровищами – яркими картинами и подробностями былого.

Таков Петр Васильевич Александров. Человек с особенным строем памяти. Современные технологические ухищрения, всяческие чипы и платы не на его столе, а в нем самом. И он не роется в папках, не звонит однокашникам, а нажимает невидимую клавишу, на минуту-другую прикрывает глаза и считывает, пересказывает, что видит.

Мне остается слушать и задавать вопросы.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
ГОД СПУСТЯ

Валерий Львович Альбрехт обожал свою работу. Но ему не нравилось название должности: «делопроизводитель этнографического отдела Русского музея».

Каждое из пяти слов в отдельности верно. А вот вместе… Легко подумать, что речь идет о канцелярской крысе, по уши зарывшейся в бумаги. Его рабочий стол и в самом деле завален бумажными стопками. Но всякий листок, который он берет в руки, не может оставить равнодушным.

Вот, к примеру, эта стопка. В ней картотека экспонатов, которыми музей пополнился за последнее время. Каждую неделю поступает что-нибудь новое. Пополнения идут из других музеев, разоренных усадьб, из свежевырытого окопа, из пыльного сундука, забытого на чердаке или в чулане. Война, как сильный шторм, поднимает на поверхность все, что таится в глубине.

Но, увы, экспонатов становится все больше, а залы между тем пустеют. Сегодня петербуржцев мало интересует прошлое. Они с тревогой смотрят в день завтрашний. Очереди не у музейной кассы, а рядом с булочной. Чтобы получить положенную тебе хлебную пайку, нужно простоять в очереди несколько часов. Не у каждого достает терпения донести восьмушку (одну восьмую фунта, то есть 50 граммов) домой. Людей шатает от слабости. Слегка подтолкни в спину последнего – и вся очередь повалится, как костяшки домино.

Мы уже рассказывали, как Альбрехт весьма удивил своих сослуживцев, предложив перекопать цветники, украшавшие вход в Русский музей, и вместо роз посадить овощи.

Трудно было поверить, что это предложил Альбрехт, который любит все яркое и красивое.

– Вы это серьезно, Валерий Львович?

– Уж куда серьезнее. Я уверен, придет время, когда мы снова станем дарить своим любимым букеты роз. А сегодня пусть лучшим украшением стола будут не цветы, а пюре из картофеля и салат из помидоров.

Когда картофельные кусты зацвели, Альбрехт сорвал несколько веточек, увенчанных мелкими соцветиями белого и фиолетового цвета, и подарил сотрудницам музея. А одну из веточек засунул в петлицу своего пиджака.

Женщин явно удивил такой подарок. Но Валерий Львович, хорошо знавший отечественную историю, напомнил: когда в России впервые появилась новая овощная культура, то вельможи подумали, что самое ценное в картофеле не клубни, а цветы, и преподносили их придворным дамам.

Наконец наступило время сбора урожая, и Альбрехт устроил в одном из музейных залов ужин. Стол был скромным. Зато окружавшему его интерьеру мог бы позавидовать любой богач.

Урожай разделили по-братски. Каждому досталось по корзине овощей. Альбрехт отсыпал от своей доли ведерко картошки и оставил в музейной каморке до особого случая. И вот такой случай настал. Сегодня он ждет к себе домой Ивана Петровича Пржевоцкого.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
В ПЕТРОГРАДЕ И В МОСКВЕ

Они были очень разными: худощавый и утонченный Альбрехт и прочно скроенный Пржевоцкий. На первый взгляд Альбрехт нуждался в покровительстве и защите. Но стоило ему поднять глаза, и они пронизывали вас насквозь, даже через стекла пенсне. И сразу становилось ясно: человек этот не слабый и не уступчивый.

Пржевоцкий, напротив, выглядел неприметным человеком из толпы, типичный мастеровой. Он и был простым рабочим.

Казалось, мало что могло связать и сблизить двух этих людей – рафинированного и углубленного в себя интеллигента и слесаря-инструментальщика. Трудно было придумать что-либо более несходное и даже противоположное. Но, отправившись в Сибирь, они великолепно дополнили друг друга. А вернувшись в Петроград, уже не могли не встречаться. Их объединяла не только тревога за детей, но и общее понимание и оценка того, что творится в России.

Пржевоцкий был членом партии большевиков с 1905 года, смолоду состоял в подпольных кружках, встречался с Владимиром Лениным и успел побывать в ссылке. Но не ожесточился и не стал революционером-ортодоксом. Его живой и практический ум взывал к переменам в стране. Но не любой ценой.

Гражданская война принесла народу неисчислимые страдания. Она коснулась всякого человека – царя и крестьянина, еще более разделила богатого с бедным, лишила миллионы людей здоровья и жизни, умножила число вдов и сирот. И то, что их дочери оказались за тысячи километров от Петрограда, – тоже следствие все той же всенародной распри.

Когда поздней осенью 1918 года они предприняли поездку на Урал, то казалось, возвращение колонии близко. Но, увы, завершается уже и следующий год – 1919-й, а дети все еще не дома – напротив, уехали еще дальше. И сегодня находятся на берегу Тихого океана, точнее, на маленьком острове, который найдешь не на всякой географической карте.

Недавно сотни родителей собрались вновь, чтобы обсудить в который уже раз, что делать дальше, как вернуть детей. И приняли решение отправить еще одну делегацию, уже не в Сибирь, а на Дальний Восток, на край света. И снова выбор пал на Альбрехта и Пржевоцкого. Объявлен даже сбор денег – по 25 рублей за каждого ребенка.

Но что скажут в Москве? Одобрит ли Советское правительство поездку делегации?

Чтобы получить ответ на этот вопрос, Пржевоцкий отправился в столицу. Вчера он вернулся. И первый же визит – к Альбрехту, на Инженерную улицу.

Валерий Львович ждал Пржевоцкого с нетерпением.

– Ну, как в Москве? – спросил он, едва Пржевоцкий переступил порог.

– Немногим лучше, чем в Питере.

И далее рассказал, что ему довелось увидеть за короткое время.

…Сегодня в Москве живет не более миллиона человек, вместо прежних двух. Казалось, должны быть пустующие дома. Но за прошлую зиму многие деревянные дома сожжены. Их употребили на топливо. Санитарное состояние города поистине ужасно. Улицы тонут в грязи и отбросах. Редко можно встретить человека без ящика, мешка или корзины. Торгуют всем, что попадет под руку и что имеет хоть какую-нибудь цену. Жители города производят странное впечатление. Пржевоцкому встретился обыватель, одетый в сюртук и в лакированных ботинках, но без воротничка и чулок.

– Остатки буржуазии донашивают остатки былого величия, – заметил Альбрехт не то с иронией, не то с грустью. – А вы были на Сухаревке?

– Разумеется был. Там, как и раньше, сосредоточена вся торговая жизнь Москвы. И знаете чем торгуют? Представьте себе, собачьим мясом. Конина в Москве считается роскошью, а говядина давно забыта.

Кажется, достаточно было и рассказанного, чтобы представить себе, какова жизнь в российской столице, но Иван Петрович продолжал говорить дальше.

Его интересовали дети. Он даже посетил одну из школ. По ее коридорам бродило не больше двух десятков учеников. Остальные были заняты поисками еды. Среди детей высока смертность.

Эпидемия сыпного тифа косит жертвы. Рабочий день в Москве начинается с восходом солнца, для чего стрелки часов все время передвигаются. Но работа тормозится из-за отсутствия топлива и сырья. На заборах и стенах расклеены воззвания: «Все для починки локомотивов!», «Локомотивы – сердце страны!», «Смотри на локомотив как на свое собственное сердце!» и тому подобное. Автомобили находятся в распоряжении комиссаров, а рядовые коммунисты на велосипедах составляют особые отряды. В Москве сейчас, по оценкам, 70 тысяч красногвардейцев, а еще 30 тысяч тайных и явных агентов «чрезвычайки».

– Наверно, такие меры предосторожности объясняются антибольшевистскими настроениями? – спросил Альбрехт.

– Многие надеются на внезапное падение советской власти, – ответил Пржевоцкий. – Но я думаю, хозяйство Москвы, да и вся страна, доведено до такого состояния, что всякому, кто возьмет власть, будет трудно поддерживать порядок.